Текст книги "Избранное"

Автор книги: Фридрих Дюрренматт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 45 страниц)

– Большое спасибо, – сказал Архилохос.

Мэтр зачитал вслух документы, и член церковного совета подмахнул их.

– Отныне вилла ваша, – сказал адвокат и поднялся с кресла.

Архилохос тоже поднялся.

– Сударь, – торжественно произнес Арнольф, – разрешите мне выразить радость по поводу знакомства с вами, человеком, которого я давно почитаю. Вы защищали беднягу проповедника. И тогда вы воскликнули: «Это плоть изнасиловала его дух, душа осталась неоскверненной…» Ваши слова на всю жизнь врезались мне в память.

– Что вы, – возразил Дютур. – Я только выполнял свой долг. К сожалению, проповедника обезглавили, до сих пор я безутешен – ведь я настаивал на двенадцати годах каторги. Правда, от самого страшного мы его спасли – как-никак его не повесили.

Архилохос попросил Дютура уделить ему еще минутку.

Дютур поклонился.

– Прошу вас, уважаемый мэтр, подготовьте документы к моему бракосочетанию.

– Они готовы, – ответил адвокат. – Ваша милая невеста уже говорила со мной.

– Неужели? – радостно воскликнул Арнольф. – Вы знакомы с моей милой невестой?

– Имел удовольствие.

– Чудесная девушка. Правда?

– Несомненно.

– Я самый счастливый человек на свете.

– Кого вы предлагаете в свидетели жениха и невесты?

Архилохос признался, что об этом он не подумал.

Дютур сказал, что рекомендовал бы в качестве свидетелей американского посла и ректора университета.

Арнольф заколебался.

Мэтр сообщил, что оба свидетеля уже дали согласие.

– Вам ничего не надо предпринимать. Предстоящая женитьба вызвала в обществе сенсацию, все уже знают о ваших поразительных служебных успехах, дорогой господин Архилохос.

– Но ведь эти господа незнакомы с моей невестой.

Маленький адвокат откинул со лба живописную седую прядь, погладил усы и почти злобно взглянул на Арнольфа.

– Думаю, что все-таки знакомы, – сказал он.

– Понимаю, – догадался вдруг Архилохос, – эти господа были гостями Джильберта и Элизабет Уимэнов.

На этот раз опять изумился мэтр Дютур.

– Назовем это так, – сказал он после долгой паузы.

Имена свидетелей не вызвали у Арнольфа особого восторга.

– Конечно, я всегда восхищался ректором университета…

– Вот и прекрасно.

– Но американский посол…

– У вас опасения политического порядка?

– Да нет, – сказал Архилохос смущенно, – мистер Форстер-Монро занимает, правда, пятое место в моем миропорядке, но он старопресвитерианин, а их догмат всепрощения я не разделяю, я твердо верю в адские муки за гробом.

Дютур покачал головой.

– Не стану посягать на чужую веру. Но в данном случае, по-моему, это не повод для беспокойства: что общего между вашей женитьбой и адскими муками?

Архилохос вздохнул с облегчением.

– Собственно, я тоже так думаю, – сказал он.

– Стало быть, разрешите откланяться, – заметил Дютур, захлопывая портфель. – Гражданское бракосочетание состоится в два ноль-ноль в hôtel de ville.14

Арнольф собрался проводить мэтра.

Но маленький адвокат сказал, что он предпочитает идти через парк; раздвинув красные портьеры, он открыл стеклянную дверь на веранду.

– Кратчайший путь.

В комнату ворвалась струя ледяного воздуха.

Когда торопливые шаги адвоката замерли в темноте, Архилохос подумал, что Дютур был в этом доме частым гостем; он постоял некоторое время на веранде, куда вела стеклянная дверь, глядя, как мерцают звезды над голыми деревьями. Потом ему стало холодно, он вернулся в комнату и запер дверь.

– Уимэны, как видно, жили на широкую ногу, – пробормотал он.

17

Архилохос бродил по миниатюрному замку в стиле рококо, который отныне был его собственностью. Ему почудилось вдруг, что в соседней комнате слышатся чьи-то легкие шаги, но там никого не оказалось. Вилла была ярко освещена: горели высокие белые свечи и лампочки. Арнольф проходил по анфиладе комнат и маленьких зал, обставленных изящной мебелью, ступал по пушистым коврам. Стены были обиты старинными штофными обоями, в некоторых местах уже немного потертыми, на серебристо-сером фоне – лилии, вытканные матовым золотом; повсюду висели великолепные картины, от которых Арнольф, впрочем, краснея, отводил глаза; с картин на него смотрели все больше голые женщины, зачастую они были в обществе мужчин, изображенных в том же натуральном виде. Хлоя так и не показалась. Вначале Архилохос шел куда глаза глядят, но потом заметил, что кто-то незримый указывает ему путь: на пушистых коврах то тут, то там лежали вырезанные из бумаги звезды – голубые, красные и золотые, – по этому следу, наверно, и надо было идти. Совершенно неожиданно Архилохос увидел узкую винтовую лестницу, которая начиналась у обитой штофом потайной двери (прежде чем обнаружить эту дверь, он долго стоял у стены, где звездная дорожка внезапно обрывалась), на ступеньках лестницы лежали бумажные звезды и кометы, а на одной даже планета Сатурн и его кольца; потом Арнольф увидел бумажную луну, а позже и солнце. Однако чем выше взбирался Архилохос, чем дальше шел по ступенькам, тем больше он терял мужество: на него напала привычная робость. Запыхавшись, он судорожно сжимал букет белых роз, который, впрочем, не выпустил из рук даже во время разговора с мэтром Дютуром. Винтовая лестница привела Архилохоса в круглую комнату с тремя венецианскими окнами, большим письменным столом и глобусом, креслом с высокой спинкой, шандалом и ларем; мебель была средневековая, как на сцене, когда ставят «Фауста»; на кресле лежал пожелтевший клочок пергамента, на котором губной помадой было выведено: «Кабинет Арнольфа». При виде телефона на письменном столе у Архилохоса мелькнула мысль о владельце галереи, он вспомнил, как тот стоял внизу в холле у стойки с зонтами и как с него текло в три ручья; наверно, Пролазьер в конце концов совсем оттаял. Но стоило Арнольфу открыть вторую дверь кабинета, на которую тоже указывали звезды и кометы, и он начисто позабыл о хозяине галереи – перед Архилохосом была спальня с огромной старинной кроватью под балдахином; «Спальня Арнольфа» – как сообщал клочок пергамента, лежавший на маленьком столике в стиле ренессанс. Но звездная дорожка вела дальше; следующая комната была снова выдержана в стиле рококо – то была уже не просто жилая комната, а прелестный будуар, освещенный лампами под красными абажурчиками; в нем стояли мебель и безделушки, обычные для будуаров; на одном из креслиц лежал пергамент с надписью, сделанной губной помадой: «Будуар Хлои»; и тут же в ужасающем беспорядке были разбросаны предметы дамского туалета, которые вконец смутили Архилохоса: бюстгальтер, пояс с резинками, корсаж, комбинация, штанишки – все белое, как снег; на полу валялись чулки и туфельки, а через полуоткрытую дверь можно было заглянуть в ванную, облицованную черным кафелем, с бассейном в полу, наполненным зеленоватой душистой водой, над которой подымался пар.

Однако кометы и звезды на ковре указывали путь не только к ванной, но и к другой двери; заслонившись букетом, как щитом, Архилохос открыл ее. Теперь он очутился в покоях с изящной, но необъятно широкой кроватью под балдахином, стоявшей как раз посередине. Звездная дорожка тут кончалась, хотя несколько звезд и солнц были еще приклеены к деревянной раме кровати. Занавеси над кроватью были затянуты, и Архилохос вначале никого не заметил. В камине горело несколько поленьев, и пламя отбрасывало гигантскую колеблющуюся тень Арнольфа на пурпурный балдахин, затканный причудливыми золотыми узорами. Архилохос боязливо приблизился к кровати. Сквозь щель в занавеске он заглянул внутрь, но вначале не заметил в темноте ничего, кроме белого кружевного облака. Однако ему показалось, что он слышит чье-то дыхание; перепуганный до смерти, он шепнул одними губами: «Хлоя». Ни звука. Необходимо было проявить решительность, хотя в глубине души Арнольфу хотелось незаметно выскользнуть из этой комнаты, из этого замка и снова залезть в свою каморку под крышей, почувствовать себя в безопасности, спастись от этих смущавших его душу звезд. И все же, хотя и с тяжелым сердцем, он раздвинул балдахин и увидел, что та, которую он искал, лежит в постели, окутанная волнами своих распущенных черных волос; Хлоя спала.

Архилохос был так смущен, что бессильно опустился на край кровати и стал робко наблюдать за Хлоей; вернее, изредка он бросал на спящую стыдливые взгляды. Да, он устал: счастье настигало его безостановочно, не давало ему спокойно вздохнуть, привести в порядок свои мысли. И вот тень Архилохоса, скользя по пурпурному воздушному балдахину, все ниже и ниже склонялась над Хлоей. Но тут он вдруг заметил, что Хлоя слегка приоткрыла глаза; наверно, она уже давно наблюдала за ним из-под длинных ресниц.

– Ах, Арнольф, – сказала она, делая вид, будто только что проснулась. – Легко ты меня нашел? Не заблудился?

– Хлоя! – воскликнул Архилохос с испугом. – Ты спишь в постели миссис Уимэн!

– Но ведь теперь постель принадлежит тебе, – рассмеялась Хлоя, потягиваясь.

– Ты открылась мистеру и миссис Уимэнам? Сказала, что мы любим друг друга?

Некоторое время Хлоя колебалась, потом ответила:

– Конечно.

– И тогда они подарили нам этот дом?

– У них еще много домов в Англии.

– Знаешь, – сказал он, – у меня это еще как-то не укладывается в голове. Я не предполагал, что англичане настолько прогрессивны в социальных вопросах, что дарят прислугам свои замки.

– Видимо, в некоторых английских семьях такой обычай, – разъяснила Хлоя.

Архилохос покачал головой.

– И вдобавок меня назначили генеральным директором объединений атомных пушек и акушерских щипцов.

– Слыхала.

– И дали сказочное жалованье.

– Тем лучше.

– И сделали членом всемирного церковного совета. В мае я поеду в Сидней.

– Это будет наше свадебное путешествие.

– Нет, – сказал Архилохос. – Вот это. – И протянул Хлое два билета на пароход. – Мы отплываем на «Джульетте». – Но потом Арнольф вдруг смутился. – Откуда ты знаешь о моих служебных делах? – спросил он с удивлением.

Хлоя села, она была так прекрасна, что Архилохос опустил глаза. Казалось, она хотела что-то сказать, но потом задумалась, долго-долго смотрела на Арнольфа и ничего не сказала, только вздохнула и снова опустилась на подушки.

– Весь город только и говорит о твоей карьере, – заметила она каким-то странным голосом.

– И ты хочешь, чтобы мы завтра поженились? – спросил он, запинаясь.

– А ты разве не хочешь?

Архилохос все еще боялся взглянуть, потому что Хлоя сбросила с себя одеяло. Вообще он не знал, куда девать глаза в этой спальне: повсюду висели картины, изображавшие обнаженных богинь и богов. Архилохос никогда не предположил бы, что у сухопарой миссис Уимэн такой вкус.

«Уж эти мне англичанки, – подумал он, – к счастью, они очень порядочно поступают с прислугой, за это им можно простить их неуемный темперамент». Но как он устал! Хорошо бы обнять Хлою и заснуть; проспать много часов подряд без сновидений в этой теплой комнате при свете камина.

– Хлоя! – сказал он вполголоса. – Все, что случилось с нами, так необычно для меня, и для тебя, конечно, тоже, что минутами я теряюсь и думаю: может, я – это вовсе не я, может, на самом деле мое место в каморке под крышей с подтеками на обоях и, может, тебя вообще никогда не существовало? Епископ Мозер сегодня сказал, что счастье труднее перенести, чем несчастье, и порой мне кажется, что он прав. Беда никогда не приходит неожиданно, она предопределена, но счастье – дело чистого случая, поэтому мне страшно. Боюсь, что наше счастье так же быстро исчезнет, как и пришло. Боюсь, что это шутка, что кто-то подшутил над нами, над бедным помбухом и горничной.

– Не надо думать обо всем этом, любимый, – сказала Хлоя, – весь день я ждала тебя, и вот ты со мной. Какой ты красивый. Сними же шубу, уверена, что она от О’Нейла-Паперера.

Когда Архилохос начал снимать шубу, он заметил, что все еще держит в руках цветы.

– Дарю тебе белые розы, – сказал Архилохос.

Он хотел отдать ей букет и низко наклонился над кроватью, и тут Хлоя обняла его своими нежными белыми ручками и потянула к себе.

– Хлоя, – прошептал Арнольф, задыхаясь, – я ведь еще не успел разъяснить тебе основные догматы старо-новопресвитерианской веры.

Но в эту секунду за спиной Архилохоса раздалось легкое покашливание.

18

Член всемирного церковного совета отпрянул, а Хлоя, вскрикнув, нырнула под одеяло. Возле кровати с балдахином стоял владелец картинной галереи, дрожа мелкой дрожью; зубы у него стучали, он был мокрый, как утопленник, тонкие прядки волос свисали со лба, с усов текло, костюм облепил все тело, в руках Пролазьер держал проволочную скульптуру Пассапа, лужа, которая натекла от его ног, тянулась до самой двери, в ней отражалось пламя свечей и плавало несколько бумажных звезд.

Владелец галереи сообщил, что он уже совсем оттаял.

Архилохос смотрел на него непонимающим взглядом.

Владелец сказал, что он оттаял и принес скульптуру.

– Зачем вы сюда явились? – спросил окончательно смущенный Арнольф.

Пролазьер ответил, что он отнюдь не хотел мешать; при этом он тряхнул рукавами, и вода потекла на пол, словно из водопроводной трубы. Однако, продолжал Пролазьер, он вынужден просить Архилохоса, как христианина и члена всемирного церковного совета, немедленно вызвать врача, у него сильный жар, колет в груди и невыносимо ломит поясницу.

– Хорошо, – сказал Арнольф, приводя себя в порядок и поднимаясь. – Скульптуру можете поставить, хотя бы сюда.

Как будет угодно, ответил Пролазьер, ставя проволочный каркас у кровати с балдахином. Нагнувшись, он заохал, сообщив, что ко всему прочему у него резь в мочевом пузыре.

– Моя невеста, – представил Архилохос, ткнув пальцем в возвышение под одеялом.

– Как не стыдно, – сказал владелец галереи, у которого изо всех пор фонтанчиками била вода. – Вы, как христианин…

– Она в самом деле моя невеста.

– Можете рассчитывать, я буду нем как могила…

– А теперь я попросил бы вас, – сказал Архилохос, выпроваживая Пролазьера из спальни.

Но в будуаре, около стула, где лежали бюстгальтер, пояс с резинками и штанишки, владелец салона вдруг заартачился. Лязгая зубами, он показал на открытую дверь ванной, на бассейн с зеленоватой водой, над которой подымался пар, и заявил, что горячая ванна очень полезна в его состоянии.

– И не просите.

– Вы, как член всемирного совета пресвитерианских церквей…

– Ну хорошо, – сказал Архилохос.

Пролазьер разделся и влез в ванну.

– Только не уходите, – попросил он, сидя в ванне нагишом, весь размякший и потный, умоляюще глядя на Архилохоса широко раскрытыми, лихорадочно блестевшими глазами. – Я боюсь потерять сознание.

Архилохосу пришлось растереть его полотенцем.

Но тут Пролазьер вдруг всполошился.

– А что, если сюда придет хозяин виллы? – заскулил он.

– Я хозяин этой виллы.

– Но ведь вы сами сказали…

– Вилла только что передана мне в дар.

У владельца галереи, видимо, был сильный жар, его трясло.

– Бог с ним, кто хозяин, – сказал он, – я, во всяком случае, из этого дома не уйду.

– Верьте мне, – взывал Архилохос, – я всегда говорю правду.

Но, вылезая из ванны, Пролазьер бормотал, что он, мол, еще сохранил остатки здравого смысла.

– Вы, как христианин… Я глубоко разочарован… Вы не лучше других.

Архилохос закутал его в голубой полосатый купальный халат, который висел в ванной.

– Уложите же меня в постель, – простонал хозяин картинной галереи.

– Но…

– Вы, как член всемирного церковного совета…

– Хорошо.

Архилохос отвел Пролазьера к кровати под балдахином в комнату в стиле ренессанс. Пролазьер улегся, а Арнольф сказал, что он вызовет врача.

– Сперва дайте мне хлебнуть коньяка, – попросил хозяин галереи, хрипя и дрожа от озноба. – Мне это всегда помогает. Вы, как христианин…

Архилохос обещал сходить в винный погреб – поискать коньяк; еле волоча ноги от усталости, он вышел.

19

Однако, проблуждав немного по дому и обнаружив наконец лестницу, ведущую в подвал, Архилохос вдруг услышал дикие вопли, доносившиеся откуда-то издалека; он заметил также, что повсюду горит свет. А когда Арнольф спустился в подвал, его опасения подтвердились: брат Биби и близнецы Жан-Кристоф и Жан-Даниэль валялись на полу в окружении пустых бутылок и горланили народные песни.

– И кто грядет там с высоты? – в восторге проорал Биби, увидев Арнольфа. – Наш дядя Арнольф!

Встревоженный Арнольф спросил, что они тут делают.

– Хлещем водку и разучиваем песню про «Охотника из Курпфальца».

– Биби, – с достоинством возвестил Арнольф, – я попросил бы тебя прекратить пение. Ты находишься в подвале моего дома.

– Ну и ну, – загоготал Биби, – ты неплохо устроился, не стыдно похвастаться. Поздравляю. Садись прямо на трон, брат Арнольф. – И он жестом указал Архилохосу на пустую бочку, стоящую в луже красного вина. – Валяйте, детки, – обратился он к близнецам, которые уже успели забраться на колени на плечи Арнольфа и кувыркались, как обезьяны. – Гряньте псалом в честь дядюшки.

– Будь верен и честен всегда, – визгливо запели Жан-Кристоф и Жан-Даниэль.

Архилохос попытался стряхнуть с себя усталость.

– Брат Биби, – сказал он, – я хочу раз и навсегда объясниться с тобой.

– Ни звука больше, малыши! Внимание! – забормотал Биби. – Дядя Арнольф хочет толкнуть речугу!

– Не думай, что я стыжусь тебя, – начал Архилохос, – ты мой родной брат, и я знаю, что, в сущности, ты человек добрый и тихий, благородная душа, но у тебя есть одна слабость, и потому я должен проявить к тебе отеческую строгость. Я всегда тебе помогал, но чем больше денег тебе давали, тем больше ты опускался, ты и вся твоя семья. А теперь ты дошел до того, что пьянствуешь в моем винном погребе.

– Досадное недоразумение, брат Арнольф, я думал, что это погреб военного министра. Досадное недоразумение.

– Тем хуже, – печально возразил Арнольф, – разве можно залезать в чужой погреб? Ты кончишь свои дни на каторге. А теперь отправляйся домой и забирай близнецов, завтра ты начнешь работать у Пти-Пейзана в объединении акушерских щипцов.

– Домой? В такую холодину? – с испугом спросил Биби.

– Я вызову такси.

– Хочешь, чтобы мои крошки-близнецы замерзли, – возмутился Биби. – У нас в хибаре гуляет ветер. Они сразу окочурятся в этаком холоде. Минус двадцать по Цельсию.

За стеной послышался адский грохот, и из соседнего помещения выскочили Маттиас и Себастьян, двенадцати и девяти лет от роду, кинулись на дядю, вскарабкались на колени и на плечи Арнольфа, где уже сидели близнецы.

– Маттиас и Себастьян, бросьте финки, раз вы играете с дядей! – прикрикнул на них брат Биби.

– Боже мой, кого ты еще привел сюда? – спросил Арнольф, на котором висели его четыре племянника.

– Никого, только мамочку и дядюшку-моряка, – ответил Биби, раскупоривая очередную бутылку, – ну и, конечно, Магду-Марию с ее новым кавалером.

– С англичанином?

– Почему именно с англичанином? – недоумевал Биби, – Тот уже давно смылся. У нее теперь китаец.

Когда Архилохос вернулся из подвала, оказалось, что Пролазьер спит, но и во сне его трепала жестокая лихорадка. Однако вызывать врача было уже слишком поздно. Силы покинули Архилохоса. А из подвала все еще доносились вопли и пение. Архилохос не посмел пройти второй раз по звездной дорожке, которая вела в спальню Хлои, он лег на диванчик в будуаре Хлои, недалеко от креслица, на котором валялись бюстгальтер и пояс с резинками, и тут же заснул. Но предварительно он все же снял шубу от О’Нейла-Паперера и укрылся ею.

20

Утром часов в восемь его разбудила горничная в белом переднике.

– Живей, сударь, – сказала она, – надевайте пальто и уходите, в соседней комнате спит хозяин дома.

Горничная открыла дверь, которую он раньше не заметил, дверь вела в широкий коридор.

– Ничего подобного, – сказал Архилохос, – хозяин дома – это я. На кровати – владелец художественной галереи Пролазьер.

– О, – сказала девушка и сделала книксен.

– Как тебя зовут? – спросил Арнольф.

– Софи.

– Сколько тебе лет?

– Шестнадцать, сударь.

– Давно ты здесь служишь?

– Полгода.

– Тебя наняла миссис Уимэн?

– Мадемуазель Хлоя, мсье.

Архилохос решил, что произошла какая-то путаница, но постеснялся расспрашивать дальше.

– Не угодно ли, сударь, кофе? – осведомилась девушка.

– Мадемуазель Хлоя уже встала?

– Она спит до девяти.

Тогда и он позавтракает в девять, сказал Архилохос.

– Mon dieu,15 мсье. – Софи покачала головой. – В девять мадемуазель принимает ванну.

– А в половине десятого?

– Ей делают массаж.

– А в десять?

– К ней приходит мсье Шпац.

Архилохос с удивлением спросил, кто такой мсье Шпац.

– Портной.

Когда же он сможет увидеться со своей невестой, воскликнул Архилохос в отчаянии.

– Ah non,16 – сказала Софи энергично, – готовится свадьба, и мадемуазель страшно занята.

Архилохос сдался, он попросил проводить его в столовую: надо было хотя бы поесть.

Он завтракал в той комнате, где мэтр Дютур оформлял недавно дарственную на виллу, и ему прислуживал седой, исполненный величия дворецкий (вообще выяснилось, что в доме полным-полно слуг – камердинеров и горничных); Арнольфу подали яйцо, ветчину (к которой он не притронулся), кофе по-турецки, апельсиновый сок, виноград и свежие булочки с маслом и конфитюром. Тем временем за высокими окнами в парке с раскидистыми деревьями совсем рассвело, и в дом хлынул поток свадебных подарков: цветы, письма, телеграммы, груды свертков. К дверям, громко сигналя, подъезжали автофургончики; подарки множились, загромоздили холл и гостиную, их сваливали прямо на пол в спальне перед ренессансной кроватью и даже на саму кровать, в которой лежал всеми забытый владелец галереи и молча с большим достоинством лязгал зубами.

Архилохос вытер рот салфеткой. Он ел почти час, молча, истово, ведь с того времени, как Жоржетта накормила его макаронами и яблочным пюре, у него не было ни крошки во рту. На буфете стояла батарея бутылок с аперитивами и ликерами и ящики ароматных хрупких сигар: «Партагас», «Даннеман», «Коста-Пенна», рядом с сигарами лежали пестрые пачки сигарет; первый раз в жизни у Арнольфа возникло желание вкусить запретный плод, но он с испугом подавил это желание. Он наслаждался ранним часом и своей ролью хозяина. Правда, дикий шум, который производил семейный клан Биби и который время от времени явственно долетал наверх, вызвал в доме некоторую панику; толстая кухарка, спустившаяся за чем-то в погреб, выскочила оттуда совершенно растерзанная: ее чуть было не изнасиловал дядюшка-моряк.

Дворецкий со страхом сообщил, что в дом ворвалась шайка разбойников; он хотел было позвонить в полицию, но Архилохос удержал его.

– Это мои родственники.

Дворецкий поклонился.

Арнольф спросил, как его зовут.

– Том.

– Сколько вам лет?

– Семьдесят пять, сударь.

– Давно вы здесь служите?

– Десять лет.

– Вас нанял мистер Уимэн?

– Мадемуазель Хлоя.

Архилохос решил, что и на этот раз произошло недоразумение, но и сейчас он не хотел ни о чем спрашивать. Он немного стеснялся семидесятипятилетнего слуги.

Дворецкий доложил, что в девять явится О’Нейл-Паперер: он шьет свадебный фрак. Цилиндр от Гошенбауэра уже прибыл.

– Хорошо.

– А на десять назначен чиновник из ратуши. Придется урегулировать еще кое-какие формальности.

– Отлично.

– В половине одиннадцатого надо принять мсье Вагнера, который официально поздравит господина Архилохоса с присвоением ему звания почетного доктора медицинских наук за заслуги в деле внедрения акушерских щипцов.

– Жду его.

– На одиннадцать назначен американский посол. Он вручит поздравительное послание от президента Соединенных Штатов.

– Очень приятно.

– В час подадут легкую закуску для свидетелей бракосочетания, а без двадцати два состоится отъезд в отдел регистрации браков. После венчания в часовне святой Элоизы – обед в «Рице».

– Кто же все это организовал? – с удивлением спросил Архилохос.

– Мадемуазель Хлоя.

– Сколько гостей ожидается?

– Мадемуазель пожелала отпраздновать свадьбу в узком кругу, приглашены только самые близкие друзья.

– Совершенно согласен.

– Поэтому стол будет накрыт всего на двести кувертов.

Архилохосу опять стало не по себе.

– Хорошо, – сказал он, помолчав немного. – В этом я пока не разбираюсь. Вызовите мне такси на половину двенадцатого.

– Разве вы не поедете с Робертом?

Архилохос осведомился, кто такой этот Роберт.

– Ваш шофер, – ответил дворецкий. – У господина Архилохоса самый комфортабельный во всем городе красный «студебекер».

«Как странно», – подумал Архилохос, но именно в эту секунду появился О’Нейл-Паперер.

В половине двенадцатого Арнольф поехал в «Риц», чтобы увидеться с мистером и миссис Уимэнами. Англичане находились в холле отеля – в роскошном зале с диванами, обитыми плюшем, и креслами всех фасонов; на стенах висели потемневшие от времени картины, они были такие темные, что почти невозможно было различить изображенные на них предметы – иногда, видимо, это были фрукты, иногда дичь. Супруги восседали на плюшевом диване и штудировали журналы: он – «Новое археологическое обозрение», она – археологический ежемесячник.

– Миссис и мистер Уимэны, – сказал Арнольф, взволнованный до глубины души, и протянул англичанке, которая смотрела на него с несказанным изумлением, две орхидеи, – вы самые лучшие люди на свете.

– Well, – ответил мистер Уимэн, пососал свою трубку и отложил в сторону «Новое археологическое обозрение».

– Отныне вы будете номерами первым и вторым в моем миропорядке, основанном на нравственности!

– Yes, – сказал мистер Уимэн.

– Вас я уважаю даже больше, чем президента и епископа старо-новопресвитериан.

– Well, – сказал мистер Уимэн.

– Подарки, которые преподносят от чистого сердца, вызывают чистосердечную благодарность.

– Yes, – сказал мистер Уимэн и в полном остолбенении перевел взгляд на жену.

– Thank you very much!17

– Well, – сказал мистер Уимэн, потом еще раз сказал «Yes» и вынул из кармана портмоне, но Архилохоса уже и след простыл.

«Какой милый народ эти англичане, только уж очень сдержанные», – думал Архилохос, сидя в своем красном «студебекере» (самом комфортабельном во всем городе).

На этот раз свадебный кортеж у часовни святой Элоизы ожидала не жалкая кучка старо-новопресвитерианских кумушек, а гигантская толпа народу; вся улица Эмиля Каппелера была запружена полузамерзшими людьми; люди выстроились длинными шпалерами на тротуарах; любопытные осаждали окна грязных домов. Оборванные уличные мальчишки, будто припорошенные известкой, гроздьями висели на фонарях и на нескольких чахлых деревьях. Но вот вереница автомобилей показалась на бульваре Мерклинга со стороны ратуши, и из головной машины – красного «студебекера» – вышли Хлоя и Архилохос. Наэлектризованная толпа бесновалась и орала: «Да здравствует Архилохос!» «Виват Хлоя!!»; болельщики велоспорта сорвали себе голос от крика, а мадам Билер и Огюст (на сей раз не в костюме велогонщика) расплакались. Несколько позднее прибыл президент в разукрашенной карете, запряженной шестеркой белых лошадей; вокруг кареты на вороных конях гарцевали лейб-гвардейцы в золотых шлемах с белыми плюмажами. Толпа хлынула в часовню святой Элоизы.

Однако нельзя сказать, что часовня радовала глаз. Здание часовни – колокольни у нее не было – напоминало, скорее, маленькую фабрику; стены ее, уже довольно ободранные, были когда-то белыми, словом, часовня являла собой в высшей степени неудачный образец современного церковного зодчества; вокруг нее росло несколько унылых кипарисов. Внутренний вид часовни соответствовал ее внешнему облику: когда-то в нее завезли купленную по дешевке рухлядь из старой, пошедшей на слом церкви, на месте которой построили кинотеатр. Часовня была бедная, голая, в ней стояли простые деревянные скамьи и грубо сколоченная кафедра, торчавшая будто шишка на ровном месте. Трухлявый крест был укреплен против входа на узкой стене, которая своими желтыми и зеленоватыми подтеками, а также высокими, как бойницы, окошками живо напомнила Архилохосу стену напротив его прежней каморки; в церковные окна падали косые лучи солнца, в которых плясали пылинки. Но когда этот бедный, постный, затхлый храм, где воняло дешевым одеколоном, старухами и немножко чесноком, заполнили свадебные гости, он весь преобразился, расцвел, похорошел; повсюду сверкали бриллианты и жемчужные ожерелья, белели обнаженные плечи и груди, и аромат дорогих духов поднимался ввысь к закопченным балкам (в свое время церковь чуть не сгорела). Епископ Мозер взошел на кафедру, он был очень импозантен в своем черном старо-новопресвитерианском одеянии, епископ положил на рассохшееся дерево кафедры Библию со сверкающим золотым обрезом, молитвенно сложил руки и взглянул на толпу: казалось, он чем-то смущен, по его розовому лицу градом катился пот. Внизу у самых ног епископа сидели жених и невеста; огромные черные доверчивые глаза Хлои сияли от радости, в ее легкой прозрачной фате запутался солнечный зайчик; рядом с ней застыл смущенный Архилохос во фраке (от О’Нейла-Паперера); он был почти неузнаваем – о старом напоминали только очки без оправы с непротертыми стеклами, которые несколько криво торчали у него на носу. Но на коленях у Арнольфа лежали цилиндр (от Гошенбауэра) и белые перчатки (от де Штуц-Кальберматтена). Прямо за Хлоей и Архилохосом, отделенный от всей остальной публики, восседал президент – бородка клинышком, сетка морщин на лице, седой, в мундире кавалерийского генерала с золотым шитьем; худыми ногами в начищенных до блеска сапогах президент придерживал длинную саблю. Позади него сидели свидетели: американский посол, на белом фрачном жилете которого сверкали ордена, и ректор университета при всех своих регалиях. Чуть поодаль на неудобных жестких скамьях разместились гости: Пти-Пейзан, мэтр Дютур и возле него могучая дама – его супруга, похожая на высокую гору с шапкой ледников; тут же сидел Пассап, он тоже облачился во фрак, но руки у него были перепачканы кобальтом. Вообще в часовне собрался весь цвет столицы, все знатные мужи (главным образом это были именно мужи), так сказать, самые сливки сливок общества, и лица у всех были торжественные, а когда епископ уже собрался было приступить к своей праздничной проповеди, в церковь, хотя и с опозданием, вошел Фаркс, революционер, занимавший самую последнюю ступеньку в миропорядке Арнольфа. Все увидели его огромную массивную голову, взъерошенные усы, огненно-рыжие кудри, спускавшиеся до могучих плеч, двойной подбородок и накрахмаленную манишку в вырезе фрака, на которой болтался золотой орден «Кремля» с рубинами.

21

– Слова, которые я хотел бы взять за основу своей проповеди, – тихо начал епископ Мозер, заметно шепелявя и явно чувствуя себя неуютно на кафедре, а посему переминаясь с ноги на ногу, – слова, с которыми я хотел бы сегодня обратиться к нашей любезной пастве, почтившей своим присутствием это торжество, взяты из семьдесят первого псалма, псалма о Соломоне, где сказано: «Благословен Господь Бог, Бог Израилев, един творящий чудеса!» Сейчас, – продолжал епископ, – мне предстоит соединить узами брака двух людей, которые стали дороги и близки не только мне, но и всем собравшимся сегодня в часовне святой Элоизы. Поначалу несколько слов о невесте. – Тут епископ Мозер слегка запнулся. – С большой нежностью возлюбили ее все здесь присутствующие, ибо она дарила всем нам, собравшимся здесь, столько ласки и любви… – На этом месте епископ ударился в поэзию. – Столько прекрасных блаженных ощущений… Словом, столько незабываемых минут, что мы никогда не устанем ее благодарить. – Епископ вытер пот со лба.