Текст книги "Взаимосвязи. Эссе об Израиле. Концепция"

Автор книги: Фридрих Дюрренматт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

V

Дуализм христианства достаточно сложен, но монизм марксистского учения являет собой еще большее противоречие. Чем проще иногда кажется логическая система, тем противоречивее она может быть на самом деле. В христианстве отражена человеческая действительность: в противоречии между рациональным началом в человеке и иррациональным, в его предрасположенности к добру и злу. Но если христианство основывается на этом противоречии, то марксизм его отрицает. Человек – порождение общественного строя, в котором он живет, а потому марксизму намного сложнее примириться с действительностью, нежели христианству. Марксизм, – это монистическое учение, его идеология должна составлять с действительностью единое целое, а не противоречить ей. Если единства еще нет, то причина кроется не в идеологии, а в действительности: тем хуже для фактов. Но если так, то марксизм просто вынужден приспосабливаться к постоянно меняющейся действительности: в борьбе за власть он неизбежно восстает против нее, а когда марксизм приходит к власти, против него немедленно восстает уже сама действительность. В последнем случае работы у него будет предостаточно, поскольку побороть действительность ему не под силу. Однако в марксизме присутствует своя дуалистическая модель: природа – человек, но это вполне естественное и объяснимое противопоставление должно со временем исчезнуть. Общество развивается по присущим ему внутренним законам – от тезиса к антитезису и далее к синтезу. Бесклассовое общество становится классовым, затем в результате классовой борьбы появляется новое бесклассовое общество более высокого уровня, у такого общества нет нужды вновь распадаться на классы. Причины, по которым первобытное общество распалось на классы, следует искать в развитии человеческого духа, который отчуждает человека от результатов его труда – особенно в процессе индустриализации. Человек эксплуатируется, его труд становится товаром, который капиталист продает по более высокой цене, чем покупает. С победой диктатуры пролетариата исчезает очевидное противоречие между двумя классами: эксплуататорами и эксплуатируемыми, между буржуазией и пролетариатом; новому бесклассовому обществу уже не требуется никакой дуализм – история, как процесс, становится ненужной. Я обрисовал, так сказать, «коммунизм каменного века». Но поскольку я не являюсь ни марксистом, ни гегельянцем, то не вижу причин излагать этот вопрос в более изощренных стилистических конструкциях, как это любят делать марксисты и неомарксисты. Марксистские надежды на спасение приводят к печальным результатам как раз в реальной жизни; в немецком языке, в его стилистике, эти надежды остаются всего лишь грудой литературы, которую, правда, нередко хочется перевести на немецкий язык. Но марксизм, к сожалению, является политической идеологией, которая верна исключительно «в себе»; марксизм претендует на звание науки, но при этом упорно сопротивляется любой попытке подвергнуть научной оценке собственную теорию. Эдвард О. Уилсон пишет в своей работе «Биология как судьба»: «Наибольшее сопротивление научным исследованиям человеческой природы оказывает небольшой круг марксистских биологов и антропологов, которые придерживаются мнения, что человеческое поведение обусловлено несколькими неформулируемыми влечениями. Они полагают, что недостаточно развившийся человеческий дух не содержит ничего, что невозможно было бы подчинить целям революционного социалистического государства. А когда им приводят доказательства, что человеческий дух имеет более сложную организацию, то они объявляют дальнейшие научные исследования человеческой природы недопустимыми. Некоторые вполне компетентные ученые договорились до того, что эту тему опасно обсуждать – опасно, по меньшей мере, для их представления о прогрессе». То есть и в науке необходимо быть марксистом. Если одни приверженцы системы Птолемея судят других, то Солнце, конечно, по-прежнему вращается вокруг Земли. Поэтому впредь давайте рассматривать марксизм как религию, хотя у марксизма есть качество, которым другие религии не располагают: марксизм можно опровергнуть. Существование Бога невозможно опровергнуть, но невозможно и доказать, в Бога остается только верить. А вот в марксизм нужно верить, даже когда верить в него не представляется никакой возможности. Марксизм нацелен на изменение общества, а не человеческих душ. Изменить общество можно только путем упразднения частной собственности на средства производства. Христианство стремится наставить на путь истинный, марксизм желает властвовать. Догмат марксистской церкви формулирует единство того, чего нужно желать (а вовсе не единство того, во что следовало бы верить). В соответствии с догматом марксистской церкви только пролетариат имеет правильное желание, а именно желание победить буржуазию посредством устранения частной собственности на средства производства; таким образом, марксистская церковь и пролетариат тождественны друг другу, между ними нет и не может быть никаких инстанций. Вакуум собственной идеологии начинает затягивать марксистскую церковь внутрь самой себя, чтобы в конце концов воплотиться в одном человеке. Сталин с идеологической точки зрения стал идеальным воплощением церкви: под руководством этого папы вера в церковь, которую он олицетворял, и жертвы, которые требовала церковь, были самыми большими. Я не упомянул Ленина вполне сознательно. Ленин был великим идеологическим тактиком, который умело переводил стрелки партийного движения; сталинизм стал возможен благодаря Ленину, его сомнения относительно характера Сталина не играют существенной роли. Развитие марксистской церкви, таким образом, можно сопоставить с развитием католической церкви, если только перенести это развитие исключительно в земную реальность. Оба процесса одновременно являются иррациональными и рациональными; корни процессов будут иррациональными, а методы – рационально-дедуктивными. Идеология марксистской церкви, как и католической, тождественна собственному оправданию и, следовательно, собственной власти. Но марксизм отрицает трансцендентную реальность, которая определяет смысл католической церкви и не позволяет ей слиться с действительностью. Поэтому марксизм как идеология власти и воплощение этой власти становятся чем-то невероятным: он впадает в противоречие с действительностью, но должен отрицать это противоречие – так марксизм превращается в бесконечную ложь. Однако благодаря своему монизму марксизм сумел в исключительной исторической ситуации с помощью тотального контроля во имя диктатуры пролетариата над всем, в том числе и над самим пролетариатом, добиться того, чего не удалось католической церкви: создать самую закрытую, а потому самую невероятную империю, которая когда-либо существовала в истории, – римские императоры могли олицетворять бога солнца, но никак не Юпитера, Сталин же воплощал мировой закон. Советская империя до сих пор не сумела преодолеть его смерть. За пределами зоны имперского влияния марксистская религия распадается на секты, сама империя ищет нового Сталина, а заодно устраняет тех, кто уже сейчас в нее не верит, – диссидентов. Диссиденты – это индикатор абсурда советской действительности, и потому империя вынуждена их устранять. Это получается у нее вполне успешно. Империя будет устранять их и далее – я не верю в ее реформирование. Невероятное невозможно реформировать. Злейший враг советской империи – это она сама, ее невероятность. К сожалению, сегодня этой невероятной сверхдержаве противостоит еще одна по-своему невероятная сверхдержава: США.

VI

Любая революция становится новым основанием государства. В противном случае это не революция, а только путч. Французская революция проходила под девизом «Свобода, равенство, братство»; сегодня эта формула кажется немного затасканной, ее не мешало бы переосмыслить заново. Свобода представляется чем-то безграничным, ее необходимо постоянно сдерживать. В нашей формуле свободу ограничивает равенство, и ограничивает перед законом. Формула в равной степени могла бы звучать так: «Свобода, справедливость, братство». Справедливость и свобода находятся в оппозиции, но не уравновешивают друг друга: государственная власть, прикрываясь справедливостью, может вполне легально доминировать над индивидуумом, богатый может доминировать над бедным и т. д. Подобное положение исправляет третий фактор – братство, любовь человека к человеку, – причем этот фактор в меньшей степени поддается рациональному пониманию. Братство становится необходимой эмоциональной составляющей, которая привносит тепло в холодную формулу, именно потому, что этой составляющей невозможно дать точное определение. Одновременно политики получают пространство для действий, ведь кто-то ратует за максимальную свободу, кто-то – за максимальную справедливость. Благодаря такой формуле деление на «правых» и «левых» приобретает смысл: правые выступают за максимальную свободу, левые – за максимальное равенство (что в политическом смысле означает справедливость). Но справедливость тоже не должна увеличиваться до бесконечности. Для нее, как и для свободы, необходимо определить допустимые границы. Если этими границами пренебречь, то справедливость перерастет в диктатуру, а диктатура – в произвол. Свобода и справедливость находятся в более-менее устойчивом равновесии только благодаря пространству между ними, которое обеспечивает эластичное соединение в виде братства.

Лозунг «Свобода вместо социализма» столь же безрассуден, как и лозунг «Социализм вместо свободы». К великому сожалению, первый лозунг уже озвучен на Западе, второй лозунг уже воплощают в жизнь на Востоке. Для революции в России можно подобрать следующий девиз: «Свобода и справедливость» – эта революция в одной формуле объединила две идеи, которые исключают друг друга при отсутствии между ними свободного пространства. Любое государство можно сравнить со звездой. Звезды представляют собой шарообразные скопления газовой массы. Свобода подобна газу, из которого состоят звезды, газ будет бесконечно расширяться в пространстве. Под действием сил гравитации собственной массы звезда приобретает форму шара. Гравитация в таком случае будет являться справедливостью. Если силы гравитации ослабевают, то газ начинает рассеиваться; если силы гравитации увеличиваются, то газ начинает сжиматься; увеличение давления газа может привести к опасности взрыва. Таким образом, задача братства заключается в том, чтобы определить идеальные границы для свободы и справедливости, удержать их в приемлемых рамках; в нашем сравнении братство будет той силой, которая уравновешивает гравитацию и давление газа и позволяет звезде оставаться устойчивой, – такой устойчивой звездой пока еще остается наше Солнце. Государство можно сравнивать со звездой еще и потому, что силы гравитации последней должны возрастать пропорционально увеличению числа отдельных атомов газа, то есть чем больше государство, тем сильнее оно нуждается в справедливости, тем важнее становится равенство всех перед законом. Но если в государстве отсутствует регулирующий принцип братства, то свобода и справедливость вступают в борьбу друг с другом и каждая стремится победить любыми средствами: свобода пытается уничтожить справедливость, и наоборот. Революция – это торжество свободы, свобода получает абсолютные полномочия и сама становится справедливостью, но, поскольку прежние механизмы равновесия в виде государства разрушены, происходит коллапс свободы: она начинает стремительно сжиматься, при этом последовательно уничтожаются и свобода индивидуума, и справедливость. Прикрываясь справедливостью, власть над массами получает небольшая группа людей. Затем из этой группы выделяется один человек, который начинает властвовать над всеми. В политике нет ничего более страшного, нежели чистые идеи. Революция в России была совершена группой интеллигентов, которые утверждали, что действуют от имени пролетариата. Эта группа выступила на арену, когда прежний институт государства начал разрушаться, чему немало способствовало внешнее поражение царской империи. Тот же процесс мы наблюдаем при взрыве новой звезды: силы гравитации ослабевают, высвобождается небольшое количество газа и звезда вспыхивает. Государственный аппарат царской России обеспечивал определенное, пусть и шаткое, равновесие между свободой и справедливостью, но вот он ослаб, и высвободилась газовая смесь всевозможных идей, победу в борьбе этих идей одержало химическое соединение, которое смогло пообещать и максимальную свободу, и максимальное равенство. Для этого нужно было отказаться от иррационального «братства», но для большевиков это труда не составило. По мнению этих революционных интеллектуалов, именно иррациональное позволило возвыситься буржуазии после Великой французской революции, следовательно, все иррациональное должно было быть уничтожено; как ни странно, таким образом большевикам удалось освободить самое иррациональное – надежду. После вспышки новой звезды силы гравитации вновь начинают увеличиваться: взрыв приводит к выбросу во Вселенную лишь небольшого количества материи, давление газа в недрах звезды ослабевает – так и в новом Советском государстве словно удвоилась сила гравитации, став после революции намного сильнее, чем прежде; давление к центру увеличилось, его не смогли сдержать даже революционные интеллектуальные элементы, которые и создали новое образование, гравитация просто перемолола их, прежде чем звезда снова застыла – теперь уже в виде диктатуры одного человека. После его смерти, в период «десталинизации», давление на личность несколько ослабло, но ненадолго. Советский Союз постепенно приближается к состоянию сверхмассивной звезды, которой с большим трудом удается сохранять свое равновесие. Конечно, очень трудно судить о процессах, которые происходят внутри звезды; в нашем распоряжении есть только гипотезы. Но мы в состоянии наблюдать, что происходит со звездами, мы фиксируем взрывы целых звезд, различаем после взрывов скопления остатков звездной массы: все указывает на то, что Советский Союз приближается к границе своей устойчивости. Советский Союз отождествил собственную идеологию с силами гравитации, поэтому идеология стала неприкосновенной; в ней нельзя сомневаться, но в нее необязательно верить, ее нужно принимать такой, какая она есть. Любой, кто в ней усомнится, будет объявлен сумасшедшим и отправится в сумасшедший дом, либо его вышлют за границу. Все это признаки того, что Советский Союз больше всего боится изменений внутри себя, ведь от этих процессов зависит устойчивость звезды. Но если речь идет о системе двойных звезд, тогда все определяется состоянием второго компонента такой системы: США представляют собой еще очень молодую и горячую звезду, ее гравитация слишком мала, а давление газа слишком велико – эта звезда никогда не находилась в равновесии, она слишком быстро сгорит, если только ей не удастся достигнуть устойчивого состояния. Нам известны подобные звезды, они не старше миллиона лет (возраст Земли составляет около 5 миллиардов лет, Солнца – 6 миллиардов). Эти двойные звезды, СССР – США, находятся в одинаковой опасности и представляют одинаковую опасность, а мы всего лишь их сателлиты, хотим мы того или нет, – но Закон всемирного тяготения заставляет нас вращаться вокруг обеих звезд. Кто возьмется предсказать, сохранится ли жизнь, если одна звезда вдруг выйдет из состояния равновесия или другая так и не сможет его достичь? Пожалуй, никто, тем более что нужно помнить не только об этих двух звездах. Если продолжить наше сравнение, то можно сказать, что мы вращаемся в кратной системе – в системе с несколькими звездами, причем неустойчивых звезд в ней встречается намного больше, ведь попадаются звезды, неустойчивые сами по себе, – Германия Адольфа Гитлера была такой звездой.

Теперь зададимся вопросом: а мы, то самое небольшое государство, которое вращается среди этих более или менее устойчивых звезд, мы представляем собой стабильную планету? Вопрос остается открытым, поскольку некоторые признаки указывают на то, что и внутри нашей планеты происходят определенные процессы. Любой институт должен функционировать. Чем сложнее будет порядок, который должен обеспечить институт, тем сложнее будет структура самого института, тем быстрее он будет превращаться в неподконтрольную самостоятельную организацию функционеров. Современное общество, в котором представлены самые разные интересы, порой противоречащие друг другу, подталкивает государство к тому, чтобы брать на себя все больше функций института. Однако институт не совсем то, во что люди верят, это безликое образование, в отличие от отечества. От института прежде всего требуют, чтобы он функционировал. Но чем сложнее институт, тем труднее ему выполнять свои функции, тем неповоротливей становится его организм, а это, в свою очередь, лишь увеличивает требования к нему. Превратившись в абсолютный институт, государство попадает в порочный круг; поэтому все чаще мы видим на улицах бунтующую молодежь, она протестует против института, который в ее представлении состоит исключительно из запретов, – подобно улице, сплошь в знаках дорожного движения, из-за чего по ней невозможно ни пройти, ни проехать; в этом я вижу причину, по которой политики так отчаянно пытаются придать смысл институту, правда, выводят этот смысл вновь из самого института – он все-таки должен сделать улицу проезжей и пешеходной для всех! Институт стоит на пути у молодежи, молодежь у института, но в первую очередь институт стоит на пути у самого себя: государство, которое когда-то было отечеством, превращаясь в институт, отделяет себя от тех, для кого оно должно существовать, и тогда для людей остается единственный выход – они начинают искать новую родину вне этого института. А потому ни один институт не должен становиться тотальным – необходимо сохранять то пространство, которое когда-то давало братство. Это пространство родины, без которого человеку невозможно существовать. Стремление выразить в законах и тем самым упорядочить абсолютно все, в конечном счете может означать только одно: тотальное государство, даже если на фирменной вывеске будет значиться – «демократия». Можно провести параллель с церковью: чем больше церковь организует себя как институт, тем меньше она становится церковью верующих. Настоящая церковь проявляется в непосредственном, она возникает вне церкви, пропадает и появляется снова. Все сказанное относится и к марксистской церкви. Это мертвая церковь, как ни одна другая: ей больше не нужны верующие, ей нужны только функционеры. В ней воплотилась мечта, которую вынашивает любой институт. В этом кроются ее чары, которые по-прежнему прельщают многих, в этом заключена ее опасность и ее слабость. Тотальный институт живет в постоянном страхе, что совершенно неожиданно он вдруг не сможет больше функционировать.

VII

Католическая церковь утвердилась в западной части Римской империи, православная церковь исторически связана с ее восточной частью, с Византией; точно так же и марксизм сумел развиться и победить в царской империи, которая несла в себе много анахронических черт, проявляющихся и поныне, теперь уже в СССР. Промышленно развитый Запад не смог предложить марксизму необходимых условий, марксизм основал здесь только партии, причем эти партии лишены революционного духа – из страха получить власть. В странах Восточной Европы марксизм победил вовсе не благодаря революции, а вследствие оккупации этих стран Советским Союзом, и только поддержка Советского Союза помогает ему оставаться у власти. Там, где марксизм пришел к власти без помощи Советского Союза, быстро развился антисоветский марксизм: в Югославии, потом в Китае. Вопрос – можно ли этот марксизм назвать марксизмом – достаточно спорный. По сравнению с Китаем СССР очень развитая в культурном отношении страна, да и не только СССР. В других странах, связанных с Советским Союзом, марксизм победил в силу особых обстоятельств: во Вьетнаме (в поддержку которого мы заявляли протест и против которого теперь уже никто не протестует) свою роль сыграл советско-китайский конфликт, о Камбодже лучше вообще не вспоминать, на Кубе приходу марксистов к власти способствовала неумелая политика США. Северная Корея осталась марксистской благодаря конфликту между Китаем и США, а теперь эта страна лавирует между Китаем и СССР. Албания, сосед Югославии, представляет собой реликт сталинских времен.

Что касается ислама, то его культурное развитие во многом обусловлено влиянием Византии и Персии. Его догматика спроецировала философию Аристотеля в Коран и Сунну: исламская мысль вышла из Античности, как иудейская и христианская. Для нас интерес представляет следующий вопрос: способен ли ислам к революции так же, как марксизм? Во «Взаимосвязях»[26]26
  Стр.63.


[Закрыть] я выдвинул тезис, что ислам по своей природе враждебно относится к марксизму. За это время произошло два исторических события: революция в Иране и ввод советских войск в Афганистан. Оба события так или иначе взаимообусловлены. На первый взгляд исламская революция в Иране кажется настоящей революцией, поскольку стала новым основанием государства. Монархия в Иране пыталась обосновать себя исторически, возводя свои корни к временам Кира, сам шах видел себя просвещенным «Королем-Солнцем» на павлиньем троне. Исламская революция против шаха, которую возглавил Хомейни, обращает на себя внимание своими противоречиями. Конечно, о многом можно только догадываться. Народ Ирана, освобожденный из-под гнета шахского режима, пытается под руководством аятоллы Хомейни построить новую государственную систему, которая, очевидно, должна синтезировать в себе ислам и марксизм палестинского толка – не случайно Арафат ездил к Хомейни. Далее, уже усилиями Хомейни, происходит стремительная радикализация ислама, затем следует захват заложников, причем высказывалось предположение, что заложников захватили «марксистские» студенты. Этот тактический ход, скорее всего, и позволил избежать открытого столкновения между Хомейни и «марксистами». Это, разумеется, догадки. Их общим врагом является США. Неудачная попытка американцев освободить заложников была очень некстати. Эта попытка сделала террористов народными героями, ведь их единственное оружие – это их популярность. Хомейни давно всеми силами выступает против «марксистов». Иллюзия, что ислам и марксизм можно объединить, это всего лишь мечта палестинцев, которой не суждено осуществиться; ко всему прочему Хомейни является лидером шиитов. Дуализм в исламе проявляется намного сильнее, нежели в христианстве. Ислам – одна из простейших религий, которая учит полному подчинению Богу, не оставляя человеку никакой свободы. Определяющим в исламе является вера в Аллаха и его пророка Мухаммеда. Ислам не терпит «идолопоклонников» и атеистов; иудеи и христиане, «обладатели священных книг», в мусульманских странах облагались данью. Марксизм невозможно интегрировать в ислам. Марксисты утверждают, что ислам является частным делом каждого отдельного человека, а его социальное учение никак не противоречит марксизму; но это не более чем наивная идеализация как ислама, так и собственного учения – в таком случае марксизм не противоречит ни одной из религий – скажу более, марксисты тем самым недооценивают ислам: земная жизнь в исламе имеет обоснование в потустороннем. Для верующих ислам является истиной «самой по себе» и законом «самим по себе». Поклонники ислама уверяют, что он не знает конфликта «религия – государство», поскольку одновременно является и религиозным учением, и политическим, – да, именно в этом заключалась его сила в прошлом, но сейчас подобное качество скорее является слабостью ислама, хотя и таит в себе опасность. Ислам еще более иррационален, чем марксизм. Это была идеальная идеология для Средних веков, ведь, например, в отличие от христианства (за исключением цезарепапизма в Византии) ислам никогда не имел конфликта с правителями. Ислам признает только религиозную форму государства, его кодекс – Коран и Сунна, «Священное Предание». Ислам никогда не сможет приспособиться к действительности, но если он хочет оставаться религиозной и, главное, политической силой в современном мире, то просто обязан подавлять действительность, точнее, использовать ее, ведь наша действительность – это нефть, волшебная лампа Аладдина. Проявления этих процессов принимают иногда самые неожиданные формы. Саудовская Аравия была основана сектой ваххабитов, особо жесткой пуританской сектой в исламе; пожалуй, сегодня в мире нет более анахроничного государственного образования, нежели владения Саудидов. Каддафи можно назвать исламским «фюрером», если использовать западную терминологию. Феномен Хомейни объясняется только в контексте персидского шиизма – «имамитов» или «двунадесятников» – это направление в исламе с 1572 года является государственной религией Персии. В отличие от суннитов, которые всех халифов и даже турецких султанов признают законными наследниками Мухаммеда, иранские шииты считают, что власть должна принадлежать двенадцати имамам, последний из которых исчез в 878 году и скрыт в тайне времен, пока вновь не явится как махди. Муллы ссылаются на законного «скрытого имама», а поскольку шииты не признают Сунну, то Коран остается единственной книгой, из которой выводится абсолютно все: влияние Хомейни, вызывающее у нас такие опасения, объясняется тем, что он слишком хорошо знает народные массы, которые возглавил, у этих людей нет ничего, кроме веры, – именно эта вера свергла шаха. Для этих людей победу одержал Хомейни, а вовсе не интеллектуалы, к которым относятся и марксисты. Революция Хомейни – это шиитская реставрация; в христианстве ее можно сравнить с восстанием анабаптистов в вестфальском Мюнстере в 1534–1535 годах. При этом новое государственное устройство стало еще более противоречивым, нежели монархия Пехлеви. Реза Пехлеви пытался «протолкнуть» свою страну в XX век, насаждая в ней формы европейского государства XVIII века (эта попытка против его воли привела к просвещению интеллектуальных кругов и тем самым к появлению группировок, настроенных против него самого), – Хомейни пытается приспособить XX век к VII веку. Иррациональное тождество религиозного и политического мышления в исламе заключает в себе опасную взрывчатую смесь, что наглядно демонстрируют события в Афганистане, где ваххабиты также играют важную роль. Ввод советских войск в Афганистан обусловлен самой природой Советского Союза. Советский Союз не завоевывал свою империю, она досталась ему от царской России. Царская империя строилась не только в борьбе против Запада: против Тевтонского ордена, поляков, литовцев, шведов и прочих, – но и в борьбе против Востока – Золотой Орды, народов Центральной Азии, турков, а это означает – в борьбе против ислама; ведь татаро-монголы в России тоже приняли эту веру. Россия расширялась из своего центрального ядра во все стороны европейского континента, это расширение закончилось лишь в XIX веке: Ташкент был завоеван в 1865 году, Самарканд – в 1868 году, а власть эмира Бухары, города великого философа X века Авиценны (Ибн Сины), пала в 1920 году. Монистическая идеология Советского Союза не приемлет ислам, тем более что у ислама есть свойство, которое делает его похожим на некоторые вирусы: он может из полной пассивности неожиданно перейти в необычайную активность. Афганистан в качестве «народной республики» входил в зону влияния СССР, что не мешало ни Западной Европе, ни США, однако сам народ не принял народную республику и восстал. Народ Афганистана является одним из беднейших в мире, но бедность невозможно измерить, ведь религия способна любого нищего превратить в богача. Лишь когда в Иране произошла исламская «революция», СССР всерьез стал воспринимать гражданскую войну в Афганистане и вмешался в события, причем собственная идеология не позволяла Советскому Союзу примириться с тем, что идет религиозная война: война во имя Аллаха против «атеистического» правительства. Советский Союз, как пленник идеологии, не мог поступить иначе, ведь на его территории проживает пятьдесят миллионов мусульман, его границы с Афганистаном и Ираном – мусульманские. Для монистической марксистской империи ислам, ставший взрывоопасным, даже за пределами собственных границ превращается во внутриполитическую проблему, которой по законам идеологии просто не может существовать, равно как и любой другой проблемы. Сама природа империи подталкивает ее к поиску новых врагов, в случае с Афганистаном такой враг был найден, чему в том числе поспособствовали неконтролируемые границы этой страны: правительству Афганистана угрожают внешние враги, Советский Союз обязан оказать помощь дружественному правительству. К этой сказке охотно прибегают после смерти Сталина. Сталин находил своих врагов внутри страны; единственного врага, Гитлера, который нагрянул из чужих просторов, грузин, как нарочно, объявил другом. Советский Союз с большим трудом приходит в себя от шока, который он испытал после смерти Сталина. Вначале из самого Сталина сделали врага, партия попыталась вернуться к ленинскому учению, хотя Сталин был лишь логическим продолжением Ленина, – в итоге высшие партийные функционеры заключили между собой своего рода джентльменское соглашение, по которому нельзя было, как прежде, уничтожать друг друга, но можно было отстранять от власти – Берию еще ликвидировали, а Хрущева уже отправили на пенсию; после смерти Сталина советским политикам живется более безопасно. Однако режим вновь стал сталинским: он установил для любого мышления пределы в виде марксистско-ленинского учения и приступил к поиску врагов – теперь все больше за пределами страны, хотя и поиск внутриполитических врагов тоже никогда не ослабевал; параллельно с поиском режим создает врагов сам: ГДР, Венгрия, Чехословакия (в скором времени, возможно, и Польша). Советский Союз не мог допустить реформирования марксизма в этих странах, реформы неизбежно привели бы к созданию социал-демократической системы, а это грозило самыми разрушительными последствиями уже самому Советскому Союзу. Военные операции служат еще одной цели: марксистская идеология в СССР давно стала опиумом для народа, и этот опиум больше не оказывает никакого действия. Идеология, конечно, заменяет религию, но не полностью, к тому же советская «религия» состоит из мертвых замороженных идей. А людям нужна живая вера, все это толкает партию вновь прибегать к известному заменителю религии, который издавна согревает народы, – к патриотизму. Без чувства патриотизма Советский Союз не одержал бы победу во Второй мировой войне. Повторю еще раз, Советский Союз не может обойтись без врагов: внутриполитическими врагами становятся диссиденты, предатели идеологии, внешнеполитическими – империалисты, разжигатели войны. Но это приводит Советский Союз к новому конфликту – правда, иного характера: экономике Советского Союза требуется разрядка, внешней политике необходима Холодная война. Печально, что и в США наблюдаются некоторые схожие процессы. Свобода, которую так часто доводили до абсурда, становится сомнительной идеологией, люди перестают в нее верить, так что в последний момент вновь приходится тянуть ручку иррационального стоп-крана в виде патриотизма. Вспомним ситуацию вокруг Афганистана. То, что происходило на Западе, можно сравнить с истерическим припадком. И это только один из примеров нашего беспорядка и нашей иррациональности. Для Советского Союза проблема Афганистана представляет куда большую угрозу, нежели для нас. По отношению к СССР можно занять единственную позицию – позицию крайнего цинизма. Мы не в состоянии изменить Советский Союз, но мы не обязаны больше верить ему. Мы должны научиться выдерживать давление со стороны Советского Союза, хотя Советский Союз не сможет научиться не оказывать на нас давление. Положение весьма серьезное, но оно настолько фантастическое, что кажется не таким уж безнадежным. Оно может стать безнадежным, если мы тоже превратимся в идейных борцов; достаточно того, что таким борцом является Советский Союз. Если и мы такими станем – вот тогда все падут смертью храбрых!..