Текст книги "Фридрих Дюрренматт. Избранное"

Автор книги: Фридрих Дюрренматт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 36 страниц)

– Со стены пти–пейзановского концерна.

Первый раз в жизни Архилохос рассердился.

– Готлиб не должен грабить Пти–Пейзана. – К удивлению Биби, он повысил голос. – Он никого не должен грабить, а Пти–Пейзан к тому же мой благодетель. Из соображений творческого социализма он сделал меня генеральным директором. И ты еще требуешь у меня денег! В конечном счете все мои деньги – от Пти–Пейзана.

– Больше это никогда не повторится, брат Арнольф, – с достоинством отвечал Биби. – Вообще мальчик просто упражнялся. И потом, он ошибся адресом. Хотел обчистить чилийского посла, залезть к нему, кстати, сподручней. Но он перепутал номера домов, ведь он еще невинное дитя. Ну так как, дашь монету? – И он протянул Архилохосу свою братскую раскрытую ладонь.

– Нет, – сказал Архилохос, – я не могу поощрять жуликов, и вообще мне пора к епископу.

– Я подожду тебя, брат Арнольф, – сказал стойкий Биби и опять развернул газету, – хочу уточнить международное положение.

13

Епископ Мозер – толстый розовощекий мужчина в черном одеянии церковного сановника с белым накрахмаленным воротничком – принял Архилохоса в своем кабинете, небольшой высокой прокуренной комнате, освещенной только одной лампочкой. Вдоль стен тянулись полки, заставленные книгами духовного и светского содержания, сквозь высокое окно с тяжелыми портьерами проникал свет уличного фонаря, под которым брат Биби поджидал Арнольфа.

Архилохос назвал себя. Собственно, он младший бухгалтер в концерне Пти–Пейзана, но сегодня его назначили генеральным директором объединений атомных пушек и акушерских щипцов.

Епископ Мозер благосклонно оглядел гостя.

– Знаю, дружок, – прошепелявил он, – вы посещаете проповеди отца Тюркера в часовне святой Элоизы. Правда? Как видите, я немножко знаком со своими милыми старо–новопресвитерианскими прихожанами. Добро пожаловать! – Епископ приветствовал генерального директора крепким рукопожатием. – Садитесь. – Жестом он указал Архилохосу на удобное кресло, а сам сел за письменный стол.

– Спасибо, – поблагодарил Архилохос.

– Прежде чем вы изольете мне душу, я хотел бы излить душу вам, – прошепелявил епископ. – Не угодно ли сигару?

– Я некурящий.

– Тогда, может, рюмочку вина или водки?

– Я непьющий.

– Надеюсь, вы не возражаете, если я закурю? С сигарой «Даннеман» легче говорить по душам, приятнее исповедоваться друг другу. «Греши смело», – сказал Лютер, мне хотелось бы еще добавить: «Кури смело» и «Пей смело». Вы ведь не возражаете?

Епископ наполнил стопку из запыленной водочной бутылки, которую держал за книгами.

– Что вы… Конечно, нет, – с некоторым смущением сказал Архилохос.

Его огорчало, что епископ все же не совсем соответствовал тому идеалу, который он себе создал.

Епископ Мозер закурил дорогую сигару «Даннеман».

– Видите ли, любезный брат… Разрешите мне так вас называть. Я уже давно мечтаю поболтать с вами. – Он выпустил первое облачко сигарного дыма. – Но, бог мой, вы не знаете, как загружены епископы. Надо посещать дома для престарелых и организовывать молодежные лагеря, устраивать падших женщин в богоугодные заведения, следить за преподаванием в воскресных школах и за подготовкой к конфирмации, экзаменовать кандидатов на церковные должности, угощать новопресвитериан и мылить шею проповедникам. У епископа тысяча всяких дел и делишек, крутишься как белка в колесе. Старина Тюркер часто рассказывал о вас. Ведь вы не пропустили ни одной проповеди и проявили воистину редкое для нашей паствы рвение.

Архилохос просто, но твердо ответил, что ходить в храм божий для него первейшая потребность души.

Епископ Мозер налил себе еще стопочку водки.

– Знаю. И давно уже отмечаю это с радостью. А теперь случилось вот что: достопочтенный член всемирного церковного совета старо–новопресвитериан два месяца назад предстал перед престолом господа бога. И я уже некоторое время подумываю: может, вы и есть самый подходящий человек, чтобы занять это почетное место, что вполне согласуется с вашим постом в концерне, не надо, пожалуй, только особенно акцентировать вопрос об атомных пушках… А вообще–то нам нужны люди, которые занимают прочное положение в жизни, ведь борьба за существование стала особенно многотрудной и зачастую жестокой, господин Архилохос.

– Но, господин епископ…

– Согласны?

– Для меня это неожиданная честь.

– Стало быть, я могу предложить вашу кандидатуру всемирному церковному совету.

– Если вы полагаете…

– Не скрою, всемирный церковный совет охотно следует моим пожеланиям, может быть, даже слишком охотно, многие говорят поэтому, будто я своенравный церковный владыка. Члены совета славные люди и добрые христиане, этого нельзя отрицать, но они всегда рады, когда я снимаю с них организационную сторону дела, а зачастую и думаю за них: далеко не каждый на это способен, то же относится и к членам совета. Следующее заседание, на котором вы должны присутствовать как кандидат, состоится в Сиднее. В мае. Каждая такая поездка – дар божий. Видишь новые страны, новых людей, знакомишься с чужими нравами и обычаями, с нуждами и проблемами любезного человечества в разных широтах. Разумеется, все расходы берет на себя старо–новопресвитерианская церковь.

– Мне, право, неловко…

– Я изложил вам свое дело, – прошепелявил епископ, – теперь перейдем к вашему. Не будем играть в прятки, господин Архилохос. Догадываюсь, что вас привело ко мне. Вы собираетесь сочетаться браком, соединить свою жизнь с милой женщиной. Встретив вас вчера на улице между крематорием и Национальным музеем, я приветствовал вас, но вынужден был тут же свернуть в темный переулок… Навещаю там одну умирающую старушку. Тоже святая душа.

– Да, да, господин епископ.

– Ну что, я угадал?

– Да, так и есть.

Епископ Мозер захлопнул лежащую перед ним Библию на греческом языке.

– Недурненькая особа, – сказал он, – что ж, желаю счастья. А когда состоится венчание?

– Завтра, в часовне святой Элоизы, если можно… Я был бы счастлив, если бы вы сами обвенчали нас.

Епископ почему–то пришел в замешательство.

– Собственно, это обязанность священника, который там служит, – сказал он. – Тюркер отлично совершает бракосочетания, и у него, между прочим, на редкость звучный голос.

– Прошу вас сделать для меня исключение, – попросил Архилохос, – тем более если меня выберут членом всемирного церковного совета.

– Гм. А успеете ли вы уладить все гражданские формальности? – спросил епископ. Он явно чувствовал себя не в своей тарелке.

– Я обращусь к мэтру Дютуру.

– Тогда согласен, – сдался епископ, – скажем, завтра в три часа пополудни в часовне святой Элоизы. Сообщите мне, пожалуйста, фамилию невесты и кое–какие данные о ней.

Епископ все записал.

– Господин епископ, – начал Архилохос, – моя предстоящая женитьба, вероятно, достаточная причина, чтобы оторвать вас от дел, но для меня она не самая главная, если можно так выразиться и если это не прозвучит кощунством, ибо, казалось бы, что может быть важнее, чем связать себя узами брака на всю жизнь. И все же в этот час у меня есть еще более важная забота, которая лежит на мне тяжелым грузом.

– Говорите, дорогой мой, – любезно предложил епископ. – Смелее! Снимите камень со своей души: ведь все, что нас гнетет, дела человеческие, очень даже человеческие.

– Господин епископ, – начал Архилохос в полном унынии, но потом выпрямился в кресле и даже закинул ногу на ногу, – простите, вероятно, я несу бог знает что. Но еще сегодня утром я был одет совсем иначе. Бедно одет, признаюсь честно. Костюм, который вы видели на мне в воскресенье, был куплен в день моей конфирмации, а теперь я вдруг щеголяю во всем новом и дорогом от О’Нейла–Паперера и от Фатти. Мне стыдно, господин епископ, вы можете подумать, что я с головой погряз в мирских соблазнах, как часто говорит нам проповедник Тюркер.

– Совсем наоборот, – улыбнулся церковный сановник, – приятная внешность, красивая одежда достойны похвалы, в особенности в наш век, когда в некоторых кругах, которые исповедуют безбожную философию, вошло в моду одеваться нарочито небрежно, почти нищенски, когда юноши носят пестрые рубахи навыпуск и прочую редкостную мерзость. Приличная модная одежда и христианство вовсе не исключают друг друга.

– Господин епископ, – продолжал осмелевший Архилохос, – думается, что хороший христианин будет встревожен, если на его голову одно за другим обрушатся несчастья. Он, наверно, почувствует себя Иовом, у которого, как известно, погибли все сыновья и дочери и который стал наг и заболел проказою лютою. И все же он сможет утешиться, считая, что несчастья ниспосланы ему за его прегрешения. Но представьте, что с человеком случается обратное, что на его голову сыплется одна удача за другой, вот когда можно встревожиться по–настоящему – ведь это совершенно необъяснимо. Разве есть человек, который заслужил бы столько счастья?

– Милый мой господин Архилохос, – улыбнулся епископ Мозер, – мир так устроен, что подобный случай навряд ли возникнет. Человек – тварь стенающая, сказал апостол Павел, и все мы стенаем от различного рода нагромождающихся бед. Правда, мы не должны воспринимать их слишком трагически. Нам следует учиться у Иова, об этом вы сказали очень верно и красноречиво, почти как сам отец Тюркер. То, о чем вы говорите, – длинная цепь всевозможных удач, – почти исключено, вы с этим никогда не встретитесь.

– Я как раз и встретился, – сказал Архилохос.

В кабинете стало тихо, сумерки сгущались, день на улице совсем угас, наступила темная ночь, снаружи не доносилось почти ни звука, только время от времени слышался шум проезжающей машины или шаги прохожего, замирающие вдали.

– Счастье подстерегает меня на каждом шагу, – вполголоса продолжал бывший младший помбух, одетый в безукоризненный костюм с хризантемой в петлице (серебристо–серую шляпу иденовского фасона, ослепительно белые перчатки и элегантную меховую шубу он оставил на вешалке). – Я помещаю брачное объявление в «Ле суар», и ко мне приходит очаровательная девушка, она влюбляется в меня с первого взгляда, и я влюбляюсь в нее, все идет как в плохой кинокартине, мне даже стыдно рассказывать. Я отправляюсь гулять с девушкой, и весь город мне кланяется. Со мной здоровается президент, вы, господин епископ, и прочие важные персоны, а сегодня я вдруг сделал головокружительную карьеру – и светскую, и церковную. Только что я был никем, вел жалкое существование младшего из младших – и вот я уже генеральный директор и меня прочат в члены всемирного церковного совета старо–новопресвитериан. Все это совершенно необъяснимо и повергает меня в тревогу.

Епископ долго не произносил ни слова, теперь он казался усталым и седым стариком; сидел уставившись в одну точку, сигару он положил в пепельницу, и она лежала там погасшая и ненужная.

– Господин Архилохос, – сказал наконец епископ, голос его изменился, окреп, он уже не шепелявил, – господин Архилохос, признаюсь, все эти происшествия, о которых вы поведали мне в этот тихий вечер с глазу на глаз, в самом деле удивительны и необычны. Что же касается причин, которые их обусловили, мне думается, что не этим неизвестным нам причинам, – (тут голос его дрогнул, и на секунду опять стало заметно, что епископ шепелявит), – следует приписывать столь решающее значение, поскольку они ведь лежат в сфере человеческого, а в этих пределах все мы грешники. Суть в другом: в том, что на вас снизошла благодать и что вам все время являются зримые признаки этой благодати. Сейчас вы уже не младший бухгалтер, а генеральный директор и член всемирного церковного совета, и речь теперь идет о том, сможете ли вы доказать, что достойны сей божьей милости. Несите свой счастливый крест столь же смиренно, как несли бы крест несчастий. Вот все, что я могу вам сказать. Быть может, путь, на который вы вступили, особенно труден, ведь это путь удач; и бог потому не ниспосылает его людям, что они еще меньше способны им идти, нежели путем несчастий, обычным для этой земли. А теперь прощайте. – С этими словами епископ встал. – Мы увидимся завтра в часовне святой Элоизы, когда вы уже многое себе уясните. А я буду молиться, чтобы вы не забыли мои слова, как бы ни сложилась ваша жизнь в дальнейшем.

14

После разговора с епископом Мозером, после прокуренной комнаты с тяжелыми портьерами, письменным столом и полками, забитыми классикой и библиями, и после того, как брат Биби, читавший под окном епископа газету («Ле суар»), получил требуемую сумму, члену всемирного церковного совета захотелось сразу же поехать на бульвар Сен–Пер, но часы на церкви Иезуитов у площади Гийома пробили всего шесть раз, а они с Хлоей условились встретиться в восемь, и Архилохос решил подождать до восьми, хотя и подумал с болью в сердце, что Хлое еще два лишних часа придется пробыть в прислугах. Он хотел уже сегодня переехать с ней в «Риц» и все заранее подготовил: заказал два номера – один на втором этаже, другой на шестом, чтобы не смущать девушку и чтобы не ставить себя как церковного деятеля в ложное положение. Потом он попытался разыскать мэтра Дютура, но – увы – тщетно: Архилохосу сказали, что адвокат и нотариус Дютур отправился оформлять передачу какого–то дома новому владельцу. В результате у Арнольфа образовалось свободное время – полтора с лишним часа. Он подготовился к свиданию – купил цветы, узнал, в каком ресторане можно поесть; в безалкогольный ресторан напротив Всемирной организации здравоохранения он не хотел больше идти, а об «Огюсте» тем более не могло быть и речи. С тайной грустью Архилохос подумал, что в этой элегантной одежде ему там не место – костюм от О’Нейла–Паперера не подходил к желтой майке мсье Билера. Поэтому он, хоть втайне и угрызаясь, решил пообедать в «Рице», конечно, без вина; заказал столик и, радостно взволнованный, отправился на выставку Пассапа, которую случайно обнаружил в художественной галерее Пролазьера, прямо напротив «Рица», и которая из–за наплыва посетителей была открыта также по вечерам. В светлом выставочном зале были экспонированы и последние работы Пассапа (углы в шестьдесят градусов, эллипсы и параболы); Архилохос с восторгом любовался ими, пробираясь с букетом цветов (белые розы) сквозь толпу американцев, журналистов и художников. Но от одной картины он прямо–таки отпрянул, хотя на ней, собственно, не было ничего особенного – всего лишь два эллипса и одна парабола, написанные синим кобальтом и охрой. Некоторое время Архилохос с изумлением смотрел на эту картину, покраснев до корней волос и судорожно сжимая в руке букет, потом в паническом ужасе, обливаясь потом и одновременно дрожа от озноба, рванулся прочь и вскочил в первое попавшееся такси, не забыв, впрочем, узнать адрес художника у Пролазьера, который в черном смокинге стоял у кассы, улыбаясь и потирая руки. Тут же владелец галереи, как был, без пальто и тоже на такси, пустился в погоню за Архилохосом. Он боялся, что Арнольф тайно приобретет у Пассапа картину, и желал получить причитающиеся ему комиссионные. Пассап жил на улице Фюнебр, в Старом городе, и такси выехало на проспект маршала Фёгели (впритык за ним следовало другое такси, с Пролазьером). Правда, такси выехало с огромным трудом, поскольку сторонники Фаркса как раз в это время устроили многолюдную манифестацию: на длинных шестах они несли портреты анархиста, красные флаги и огромные транспаранты: «Долой президента!», «Срывайте Луганский договор!» и другие в том же духе. Где–то поблизости держал речь сам Фаркс. На улицах стоял дикий рев и гам, прерываемый свистками и конским топотом, потом полицейские взялись за резиновые дубинки и шланги, и оба такси – Архилохоса и владельца галереи – были облиты водой, причем владелец галереи, на свою беду, опустил стекло – видимо, из любопытства. Но как раз в эту минуту шоферы, ругаясь на чем свет стоит, свернули у магазина «Френер и Потт» в Старый город. Плохо мощенные улицы круто шли в гору, дома были ветхие, то тут, то там попадались подозрительные заведения. Кучками стояли проститутки, похожие на черных птиц: они призывно махали руками и шипели; было так холодно, что мокрые такси уже давно обледенели. На тускло освещенной улице Фюнебр – у дома 43 (где жил Пассап) – Архилохос с букетом белых роз вышел из своей сказочно разукрашенной сверкающими и звенящими сосульками машины и велел шоферу ждать; уличные мальчишки сразу же обступили Архилохоса, хватая его за штанины; наконец, миновав злую и пьяную консьержку, он проник внутрь большого старого дома и начал взбираться по нескончаемой лестнице. Лестница была совершенно трухлявая, несколько раз ступеньки проваливались под ногами Арнольфа, и он повисал в воздухе, уцепившись за деревянные перила. Чуть ли не в полной темноте с огромным трудом одолевал он этаж за этажом, больно обдирая ладони об необструганные перила. Напрягая зрение, он пытался различить, нет ли на какой–нибудь из ветхих дверей имени Пассапа; за его спиной пыхтел Пролазьер, на которого он по–прежнему не обращал внимания. В доме был адский холод, за стенкой бренчали на рояле, где–то хлопало окно. В какой–то квартире визжала женщина и орал мужчина, и повсюду пахло грязью и пороком. Архилохос подымался все выше, опять продавил ступеньку и провалился по колено, потом угодил головой в паутину; по лбу у него проползло жирное полузамерзшее насекомое, и он с отвращением смахнул его. Шуба от Фатти и шикарный новый костюм от О’Нейла–Паперера запылились, брюки он порвал – хорошо еще, что розы были невредимы, – но вот в конце узкой и крутой чердачной лестницы он увидел хлипкую дверь и на ней по диагонали огромную надпись мелом «Пассап». Архилохос постучал. Двумя пролетами ниже лязгал зубами Пролазьер. На стук никто не отозвался. Архилохос постучал снова, потом еще раз и еще. Ни ответа, ни привета. Тогда член всемирного церковного совета нажал ручку, дверь оказалась незапертой. Архилохос вошел.

Он очутился на необъятном чердаке, почти на гумне – над головой сплетение балок на разном уровне. Всюду стояли негритянские идолы, лежали груды холстов, пустые рамы, скульптуры – проволочные каркасы диковинной формы, над раскаленной железной печкой подымалась неимоверно длинная, причудливо изогнутая труба, тут же валялись винные и водочные бутылки, мятые тюбики с красками, пузырьки и кисти. По чердаку бегали кошки, а на полу и на стульях громоздились горы книг. Посредине у мольберта стоял Пассап в халате; когда–то давно халат был, по–видимому, белый, сейчас он был сплошь заляпан красками. Пассап колдовал шпателем на холсте, изображавшем параболы и эллипсы, а против него, у печки, на расшатанном стуле, сцепив руки на затылке, позировала жирная девица с длинными светлыми волосами; она была совершенно голая; член всемирного церковного совета окаменел (ведь он первый раз в жизни видел голую женщину), он боялся дохнуть.

– Кто вы такой? – спросил Пассап.

Архилохос представился, хотя вопрос живописца его несколько удивил, ведь не далее как в воскресенье тот сам с ним поздоровался.

– Что вам надо?

– Вы написали мою невесту Хлою обнаженной, – с трудом произнес грек.

– Вы говорите о картине «Венера, 11 июля»? Вывешена в галерее Пролазьера?

– Да.

– Одевайся, – приказал Пассап натурщице, и та исчезла за ширмой. Потом он с трубкой в зубах долго и внимательно разглядывал Архилохоса, дым таял где–то под крышей в нагромождении балок. – Ну и что?

– Сударь, – с большим достоинством начал Архилохос, – я почитатель вашего таланта, с восхищением следил я за вашими успехами, вы даже шли номером четвертым в моем миропорядке.

– Какой миропорядок? Что за чушь! – сказал Пассап, выдавливая на палитру целые горы красок (кобальт и охру).

– Я составил список самых достойных представителей нашей эпохи, список людей, которые служат для меня моральной опорой.

– Ну, а дальше?

– Сударь, несмотря на все то уважение и восторг, которые вы у меня вызываете, я вынужден просить объяснений. Не так уж часто, по–моему, случается, что жених видит на картине свою невесту обнаженной, в облике Венеры. Даже если мы имеем дело с абстрактной живописью, тонко чувствующий человек всегда угадывает натуру.

– Правильно, – сказал Пассап, – жаль, что критики на это неспособны. – Он опять воззрился на Архилохоса, подошел к нему ближе, ощупал его, как ощупывают лошадь, снова отступил на несколько шагов и прищурился. – Раздевайтесь, – сказал он наконец, налил стакан виски, отхлебнул и снова набил трубку.

– Но… – попытался было возразить Арнольф.

– Никаких «но». – Пассап так грозно взглянул на Архилохоса своими злыми черными колючими глазками, что тот прикусил язык. – Я хочу изобразить вас в виде Ареса.

– Какого Ареса?

– Арес – бог войны в Древней Греции, – пояснил Пассап. – Много лет я искал подходящего натурщика – в пару к моей Венере. И вот нашел. Вы – типичный изверг, порождение грохота битв, тиран, проливающий реки крови. Вы грек?

– Конечно, но…

– Вот видите.

– Господин Пассап, – сообразил наконец Архилохос, – вы ошибаетесь, я не изверг и не тиран, проливающий реки крови, и не порождение грохота битв, я человек смирный, член всемирного церковного совета старо–новопресвитерианской церкви, абсолютный трезвенник, некурящий. К тому же вегетарианец.

– Ерунда, – сказал Пассап. – Чем вы занимаетесь?

– Генеральный директор объединения атомных пушек и…

– А я что говорил, – прервал его Пассап, – стало быть, бог войны. И изверг. Вы просто скованы, еще не развернулись. По натуре вы горький пьяница и распутник. О лучшем Аресе я и не мечтал. Раздевайтесь, и поживее! Мое дело писать, а не точить лясы.

– Не буду раздеваться, пока здесь эта барышня, которую вы только что писали, – заупрямился Архилохос.

– Проваливай, Катрин, он стесняется! – закричал художник. – До завтра ты, толстуха, мне больше не понадобишься!

Жирная девица со светлыми волосами, уже одетая, попрощалась. Когда она открыла дверь, на пороге появился Пролазьер – он дрожал от холода и сильно обледенел.

– Протестую! – осипшим голосом закричал владелец галереи. – Протестую, господин Пассап, мы ведь договорились…

– Убирайтесь к чертовой матери!

– Я дрожу от холода, – в отчаянии завопил владелец галереи. – Мы ведь договорились…

– Замерзайте на здоровье.

Девица закрыла дверь, слышно было, что она спускается по лестнице.

– Ну что? Вы еще в штанах? – раздраженно спросил Архилохоса художник.

– Сию минуту, – ответил генеральный директор, раздеваясь. – Рубашку тоже снимать?

– Снимать все.

– А цветы? Они для невесты.

– Бросьте на пол.

Член всемирного церковного совета аккуратно сложил свой костюм на один из стульев, предварительно почистив его (ибо костюм сильно запылился во время трудного восхождения по лестнице), и остался нагишом.

Он мерз.

– Придвиньте стул к печке.

– Но…

– Станьте на стул в позе боксера, руки должны быть под углом в шестьдесят градусов, – распорядился Пассап, – именно таким я и представляю себе бога войны.

Архилохос повиновался, хотя стул ходил под ним ходуном.

– Слишком много жира, – раздраженно бормотал художник, опять наливая себе виски. – У баб это еще куда ни шло, иногда мне даже нравится. Ну ладно, жир уберем. Главное – голова и торс. Густая шерсть на груди – хорошо, верный признак воинственности. Ляжки тоже годятся. Снимите очки, они все портят.

Потом художник начал писать; он писал углы в шестьдесят градусов, эллипсы и параболы.

– Сударь, – снова заговорил член всемирного церковного совета (стоя в позе боксера). – Я жду объяснений насчет…

– Помолчите! – заорал Пассап. – Здесь говорю только я. Вполне естественно, что я писал вашу невесту. Вполне. Грандиозная женщина. Вы ведь знаете, какая у нее грудь.

– Сударь…

– Одни бедра чего стоят! А пупок!

– Я попросил бы…

– Станьте как следует, я же сказал, в позе боксера, черт возьми, – зашипел художник, нанося на холст целые горы охры и синего кобальта. – Никогда не видел свою невесту голой, а еще туда же – обручается!

– Вы топчете цветы. Белые розы.

– Ну и пусть. Ваша невеста – откровение. Когда я увидел ее голой, то чуть было не превратился в пошлого натуралиста или в эдакого беззубо–безобидного бодрячка–импрессиониста. Роскошная плоть, а кожа дышит! Втяните живот, прямо беда с вами! Никогда у меня не было такой божественной натуры, как Хлоя! Великолепная спина, точеные плечи, а две нижние выпуклости – упругие и округлые, как два земных полушария. При виде эдакой красоты в голову лезут космические мысли. Уже давно живопись не доставляла мне такого удовольствия. Хотя женщины меньше всего интересуют меня в плане живописи: я пишу их редко, да и то обычно толстух вроде этой. Для искусства женщина не находка; мужчина – совсем другое дело, и самое интересное – это отклонения от классических норм. Но Хлоя – счастливое исключение! У нее все райски гармонично: и ноги, и руки, и шея, а голова еще не утратила истинной женственности. Я изобразил ее в скульптуре тоже. Вот смотрите! – Пассап показал на какой–то каркас несуразной формы.

– Но…

– Примите позу боксера! – одернул Пассап члена всемирного церковного совета, отошел на несколько шагов, внимательно оглядел картину, поправил один эллипс, снял холст с мольберта и прикрепил новый. – Арес после битвы! Теперь опуститесь на колени, – приказал он. – Наклоните туловище вперед. В конце концов, вы ведь не будете позировать мне каждый день.

Совершенно растерянный и наполовину изжаренный из–за соседства с печкой, Архилохос почти не сопротивлялся.

– И все же я попросил бы вас… – начал Архилохос.

Но при этих словах на чердак, дрожа, ввалился Пролазьер, который уже совершенно обледенел и даже позвякивал на ходу: он заподозрил неладное, решил, что Архилохос все же покупает картину.

Пассап разъярился.

– Убирайтесь! – взвыл он.

И владелец картинной галереи вновь ретировался на лестницу, в арктическую стужу.

– У меня одно объяснение – искусство, – говорил художник, попивая виски, нанося на холст краски и одновременно гладя кошку, сидевшую у него на плече, – и мне безразлично, удовлетворяет вас это объяснение или нет. Из вашей голой невесты я сделал шедевр, в котором все совершенно: и пропорции, и плоскостное решение, и ритм, и цвет, и поэзия линий. Целый мир кобальта и охры! Вы же сделаете с Хлоей как раз обратное, как только она окажется голой в вашем распоряжении. Вы превратите ее в мамашу с выводком пискунов. Вы, а не я, разрушаете шедевр, созданный природой, я же облагораживаю его, возвожу в абсолют, придаю законченность и некую сказочность.

– Уже четверть девятого! – воскликнул Архилохос, напуганный тем, что прошло уже так много времени, и вместе с тем с чувством облегчения от слов художника.

– Ну и что?

– Мы условились с Хлоей встретиться в восемь, – робко сообщил Арнольф и попытался было слезть со стула, который со всех сторон осаждали мурлыкающие кошки. – Она ждет меня на бульваре Сен–Пер.

– Пусть подождет. Стойте, как стояли, – проревел Пассап, – искусство важнее ваших любовных шашней. – И он продолжал писать.

Архилохос застонал. Серый кот с белыми лапками вскарабкался к нему на плечо и выпустил когти.

– Тише! – приказал Пассап. – Не шевелитесь.

– Кот…

– Кот молодчага, чего не скажешь про вас, – бушевал художник. – Мыслимо ли отрастить такое брюхо, да еще человеку непьющему.

На чердаке опять появился Пролазьер (окоченевший и покрытый ледяной корой). Хныча, он заявил, что промерз до костей; он так охрип, что речь его стала совсем невнятной.

– Никто не просит вас околачиваться у меня под дверью, а в мастерскую я вас не пущу, – грубо ответил Пассап.

– Вы на мне наживаетесь, – прохрипел владелец картинной галереи, он хотел высморкаться, но не смог вынуть руку из кармана брюк, рука примерзла.

– Как раз наоборот: это вы на мне наживаетесь! – заорал художник громовым голосом. – Вон!

Владелец галереи удалился в третий раз.

Да и Архилохос не смел пикнуть. А Пассап, прихлебывая виски, малевал свои углы в шестьдесят градусов, параболы и эллипсы, густо накладывая кобальт на охру и охру на кобальт; прошло еще полчаса, прежде чем он разрешил генеральному директору одеться.

– Берите, – сказал Пассап и сунул Арнольфу в руки проволочный каркас. – Поставьте это возле своего супружеского ложа. Мой свадебный подарок… Будете вспоминать красоту своей невесты, когда она отцветет. Один из ваших портретов я тоже пришлю, пусть только подсохнет. А теперь убирайтесь подобру–поздорову. Ненавижу членов всемирных церковных советов и генеральных директоров – пожалуй, они еще хуже, чем владельцы галерей. Ваше счастье, что вы вылитый бог войны. Иначе я давно выбросил бы вас голого на мороз. Не сомневайтесь!

15

Архилохос ушел от художника, держа в одной руке белые розы, а в другой – каркас, который должен был изображать его обнаженную невесту; на узкой, крутой чердачной лестнице – скорее, это была стремянка – он столкнулся с владельцем галереи, у которого под носом висела длинная сосулька. Пролазьер прижимался к стене; он отчаянно промерз, стоя на ледяном сквозняке.

– Вот видите, – запричитал он так тихо, что казалось, его голос доносился из расселины глетчера, – я ведь знал: вы у него купили. Протестую!

– Свадебный подарок, – объявил Арнольф, осторожно спускаясь; ему мешали цветы и проволочная скульптура, и он сердился на себя за это бессмысленное приключение – ведь скоро девять. Но идти по этой лестнице быстрее было опасно.

Владелец галереи спускался за ним.

– Как не стыдно, – протестовал Пролазьер; половину его слов вообще нельзя было разобрать. – Как вам не стыдно, я слышал, что вы говорили Пассапу: будто вы член всемирного церковного совета… Безобразие. Разве можно позировать, занимая такой пост? Да еще в чем мать родила?

– Подержите, пожалуйста, скульптуру, – волей–неволей попросил Пролазьера Архилохос (между пятым и четвертым этажами, около квартиры, где все еще визжала женщина и орал мужчина). – Всего минуту, у меня застряла нога – провалилась в трухлявую ступеньку.

– Не могу, – пискнул Пролазьер. – Без комиссионных я не прикасаюсь ни к одному произведению искусства.

– Тогда возьмите букет.

– Не в состоянии, – извинился владелец картинной галереи, – рукава примерзли.

Наконец они выбрались на улицу. Машина вся обросла сосульками и блестела, как серебро. Только радиатор был чистый – мотор все время работал. Но внутри машины стоял несусветный холод. Продрогший шофер объяснил, что отопление вышло из строя.

– Бульвар Сен–Пер, двенадцать, – сказал Архилохос; он был рад, что скоро увидит свою невесту.

Шофер нажал на газ, но тут в стекло застучал владелец галереи.

– Будьте любезны, захватите меня с собой.

Арнольф опустил стекло и высунул голову, чтобы расслышать невнятное бормотание поблескивающего Пролазьера, похожего на айсберг.