Текст книги "Белая чума"

Автор книги: Фрэнк Патрик Герберт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 37 страниц)

37

Из Ирландии мы вышли, Ненависть и теснота Нас вначале искалечили.

Я ношу из лона матери своей Фанатичное сердце.

Уильям Батлер Йитс

Когда перед самым полуднем они спустились на центральный ярус долины, Джон обнаружил, что он не такой ровный, каким выглядел с высоты. Дорога поднималась и опускалась по низким холмам, на которых кое-где притулились домики. Некоторые из них не были сожжены, но большинство стекол в их окнах отсутствовало. Двери были открытыми. Никаких признаков человеческого присутствия не было. Позади, среди деревьев, иногда слышалось тявканье лисы, а однажды, когда они вышли из-за опоясанного гранитом скального выступа, раздалось испуганное кудахтанье и мелькнули коричневые перья курицы, бросившейся в придорожные кусты. На многих каминных трубах гнездились галки. Гигантский клен, одиноко стоявший в поле, был украшен стаей диких голубей, мелькавших мягкими сероватыми пятнами среди зелени.

На многих полях зеленела трава.

Херити, шагая рядом с Джоном, понюхал воздух и сказал:

– Есть какой-то специфический запах человеческого присутствия, который из этой долины исчез.

Джон смотрел на спины мальчика и священника, шагавших впереди в двадцати шагах. Они разошлись по сторонам дороги, священник шел слева, склонив голову и закинув рюкзак высоко на плечи. Мальчик иногда выскакивал на середину дороги, осматривался, время от времени наклонял голову набок и прислушивался. Звук их шагов на дорожном покрытии отдавался эхом между каменными оградами по сторонам дороги. Он начал внимательно присматриваться к пустой долине, через которую вилась серая лента дороги, иногда поднимающаяся на возвышения, иногда обходящая их стороной. В этой части долины ощущалось пронзительное одиночество, здесь это чувство ощущалось сильнее, чем даже в дикой местности. Он чувствовал, что это происходит от того, что здесь когда-то жили люди. Люди были, а теперь их нет. Это было такое вот одиночество.

– Что случилось с этой долиной? – спросил Джон.

– Кто знает? Деревню может опустошить простой слух. Может быть, здесь прошли беспорядки. Может быть, ее просто сожгли и ушли. Сейчас иногда рассказывают: в следующей долине есть лекарство и женщины. Может быть, люди пришли сюда и обнаружили, что слух ложный.

– Мы идем в Лабораторию самой короткой дорогой?

– Самой безопасной.

«Ага! – подумал Джон. – Самой безопасной! Значит, Херити разбирается в таких вещах. Где он этому научился?»

Дорога повернула вокруг следующего холма, и перед ними открылся вид на деревья, растущие по берегам реки примерно в полумиле впереди. Солнечный свет пробивался сквозь рваный облачный покров. Слева, весь в золотом сиянии, блестел луг. За ним, вдоль берега, высокой изгородью стояли старые вязы, питающиеся течением реки. Они качались на легком ветерке и манили к себе.

– В этой долине охотился Парнелл, – сказал Херити. – У него были английские манеры, это да. Его второе имя было Стюарт, с французским произношением. Чарлз Стюарт Парнелл… как и у Джима Данга. Джим Данг Стюарт!

Джон поразился тому, как сохранилась здесь история. Это был не просто широкий размах исторических событий и дат сражений, а интимные подробности. Парнелл охотился в этой долине! А когда Джеймс Стюарт покинул ирландцев перед лицом противника, ирландцы прозвали его «Джим Данг», Джим-навоз. Это произошло четыреста лет назад, но в голосе Херити до сих пор был яд, когда он произнес это имя. А что с Парнеллом, мечта которого о реформе была убита, когда англичане открыли, что любовница родила ему детей? О Парнелле теперь пренебрежительно говорят, как о ком-то с «английскими манерами»!

– О тех холмах впереди Джойс написал поэму, – сказал Херити.

Джон бросил на Херити хитрый взгляд.

– Он написал и о Парнелле.

– А, так ты любитель литературы! – вскрикнул Херити. – У тебя был дедушка, которому снились ирландские сны, если я не ошибаюсь.

Джон почувствовал пустоту в груди. Он услышал голос Мэри, произносящий: «Я все так же скучаю по дедушке Джеку». Мысли его смешались. «Что бы я ни сказал, Херити все слышит и истолковывает по-своему».

– Куда бы не уехал ирландец, он берет Ирландию с собой, – сказал Херити.

Некоторое время они шли молча. Реку теперь стало слышно, и через просвет в вязах они заметили каменный мост. Далеко впереди, на склоне, была видна крыша мансарды и пятна каменных стен.

Херити, заметив окруженный зеленью особняк, думал: «А вот и голубятня Бранна Маккрея! Скоро мы увидим, из чего сделан этот Джон О'Доннел!»

Священник с мальчиком остановились перед входом на мост и обернулись, наблюдая за приближением спутников.

Джон вышел на мост и поглядел вниз, на течение, где вода перекатывалась через зеленые камни. Луг, который было видно сквозь деревья, спускался к узкой полоске болотистой почвы у реки. Среди болота там и здесь виднелись цветы валерианы и желтых ирисов. Над лугом деловито сновали пчелы, однако из-за шума реки их жужжания не было слышно. Солнце, тепло, река – Джона охватило чувство расслабленности. Он принял от мальчика кусок содового хлеба, на котором лежал тонкий ломтик белого сыра. Мальчик положил локти на каменные перила моста и ел, глядя на воду. Джон почувствовал сладковатый запах его пота. Юные щеки равномерно двигались, пережевывая хлеб с сыром.

«Что за странный ребенок», – думал Джон. Личность, пытающаяся быть прозрачной. Именно здесь! Тем не менее, он здесь. Он ест пищу, которую ему дает отец Майкл. Он привлекает внимание к вещам, пристально глядя на них. Иногда он льнет к священнику, как обиженный зверек, который ищет утешение, как может. А какое внимание он привлекал к себе своим молчанием – просто невообразимо! Протест громче, чем любой крик.

«Я не разговариваю!»

Эти слова повторялись каждый раз, когда Джон смотрел на него. Как протест, это заметно раздражало – особенно Херити.

Джон взглянул на Херити и отца Майкла, стоящих здесь же, рядом со своими рюкзаками, у начала моста, молча поедая пищу и не глядя друг на друга. Херити время от времени поглядывал на Джона и на мальчика. Он медленно ел свой хлеб с сыром, наблюдал за дорогой, которую они прошли, изучая территорию вокруг и высматривая все, что двигалось, что могло бы нести опасность. Осторожный, это слово как раз подходило к Херити. Он так же замкнут, как и молчащий мальчик, но осторожность его была другой. Вот сейчас! Он снова достал свой складной нож! Он всегда чистит себе ногти этим ножом – тщательно и целеустремленно, действуя как заведенный. Прямо врожденная чистоплотность. При этом у него красивые пальцы, длинные и худые, но полные силы. Джон видел, как они сгибаются подобно когтям, и на костяшках выступают сухожилия.

Священник рядом с ним: высокий и худощавый. Очень высокий. Гамлет в темном костюме, черная шляпа надвинута на самые глаза. Его черты напоминали Джону выражение «лошадиное лицо» – выдвинутая челюсть, выдающийся на шее кадык, крупный нос и темные глаза под густыми бровями, широкие и мощные зубы, слегка выступающие вперед. Его нельзя назвать красивым, но лицо это нелегко забыть.

Мальчик, стоявший рядом с Джоном, кашлянул и плюнул в воду. Джон попытался представить мальчика счастливым, радостно забавляющимся, немного пополневшим. Когда-то он был малышом, едва начавшим ходить и, полный радости жизни, спешил на зов своей матери. Все это осталось где-то позади. Крепкий парень. У него здоровый вид, несмотря на пустоту внутри. Умерший, но не мертвый.

Почему мальчик вызывал такое раздражение у Херити? Джон видел, как раз за разом Херити пытался заставить мальчика нарушить обет молчания. «Какая польза в этой клятве? Она не вернет назад умерших!»

Ответа никогда не было. Мальчик только прятался глубже в свою броню молчания. Манера его втягивать голову в куртку наводила на мысль о черепахе, в то же время это сравнение не годилось к нему. Черепаха может спрятать свои уязвимые части тела и наблюдать испуганно, когда пройдет опасность. Мальчик же прятался где-то намного дальше, чем просто в капюшон куртки. Это место было так глубоко, что его глаза даже теряли иногда блеск жизни. Все, что в это время делал мальчик, трансформировалось в мрачное терпение, более тихое, чем просто молчание. Это была бесчувственность, как будто жизненные процессы в нем останавливались, хотя тело и продолжало двигаться. Плоть становилась всего лишь носителем бездейственного духа, массой без внутреннего управления.

За исключением случаев, когда он бросал камни в ручей.

Почему этот мальчик так ненавидел черных птиц? Может быть, он видел, как они садятся на любимое тело? Наверное, это и было объяснением. Где-то лежат побелевшие кости, очищенные птицами, кости, которые когда-то принадлежали тому, кого любил этот мальчик.

Джон доел свой хлеб с сыром, стряхнул крошки и прошел по мосту туда, где стершиеся неровные ступени вели вниз к воде. Остановившись рядом с течением, он присел, зачерпнул холодную воду ладонями и шумно напился, радуясь ощущению прохлады на щеках. Вода имела сладковатый привкус и слегка отдавала гранитом. Услышав рядом шум, Джон обернулся. Мальчик присоединился к нему на ступеньке у воды и пил, встав на четвереньки.

Повернув к Джону лицо, с которого капала вода, мальчик посмотрел на него с серьезным, изучающим выражением. «Кто ты? Неужели я стану таким же?»

Внезапно почувствовав смущение, Джон встал, стряхнул капли воды с ладоней и поднялся назад на мост. Как может мальчик так легко разговаривать без слов?

Джон стоял у перил моста над мальчиком, не глядя на него. Под вязами, вдоль прибрежной болотистой полосы, росли низкие ивы. Облако закрыло солнце, погружая мир под деревьями в неожиданные холодные сумерки. Джон говорил себе, что шум реки – это всего лишь шум реки. Это не человеческая речь. Может быть, когда-то эта земля была околдована, но теперь души ушли. Осталась только эта пустота, абсолютная испорченность, эти кривые ивы и промозглое болото у реки. Река говорила ему, как богохульное эхо: «Мои духи ушли. Я иссякла».

Из-за облака выглянуло солнце, пробиваясь сквозь деревья и бросая блики на воду, но теперь оно было другим.

Мальчик поднялся на мост к Джону, и к ним подошел священник, неся рюкзак одной рукой. Херити стоял один у входа на мост, глядя куда-то далеко в сторону.

– Это осквернение, – сказал отец Майкл.

Мальчик поднял глаза на отца Майкла, на его молчаливом юном лице явно виднелся вопрос: «Что это означает?»

Священник посмотрел в глаза мальчику:

– Это ужасное место.

Мальчик повернулся и осмотрел все вокруг. Его выражение лица было озадаченным, оно как бы говорило, что это прекрасное место – деревья, река, полный желудок.

«Он поправляется», – подумал Джон. Начнет ли он говорить, когда полностью поправится?

Херити, подойдя к ним, сказал:

– Ага, у священника одно из его черных настроений. Его вера болтается во рту, а рот похож на водопроводный кран, из которого все уже вытекло.

Отец Майкл резко обернулся.

– Вы могли бы убить веру, Херити?

– Эх! Не я убиваю веру, святой отец. – Херити улыбнулся Джону. – Великая трагедия, вот что убивает веру.

– В кои веки, вы правы, – сказал отец Майкл.

Херити сделал вид, что удивлен.

– В самом деле, неужели я прав?

Отец Майкл глубоко набрал воздух в легкие.

– Все сомнения, которые когда-либо существовали, растут подобно сорной траве в заброшенном саду, что был Ирландией.

– Как это поэтично, святой отец! – Херити обернулся и встретился глазами с неразговаривающим мальчиком. – То, что досталось тебе в наследство, бедный парень, – это каменистая земля Шоу, а у тебя нет ни ума, ни чувств, чтоб ты мог заметить это.

Глубокий вздох вырвался из уст отца Майкла.

– Я иногда думаю, что это ужасный кошмар, король всех ужасов. Мы скоро проснемся и, смеясь над ночными страхами, продолжим как прежде идти своими дорогами. Пожалуйста, сделай так, Боже!

Мальчик сжал воротник куртки, отвернулся и побрел с моста. Отец Майкл снова закинул рюкзак на плечи и последовал за ним.

Херити взглянул на Джона.

– Может быть, двинемся дальше?

Дорога начала подниматься из долины, вначале совсем незаметно. Херити и Джон держались ближе к священнику, не более, чем в пяти шагах сзади.

«Здесь уже безопасно?» – спрашивал себя Джон. Херити не давал им растягиваться. Или это связано с крутыми поворотами, за которыми ничего не видно? Может, Херити хотел быть ближе к священнику и видеть одновременно с ним то, что появится за следующим поворотом?

– Ты знаешь, что случилось с нашим отцом Майклом? – спросил Херити. – Я вижу, он не собирается рассказывать тебе, а он – самый лучший очевидец всего этого.

Священник не обернулся, но плечи его сжались.

Херити громким голосом обратился к напряженной спине.

– В первые дни ужасного наступления чумы огромная безумная толпа мужчин сожгла Мейнут в графстве Килдар – полностью, даже колледж святого Патрика, где когда-то останавливался Фитцджеральд Кест, и который является храмом старинных традиций. Новые стены горели, как факел, так-то вот. А старые обрушились на большие машины, которые их пытались свалить, и на взрывчатку. Это надо было видеть!

– Почему они это сделали?

– Они ужасно разозлились. Бог покинул их. Они не могли добраться до Бога, поэтому выместили все на церкви. – Херити поднял подбородок и крикнул: – Так ведь вы мне рассказывали, отец Майкл?

Священник молчал, мальчик шагал рядом с ним.

– Дым поднимался до небес три дня, – сказал Херити, – и еще дольше, если считать тлеющие угли. Да, пламя бушует, а толпа все это время мечется и ищет священников, собираясь их сжечь.

– Они жгли священников?

– Бросали их прямо в огонь!

– И отец Майкл был там?

– О да. Наш отец Майкл был там и видел всю эту суматоху. У монахов был отличный запас спиртного в их кельях.

Джон вспомнил о клейме на лбу отца Майкла.

– Это тогда они поставили ему знак?

– О нет! Это было позже. Его собственные люди сделали это, потому что они знали, что он был в Мейнуте и остался в живых. Нет, если священника видели там во время пожара – это была для него верная смерть.

Херити замолчал. Между каменными оградами по сторонам дороги эхом отдавался только звук их шагов, да со стороны отца Майкла слышалось слабое бормотание молитвы.

– Послушай, как он молится! – сказал Херити. – Вы помните, как это все было, святой отец? Эх, Джон, пожар в Мейнуте был виден на много миль кругом. Дым его поднимался прямо вверх. Я знаю одного священника, который был там, так вот он сказал, что это был сигнал Господу Богу.

От отца Майкла доносилось только слабое бормотание молитвы.

– Мы видели это послание Богу, не так ли, отец Майкл? – крикнул Херити.

– И что мы сказали? Что Бог может лгать! Вот что мы сказали. Бог может солгать нам.

Джон представил себе эту сцену, так живо описанную Херити. Он чувствовал О'Нейла-Внутри где-то рядом, чувствовал, что тот прислушивается, хотя и не пытается выйти наружу. Огонь, крики… он почти слышал их.

– Ты был там вместе с отцом Майклом, – сказал Джон.

– К счастью для него! Спас его паршивую шкуру, так-то вот. – Херити засмеялся булькающим смехом. – О, ему это не нравится, то, что он обязан жизнью такому, как я. Так много священников погибло, а он жив. Это было зрелище, скажу тебе! Они там не считали, но монахов сгорело больше двухсот, я в этом уверен. В огонь, и прямо в пекло!

Отец Майкл поднял кулаки к небу, но не обернулся. Его голос продолжал бормотать молитву.

Херити продолжил:

– Это было огненное мученичество, подобно которому не видели в этой стране много столетий. А наш отец Майкл не приобрел ореол мученика.

Священник затих. Его движения выглядели вялыми. Рюкзак на его спине оттягивал плечи.

– Некоторые говорят, что спаслось только двенадцать священников, – сказал Херити. – Их переодели в гражданское платье и спрятали те немногие из нас, кто тогда еще сохранил рассудок. Я иногда удивляюсь, почему я помог, но тогда была ужасная вонь, и выпивка кончилась. Не было смысла оставаться!

Херити таинственно улыбнулся своим мыслям, потом повернул голову и подмигнул Джону.

– Но Безумцу понравился бы этот вид! Я уверен в этом.

Джон запнулся. Он чувствовал истерический смешок О'Нейла-Внутри.

«Почему Херити сказал это? Почему он сказал это МНЕ?»

Херити уже переключил внимание на дорогу под ногами, и его выражение лица стало непроницаемым. Подъем становился все круче. Дорога поднималась, обходя холмы, и когда перед ними открылся следующий вид, они заметили впереди поросшую деревьями теснину у выхода из долины.

В послеполуденном воздухе ощущалась влажная, почти тропическая жара. Джону хотелось видеть джунгли и пальмы, а не эти зеленые холмы с узкой, черной дорогой, врезающейся в землю подобно овечьей террасе. Кучка деревьев впереди оказалась состоящей в основном из тополей, хилых от постоянной борьбы с зимними вьюгами, дующими через это узкое место на леса и болота к востоку.

Слова Херити все еще звучали в Джоне. Он был поражен отношением ирландцев к своей родной природе. Почему Херити спас священника? Потому что отец Майкл был рожден на этой же почве. Что-то произошло в этом тесном союзе людей и земли. Кельты проникли в самую глубинную сущность Ирландии. Они не просто перемещались по поверхности, как кочевники. Даже это путешествие проходило скорее сквозь Ирландию, а не просто по ее территории. Соотечественники Херити стали частью самой почвы. И никогда не возникал вопрос о том, принадлежит ли им Ирландия. Наоборот. Они сами принадлежали Ирландии.

Джон поднял взгляд на дорогу впереди. За тополями виднелась более темная зелень хвойных насаждений, ровными рядами цепляющихся за склоны холма. Там, в гуще деревьев, стоял большой дом с мансардой: французский замок, выглядевший нетронутым над руинами в долине. Из его каминных труб поднимался дым. Этот дом как бы укрывался в деревьях и казался усыновленным Ирландией. Он больше не был французским. Это был ирландский дом. С дымом доносился запах торфа.

38

И, наконец, я говорю ирландцам: не забывайте Банши из Далкаса Айбелла, Банши, который предупредил Брайена Бора, что тот умрет в Клонтарфе. Слушай своего Банши, Ирландия, потому что я отомщу всем вам. Больше вы не сможете избежать личной ответственности за то, что вы сделали со мной и моими близкими. Я, последний ростовщик, пришел брать с вас последний долг – и не на несколько трудных месяцев, а навсегда.

Джон Рой О'Нейл, письмо третье

Сэмюэл Бенджамин Вэлкорт прошел все ступени служебной лестницы в Консульской Службе Соединенных Штатов и Агентстве США по Международному развитию – ЮСАЙД. Тенденция не связываться ни с какой политической партией ограничила его продвижение, однако во время службы в ЮСАЙД он ухитрился приобрести множество друзей среди военных.

Нельзя забывать и доклады, которые часто хвалили за глубину.

В возрасте шестидесяти одного года, видя, что путь наверх окончательно перекрыт, он покинул ЮСАЙД, где все равно работал только временно по направлению Консульской службы, и выставил свою кандидатуру в Сенат от штата Огайо.

Его преимущества были значительными:

Способность быть понятым почти в любой компании и на четырех языках.

Богатая семья, желающая поддержать его предвыборную кампанию.

Жена Мэй, которая нравилась как молодым, так и старым феминисткам своим блестящим остроумием. (Пожилым женщинам она нравилась, потому что выглядела тем, чем и была – бойкой на язык, независимой бабушкой.) Закулисная поддержка Демократической Машины штата Огайо плюс этот индивидуалистический подход к политике в прошлом вызывали немедленный отклик у «независимых» и либеральных республиканцев.

И наконец, венчающие картину факты: богатый, приковывающий внимание баритон в паре с солидной внешностью.

Сэмюэл Бенджамин Вэлкорт просто «смотрелся» на трибуне, и он знал, как подать себя на телевидении.

Эффект был сокрушительным – обвальная победа в тот год, когда республиканцы добились новых успехов везде, кроме поста президента.

Выражаясь словами обозревателя из «Экрона»: «Избиратели сказали, что им нравится стиль этого парня, и они хотят, чтобы он присматривал за теми сукиными сынами в Сенате».

Британский обозреватель выборов прокомментировал ситуацию так: «Удивительно, что он сидел так долго в заднем ряду».

Через два месяца после ввода в Сенат Сэм Вэлкорт выдвинулся, доказав, что за все эти годы во втором эшелоне он действительно многому научился и знает, как работает система.

Он работал как импресарио, выжимающий максимум из имеющегося у него артиста.

Очень немногие были удивлены, когда он был выдвинут вице-президентом во время второй кампании Прескотта. Им нужен был Огайо и кто-нибудь нравящийся республиканцам, энергичный предвыборный боец с привлекательной женой, которая тоже была бы не против участвовать в кампании, человек со своей собственной силовой базой – все те вещи, которые многое решают при выборе кандидата. И только «индивидуалистские» тенденции Вэлкорта беспокоили национальную организацию.

Чашу весов в пользу Вэлкорта склонил Адам Прескотт.

– Давайте возьмем его в команду и посмотрим, как она работает. В любом случае: еще один срок в Сенате, и его невозможно будет остановить. Мы можем поставить его поближе и присматривать за ним.

– Он до смерти испугает Государственный Департамент, – сказал советник президента.

Это развеселило Прескотта.

– Это на пользу Госдепу, когда он испуган. Он не кажется мне человеком, который возьмется за топор. Немного хирургии там-сям, может быть, но рек крови не будет.

Оценка Прескотта оправдалась во всех отношениях, и, когда в конце этого второго срока президентства ударила чума, они работали, как две половинки одной машины. Военные друзья Вэлкорта оказались тогда бесценными, что было существенной частью и собственного авторитета Прескотта.

Вэлкорт думал обо всем этом, стоя у окна Голубой комнаты и глядя наружу на редкое уличное движение на Экзекьютив-авеню-Соут. Был ранний вечер, и его привели к присяге в качестве президента менее трех часов назад на тихой церемонии, происходившей на краю Роуз-Гарден с минимальной шумихой и освещаемой только официальными средствами массовой информации – два репортера, одна телекамера, два фотографа и еще один от самого Белого Дома.

Вэлкорт знал, что ему будет недоставать прагматичной решительности своего предшественника. Адам был жестким и опытным политическим бойцом, человеком, который хорошо скрывал свою личную неуверенность.

«Я, случается, показываю свою неуверенность, – думал Вэлкорт. – Придется проследить за этим».

Гарвардский профессор однажды сказал юному тогда Вэлкорту: «Пользование властью требует некоторой доли бесчеловечности. Воображение – это часть багажа, которую вы часто не можете позволить держать у себя. Если вы начнете думать о людях вообще как о конкретных личностях, это будет мешать вам. Люди – это глина, которой надо придать форму. В этом и заключается правда демократического процесса».

Вопреки этим мыслям или, может быть, по контрасту с ними, Вэлкорт находил открывавшийся перед ним вид приятным. Мэй была в безопасности наверху. Одна из их дочерей выжила в Мичиганской резервации, и у них были только внуки.

«Этот вечер прямо создан для любовных песен», – решил он. Один из тех мягких вечеров после полосы холода и обещающий еще больше тепла в будущем. «Пасторальный», назвал его про себя Вэлкорт – тихий и пасторальный: жующий скот вдали на высоком пастбище, которое когда-то было лужайкой Белого Дома. Гитарная музыка, вот что необходимо. Все приглушено, нет ни намека на насилие. Ничего не напоминает о рядовых телах, горящих у восточной границы города. Когда он глядел в этом направлении, ему видно было оранжевое сияние.

Едкое очищающее пламя скоро погаснет, и наступившая тьма сотрет эту сцену из вида – но не из памяти.

«Клэй», – напомнил себе Вэлкорт.

Вовсе не чудо сохраняло Вашингтон незараженным. Просто этот район был занят людьми, способными принимать жестокие решения. В Манхэттене было точно так же, кроме того, у него было преимущество новой границы, через которую больше не было мостов, а туннели были заблокированы, и еще эта внешняя буферная зона с улицами черного огня.

Все «безопасные» места, пережидающие чуму, имели, по меньшей мере, одну общую черту: внутри них не было неуправляемой толпы.

Толпа, которая атаковала границу Вашингтона менее часа после смерти Адама, думала, что несколько кусков брони и немного автоматического оружия помогут им пробиться через Вашингтонский Барьер. Атакующие неспособны были вообразить себе инфернальный эффект огненных выбросов установок «Ньюфейр», адские температуры и неуязвимость к обычному оружию. Хотя он и не давал чувства абсолютной безопасности, «Ньюфейр» создавал большие изменения в ландшафте. Расплавленный бетон, как правило, отрезвлял тех, кто его видел. Вэлкорт не пытался обмануть себя: одиночки все равно будут пытаться проникнуть через барьеры. Все, что требуется, – это один зараженный человек, и чума найдет себе новую пищу. «Очень ненадежный способ выживания», – думал Вэлкорт.

Он повернулся к потемневшей комнате и открыл дверь в освещенный коридор. Снаружи слышался тихий разговор телохранителей. Этот звук напомнил Вэлкорту, что есть вещи, которые надо сделать, и решения, которые надо принять.

В освещенном коридоре послышалось движение, торопливые шаги. Телохранитель заглянул внутрь комнаты и сказал:

– Мистер президент?

– Я скоро выйду, – ответил Вэлкорт. – Восточная комната.

Кабинет и главы специальных комитетов прибыли с докладами для нового президента. Они встретятся в самом низу, в холле, где уже разложены все аксессуары для аудио – и видеопрезентации. Это будет долгое заседание. Особое внимание будет уделяться одной проблеме – новой еврейской диаспоре. Только несколько упрямцев остались еще в Израиле. Тем, кто уже в Бразилии, требуется пища и крыша над головой. «В Бразилии сейчас, наверное, сумасшедший дом», – думал Вэлкорт. Боже правый! Когда только эти евреи найдут себе дом? Те, что остались, обещали прорваться с боем через пустыню и восстановить подачу саудовской нефти. Глупость! Чума снизила потребности в энергоресурсах до малой части предыдущего уровня. Кто теперь путешествует? Выжившие ведут существование замкнутыми коммунами. Только Барьерной команде нужны большие количества нефти, и Советский Союз несет большую часть этой ноши.

Вэлкорт теперь слышал в коридоре другой голос, голос, из-за которого он задерживался, голос Шилоха Бродерика. Стареющий Бродерик прибыл из своего вашингтонского дома с требованием, чтобы его допустили «ввести президента в курс дел». К протокольной заявке была подколота записка «Дорогой Сэм», напоминающая об их прошлых связях. Даже не объявляя этого открытым текстом, записка ясно давала понять, кто послал Шилоха «вводить президента в курс дел».

Поддавшись прихоти («все-таки я президент!»), Вэлкорт сказал:

– Пришлите Бродерика сюда. Скажите остальным, чтобы они начинали без нас. Они могут до моего прихода сгладить кое-какие шероховатости друг с другом.

Вэлкорт нагнулся, включил единственный торшер над удобным креслом, а сам уселся напротив него, в тени. Бродерик, войдя в кабинет, увидел эту расстановку и все понял.

– Не вставайте, сэр.

«Шилох сильно постарел с тех пор, как мы виделись последний раз», – отметил Вэлкорт. Он ходил прихрамывающей походкой старого человека, оберегая левую ногу. На его худом лице появились новые глубокие морщины, а волнистые волосы стали совершенно седыми. Уголки глаз его выглядели влажными, узкий рот стал еще более суровым.

Они пожали руки, причем Бродерик стоял, а Вэлкорт остался сидеть. Бродерик уселся в кресло под лампой, направленный отражатель которой бросал на него безжалостный свет.

– Благодарю вас, мистер президент, что вы согласились принять меня перед остальными.

– Я не ставил вас впереди остальных, Шилох. Я отодвинул остальных назад.

Это вызвало признательный смешок оценившего тонкий юмор человека.

Вэлкорт мог себе представить, как Шилох обсуждает вопрос о том, использовать ли обращение «президент» или «Сэм». Его дипломатическая выучка все-таки победила.

– Мистер президент, я не знаю, можете ли вы по достоинству оценить представившуюся нам возможность раз и навсегда разрешить коммунистический вопрос.

«Вот, дерьмо! – подумал Вэлкорт. – А я-то думал, что его люди могут предложить нам что-нибудь новенькое».

– Выкладывайте, Шилох.

– Вы, конечно, понимаете, что у них все еще есть агенты, даже здесь, в Вашингтоне.

– В наши дни иммунитет – это слово без его старых значений, – сказал Вэлкорт.

Бродерик хмыкнул и продолжил:

– Вы имеете в виду, что у нас тоже есть там люди, я же обращаюсь к другому аспекту ситуации. Советы и Соединенные Штаты представляют собой «шкуру леопарда», пятна которой – это незатронутые чумой общины. Сравнение относительной уязвимости этих населенных центров ясно показывает, что преимущество на нашей стороне.

– Это действительно так?

– Несомненно, сэр. У нас более разбросанные общины с меньшей численностью населения. Вы уловили мою мысль?

«Боже правый! Неужели он собирается вытащить на свет старую доктрину „первого удара“?»

– Мы обсуждали это с моим предшественником в течение некоторого времени. – Тон голоса Вэлкорта был сух. – Но вы, конечно, не…

– Не атомное оружие, сэр! Бактериологическое!

– И мы, конечно, свалим все на О'Нейла. – Голос Вэлкорта стал еще суше.

– Совершенно верно!

– А что общего имеют с этим советские агенты?

– Мы дадим им ложный след, и этот след докажет, что мы здесь ни при чем.

– И как же вы собираетесь заразить Советы?

– Птицы.

Вэлкорт подавил улыбку, покачав головой.

– Перелетные птицы, мистер президент, – сказал Бродерик. – Это именно то, что этот Безумец…

Вэлкорт больше не мог сдерживаться. Его всего затрясло от смеха.

– В чем дело, мистер президент?

– Сразу после того, как меня привели к присяге, Шилох, я позвонил премьеру, и у нас была получасовая беседа – уже принятые обязательства остаются в силе, какие новые варианты могут быть – и все такое прочее.

– Хороший ход, – сказал Бродерик. – Успокоит их подозрения. Кто был вашим переводчиком? – Он кашлянул, уяснив свою бестактность. – Простите, сэр.

– Да, мы говорили по-русски. Премьер считает, что у меня грузинский акцент. Он находит весьма полезным, что я могу говорить на его языке. Это сводит непонимание к минимуму.

– Тогда почему же вы только что смеялись?

– Премьеру было весьма неловко рассказывать мне о недавнем предложении его военных. Предоставляю вам самим угадать содержание этого предложения.

– Зараженные птицы?

Вэлкорт усмехнулся.

Бродерик наклонился вперед, его выражение лица стало напряженным.

– Сэр, вы знаете, что их слову нельзя верить никогда! Если они уже…