Текст книги "Героические злоключения Бальтазара Кобера"

Автор книги: Фредерик Тристан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

13

Когда Иуда Коган вернулся домой, он позвал Бальтазара и сказал ему:

– Увы, никто из моих приятелей не пожелал дать мне взаймы денег. Наши друзья погибли!

– Нет, – сказал студент, – ибо, пока я молился, посланец принес мне кошелек с монетами общей стоимостью в сто флоринов.

И он рассказал каббалисту о визите Джонатана Абсалона Варлета. Потом он добавил:

– Когда предавший Иисуса выбросил свои тридцать сребреников во храме, первосвященники подобрали их и купили на эти деньги поле горшечника, поле, которое впоследствии было использовано, чтобы хоронить там неевреев. Когда этот горшечник узнал, что ему дали деньги, из-за которых пролилась кровь праведника, он решил от них избавиться и отнес их апостолу Иоанну, зная, что тот принадлежит к числу друзей Иисуса, попросив у него совета. Иоанн велел выбросить монеты в Тивериадское озеро в залог своего отказа от них. И с тех пор, всякий раз, когда кто-то нуждается в этих деньгах, чтобы спасти от несправедливого суда кого-нибудь из своих, их приносит ему дьявол по приказанию Бога.

– Где эти деньги? – спросил Иуда Коган, весьма заинтригованный.

Бальтазар принес ему чересседельную сумку. Каббалист засунул туда руку и достал кошелек, который положил на стол, а потом открыл. Это были золотые флорины (а не серебряные динары), и когда он их посчитал, то смог убедиться, что там их действительно была сотня. Тогда он опустился на колени и сказал:

– Пусть неправедные деньги послужат исправлению неправедного приговора. Пусть деньги еврея, который предал своего учителя, послужат спасению двух христиан, верных иудейской вере! Благослови нас, Всевышний!

Поднявшись, он положил ладони на голову студента, потом приложил их к левому его уху, потом – к правому и передал ему неназываемое Имя. И тогда Бальтазар Кобер опустился на колени, а потом упал ниц на пол.

Таким образом, банкир Авраам Курский получил сто флоринов в уплату за картину Дюрера и тотчас же отправил посланца к ректору Шеделю. Этот посланец отнес письмо такого содержания: «Ваше высокопреосвященство, мне приятно предложить вам в подарок в знак своего восхищения и благодарности полотно Нюрнбергского Мастера, которое называется „Геракл и птицы Стимфала“. Эта восхитительная картина будет передана вам в собственные руки на перекрестке Штейнгейм послезавтра в четверг в три часа, если вы согласитесь прибыть туда в сопровождении моих двух замечательных друзей Франка Мюллера и Якоба Циммерманна, которые сейчас пребывают у вас в гостях и после этого станут моими гостями. Посланец доставит мне ваш ответ. Бесконечно преданный вам, Авраам Курский».

Шедель ответил кратко: «Сегодня ночью. В два часа».

Опасаясь предательского обмана, Иуда Коган нанял полсотни вооруженных людей, которые должны были сопровождать банкира, каббалиста и студента. И действительно, в два часа ночи это маленькое войско, освещенное факелами, увидело, как навстречу им двигается другой вооруженный отряд, сопровождающий ректора. Курский сделал несколько шагов вперед, держа в руке картину, свернутую в трубочку. Шедель подошел к нему в сопровождении эксперта, который внимательно осмотрел картину и подтвердил, что она подлинная. Потом несколько людей засуетились возле какой-то повозки и из темноты вышел Фридрих Каммершульце, поддерживаемый двумя солдатами.

Его истощенное лицо улыбалось, но, казалось, что он воскрес из мертвых. За ним, на носилках, несли Циммерманна – он был недвижим, мертвенно бледный, похожий на покойника.

– Что это? – спросил Курский.

– Я не отвечаю за тюремщиков светского судопроизводства, – холодно ответил ректор.

Потом выхватил рулон из рук банкира, обернулся и исчез в ночи вместе со своими людьми, за которыми на какое-то мгновение как бы потянулся струйный след темноты.

Радость, которую испытал Бальтазар, опять встретив своих друзей, сменилась скорбью, когда он увидел, в каком состоянии отдали им двух заключенных. Пытки и тяжелые испытания привели Циммерманна на край могилы. Шедель привез для обмена не живого человека, а почти труп. Что касается Каммершульце, то крепкое здоровье помогло ему выжить. Однако требовались долгие месяцы для поправки его здоровья. Возвращались они в Бамберг молча под влиянием переживаемых эмоций и страха, так как нельзя было исключить, что ректор вскорости отдаст приказ снова схватить отпущенных на свободу. Поэтому решили спрятать их за несколько миль от города, на большой ферме, где разводили лошадей. Бальтазару поручили присматривать за своими друзьями, и он принял это поручение с большой радостью.

Увы, на следующий день Циммерманн умер от побоев, которым его подвергли в день освобождения. И Иуда Коган решил создать видимость, что Каммершульце, под фамилией Мюллера, также скончался. Поэтому он отправил банкиру Курскому письмо, предназначенное для Шеделя: «Ваше высокопреосвященство, двое друзей, которых вы нам передали, сегодня отошли в мир иной. Таким образом, благодаря усилиям служителей светского правосудия города Нюрнберга вы сейчас являетесь обладателем шедевра, который стоил вам всего лишь два мертвеца – слишком мало для христианина». И конечно же, получив это послание, ректор был в восторге, что сумел избавиться от двух своих врагов, обмануть еврея и получить «Геракла», не развязывая своей мошны. Кажется, в тот вечер во дворце его высокопреосвященства даже задали пир.

Фридриху Каммершульце понадобилось пять месяцев, чтобы хоть немного оправиться. Эти пять месяцев были одними из самых счастливых в юности Бальтазара. Его учитель всегда был рядом – в некотором смысле, в его полном распоряжении. Он дни и ночи напролет проводил у его изголовья, перенимая от него все, что знал этот замечательный человек. Таким образом, успехи юноши в изучении древнееврейского языка были огромны, как и в познании каббалы. Теперь он легко понимал такие произведения, как «De verbo mirifico»[7]7
  «Об удивительном слове» (лат.).


[Закрыть] Рейхлина и «De vita triplici»,[8]8
  «О тройственной жизни» (лат.).


[Закрыть] которые переводил для него Каммершульце. Побуждаемый своим учителем, Бальтазар и сам начал писать.

Часто те строчки, которые он писал, были нашептаны ему на ухо Урсулой, которая в жизни была немой, ибо все, что понимал Бальтазар, приходило к нему из этих пространств, о которых он говорил позже, как «об истинных пространствах жизни». «Мы имели наивность верить, что неведомое – это подкладка известного, тогда как, наоборот, известное – это коридор в неведомое». Для Бальтазара девочка из Нюрнберга была привилегированной посланницей Бога, приставленной к его персоне как ангел-хранитель. Он не страдал от ее исчезновения, ибо она воскресла в нем самом. Однако эти видения не всегда были приятны. Были среди них суровые, а иногда и враждебные. Разве не знал он очень горестные минуты после смерти отца? Все эти трудные события глубоко затронули его и снова протекали перед ним, когда он писал. Разве не переживал он такое, что и происходило с ним, вероятно, лишь для того, чтобы он это записал?

«И тогда, в эту минуту, в этом месте я увидел неисчислимое множество людей. Они были одеты во тьму и лохмотья. Все они были очень несчастны и громко жаловались. Я увидел там слепых, глухих, немых, безногих и безруких, больных проказой с язвами на лице, людей с обожженным телом, и людей, чье тело загнаивалось, как переспелый плод. Их вопли были нескончаемы, и они говорили:

– Посмотри! Еще вчера мы заслуживали называться людьми, сегодня же и звери не захотели бы хлебать из одной миски с нами! Что мы такого сделали, чтобы живьем бросать нас в могилу? Какое преступление мы совершили? Почему мы страдаем, а ненавидящие наслаждаются богатством и здоровьем?

Ко мне подошла мать и протянула своего ребенка. Она сказала:

– Посмотри! Чем провинился этот малыш, своим телом или душой? Почему он родился, навсегда отмеченный болью? Должен ли он отвечать за своих отца и мать, он, который не просил, чтобы его родили? Какое проклятие обрушилось на человеческих детей и, подобно убийственной молнии, отметило их непоправимыми изъянами?

Я посмотрел на этого ребенка и увидел, что его животик раздирается, раскрывается, и из этой страшной раны выбирается наружу ухмыляющееся существо, некий окровавленный зародыш, который, мстительно наставив на меня палец, воскликнул:

– Ты! Это ты нас предал! Ты, последний из людей!

И пока я с ужасом смотрел на это омерзительное существо, оно превратилось в чудовище в сто футов высотой, с несколькими головами, полными острых зубов, и каждая из этих голов стала извергать пламя сквозь ноздри, и все, кто там был, все эти бедняги, которые жаловались, в один миг были сожжены, превратились в живые факелы.

Я упал на землю и не мог сдержать слезы:

– Кто пощадит невинность, – возопил я, – в то время как слепой жернов крутится без устали, все перемалывая? Какими преступлениями обагрены наши руки, ведь мы родились, ничего не зная? Неужели мы должны отвечать за всех, кто от первого человека передавали жизнь вплоть до нас? Неужто нам надо отвечать и за землю, и за небо, и за эти частицы, которые кружат, слипаются, разделяются и начинают все это сначала, если мы даже не способны управлять своим кровообращением?

И эти вопросы вылетали из меня словно шары, ощетинившиеся острыми клинками, и чем больше этих вопросов накапливалось у меня в горле, тем больше они меня обдирали, и вскоре я стал похож на освежеванную тушу, выставленную в лавке мясника.

– Ты, последний из людей, – сказал кто-то, находившийся сзади меня, – прекрати расспрашивать невежество! Слушай! Ибо мир не может осветить мир, он может только добавить свою тьму к его тьме. Убери свои глаза из своего взгляда, и ты увидишь. Разве ты происходишь не из мира, который не уступает этому миру? И именно этот мир от тебя отделяется. Это он, не теряя свою невинность, твердеет, околдовывая свет; это он распался на миллиарды пылинок в чужих пространствах и времени, рассеяв единую ясность на множество изолированных искр. Таким образом, в этом теле заключено другое тело, в этом мире заключен другой мир. Слушай из глубины своей темницы этот голос, более древний и более новый, нежели самая древняя память, более древняя и более новая, чем миг, который всегда присутствует, который ты преследуешь, который тебе предшествует. Слушай!

И я услышал голос, звонкий и прозрачный, словно вода из горного источника, и увидел в нежном и хрупком, словно утреннем, свете девушку, чьими распущенными волосами играл ветерок. Она говорила:

– Прежде чем я возникла, ничего не возникло. Я была внутри спрятанного Бога. Это благодаря мне он надумал возникнуть. Я – капля воды, из которой образовалась вода небесная и вода земная. Я – семечко, из которого проросло дерево первого сада. Когда все опрокидывалось во тьме, я оставалась всему опорой, и нет ничего извне, чего бы я не носила внутри, и нет ничего внутри, чего бы я не имела извне, потому что для меня не существует ни извне, ни внутри, а только вечное начало.

– А я, – сказал я, опустив голову, – я вот разрезанный пополам в этот момент, и, когда я говорю, мои слова падают в молчание, присоединяясь к тем, которых я еще не произнес. Я брожу, но куда мне идти – безразлично! Я направляюсь к темному забытью стихий. Все наново начинается и все останавливается. Ибо если месяцы и поры года уходят и исчезают, то скоро они уже не будут возвращаться. Для этого достаточно, чтобы я не был.

Она отвечала:

– Со всех кож, которые тебя покрывают, отрежь по кусочку, выброси подальше эти содранные с тебя полоски, и они забродят. Твои мысли имеют запах, исходящий из твоего рта, а твой рот смердит могилой. Многие мертвецы должны умереть, те, которые могут жить, лишь убивая жизнь, но ты путаешь то, что кишит, и то, что зарождается, ты предпочитаешь стекляшки лампе. Свет, которому ты слепо веришь, не является светом, это холодные факелы на черной воде бездны. Этот свет есть отрицание света; лучше уж могила, чем эта ложь; лучше уж небытие, чем эта видимость.

Приблизившись к девушке, я увидел, что лучи утреннего солнца проходят сквозь ее тело, как будто они – и тело, и лучи – были более прозрачны и более неощутимы, чем воздух. Я спросил:

– Ты, дева на границе миров, в какие пропасти ты упала и какой взгляд в моем взгляде различает тебя сквозь великое множество возведенных стен в твоей первобытной наготе? Какая дрожь пробегает по твоим рукам? Какой ветерок, прилетевший из какого океана, развевает твои волосы? Но уже на мои изумленные глаза опускаются свинцовые веки.

Она сказала:

– Я – корабль и мачта, я – парус и ветер. Я – вода, я – соль, и в моем лоне обитают рыбы. Звезды в небе собираются на мой зов. Но твои веки опущены. Ты снова на этом мертвом светиле в этом свете цвета морской волны, где никто не знает моря без горизонта. Бедный брат, заброшенный в эти дебри и вспоминающий о безбрежном пространстве, ты меня любишь?

Я не смог разомкнуть губы. Ни один звук не вышел из моего горла.

Она повторила:

– Ты меня любишь?

А я, алчный и раненый, я оставался нем, пока постепенно видение девушки не исчезло.

В этот момент мужской голос произнес позади меня:

– Последний из людей, будь этой женщиной!

Я прошел вперед и вновь ее увидел – она шла впереди меня.

– Иди! – приказал голос.

Я продвинулся еще дальше, а она, не оборачиваясь, шла впереди меня. Вот так шагал я, следуя за светящейся тенью, которая двигалась впереди, – ее длинные волосы рассыпались по плечам, своими босыми ногами она почти не касалась земли. И пока я шагал, глубокое спокойствие овладело мной.

Мы прошли столько миров, что я не смог бы их сосчитать, и везде были неподвижность и немота смерти. Наконец мы вошли в лес, в котором я когда-то уже был, и чудовище в сто тысяч голов показалось опять, выплевывая потоки огня и воя с хмельной силой ненависти. Но когда оно увидело ту, которая шла впереди меня, оно сразу же прекратило реветь и легло, как ложится верный пес у ног своего хозяина, когда тот возвращается домой.

– Вот видишь, – сказал могучий голос, везде меня сопровождавший, – эта женщина имеет всю власть над вселенной, которая, хоть и изуродована, но себя помнит.

И в самом деле, чудовище разрешило нам пройти, выказывая все знаки подчинения и почтения, обильные слезы струились из его грустных очей, а голос продолжал:

– Оно вспоминает о счастливых временах, когда оно клало свою морду этой женщине на колени, а она ласково теребила его взлохмаченную шерсть.

Теперь мы приблизились к городу, который мне уже встречался, и когда шли через кладбище, земля зашевелилась и показались руки, потом лица, испачканные в глине; из их холодных глоток вырывался стон, похожий на вой ветра:

– О, благородный, сжалься над нами! Самые жалкие черви ползают сейчас в наших пустых глазницах, и их мысль превосходит нашу, сейчас, когда мы навечно выброшены на свалку, как ненужный хлам.

Женщина остановилась и сказала своим нежным и страшным голосом:

– Человек, падший человек, ты, который властвовал над вселенной, сегодня я вижу тебя обезглавленным, втоптанным в грязь, раздавленным камнями и глиной – где ты потерял свой царский венец? Ты был властелином единственного сада. А сегодня ты лежишь, засыпанный землей!

Все эти протянутые руки, все эти трупные лица поднялись словно в едином порыве. Раздался бесконечный стон. Потом прошелестел вздох, и земля опять сомкнулась.

Мы продолжали свой путь, и, пока мы так шагали, мужской голос меня спросил:

– Видел ты этого дракона в лесу и этих мертвецов на кладбище?

Я ответил, что эти видения больше никогда меня не оставят, и действительно на душе у меня было так тяжело, что я с большим трудом продвигался вперед. Мои ноги, казалось, увязали в земле, тогда как девушка впереди меня шла без видимых усилий и как бы скользила над дорогой.

И когда я уже далеко отстал и должен был исчезнуть, она оборотилась, вернулась ко мне и протянула мне руку, которую я тотчас схватил. Таким образом она вытащила меня из пропасти, готовой меня поглотить, и моя душа освободилась от груза, который вдавливал меня в землю. Мы двинулись дальше, она впереди – светящейся тенью, а я – следуя за ней, крохотный светлячок в грандиозном хвосте кометы.

Мы поднялись на гору, и когда мы оказались на ее вершине, сколько ни смотрел я вокруг себя, не увидел ничего, кроме скопления облаков. Тогда девушка показала мне камень, на котором была высечена единственная буква – восьмая, и она мне сказала:

– Ты, последний из людей, только этот камень поможет тебе зачать продолжателя рода.

И она исчезла из моего поля зрения, и облака сгустились вокруг меня.

А когда я вышел из этого тумана, я увидел другую женщину мрачной красоты, украшенную ожерельями и кольцами, женщину чьи густые черные волосы струились по обнаженным плечам. Она двинулась ко мне, а я начал отступать. Потом, сбросив с себя покрывала, она предстала перед моим взором. Это было так, будто целый мир предлагал мне себя.

– Уйди! – сказал я.

И она ушла.

И тотчас же огромный всадник налетел на меня с саблей в руке. Клинок свистел возле моих ушей. А этот человек в убранстве из свежей крови не переставал ухмыляться. Я стал на камень с высеченной на нем буквой. И теперь его поспешные удары не могли меня достать. Он выругался страшными словами. Наконец, видя, что я спокойно стою на камне, он ударил мечом по горе, и гора раскололась. Он умчался прочь.

Потом пришел карлик, который нес на плече сундук. Он поставил сундук на землю, открыл его, вытащил оттуда золотые монеты и драгоценные украшения и разбросал их вокруг камня, где я стоял. Все эти вещи сияли ослепительным блеском. Но что мне было до этих богатств, когда лицо девушки до сих пор стояло у меня перед глазами? Посмотрев на эти сокровища, я спросил:

– Какова ваша власть?

И они исчезли в тумане.

А я остался, голый и одинокий на камне, и вот скопления облаков рассеялись, открыв моим глазам безбрежный океан, который простирался на все четыре стороны от меня. Вода плескалась у самых моих ног, и тогда я почувствовал, что затерялся посреди этого моря и неба, посреди молчания. И тогда я воскликнул:

– Где тот, кто меня сюда привел? Это вновь было ловушкой, чтобы меня испытать? Я полагал, что стою на вершине горы, и вот я посреди волн. О ты, Блаженная, через просторы этой воды услышь мой голос и ответь мне: какой игрок насмехается над своей игрушкой? Какой ребенок выбросил меня на свалку?

Из океана вынырнула огромная голова, такая мерзкая, что глаза мои тотчас же наполнились слезами. И отвратительный голос вылетел из нечистой пасти этого чудища:

– О ты, последний из людей, ты мне обещан, и я тебя никому не отдам. Твой тишайший вздох, твоя самая мелкая дрожь принадлежат мне. Никакая надежда избавиться от меня не может зародиться в этой растерянной голове, которую ты упрямо используешь как своего поводыря.

И тогда, посреди всей этой безбрежности я воскликнул:

– О ты, Блаженная дева, неужели ты привела меня сюда только для того, чтобы я послужил приманкой для этого чудища? Не похож ли я на червя, одетого на крючок? И какой страшный грех надо было совершить, чтобы вызвать из пучины морской такое страшилище?

Страшный зверь ухмыльнулся, подняв вокруг себя огромные волны, и заревел, сотрясая воздух:

– Я тебя выиграл! Разве игрок, проигравший в кости, не обязан отдать партнеру свой проигрыш? Я должен тебя проглотить. Ибо ты хранишь в себе немного света, а я слишком изголодался по этому свету, будучи лишен его с незапамятной вечности, и я должен овладеть этой крохотной искрой, которая еще теплится в твоей бездне. И тогда я утолю свой голод.

Я сказал:

– Страшное чудище, ты, которое было лишено теплого присутствия света, за какую вину ты было осуждено? Ибо справедливость – всему причина.

Ужасная голова мне ответила:

– Я был предан. Здесь все делают вопреки справедливости. Хозяин сошел с ума. Он находит удовольствие в том, чтобы издеваться над теми, кого он будто бы любит. А ты, какая тебе была награда? Никогда ты не был так одинок и всеми покинут, как в этот момент, когда тебе вроде бы обещано счастье.

Потом, приблизившись ко мне, страшный зверь широко разинул пасть, откуда исходил омерзительный смрад, и проглотил меня. Таким образом я вмиг погрузился в самый отвратительный ужас».

В эти трудные моменты Бальтазар находил убежище у изголовья своего учителя, который утешал юношу, ласково теребя ему волосы.

14

В августе 1597 года Фридрих Каммершульце почувствовал себя лучше. Его раны затянулись, головокружения прошли. И тогда решили, что Бальтазар и он покинут ферму, где их так хорошо принимали, и попытаются добраться до Вюрцбурга. Ведь выехать на юг через Нюрнберг для них было практически невозможно.

Погруженный в свою внутреннюю жизнь, Бальтазар почти не жил в этом мирном уголке, где выращивали лошадей, предпочитая прелестям сельского быта свои долгие созерцательные размышления в компании алхимика. Именно поэтому он совсем не обратил внимания на то, с какой симпатией относились к нему дочки хозяина фермы, хорошенькие Грета, Мина и Берта, которые в конечном счете стали уважать его невинность, над которой в первые дни часто посмеивались. Однако можно предположить, что в течение многих дней наблюдая, как прогуливают под его окнами приплясывающих лошадей, наш студент не мог не поддаться своеобразному влиянию этих красивых животных.

Читатель, наверное, помнит, что Каммершульце объяснил Бальтазару, какое значение вкладывают вестники в слово «лошадь». Этим словом они обозначали свою древнюю традицию, имевшую в древнееврейском языке название «каббала», которое они ошибочно отождествляли с латинским cabalus.[9]9
  Лошадь (лат.).


[Закрыть] Таким образом, «всадник» в их понимании был рыцарем традиции, что объясняло, почему на печати ордена тамплиеров были изображены два рыцаря верхом на одной лошади: и в светской жизни, и в жизни духовной «всадник» знает лишь одну лошадь, одну традицию.

Лошадь была также «психопомпом», проводником душ в царство мертвых. Поэтому сесть на лошадь – означало подчинить смерть. То есть умереть в жизни мирской и снова воскреснуть, возродиться в жизни божественной. Таким образом, лошади, с которыми Бальтазар постоянно встречался в эти пять месяцев, казались ему посланцами, приносящими ему сюда новости из потустороннего мира. Вот почему юноша предпочитал не взбираться на них верхом, а приходить к ним в конюшню и донимать их расспросами. В таком общении с ними он проводил по несколько часов.

«То, чему я научился в общении с лошадьми, не может быть отнесено к явлениям интеллектуального порядка, как можно было бы предположить. Я имел способность проникать в неведомое так легко, как входят гостем в чей-нибудь дом. Вы стучите в дверь, и она сразу же отворяется. Кто не любил лошадей, тот не в состоянии понять, что на самом деле означают переходы из одного мира в другой, которые я совершал благодаря этим животным, так хорошо приспособленным ощущать великий ветер Духа. Из своего родного города я уехал верхом на осле. Теперь нужно было, чтобы одна из этих лошадей сама избрала меня. Верхом на ней я и продолжу свой путь по миру – несовершенный образ моего внутреннего развития. Эта лошадь была кобылой и имела кличку Борака».

Упоминаемое событие случилось накануне отъезда двух наших Друзей. Иуда Коган приехал навестить Фридриха Каммершульце и Бальтазара. Хозяин фермы сообщил, что желает подарить своим гостям двух лошадей, с тем, чтобы они смогли успешно продолжить свое путешествие. Поэтому все вышли во двор, чтобы полюбоваться двумя животными. И как раз в эту минуту послышался какой-то шум со стороны конюшен, одна дверь распахнулась с треском, и все увидели, как из темного проема выбежала лошадь, которая будто взбесилась и, лягаясь, вставая на дыбы, начала делать круги по двору с неистовым ржанием.

Слуги бросились к ней, но были отброшены ударами копыт. И тогда Бальтазар, хорошо знающий это животное, подошел к ней, и лошадь сразу же успокоилась. Он приласкал ее, сел на нее верхом и подъехал к хозяину фермы, который в крайнем изумлении сказал ему:

– А я и не знал, что вы владеете искусством укрощать лошадей, господин Кобер…

– С вашего разрешения, – ответил студент, – я хочу взять эту лошадь, а не ту, которую вы имели любезность мне предложить.

– Ну, знаете ли, – сказал хозяин фермы, – эта кобыла почти дикая. Никому еще не удавалось сесть на нее верхом. Разве можно допустить, чтобы вы отправились в дорогу на неукрощенной лошади?

Каммершульце решил вмешаться в разговор:

– Наш друг Бальтазар, хоть еще и молод, очень хорошо умеет ладить с лошадьми. Если, пользуясь вашим дружеским расположением, он отважился попросить у вас эту кобылу, которая кажется вам опасной, значит, он ее уже укротил.

– Пусть будет по-вашему! – сказал хозяин фермы и возвратился в дом, очень удивленный тем, что ему пришлось увидеть.

– Какой замечательный всадник! – в восторге воскликнула Грета.

– Это похоже на колдовство… – взвизгнула Мина.

Что касается Берты, то она ничего не сказала, так как изо всех сил пыталась удержаться от слез.

Итак, 16 августа, на праздник святого Роха, двое путников отправились в направлении Вюрцбурга. Алхимик отпустил бороду, чтобы никто не смог легко его узнать. Что касается Бальтазара, то ему напялили на глаза шляпу с большими полями. Иуда Коган провел их до самого перекрестка дорог. Вместе помолившись в последний раз, они расстались. Так началось для нашего студента новое увлекательное путешествие по дорогам Германии, но еще в большей степени внутри себя. Куда бежала кобыла Борака? К какому-нибудь городу, выстроенному из камня, или к Городу святому и невидимому, который Бальтазар ощущал в своем сердце?

Стояла невыносимая жара. Дорога была пустынной. Каммершульце задремал и отпустил поводья, доверившись лошади. И вдруг студент увидел, как посреди дороги величественно встал человек огромного роста. От него исходило ослепительное сияние, а его одежды были словно из снега. Он сказал:

«Бальтазар Кобер, разве ты еще мало бродил по земле?» Бальтазар и его кобыла остановились, их примеру сразу же последовала и лошадь Каммершульце, чей всадник оставался погруженным в глубокий сон.

«Видишь ли ты эту воду, которую я вижу? – спросил незнакомец, показывая в сторону поля, простиравшегося справа от дороги, – там действительно виднелось большое озеро. – Ты и твоя лошадь идите искупайтесь в этой воде».

Они решительно вошли в озеро и искупались в нем. Потом, когда они вернулись на дорогу, незнакомец спросил:

«Знаешь, кто я такой?»

«Знаю, – отвечал Бальтазар. – Ты Гавриил».

Тогда небесный вестник изменил свою ангельскую внешность и стал похож на гору, сложенную из раскаленных углей.

«Войди в этот огонь», – приказал Гавриил.

Бальтазар и Борака не стали долго раздумывать и въехали в гору из раскаленных углей. По ту сторону они увидели громадный город с тысячами башен и колоколен.

«Что это за город? – спросил Гавриил.

«Иерусалим», – отвечал студент.

«Войди в город», – приказал Гавриил.

Верхом на Бораке Бальтазар въехал в городские ворота.

Там их ожидала большая толпа людей. Бальтазар спешился с лошади. В молчании он получил от них поцелуй мира. И тогда он понял, что эти люди были Моисей, Авраам, Ной и другие пророки, которых он сначала не узнал. Потом они все вместе опустились на колени, и Бальтазар последовал их примеру. Авраам руководил чтением молитвы, после которой все молча ушли, оставив юношу одного на том месте, где происходило моление.

– Вот и чудесно, – сказал Каммершульце, – мы уже в пригороде Вюрцбурга.

Бальтазар с удивлением осмотрелся вокруг и увидел, что уже наступила ночь.

– Здесь, по меньшей мере, – продолжал алхимик, – мы можем больше не опасаться Франкенберга, Шеделя и их наемников… Мог ли я предполагать, что когда-нибудь отдам предпочтению городу за то, что в нем правят католики?

Бальтазар оставался нем, он не понимал, что с ним происходит. Взаправду ли это Вюрцбург? Или он бредит? Или бредом было то, что произошло с ним раньше?

Когда они въехали в город, ученик сказал своему учителю:

– Учитель, на дороге мне встретился архангел Гавриил. Он очистил меня водой и жаром. После этого я вошел в Иерусалим. Там меня ожидали пророки. Мы вместе прочитали молитву, которую я не знал. И вот теперь я здесь с вами, в этом мире. Что происходит?

Каммершульце ничего не ответил.

Через несколько минут, когда они пересекали большую площадь, пустынную в это время, и копыта лошадей стучали по мостовой, Бальтазар заговорил опять:

– Учитель, я узнал Ноя, Авраама, Моисея… Как это могло случиться, ведь я их никогда не встречал? Я упал на колени вместе с ними, и мы произнесли молитву, которую я не знал. Как мог я произнести молитву, которой не знал?

Каммершульце ему сказал:

– Бальтазар, а как могло случиться, что ты способен понять в нашем пространстве и в нашем времени события, которые происходят в пространстве и времени, принадлежащих Богу?

– Но я ведь тот самый Кобер и на дороге в Вюрцбург, и на дороге в Иерусалим…

– Ибо за каждым городом прячется Иерусалим, – сказал Каммершульце.

Они легко нашли гостиницу под Гусем и Рашпером, и их там встретили с радостью. Вестники знали, что произошло ьв Нюрнберге, и в их глазах Каммершульце был героем. Здешняя мать, веселая и толстая женщина, весьма часто и без видимой причины смеялась, но ее талант стряпухи имел те черты гениальности, которых был начисто лишен ее ум. Трое братьев сели за стол вместе с нашими друзьями и чокнулись за их здоровье с таким пылом, что вскоре начался совершенно откровенный разговор.

– Мы были преданы одним фламандцем по фамилии Дюсберг, – сказал один из местных братьев.

– Он выдавал себя за торговца, – сообщил второй. – Я встречал его в Дрездене два года тому назад. Это была подсадная утка ректора, а мы все поверили в его искренность.

– Что случилось с матерью и с братьями в Кобурге? – спросил Бальтазар.

– Дюсберг их выдал. Только одному из них удалось скрыться – тому, кого они называли горланом. Все другие в тюрьме. Их перевезли в Дрезден, где они присоединились к Валентину Бонгефферу, печатнику.

– Бонгефферу! – воскликнул Каммершельце. – А мастер Виткоп тоже в тюрьме?

Брат повесил голову:

– Они его сбросили с лестницы. Он мертв.

Бальтазар перекрестился.

Где сейчас Паппагалло, Роза, актеры? Уцелели ли они в этом шквале? Казалось, конца не будет этому разгулу разрушительной стихии.

Между тем в конце трапезы один из братьев поднялся из-за стола, вышел в соседнюю комнату и возвратился с сумкой в руках, из которой достал книгу.

– Люди ректора сожгли все произведения, обнаруженные в мастерской Виткопа. Однако мне удалось сохранить один экземпляр – вот он, – сказал брат, протягивая Каммершульце трактат, который к изумлению и величайшей радости алхимика оказался не чем иным, как «Дорогой к Богу через познание начала и трех сущностей», подписанный фамилией Редививус.