Текст книги "Героические злоключения Бальтазара Кобера"

Автор книги: Фредерик Тристан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

Я поднялся, изнемогая от боли, и так сказал:

– Кто может сказать, кто я, в том невыразимом состоянии, в каком я здесь оставлен?

И тогда голос, который ко мне обращался, звуча в том, что оставалось от меня, так высказался:

– Человече, сын человеческий, хоть ты и низко пал из-за своей гордыни, ты не из тех дрожащих существ, которые пожирают время, утоляя отчаянный голод бесконечно повторяющейся пустоты. Твоя память, хоть она и погребена, вспоминает о близких тенях и о каком-нибудь садике. Таким образом, в самой глубокой глубине твоего изгнания остается в тебе эта память, которая тебя зовет. И я говорю тебе, человече, сын человеческий, что это уже не память, а это то, что остается в тебе живым от давних времен, всегда оновляемое, которое переживет и твое старение, и твою смерть. Прекрати подниматься! Прекрати казаться! Слушай!

Я стал слушать и, чтобы слушать, установил тишину в том, что оставалось от меня, и оно исчезло. Я слушал, оставшись в себе и вне себя не более чем слушающим ухом. И я слышал, очень далеко, музыку, которая была мне знакома, но которой я не слушал уже давно. Эта музыка была нежной и тихой, но так глубоко укорененной в моем естестве, что когда я слушал ее, мне казалось, мое сердце расколется, а вся кровь вытечет из моих вен.

Я сказал:

– Музыка, ты очень древняя, такая древняя, что это не моя память тебя слушает, и не память моего отца, и не память его отца, но память самого древнего человека, который с тобой знаком, скажи мне, о музыка, какое молчание играет тебя на своей флейте с той самой радостью, что и когда-то давно? Тогда в саду мы праздновали свадьбу, устроив пир. Возлюбленный был счастлив. Возлюбленная была счастлива. А ты, очень древняя музыка, ты рождалась из их любви, похожая на искрящийся источник, который перепрыгивает с камня на камень и освежает опаленную зноем равнину.

Но в то время, как я говорил, в этом пространстве цвета морской волны показались видимость неба и видимость земли. И небо сказало:

– Земля! Земля древняя и падшая, погруженная во тьму! Ты, бывшая сияющей звездой на своде небесном, а теперь остывшая и почерневшая, словно мать, которая убила своих детей и блуждает посреди обломков своего безумия. Земля! Ты, бывшая девственницей в саду – на твои колени приходил положить свою голову единорог, – ты, бывшая розой и серебристым фонтаном, бесконечно возрождающимся рассветом, ты теперь постаревшая, проституированная, изъеденная проказой, и даже ночь отказывается от тебя!

И тогда я услышал землю, которая из глубины своей черной бездны ответила:

– Небо… Небо такое древнее, изуродованное, погруженное во мрак! Ты, бывшее аркой между мирами, ты теперь немое, окоченевшее, похожее на потерявшего рассудок человека, который потерял и дар речи. Небо… Ты, бывшее высшим глазом и взглядом, разумом и законом, теперь ты в грязи среди пресмыкающихся, и рука твоя дрожит, твои веки опущены и ты чувствуешь страх! Небо… Ты, бывшее Единством и Множеством, простым и чрезмерным, ты теперь замаскированное, усложненное, многословное, похожее на тех самонадеянных жонглеров, которые срывают свой номер!

И тогда небо сказало:

– Послушай… Нас оставили на произвол судьбы. Когда-то мы, соединенные вместе, гуляли на свадебном пиру, который, казалось, никогда не кончится. И никто не отличил бы, кто из нас небо, а кто – земля, так мы были слиты воедино любовью, более пылкой, чем кто-либо когда-либо видел.

И тогда земля сказала:

– Послушай… Нас разлучили, развели в разные стороны, заковали в цепи… Тебя отправили в темницу отвердевших сердец, в темный лабиринт рационального разума; меня бросили в гущу рабов, отдали на посмешище тем, кто зубоскалит и унижает…

И я, услышав, что они так разговаривают, воскликнул:

– Очень древняя музыка, ты когда-то уснула в моем молчании, и вот теперь ты пробуждаешься вдалеке, теперь, когда я напрягаю слух, а твоя мелодия проникает в самые глубины моего естества. Ты, рожденная на свадьбе земли и неба, сегодня разлученных, нарастаешь, как океанская волна, поднимаешься из самых глубин моего сердца к моим губам, и благодаря тебе снова соединяются Возлюбленный и Возлюбленная.

Но, пока я говорил, видимость неба и видимость земли исчезли из пространства цвета морской волны, где не было ни единой формы и где пребывал я. И одновременно я перестал слышать музыку, необыкновенно нежную и тихую, которая возникла внутри меня. Сначала установилась тишина. Потом в этой тишине послышался как бы треск. Этот треск повторился и так отчетливо, что я почувствовал во всем своем теле глубокое сотрясение, и это сотрясение акцентировалось до такой степени, будто бы в самом сокровенном тайнике моего сердца что-то раскололось, причинив мне невероятно острую боль, и мне даже показалось, что кто-то вогнал топор в складки моего естества и расколол самое интимное ядро моего «я».

Таким образом, незаметная, неразличимая взглядом трещина тайно прошла сквозь века и медленно расколола бытие, причем оно и не заметило рану, которую отныне должно было носить в себе. И хотя расщелина образовалась не сразу, пропасть стала постепенно разделять два берега, вплоть до того дня, когда забвение, словно бурный поток, низверглось в это глубокое русло.

В этот миг я был снова унесен гигантским вихрем. Какая вода, какой воздух и какой огонь подхватили меня и бросили в этот вселенский ров разделения? Потому что это случилось так: я упал. Я оказался между двумя берегами. Теперь ничто не могло остановить мое тело в падении между отвесными стенами этих двух скал, нескончаемыми и черными. Но мое ли тело это падало? Что осталось от этих костей, от этой кожи и от этой крови, которые когда-то подчинялись могуществу жизни, тогда как в этом падении и в этом вихре я не чувствовал в себе ничего, кроме смерти?

– Кости мои, кости! – вопил я в бездне. – Вы, которые были скелетом этого человека, я вас зову! Кожа, натянутая на мои кости, ты, которая была ощущением этого человека, я тебя призываю! Кровь, пришедшая из древности, ты, благодаря которой скелет и ощущение были неразрывно слиты, я тебя заклинаю: струись еще!

Но, похожее на твердую тень, мое тело падало в эту пропасть, как будто оно никогда не имело ни костей, ни плоти, ни крови; как будто оно всегда было только ветром.

Кто-то во мне или вне меня, более осязаемый и более ужасный, чем пустота, в которую я и дальше падал, позвал меня:

– Ты, человек без имени, – сказал мне он, – ты, который представляешь собой лишь крохотный осколок того, кем был я, ты, который катишься во мраке в небытие форм среди неисчислимых пылинок того, кем был я, послушай это молчание. Ибо это молчание вопиет! И это я, молчание, которое вопиет в этом молчании. И так же, как в отсутствии я, отсутствие, присутствую в самых тайниках этого отсутствия, так и в этом молчании, я, слово, я зову тебя в этом молчании. И я говорю: «Ты, человек без имени, послушай Имя, которое в самых тайных тайниках отсутствия и молчания я доверю твоему жалкому пониманию».

И я, не прекращая падать в эту пропасть, так ему отвечал:

– Кто зовет меня, во мне или вне меня, более ужасный и менее осязаемый, чем небытие? Кто ты, ты, который смешиваешь отсутствие и присутствие, молчание и слово; ты, который обещаешь открыть мне Имя? Твое ли это Имя или Имя того, кого ты любишь или боишься? Это Имя твоего господина или Имя твоего слуги? Говори!

Он сказал:

– Я первый из людей.

И назвал мне Имя. И сразу же, как только оно было произнесено, мое падение прекратилось. Но я уже не помнил Имени, хотя его назвали лишь секунду тому назад. Я спросил:

– Какое же это Имя?

Он сказал:

– Разве ты его только что не услышал?

Я ответил:

– Я услышал Имя тогда, когда падал. Сейчас падение прекратилось, и я уже забыл это Имя.

Он сказал:

– Вот она, неблагодарность крохотного существа, каким ты есть!

Я поднялся, совсем похожий на свой человеческий облик, со своим телом, руками, ногами и волосами. Я видел своими глазами и дышал через свой рот. Он сказал:

– Вот ты и вернулся в то место, откуда пришел. Ты, который шел от пустыни к пустыне, по направлению к наготе духа, во своей плоти ты обитаешь, и это она – твоя горечь. Потому что в глубине тебя беспрерывно возникает тень Бытия, а свет Бытия – ты его никогда не знал. Ты поместил себя между источником и морем.

Я сказал:

– Никто хуже меня не знает, кто я и есть ли я. От пустыни к пустыне бродил я в своих складках, потому что туда, куда я шел, я тащил себя. И в этом моем «я» не было ничего достойного! Я ненавидел его, я его топтал, а оно торжествовало. Я был его пленником. Чем больше хотел я его потерять, тем сильнее оно сбивало меня с толку. Мы ели и спали вместе. Оно меня давило. Я был жертвой кого-то другого, кто считал себя моим «я», а я не был своим «я»! Ибо если бы я им был, оно бы мной потакало.

И тогда снова заговорил первый из людей и так сказал:

– Ты уже приближаешься к первой двери. Осознаешь ли ты, что ты никто и что твоя гордыня – обман?

Я ответил:

– Я ничто и никто, и самая крохотная моя мысль – обман.

Он сказал:

– Выйди из себя.

Я вышел из себя, как мертвец выходит из могилы. И когда я вышел из себя, он мне сказал:

– Оглянись и посмотри, что это было.

Я обернулся и увидел на земле отвратительный труп.

– Видел? – спросил он.

Я утвердительно кивнул головой.

– Ну, а теперь, когда ты увидел, возвращайся в себя.

Несмотря на отвращение, я подчинился и вернулся в эту падаль – так человек ложится живьем в могилу. Сразу же моя старая кожа сжалась на мне, но когда она сжималась, язвы проказы сошли с нее, морщины исчезли, и вскоре я уже был похож на очень молодого человека.

Он мне сказал:

– Поднимись из этого мертвеца и сделай шаг, потом другой, третий.

Так я и сделал.

– Открой глаза.

Так я и сделал.

– Постучи в дверь.

Но двери не было. Он повторил:

– Постучи в дверь.

Так я и сделал. И дверь возникла передо мной, но никто мне не ответил, и дверь осталась закрытой.

– Войди.

Я вошел, и дверь отворилась, чтобы меня впустить.

– Иди!

Я вошел вовнутрь, хотя ничего внутреннего там не было. Голос оставил меня в покое».

12

Сначала Бальтазар решил возвратиться в приют. Зачем ему этот мир? Потом вспомнил о Каммершульце и Циммерманне, которым предстоял суд и спросил себя, а нельзя ли им как-то помочь. Ноги сами понесли его к гильдии суконщиков. Он вошел туда, но никого там не узнал, и никто, казалось, не обратил на него внимания. Паслигур и старейшины перебрались куда-то в другое место. Он вышел на улицу и вспомнил о конюхе, которому когда-то передал послание для Урсулы. Каммершульце, кажется, полностью ему доверял. Был ли он вестником?

Бальтазар отправился в городские конюшни по узким извилистым улочкам. Он опасался, что его побег уже обнаружен и его повсюду ищут. Наконец ему удалось проскользнуть между лошадьми и обратить на себя внимание конюха, который осторожно приблизился к нему. И Бальтазар сразу понял, что это друг.

– Солдаты ректора ищут вас с самого утра…

Бальтазар открыл ему свои колебания:

– Не знаю, что и делать… Мне, конечно, надо уехать из Нюрнберга, а с другой стороны, мне кажется, что я должен выручить друзей, сидящих в тюрьме…

– Чтобы вы смогли помочь друзьям, вам надо остаться на свободе. А чтобы остаться на свободе, вы должны покинуть город, – сказал конюх. – Я смогу вывести вас отсюда, сегодня же ночью. Ну, а дальше вы знаете, куда вам отправиться?

– Я знаком с одним человеком в Бамберге, – ответил Бальтазар, подумав об Иуде Когане, каббалисте, у которого алхимик и он прожили неделю в прошлом году.

– Вот и прекрасно, – сказал конюх. – Оставайтесь пока здесь, спрячьтесь среди лошадей. Я вам помогу.

И он ушел.

Бальтазар улегся на солому и со страхом стал вспоминать события сегодняшнего утра: известие о кончине Урсулы, его сошествие в себя и встречи, которые там состоялись. Это было так, как будто он освятился горем, и это привело в порядок его мысли и чувства. У него не было ни малейшего сомнения, что отныне он священнослужитель перед Всевышним. Повелев ему ступить вперед три шага, ему разрешили проникнуть в Святая Святых, туда, где ничего не остается от человеческого «я», но где человек полностью сливается с Началом. Он знал, что эта милость ему оказана потому, что он избавился от всего-всего, все потерял, включая источник света. Урсула помогла ему в этом, покинув его.

Когда смерклось, возвратился конюх и растолковал юноше, каким образом он сможет выбраться из города. После полуночи за городские стены должны были вывезти тридцать покойников, умерших от эпидемии тифа, чтобы предать их земле. К этому кортежу добавят еще один гроб, куда и уложат Бальтазара. Для этого ему придется вернуться в приют, спуститься в зал на нижнем этаже и спрятаться среди мертвецов. Итак, он вернулся той же дорогой, которую уже прошел предыдущей ночью: перелез через решетчатые ворота, пересек двор, проник в здание, где его держали пленником. Вчера он бежал, чтобы вернуться к жизни и встретил смерть. Сегодня он возвращался туда, чтобы лечь со смертью, которая выведет его к жизни. Его дух, приученный к толкованию знаков, увидел в этой эквилибристике луч надежды.

Итак, на ощупь, в темноте, он посчитал поставленные в ряд гробы и, досчитав до двадцать седьмого, смог убедиться, что он пуст. Он вытянулся в нем без страха, несмотря на близкое соседство с обитателями других гробов, и закрыл крышку, повернув ее вокруг вертикальной оси. В стенках гроба были просверлены отверстия, чтобы он мог дышать. Невероятно усталый после нескончаемых последних часов, которые ему довелось прожить, он уснул. В полночь пришли забрать гробы, погрузив их на три телеги для перевозки сена. Бальтазар все спал. Телеги с грохотом дотащились до северных ворот и выехали за пределы города. Бальтазар и дальше спал. Наконец добрались до кладбища, где была вырыта большая общая могила, и опустили в нее гробы. Бальтазар спал все крепче и крепче.

И тогда случилось нечто необыкновенное. В свете факелов, освещавших мрачное зрелище, появилась женщина, похожая на безумную, которая кричала:

– Мой мальчик не умер! Мой мальчик не умер!

И прежде чем ее успели остановить, она прыгнула в яму. Там она стала что-то быстро искать среди гробов, узнала один из них по какому-то особому знаку и постучала кулаками по крышке, которая от этих ударов повернулась вокруг вертикальной оси. Зрители в ужасе отпрянули. Женщина наклонилась и подняла юношу, потом сжала его в объятьях, крича нечеловеческим голосом:

– Он жив! Он жив!

И действительно, этот юноша был жив, ибо то был не кто иной, как Бальтазар Кобер. Но все, кто наблюдал эту душераздирающую сцену, не спрашивали себя, что же в самом деле произошло. Они помогли женщине выбраться из могилы со своим воскресшим сыном. Последнего положили на траву и увидели, что он дышит и даже храпит на славу.

– Проснись! – сказала женщина, тряся его.

И Бальтазар наконец открыл глаза.

Тогда, то ли объятые суеверным ужасом, то ли неожиданно вспомнив, что воскресший мальчик может заразить их тифом, присутствующие побросали факелы и лопаты и со всех ног бросились наутек в окружающую ночную тьму.

– Быстрее! – воскликнула женщина, продолжая трясти Бальтазара, который снова уснул. – Конь тебя ждет. Быстрее!

Студент поднялся и, очнувшись, поблагодарил свою сообщницу, подбежал к лошади, вскочил на нее верхом и умчался в направлении Бамберга, куда прибыл на рассвете следующего дня.

Он немного побродил в поисках дома Иуды Когана и в конце концов нашел его благодаря фонтану, который возвышался рядом. Этот фонтан заинтересовал его еще тогда, когда они были здесь в первый раз, так как он изображал женщину, держащую в обеих руках по подсвечнику с тройной развилкой, причем вода изливалась из ее рта и сосков. Иуда Коган узнал студента сразу, несмотря на то, что он страшно похудел, и принял его в своем личном кабинете. Бальтазар рассказал ему, что случилось, приведя каббалиста в ужас.

– Надо спасти Каммершульце и Циммерманна! Конечно! Конечно! – сказал Иуда Коган, – И для этого нужно будет обратиться к очень влиятельным лицам. Похоже, мы вернулись к безумию прошлых столетий. К счастью, этот Шедель – любитель искусства. Он льстит себя надеждой собрать коллекцию, которая превзошла бы коллекцию Виттельсбаха из Баварии. Надежда, конечно, тщетная, но он в это верит… Поэтому, нам, возможно, удастся использовать его тщеславие, чтобы выкупить на свободу наших друзей.

– А как это можно сделать? – спросил Бальтазар, не скрывая своего удивления. – Ректор на них страшно зол. К тому же дело сейчас передают в светский суд.

Дом Иуды Когана был обставлен очень просто, но имел такие размеры, что в нем поместился бы целый эскадрон. Во время своего первого пребывания здесь студент не обратил внимания на то, с каким интересом отнесся к нему хозяин дома, так как тогда все внимание Бальтазара было поглощено общением с Каммершульце. Но на этот раз, когда Коган поинтересовался, как продвигаются его познания в древнееврейском языке, каковы его успехи в изучении теологии, он понял, что этот человек к нему искренне расположен. Впрочем, после того как Бальтазар утолил свой голод, помылся – в чем он имел большую потребность! – оделся в новую одежду, которую дал ему Иуда Коган, он так внешне изменился, что через неделю после его приезда в Бамберг, никто не узнал бы Кобера-сына в этом молодом человеке, красивом, как принц…

План, согласно которому собирался действовать каббалист, состоял в следующем: ректор Шедель давно интересовался картиной Дюрера «Геракл и птицы Стимфала», но эту же картину горел желанием приобрести Вильгельм Пятый, король Баварский. В данный момент она была собственностью некоего Авраама Курского, бамбергского банкира, близкого друга и бывшего однокашника Иуды Когана. Авраам пообещает отдать предпочтение Шеделю при условии, что тот тайно прикажет освободить Каммершульце и Циммерманна.

Итак, в начале марта банкир Курский отправил письмо ректору, сообщая, что, как и было ему обещано, он ставит его в известность, что вскоре продаст картину, но «к несчастию, почти не приходится сомневаться в том, что самое совершенное произведение нюрнбергского живописца не вернется в его родной город, так как полотно желает приобрести другой покупатель, которому почти невозможно будет отказать». Ректор встревожился и ответил, что он также хочет купить упоминаемый шедевр и не отступит ни перед какими трудностями, чтобы родной город Дюрера смог получить обратно этого «Геракла», «один из символов своей славы». На это послание банкир Курский ответил следующим письмом, сообщив, что посланцы баварского монарха собираются в Бамберг – договориться о приобретении картины. Шедель даже подпрыгнул от возмущения. С какой это стати католики претендуют стать хозяевами великого произведения знаменитого нюрнбергского мастера! И на следующий день он самолично отправился к Аврааму Курскому.

– Этого «Геракла» я привез из Шлейсгейма, где его предложили мне в обмен на некоторые мелкие услуги, – начал банкир. – Известны немногие картины Дюрера на мифологические сюжеты, и это одна из причин, почему моя так высоко ценится. С другой стороны, я осмелюсь предположить, что этот Геракл, стреляющий из лука в чудовищных птиц, может быть отождествлен с Христом, побеждающим чудищ, которые отравляют источник веры…

– Возможно, – сказал ректор, явно не желая разговаривать на подобную тему с евреем. – Но скажите мне наконец, банкир Курский, какую цену предлагает вам Виттельсбах?

Курский назвал сумму, которую вряд ли кто согласился бы уплатить за картину. Шедель воздел руки к небу:

– Невозможно! Это неправда! Мне пришлось бы продать половину своей коллекции, чтобы приобрести только одну эту картину! Вы бредите!

– Это действительно та сумма, которую я завтра получу за полотно.

Ректор взревел от бессильного гнева и воскликнул:

– Но что я должен сделать, чтобы вы уступили мне это полотно за более приемлемую цену?

Он подошел ближе к банкиру и стал его уговаривать:

– Мой друг Курский, вы же знаете, кто я такой, каково мое влияние… Я всегда получаю то, что хочу. И эта картина тоже будет моей. Сумма, которую вы назвали, невозможна. Это значит, вы хотите, чтобы я вам оказал какую-то услугу… Это действительно так?

Банкир сел за свой письменный стол и ответил:

– Ваше высокопреосвященство, я продавец этой картины. Цена, которую мне предлагают в Мюнхене, высока и именно такая, какую я вам назвал. Поэтому, для того чтобы я смог понизить цену и доставить вам удовольствие, услуга с вашей стороны должна быть значительной…

– Вот как? – воскликнул Шедель. – Что вы хотите этим сказать?

Авраам Курский торжественно встал:

– Ваше высокопреосвященство, мои условия таковы: я снижаю цену на полотно Дюрера наполовину, а вы используете свой авторитет, чтобы освободить из тюремного заточения двоих моих друзей. В противном случае, я завтра продам картину Виттельсбаху.

На губах ректора заиграла ослепительная улыбка.

– Вы говорите, наполовину? Вероятно, эти двое ваших друзей изрядные мошенники? Они финансисты? Евреи?

– Они – христиане.

– Ну что же, – решительно заявил Шедель. – Я полагаю, мы с вами договоримся. Но в чем их обвиняют, скажите мне, пожалуйста?

– Они не совершили никакого преступления, – ответил Курский.

– Дьявольщина! Да разве это возможно? А в какой тюрьме они содержатся?

– В Нюрнбергской, ваше высокопреосвященство.

– И кто же они?

Банкир какую-то минуту колебался, потом одним духом произнес:

– Франк Мюллер и Якоб Циммерманн, ваше высокопреосвященство…

Лицо ректора искривилось гримасой гнева.

– Да как вы смеете! – рявкнул он, давая выход своей ярости. – Эти люди должны быть осуждены! Они устроили заговор против своей религии, против своего монарха… Их надо примерно наказать! И они будут осуждены, они сами и их братство! Вы еврей, и вы не можете знать, что это за люди!

– Это мои друзья, – ответил Авраам Курский. И продолжал, изменив тон. – Но так как я вижу, что вы не настроены договориться, оставим это! Мне только очень жаль, что вам пришлось приехать сюда напрасно…

– Обождите, – сказал ректор, полузакрыв один глаз. – Ну а если, допустим, эта картина будет предложена мне в подарок… Тогда, возможно, я смогу устроить, чтобы эти два предателя совершили побег. Вы меня поняли?

– Об этом и речи не может быть, – заявил банкир.

– Тогда выслушайте меня внимательно, Авраам Курский. Так как я вижу, что этот Мюллер и этот Циммерманн очень дороги вашему сердцу, вот вам мое последнее слово. Или вы великодушно подарите мне «Геракла», и я устрою так, что этих мерзавцев тайно освободят; или вы поступите иначе, и тогда никто не будет с ними церемониться, их просто убьют в камерах, где они сидят. Это научит вас, что с Шеделем шутить опасно!

– Когда я должен дать вам ответ? – спросил банкир, совершенно уничтоженный.

– Отпускаю вам неделю, ведь я понимаю, что вам нужно договориться, – ответил ректор, гримасничая. – Мне не трудно догадаться, что в этом деле вы только посредник… Итак, договаривайтесь, друг мой. Я ожидаю вашего ответа во вторник к полудню.

И он вышел, оставив Авраама Курского в полной растерянности.

– Я не могу отдать эту картину бесплатно… – сказал банкир Иуде Когану.

– Конечно! Конечно, и я от вас этого не требую! Но скажите, какова истинная цена этого полотна?

– Если бы я получил за нее две сотни флоринов, я был бы вполне доволен, – ответил Курский.

– Так много? Где же мне достать столько денег?

Банкир был удивлен.

– Вы что, хотите купить у меня полотно и подарить его этому чудовищу?

– А почему бы и нет? Эти двое – друзья Бога. Надо спасать их из этой геенны. Понимаете ли, если бы речь шла только об их смерти, можно было бы не беспокоиться! Ведь их ожидает радость вечной жизни. Но Богу они нужны живыми, здесь и сейчас, в этом мире, погрузившемся во тьму…

– Сто флоринов, – просто сказал Авраам Курский.

Каббалист обнял его, потом вышел в сопровождении.

Бальтазара, присутствовавшего при этой замечательной встрече.

– Где вы найдете столько денег? – спросил студент.

– Я заложу свой дом. Это нам даст пятьдесят флоринов. В остальном будем уповать на милосердие Всевышнего.

И они решили, что Иуда Коган встретится с деловыми людьми, своими друзьями, чтобы договориться о займе, а Бальтазар возвратится в дом возле фонтана и будет там молиться. Это было все, что мог сделать молодой человек, и он принялся за это со всей серьезностью. То, что два его больших друга были в заточении, наполняло его душу грустью, тем более, что никто не мог знать, какой приговор вынесет им светский суд. А к этой неуверенности еще прибавилась страшная угроза ректора Шеделя: «Или вы великодушно подарите мне „Геракла“, и я устрою так, что этих мерзавцев тайно освободят; или вы поступите иначе, и тогда никто не будет с ними церемониться, их просто убьют в камерах, где они сидят».

Бальтазар опустился на колени на скамеечку для моления, лицом к витражному окну с красными и белыми стеклами, которое было в его комнате. Он опять чувствовал себя таким беспомощным!

– Господи трижды святой, – начал он, – взгляни, как ярость мира обрушивается на твоих верных слуг. Иуда Коган сможет раздобыть только пятьдесят флоринов. Где нам достать еще полсотни?

«Здесь, – произнес чей-то голос у него за спиной. – Тебе остается только их взять».

Бальтазар обернулся. Громадный человек, во всем черном, стоял в проеме двери.

«Кто ты?» – спросил Бальтазар.

«Какая тебе разница. У меня есть деньги».

И он потряс кошельком, в котором зазвенели монеты.

«Назови свое имя!» – потребовал студент, повышая голос.

Странный человек осклабился.

«Ты уже не раз пытался разогнать тьму, и странно, что до сих пор ты меня не видел. Может быть, ты предпочел бы встретиться со мной в другое время, но мне это не всегда выгодно, а сегодня, я считаю, очень даже благоприятный момент, чтобы нам познакомиться ближе».

Бальтазар пожал плечами:

«Жалкий схоласт, связанный своей догмой, это правда, что до сих пор мне не приходилось тебя встречать. И если бы Бог не пожелал, чтобы ты мне явился, ты так и остался бы в своей грязи. Скажи то, что ты должен сказать и убирайся прочь!»

Его собеседник заскрежетал зубами и ответил:

«Слуги Того, кого я ненавижу и кому ты служишь, как жалкое животное, – ибо Тот, кого я ненавижу, тебя не любит, Он любит только Себя, – итак, эти слуги не могут дотронуться до денег, в которых ты нуждаешься, они, видишь ли, слишком чисты для этого, они слишком чудесны, эти глупцы, которых Тот, кого я ненавижу, использует (и которых Он выбросит за ненадобностью в один прекрасный день, как выбросил Он меня, Джонатана Абсалона Варлета, а я ведь был самым чистым, самым дивным из Его слуг, и я любил Его), поэтому мне и пришлось сегодня взять на себя обязанность принести тебе эти деньги, чтобы освободить двоих идиотов, также служащих Тому, кого я ненавижу, я, Джонатан Абсалон Варлет, вызвавшийся принести тебе деньги, так как порядочные и дивные слуги отказались – у них, видишь ли, слишком чистые руки…»

Бальтазар нетерпеливо махнул рукой:

«Прекрати болтать по-пустому! Ты не можешь слово произнести, чтобы над кем-то не поиздеваться! Твоя мысль – хаос. Твои чувства смердят завистью и смертью! Тот, которого ты ненавидишь в бессильной ярости, – это твой Бог. Хочешь ты этого или не хочешь, ты обязан Ему подчиняться. И так как ангелы не могут марать себе руки раболепным золотом, карикатурой на золото духовное, именно ты был выбран, чтобы принести мне полсотни флоринов. Не так ли?»

«Так точно! Именно так! – подтвердил странный гость, переминаясь с ноги на ногу. (Сейчас он был похож на сказочного гнома.) – Но для того, чтобы это чудесное, это прекрасное золото попало в твою мошну, приятель, ты, естественно, должен его у меня взять и таким образом вымараться в моей грязи, как ты очень удачно подметил, ведь невозможно, чтобы в результате этого обмена между нами не возникла и не укрепилась некая определенная связь…»

«Довольно! – воскликнул студент. – Подчинись своему Богу. Положи этот кошелек здесь на табурет и убирайся! Я не имею и не буду иметь с тобой ничего общего!»

– Ну, уж нет, – сказал гном, улыбаясь беззубым ртом. – Что ты себе вообразил? Я никогда ничего не даю, ничего не получая взамен. Не думаешь ли ты, что я филантроп?

Бальтазар повернулся к нему спиной, снова подошел к молельной скамеечке, стал на колени и продолжил свою молитву, как будто бы странного гостя не было в комнате.

– Друг мой, – раздался вскоре голос из темноты, – выслушай меня, я тебя умоляю…

Бальтазар продолжал молиться.

«Послушай, не дури… Я ведь пошутил… Я обязан передать тебе этот кошелек. Дай руку…»

Не оборачиваясь Бальтазар ответил:

«Положи кошелек на табурет и не надоедай мне больше!»

Странный гость занервничал.

«Ну, хотя бы посмотри на меня. Как могу я удалиться, не оставив тебе деньги. Протяни руку, и я положу в нее кошелек».

Бальтазар не обернулся и притворился, будто ничего не слышит. Странный гость застонал, завопил, стал качаться по полу, не скупился на обещания. Ничего не подействовало. Наконец в доме воцарилась тишина. Джонатан Абсалон Варлет оставил кошелек на табурете и, волоча ноги, удалился. Бальтазар взял свою чересседельную сумку и осторожно сбросил туда кошелек, не прикасаясь к нему руками. Он знал, откуда он здесь. Это были деньги, за которые первосвященники когда-то купили землю горшечника – «землю крови».