Текст книги "Призрак Манхэттена"

Автор книги: Фредерик Форсайт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Они стояли на задней полке, и она попросила мистера Мальту завести их.

– Их все? – спросил Мальта.

– Одну за другой, – ответила она твёрдо.

Так и было сделано. Один за другим ключи вставлялись в шкатулки, заводили их, и Обезьянки начинали играть на тарелках свои мелодии. «Yankee Doodle Dandy», всегда одна и та же. Я был озадачен. Она хотела замену? Разве все они не звучали одинаково? Затем она кивнула своему сыну, и он достал перочинный нож с отвёрткой в наборе приспособлений. Мальта и я смотрели в замешательстве, в то время как мальчик ослабил ткань сзади шкатулки, отвинтил панель и засунул туда руку. Он вынул оттуда диск размером с доллар, перевернул его и поставил обратно. Я вопросительно посмотрел на Мальту, и он ответил мне тем же. Обезьянка снова начала играть. Песня «Dixie». Ну, конечно, одна из мелодий для Севера, а другая для Юга!

Мальчик вернул диск в прежнее положение и занялся второй шкатулкой. Результат тот же. После десяти шкатулок мать сделала ему знак остановиться. Мальта начал расставлять товары в том же порядке, в каком они стояли раньше. Было очевидно, что даже он не знал, что музыкальные шкатулки могли играть две мелодии. Виконтесса была очень бледна.

– Он был здесь, – сказала она, ни к кому конкретно не обращаясь, а затем повернулась ко мне.

– Кто спроектировал и сделал эти шкатулки?

Я пожал плечами, так как не знал. Затем Мальта сказал:

– Их изготавливают на маленькой фабрике в Нью-Джерси. Но это делается по лицензии, а их дизайн запатентован. Что же касается того, кто их спроектировал, то я его не знаю.

Затем дама спросила:

– Кто-нибудь из вас когда-нибудь видел здесь странного человека? В широкополой шляпе, а большая часть его лица закрыта маской?

При последнем вопросе я ощутил, что мистер Мальта, стоявший позади меня, застыл, словно шомпол проглотил. Я посмотрел на него, но лицо его было словно каменное. Так что я покачал головой и объяснил, что на ярмарке полно масок: маски клоунов, маски монстров, маски для Хэллоуина, но человек, который носил бы маску всё время, чтобы скрывать лицо? Нет, никогда не видел. Она вздохнула, пожала плечами и двинулась по проходу между полками, чтобы посмотреть на другие игрушки.

Мальта подозвал мальчика и увёл в другом направлении, вероятно для того, чтобы показать ему марширующих солдатиков с часовым механизмом. Но поскольку у меня уже возникли подозрения по поводу этого ледяного молодого человека, то я скользнул за ними и спрятался за полкой с игрушками. К моему удивлению и раздражению мой нежданный и таинственный помощник начал не спеша допрашивать ребёнка, отвечавшего ему с детской непосредственностью.

– Зачем твоя мама приехала в Нью-Йорк?

– Чтобы петь в Опере, сэр.

– В самом деле? И ни по какой-либо иной причине? Не для того, чтобы встретиться с кем-то особенным?

– Нет, сэр.

– Почему её интересуют обезьянки, играющие мелодии?

– Только одна обезьянка, месье, и только одна мелодия. И эту обезьянку она сейчас держит в руках. Другие обезьянки не играют мелодию, которую она ищет.

– Как грустно. А твой отец здесь?

– Нет, сэр. Мой папа прибудет завтра, по морю.

– Прекрасно. А он на самом деле твой папа?

– Конечно, он мой папа. Он женат на маме, а я его сын.

Тут я решил, что его наглость зашла слишком далеко, и уже хотел вмешаться, как вдруг случилось нечто странное. Дверь распахнулась, впуская клубы холодного воздуха, и в дверном проёме показалась коренастая фигура священника, которого, как я знал, звали отец Килфойл. Почувствовав порыв холодного воздуха, маленький Пьер и мистер Мальта вышли из своего укрытия. Священник и этот бледнолицый остановились в десяти ярдах друг от друга и уставились друг на друга. Священник поднял свою правую руку и сделал крестное знамение. Я знаю, что для католиков этот знак означает Божью защиту.

Священник сказал: «Пойдём, Пьер», и протянул руку. Но он по-прежнему не сводил глаз с мистера Мальты.

Эта явная конфронтация между двумя мужчинами – первая конфронтация за этот день – была сродни тому холодному порыву ветра, так что, пытаясь восстановить веселое настроение, царившее здесь ещё час назад, я сказал:

– Ваша светлость, наша гордость – Лабиринт Зеркал, настоящее чудо света. Позвольте мне показать его вам, он поднимет вам настроение. А мистер Пьер может развлекать себя другими игрушками, вы видите, он просто очарован ими, как и все молодые люди, что сюда приходят.

Она стояла в нерешительности, и я с некоторой дрожью вспомнил, как мистер Тилью настаивал в своём письме на том, что она должна обязательно увидеть Зеркала, хотя я и не мог понять, зачем. Она взглянула на ирландца, который кивнул ей и произнёс:

– Конечно, идите и посмотрите на чудо света, я присмотрю за Пьером, и мы с ним чудесно проведём время. Репетиция начнётся только после ланча.

Она кивнула и пошла со мной.

Если эпизод в магазине игрушек, когда мальчик и его мать искали мелодию, которую не играла ни одна из шкатулок, был странным, то последовавшее за ним было в высшей степени необычным и объясняет, почему мне было так тяжело в точности описать то, что я видел и слышал в тот день.

Мы вошли в Лабиринт вместе, через единственную дверь, и она увидела коридор, уходящий влево и вправо. Я сделал жест, показывающий, что она должна выбрать, куда ей идти. Она пожала плечами, прелестно улыбнулась и повернула направо. Я залез в контрольную будку и стал наблюдать за ней в зеркало. Я видел, как она достигла того места в коридоре, где висели особые зеркала. Я повернул рычаг, чтобы провести её по проходу в центр Лабиринта, но ничего не произошло. Я попробовал снова. По-прежнему ничего. Контрольный пульт не работал. Я по-прежнему видел, как она ходит по зеркальному коридору. Затем одно из зеркал повернулось по собственному почину, преграждая ей путь и заставляя идти по проходу дальше к центру Лабиринта. Но я ничего не трогал. Очевидно, механизмы плохо функционировали, и для её безопасности следовало выпустить её до того, как она угодит в ловушку. Я снова начал нажимать на рычаги, чтобы создать прямой проход к двери. Ничего не произошло, но в глубине Лабиринта зеркала двигались, как будто кто-то управлял ими!

По мере того, как всё больше зеркал вращалось, я видел уже двадцать молодых женщин, но не мог различить, кто из них была настоящей, а кто отражением.

Неожиданно она остановилась, пойманная в центральной маленькой комнате. В одной из стен я заметил ещё какое-то движение, словно от мелькнувшего плаща, повторённого двадцать раз другими зеркалами прежде, чем оно исчезло снова. Это был не её плащ, потому что этот плащ был чёрный, а её плащ был цвета сливы и из бархата. Я видел, как широко распахнулись её глаза, и как она поднесла руку ко рту. Она уставилась на кого-то, кто стоял спиной к зеркальной панели, но в таком месте, где я не мог его видеть. Затем она заговорила: «О, это в самом деле ты!»

Я понял, что какой-то другой человек не только каким-то образом проник в Лабиринт, но и смог пробраться в его центр, не будучи мной замечен. Это было невозможно, пока я не заметил, что угол наклона зеркала наверху был изменён за ночь таким образом, что в нём отражалась лишь половина Лабиринта. Другая же часть оставалась вне поля зрения. Я мог видеть её, но не этого призрака, с которым она разговаривала. Я мог слышать их, поэтому пытался запомнить всё, что они говорили. Но было ещё кое-что. Эта женщина из Франции – богатая, знаменитая, талантливая и уравновешенная – дрожала. Я чувствовал её страх, но был в нём какой-то оттенок зачарованности. По их разговору я понял, что она встретила кого-то из её прошлого, кого-то, от которого, как она думала, она освободилась, кого-то, кто когда-то держал её в паутине… чего?

Страх? Да, я его чувствовал. Любовь? Да, возможно, давным-давно. И благоговение. Кем бы он ни был когда-то, она по-прежнему благоговела перед его силой и перед личностью. Несколько раз я заметил, что она дрожит, хотя он ей не угрожал. Вот о чём они говорили:

ОН: Конечно. Ты ожидала кого-то другого?

ОНА: После этой Обезьянки – нет. Вновь услышать «Маскарад»… как давно это было.

ОН: Тринадцать долгих лет. Ты вспоминала обо мне?

ОНА: Конечно, мой учитель музыки, но я думала…

ОН: Что я умер? Нет, Кристина, любовь моя, только не я.

ОНА: Любовь моя? Ты по-прежнему?…

ОН: Всегда и вечно. До смерти. Душой ты по-прежнему моя, Кристина. Я сотворил оперную звезду, но не смог удержать её.

ОНА: Когда ты исчез, я думала, что ты ушёл навсегда. Я вышла замуж за Рауля.

ОН: Я знаю. Я следил за каждым твоим шагом, каждым движением и каждым триумфом.

ОНА: Тебе было тяжело, Эрик?

ОН: Достаточно тяжело. Мой путь всегда был тяжелее, чем ты можешь себе представить.

ОНА: Ты заставил меня приехать сюда? Эта опера – она твоя?

ОН: Да. Моя, и не только это. Состояние, чтобы купить половину Франции.

ОНА: Зачем, Эрик? Зачем ты это сделал? Разве ты не мог оставить меня в покое? Что ты хочешь от меня?

ОН: Останься со мной.

ОНА: Я не могу.

ОН: Останься со мной, Кристина. Времена изменились. Я могу предложить тебе любую Оперу в мире, всё, чего только ты ни попросишь.

ОНА: Я не могу, я люблю Рауля. Попытайся принять это. Всё, что ты сделал для меня, я помню с благодарностью, но моё сердце всегда принадлежало другому… и всегда будет принадлежать. Разве ты не можешь понять этого? Разве ты не можешь принять?

В этот момент наступила долгая пауза, как будто этот человек, которого отвергли, пытался справиться с горем. Когда он снова заговорил, в его голосе чувствовалась дрожь.

ОН: Очень хорошо. Я приму. В конце концов, моё сердце уже не раз разбивалось, но есть ещё одна вещь. Оставь мне моего мальчика.

ОНА: Твоего… мальчика?…

Женщина, которую я по-прежнему видел отражённую дюжиной зеркал, побледнела как простыня и закрыла руками лицо. Она застыла на несколько секунд, и я испугался, что она упадёт в обморок. Я хотел закричать, но мой крик застрял у меня в горле. Я был немым и беспомощным свидетелем того, чего я не мог понять. Наконец она убрала руки и прошептала.

ОНА: Кто сказал тебе?

ОН: Мадам Жири.

ОНА: Зачем она сделала это?

ОН: Она умирала и хотела поделиться секретом, который хранила много лет.

ОНА: Она солгала.

ОН: Нет. Она ухаживала за Раулем после того, как его подстрелили в аллее.

ОНА: Он хороший, добрый и благородный человек. И он всегда любил меня и растил Пьера как своего собственного сына. Пьер не знает.

ОН: Рауль знает. Ты знаешь. Я знаю. Оставь мне моего сына.

ОНА: Я не могу, Эрик. Ему скоро будет тринадцать. Через пять лет он станет совсем взрослым, тогда я скажу ему. Даю тебе своё слово, Эрик. Я расскажу ему в день его восемнадцатилетия, но не сейчас, он ещё не готов. Я ещё нужна ему. Когда он узнает, он сам выберет.

ОН: Ты даёшь мне своё слово, Кристина? Если я подожду пять лет…

ОНА: Ты получишь своего сына. Через пять лет. Если сможешь завоевать его привязанность.

ОН: Тогда я подожду. Я и так долго ждал этого крошечного кусочка счастья, которое большинство людей познают ещё на коленях собственных отцов. Ещё пять лет… я подожду.

ОНА: Спасибо, Эрик. Через три дня я снова буду для тебя петь. Ты будешь там?

ОН: Конечно. Ближе, чем ты думаешь.

ОНА: Тогда я буду петь для тебя так, как я никогда не пела раньше.

В этот момент я увидел нечто такое, что заставило меня практически выпасть из моей контрольной будки. Каким-то образом второй человек смог пробраться в Лабиринт. Как он это сделал, я никогда не узнаю, но точно не через эту единственную дверь, которая мне известна, так как она была подо мной, а ей не пользовались. Наверное, он проскользнул через какой-то тайный проход, который никому раньше не был известен, кроме его создателя. Я подумал по началу, что это я вижу отражение того, кто разговаривал с дамой, но я вспомнил о плаще, а на этой фигуре – также во всём чёрном, – не было плаща, а лишь узкий чёрный сюртук. В одном из внутренних проходов я увидел, что он приник ухом к тоненькой трещине, что разделяли два зеркала. За этой трещиной располагалась тайная комната, где разговаривала дама со своим бывшим возлюбленным.

Наверное, он почувствовал мой взгляд, потому что он внезапно обернулся, огляделся, а затем посмотрел вверх. Зеркало на потолке выдало нас друг другу. Его волосы были чёрными, как и его сюртук, а лицо белое, как его рубашка. Это был тот самый негодяй, который представился Мальтой. Два горящих глаза зафиксировались на мне на один миг, а затем он исчез, побежав по коридорам, казавшимся посторонним совершенно непроходимыми. Я спустился из будки, пытаясь остановить его, вышел из здания и обежал его вокруг. Он значительно опережал меня, выбравшись через секретный проход, и кинулся к воротам. В моих огромных неуклюжих башмаках Зазывалы ни о каком беге речи идти не могло.

Поэтому я смог только смотреть. Рядом с воротами стояла ещё одна коляска с закрытым верхом, к ней и кинулся бегущий человек, запрыгнул внутрь, захлопнул дверь, и коляска тронулась. Это была явно частная коляска, потому что подобные невозможно найти на Кони-Айленде.

Но прежде чем он добежал до коляски, он пробежал мимо двух человек. Ближе к Лабиринту Зеркал стоял молодой репортёр, и когда фигура в сюртуке пробежала мимо него, он закричал что-то, но что, я не смог услыхать, потому что звук унесло порывом ветра. Репортёр посмотрел вслед ему с удивлением, но не сделал никакой попытки остановить его.

Перед воротами возвышалась фигура священника, который отвёл маленького Пьера назад, в их коляску, и шёл обратно, чтобы найти свою нанимательницу. Я увидел, как этот бегущий человек на секунду замер и уставился на священника, а затем кинулся к коляске. К этому времени мои нервы пришли в полный беспорядок. Поиск среди музыкальных шкатулок-Обезьянок той, которая играет мелодию, что так и не удалось найти; ещё более странное поведение человека, который называл себя Мальтой и допрашивал невинного ребёнка; конфронтация, полная ненависти, между этим Мальтой и католическим священником, а затем катастрофа в Лабиринте Зеркал, когда все рычаги вышли из-под контроля, и эти ужасные признания, которые я слышал от примадонны и мужчины, который явно был когда-то её любовником и отцом её ребёнка. Наконец, вид Мальты, который подслушивал их разговор… всё это было слишком. В своём смятении я совершенно забыл, что бедная мадам де Шаньи всё ещё оставалась запертой в Лабиринте Зеркал.

Когда я вспомнил об этом, я поспешил освободить её. Все рычаги вновь чудесным образом работали, и вскоре появилась она, смертельно бледная и притихшая. Но она очень вежливо поблагодарила меня за все мои усилия, оставила мне щедрое вознаграждение и села в коляску вместе с сыном, священником и репортёром. Я проводил её до ворот.

Когда я вернулся в Лабиринт Зеркал, я получил ещё один шок. С подветренной стороны здания, глядя вслед отъехавшей коляски, увозившей его сына, стоял этот человек. В этом у меня не было никаких сомнений: чёрный развевающийся плащ выдал его. Ещё одно действующее лицо в этих странных событиях, происходивших внутри Лабиринта, но именно его лицо заставило мою кровь похолодеть в жилах. Опустошённое лицо, на три четверти закрытое маской, а за ней горели злобой глаза. Это был человек, на жизненном пути которого было множество препятствий; человек, который не привык, чтобы ему противоречили; опасный человек. Он не услышал меня, поскольку шептал что-то про себя низким голосом, похожим на рычание: «Пять лет, пять лет, никогда, он мой и я заберу его». Он обернулся и исчез между двумя рядами палаток и старой каруселью. Позже я нашёл, что в заборе со стороны Сёрф-авеню две доски были сняты. Я никогда его больше не видел, так же, как и того, подслушивавшего.

Я долго думал потом, следует ли мне что-нибудь предпринять, стоит ли мне предупредить виконтессу, что этот странный человек не хочет ждать своего сына пять лет? Или, может быть, он успокоится, когда поостынет его гнев? Что бы я там ни слышал, это было семейным вопросом, и уж как-нибудь там всё разрешиться само. Так я убеждал себя. Но во мне не зря текла кельтская кровь. И даже когда я сейчас пишу все эти строки обо всём, что я видел и слышал здесь вчера, я чувствую, как они складываются в дурное предзнаменование.

13
Экстаз и молитва Джозефа Килфойла

Собор Святого Патрика, Нью-Йорк Сити, 2 декабря 1906

«Господь, смилуйся, Христос, спаси и сохрани! Много раз я взывал к Тебе. Чаще, чем я смогу вспомнить. Под палящими лучами солнца и в ночной тьме, на мессе в Доме Твоём и в тиши моей комнаты. Иногда мне даже казалось, что Ты можешь ответить мне, мне казалось, что я слышу Твой голос, казалось, Ты направляешь меня. Было ли это глупостью и самообманом? Неужели мы на самом деле в молитве общаемся с Тобой? Или мы слушаем себя?

Прости мне сомнения, Боже. Я так старался обрести истинную веру. Услышь меня сейчас, прошу Тебя, ибо я в смятении и напуган. Потому что не учёный говорит с Тобой, а ирландский фермерский мальчик, которым я был рождён. Пожалуйста, выслушай меня и помоги мне».

«Я здесь, Джозеф. Что смущает разум твой?»

«Впервые в своей жизни, я думаю, я по-настоящему напуган. Я боюсь, но не знаю почему».

«Боишься? Со страхом я знаком лично».

«Ты, Боже? Конечно же, нет!»

«Напротив. Что ты думаешь, чувствовал я, когда они привязали мои запястья к кольцу в стене Храма и бичевали меня?»

«Я просто не мог представить, что Ты тоже мог изведать страх».

«Я был тогда человеком, Джозеф. Мне были присущи все человеческие слабости и недостатки, в этом был весь смысл. А человеку свойственно испытывать страх. Поэтому, когда они показали мне многохвостую плеть с вплетённым железом и свинцом и сказали мне, что будет, я закричал от страха».

«Я никогда не думал об этом подобным образом, Господи. Об этом не говорили».

«Это из сострадания. Почему ты боишься?»

«Я чувствую, что что-то происходит вокруг меня в этом жутком городе, а я не могу понять, что именно».

«Тогда я сочувствую тебе. Страх перед тем, что ты можешь понять, уже достаточно плох, но у него – свои пределы. Другой страх хуже. Что ты хочешь от меня?»

«Мне нужны Твои мужество и сила».

«Они уже у тебя есть, Джозеф. Ты унаследовал их тогда, когда принял мои обеты и облачился в мои одежды».

«В таком случае, я не достоин их, Боже, поскольку они ускользают от меня. Боюсь, Ты избрал слабый сосуд, когда остановил свой выбор на фермерском мальчике из Мулленгара».

«На самом деле это ты избрал меня. Но неважно. Неужели мой сосуд треснул, и разве ты подводил меня?»

«Я согрешил, конечно».

«Конечно, кто не грешит. Ты испытывал вожделение к Кристине де Шаньи».

«Она красивая женщина, Боже, а я всё же мужчина».

«Я знаю. Я им был когда-то. Это очень тяжело. Ты исповедался и был прощён?»

«Да».

«Что ж, мысли и есть всего лишь мысли. Больше ты ничего не сделал?»

«Нет, Господь. Только мысли».

«В таком случае, я, возможно, могу сохранить свою веру в фермерского мальчика немного дольше. А в чём заключаются твои необъясненные страхи?»

«В этом городе есть человек. Странный человек. В день, когда мы прибыли, я посмотрел с причала и заметил фигуру на крыше склада, смотревшую вниз. На нём была маска. Вчера мы ездили на Кони-Айленд. Кристина, молодой Пьер, репортёр и я. Кристина отправилась в ту часть ярмарки, которая зовётся Лабиринтом Зеркал. Вчера вечером она попросила меня исповедать её и сказала мне…»

«Я думаю, ты можешь сказать мне, поскольку я – в голове твоей. Продолжай».

«Она рассказала, что встретилась с тем человеком в Лабиринте. Она описала его. Это должно быть тот человек, которого она знала много лет назад в Париже. Очень уродливый человек, теперь он стал богатым и влиятельным здесь, в Нью-Йорке».

«Я знаю его. Его зовут Эрик. У него была нелегкая жизнь. Теперь он поклоняется другому богу».

«Других богов нет, Боже».

«Хорошая мысль, но на самом деле их много. Тех, что творят люди».

«А. И каков его бог?»

«Он служит Маммоне, богу алчности и золота».

«Я постараюсь сделать всё, чтобы вернуть его обратно, в твоё лоно, Господи».

«Похвально. А зачем?»

«Кажется, у него огромное состояние, богатство за пределами всех мечтаний».

«Джозеф, ты должен заботиться о душах, а не о золоте. Ты жаждешь его денег?»

«Не для себя, Господи, а для другого».

«И что же это могло бы быть?»

«За то время, что я был здесь, я ходил ночью в районе Нижний Ист-Сайд, всего лишь в нескольких милях от этого собора. Это ужасное место, ад на земле. Там жуткая нищета, грязь, запустение, вонь и отчаяние. Именно из-за этого проистекают все пороки и преступления. Детей используют для занятий проституцией: мальчиков и девочек».

«Я слышу упрёк, Джозеф, в том, что я допускаю подобные вещи?»

«Я не могу упрекать Тебя, Господи».

«О, не будь чрезмерно скромен. Это происходит каждый день».

«Но я не могу понять этого».

«Позволь мне попытаться объяснить тебе. Я никогда не давал человеку гарантию совершенства. Только шанс на это. В этом был весь смысл. У человека есть выбор и шанс, но я никогда его не принуждаю. Я оставил ему неизменную свободу выбирать. Некоторые выбирают путь, который указал я, большинство предпочитают свои собственные удовольствия здесь и сейчас. Для многих это означает, что они причиняют боль другим ради собственного увеселения или обогащения. Я это замечаю, конечно же, но это не подлежит изменению».

«Но почему, Боже, человек не может стать лучшим созданием?»

«Пойми, Джозеф, если я дотронусь до лба человека и сделаю его совершенным, что будет с жизнью на Земле? Не будет ни горя, но не будет и радости; ни слёз, ни улыбок; ни боли, ни облегчения; ни пут, ни свободы; ни ошибок, ни триумфа; ни грубости, ни учтивости; ни фанатизма, ни сдержанности; ни отчаяния, ни ликования; ни грехов, ни искупления. Будет безликий рай на Земле, и из-за этого Рай Небесный станет ненужным. А это совсем не нужно мне. Поэтому у человека должен быть выбор, пока я не призову его Домой».

«Думаю, что так, Господи. Но я хотел бы, чтобы этот Эрик и все его богатства послужили во благо».

«Возможно, у тебя это получится».

«Но должен быть ключ».

«Конечно же, всегда есть ключ».

«Но я не могу найти его, Боже».

«Ты читал мои Слова. Неужели ты ничего не понял?»

«Слишком мало, Господи. Помоги мне, пожалуйста».

«Ключ – Любовь, Джозеф. Ключ всегда Любовь».

«Но он любит Кристину де Шаньи».

«И что?»

«Я должен заставить её нарушить брачные обеты?»

«Я этого не говорил».

«Тогда я не понимаю».

«Ты поймёшь, Джозеф, ты поймёшь. Иногда для этого требуется немного терпения. Так, значит, этот Эрик пугает тебя?»

«Нет, Боже, не он. Когда я увидел его на крыше, а затем видел, как он выбегал из Лабиринта Зеркал, я почувствовал Нечто, исходящее от него: гнев, отчаяние, боль. Но не зло. Оно исходило от другого человека».

«Расскажи мне об этом другом».

«Когда мы прибыли в Парк Развлечений Кони-Айленда, Кристина и Пьер пошли в игрушечный магазин с Зазывалой. Я остался снаружи, чтобы погулять у моря. Потом я присоединился к ним в магазине, и увидал, что Пьер был с молодым человеком, который показывал ему магазин и разговаривал с ним. У него было белое как кость лицо, чёрные глаза, чёрные волосы и чёрный сюртук. Я подумал, что это управляющий магазином, но Зазывала сказал мне, что никогда не видел его до того утра».

«И он не понравился тебе, Джозеф?»

«Не в этом дело, Господи. В нём было что-то, отчего мороз подирал по коже. Может быть, причиной тому было моё ирландское происхождение? Вокруг него была аура Зла, которая заставила меня осенить себя крестным знамением, совершенно непроизвольно. Я увёл мальчика прочь, а он уставился на меня с чёрной ненавистью.

Это было впервые, когда я увидел его в тот день».

«А во второй раз?»

«Я шёл от экипажа, куда посадил мальчика, прошло полчаса. Я знал, что Кристина ушла с Зазывалой, чтобы осмотреть Лабиринт Зеркал. Маленькая дверка в здании открылась, и он выбежал оттуда. Он пробежал мимо репортёра, стоящего впереди меня, а пробегая мимо меня, остановился и вновь на меня уставился. Я снова ощутил тот же жуткий холод, что и раньше. Я задрожал. Кто это был? Что он хочет?»

«Я думаю, ты имеешь в виду Дариуса. Ты хочешь и его вернуть к Свету?»

«Я не думаю, что смогу».

«Ты прав. Он продал душу Маммоне, он вечный слуга бога золота… до того момента, пока не предстанет предо мной. Это он привёл Эрика к своему богу. Но Дариус не знает любви. В этом вся разница».

«Но он любит золото, Боже».

«Нет, он поклоняется золоту. В этом разница. Эрик тоже поклоняется золоту, но где-то в самой глубине своей измученной души он познал любовь, и может познать её снова».

«Значит, я всё же смогу вернуть его?»

«Джозеф, всякий, кто познал чистую любовь – за исключением любви к самому себе – может познать искупление».

«Но, как и Дариус, этот Эрик любит только золото, себя и чужую жену. Боже, я не понимаю».

«Ты ошибаешься, Джозеф. Он поклоняется золоту, ненавидит себя и любит женщину, которую – он знает – он не может получить. Но мне пора».

«Останься со мной, Господи, ещё немного!»

«Я не могу. На Балканах ужасная война. Сегодня прибудет много душ».

«Но где же я найду этот ключ? Ключ, который не является золотом, самим собой или женщиной, которую он не может получить?»

«Я сказал тебе, Джозеф. Ищи другую, более сильную любовь».