Текст книги "Моё печальное счастье"

Автор книги: Фредерик Дар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

– Она мертва?

– Вероятно. Сейчас увидим…

Больше я не заговаривала и молча стояла рядом со служащим с фонарем. Картина была зловещей. Время от времени фонарь или красные отблески стоявшего неподалеку локомотива высвечивали мадам, скрюченную посреди кучи железа.

Я представляла ее себе свернувшейся клубочком на диване в оранжевых шортах и зеленой блузе, слушающей «Лавинг ю» и попивающей виски. Или сидящей в кухне, когда она вытирала посуду, и рассказывала мне о своей супружеской жизни, напоминавшей ей прогулку в зимнем лесу… Так значит, теперь это все кончено? Потеряло значение? Время поглотило эти мгновения, эти образы, эти слова? Как отныне сложится жизнь Джесса?

– Оп, взяли! Оп, взяли!

Спасатели скандировали это, как всякие занятые тяжким трудом люди. Несколько дней назад на нашей улице меняли деревянные столбы на бетонные, и рабочие точно так же кричали, чтобы действовать в унисон.

Автомобиль поставили на колеса. Какой-то высокий тип застучал молотком по металлу.

– Осторожнее!

– Освободите сначала ноги…

Они переговаривались едва слышно, но иногда, как бы отслаиваясь от фразы, под действием прилагаемых усилий, то одно, то другое слово вылетало в пронзительном крике:

– Молло! [1]1
  Полегче! (фр. жарг.).


[Закрыть]

Это жаргонное словечко придавало всей сцене какой-то скрытый смысл, понятный только мне.

– Молло! Она еще дышит…

Я говорила про себя: «Ну что ж, разбитая машина с моей хозяйкой, застрявшей внутри… Сейчас ее достанут… Поезда пойдут, как прежде. Завтра Джесс купит новый автомобиль… Послезавтра мадам, возможно, пойдет на костылях… Некоторое время на путях будут еще валяться осколки стекла…»

Теперь я знала, что жизнь продолжается, несмотря ни на что и вопреки всему. Раны земли зарубцуются. У земного мира нет неизлечимых болезней.

Группа копошившихся, как муравьи, людей, отступила от машины. Я увидела, что им удалось высвободить мадам. Они не стали класть ее на землю, а начали спускаться с насыпи в сопровождении освещающего дорогу типа с фонарем.

На шоссе около путей уже некоторое время ждала скорая помощь. Человек с фонарем, поддерживая меня под руку, помог забраться внутрь. Он объяснил:

– Это их прислуга, муж хотел, чтобы она сопровождала его жену…

Внезапно я оказалась внутри железной клетки, залитой резким светом голой электрической лампочки. Дверца захлопнулась. Я осталась один на один с Тельмой, присев на откидное сиденье прямо перед носилками. Только теперь я на нее посмотрела.

Пострадали прежде всего ноги. У щиколоток они напоминали изрубленное мясо. Кровь тошнотворными струйками сочилась из разодранных рук на резиновую подстилку носилок. На лбу над правым глазом синела опухоль шириной в ладонь, а кровь из открытой раны на макушке окрасила волосы, придав им странный оттенок.

Мадам была бледна, нос ее заострился, а дыхание показалось мне прерывистым и хриплым. Скорая помощь мчалась, не тормозя на поворотах. Меня бросало из стороны в сторону, и кроме стен не за что было ухватиться. В какой-то момент я потеряла равновесие и почти упала на носилки. Именно тогда она и открыла глаза. Это не был растерянный взгляд кого-то, кто только что пришел в себя и не может понять, что с ним случилось и где он находится, но осмысленный взгляд все понявшего человека.

– Это я, мадам…

Тельма смотрела на меня точно так же, как в тот первый раз, когда я пришла наниматься к ним. Боже милостивый, о чем она думала? Мне почудилось, что она хотела сказать мне что-то очень важное.

– Вам больно?

Я наклонилась над раненой и постаралась закрыть спиной лампочку, чтобы глаза ее оставались в тени. Мне не хватало мужества выдержать ее слишком проницательный взгляд. Мне казалось, что она свободно читала то, что происходило во мне, что она угадала ту великую истину, которая была мне неведома еще часом раньше.

Как она говорила? «Прогулка в зимнем лесу…»

– Вам больно?

Я не находила других слов. Впрочем, и эти слова я не произносила, а выкрикивала. Это было сильнее меня, я вынуждена была защищаться от этого направленного на меня в упор колдовского взгляда.

– Вам больно?

У нее больше не было сил смотреть. Ее глаза медленно закрылись, как закрываются цветы с закатом солнца. Я некоторое время оставалась в том же положении, пока новый вираж не отбросил меня назад. Тогда я опустилась на откидное сиденье так, чтобы оказаться боком к носилкам. Я больше не осмеливалась смотреть на нее.

11

Мне пришлось однажды побывать в больнице, навещая Артура с его свищем, и от той поры у меня сохранилось тягостное воспоминание. Наша больница похожа на тюрьму. Окна забраны решетками, фасад окрашен в серое, а ограда слишком высока для заведений подобного рода. Когда открыли дверь скорой, я буквально выбросилась наружу, так как эта гонка в конце концов выпотрошила меня. Буря стихала. Время от времени еще налетали порывы напоенного влагой ветра, но небо уже очищалось, и временами сквозь разрывы облаков можно было видеть луну.

Санитары выкатили носилки по миниатюрным металлическим рельсам. Я отступила, освободив им дорогу, и наблюдала, как печальное здание поглощает кортеж. Я не осмеливалась последовать за ними. Здание больницы отпугивало меня. Водителю скорой стало меня жалко.

– Эй, малышка, не стойте здесь, входите, вы же дрожите!

Он был прав. Плечи мои трясло, зуб на зуб не попадал. Я прошла по бетонному настилу, ведущему к дверям. Вестибюль освещался двумя синеватыми лампочками. Стены были окрашены зеленоватой, цвета мочи эмалевой краской. Какое-то растение с жирными листьями, подаренное, несомненно, признательным больным, хирело в огромном кашпо. От двери до двери выстроились деревянные скамейки. Я присела и стала ждать, стараясь упорядочить свои мысли, но снова оказывалась на карусели! На карусели, несущейся в неистовом, сумасшедшем, головокружительном вихре, где вместо традиционных деревянных лошадок я различала лица персонажей, окружавших меня в жизни, но в невероятных позах: маму с фиолетовой заячьей губой в старой дедушкиной пелерине; Артура перед телевизором, болеющим за борца-кетчиста; пьяную Тельму на диване и, наконец, месье за рулем. За рулем, но без автомобиля, если точнее. На расписном заднике этой карусели пролетали мимо меня все остальные – американский генерал, человек с фонарем… Эти, хотя и не имели ко мне отношения, но тоже отпечатались в моей памяти.

Прошло, должно быть, немало времени. Мне казалось, что больница пуста. Однако с регулярными интервалами раздавался громкий женский крик, после чего все снова погружалось в апатию.

Внезапно в конце коридора показалась пожилая монахиня. Торчащие по обе стороны головы концы ее огромного чепца били по воздуху, как крылья гигантской морской птицы, стремящейся подняться ввысь. На ней были очки в железной оправе, а поверх накрахмаленного платья надет вязаный синий жакет. Заметив меня, она удивилась.

– Вы ждете кого-то, дитя мое?

Я ждала не кого-то, а что-то – ответа, который должен был решить мою судьбу.

– Я домашняя работница тех людей, которых привезли только что, милосердная сестра.

Она понимающе кивнула.

– Вы были в машине?

– Нет, милосердная сестра…

Молчание. Еще раз пронзительно закричала женщина, нарушив вязкую тишину больницы. Я спросила машинально:

– Отчего она кричит?

– Она рожает.

Я по-глупому залилась краской, из-за того, что именно монахиня употребила такое слово. Однако эта пожилая женщина, вопреки своему облачению, не так уж и походила на сестру милосердия. Она скорее напоминала тех старых фельдшериц, что разъезжают по стране на велосипедах, делая уколы. От всего ее существа исходили уверенность, доброта, деятельный порыв. Она наверняка пользовалась здесь большим авторитетом и умела говорить с больными.

– Я могу узнать что-нибудь о моих хозяевах, милосердная сестра?

– Месье ранен не тяжело, у него порез на бедре и вывихнуто плечо…

Она замолчала, разглядывая меня, видимо, примериваясь, смогу ли я выдержать остальное.

– Мадам умерла?

– Да.

Карусель замерла, как замирает круг рулетки. Тельмы больше не было. Ее зимняя прогулка в голом лесу пришла к концу.

Я отвернулась, и взгляд мой упал на кружевную листву зеленого растения. Филодендрон! Я всегда помнила это варварское название. Нижние листочки пожелтели; куст собирался умереть, как Тельма Руленд. Больничный воздух не подходил ему: это было нежное и капризное создание…

– Он знает?

– Нет еще…

– Я могу его видеть?

– Пойдемте…

Она поднималась впереди меня по деревянной лестнице, по ступеням, покрытым мягкой резиной. Я, по-видимому, ее занимала, и она не переставала поглядывать на меня поверх маленьких овальных очков.

– Вы давно у них на службе?

– Несколько месяцев… Восемь, кажется…

– Они иностранцы?

Мы продолжали говорить о «них» в настоящем времени. Тельма не имела пока права на прошлое, ведь ее не остывшее еще тело было где-то рядом, создавая ощущение живого присутствия. Завтра или послезавтра ее предадут земле и о ней заговорят в прошедшем времени.

– Американцы, милосердная сестра.

– Как это все ужасно…

– Да, милосердная сестра.

Джесс лежал в палате второго этажа вместе с еще одним больным – длинным, худым и желтым стариком с белыми усами; тот не спал и молча разглядывал соседа. Царапины на лице Джесса были замазаны зеленкой, его было не узнать. Голова, утонувшая в огромной подушке, показалась мне совсем маленькой и нежной, как золотистая головка ребенка!

– Хелло, Луиза!

Голос остался голосом мужчины, мужественного, стыдившегося своей слабости и старавшегося сохранить невозмутимость.

– О, месье…

Я остановилась в ногах кровати, не в силах подойти ближе. При виде его, живого, в этой безликой постели у меня закружилась голова.

– Вы знаете что-нибудь о моей жене?

Пожилая монахиня приблизилась к нему. Когда она двигалась, от ее одежды исходил запах эфира. Она села на край кровати и взяла Джесса за руку. Он тотчас все понял.

– О, я понимаю, – пробормотал он.

Я ждала, не заплачет ли Джесс. Но он оставался недвижим, только поднял взгляд к потолку, и это я разразилась рыданиями.

Мы оставались у его изголовья около часа; он не бросил нам ни одного взгляда, не произнес ни слова. Время от времени сосед по палате кашлял, и только это нарушало то двусмысленное оцепенение, в которое мы все глубже погружались. Даже на сестру, по-видимому, подействовало тревожное и гипнотическое состояние этого охваченного отчаянием мужчины. Что происходило в нем, что скрывала бесстрастная маска? О чем вспоминал он? Что за мучительные думы преследовали его? Мы понимали: он мысленно отправился в далекое странствие, он вновь проживал свою жизнь с Тельмой и старался освоиться с тем, что его жены больше не существует.

На наших глазах совершалась метаморфоза. И хотя внешне это было незаметным, последствия могли стать непредсказуемыми.

Мы ждали, от всей души сочувствуя этому состоянию, напоминавшему прострацию. Наконец месье Руленд глубоко вздохнул, как математик, которому внезапно пришло решение труднейшего уравнения.

– Когда я смогу выйти отсюда? – спросил он у сестры.

– Через два-три дня, возможно и раньше; подождем, что скажет главный врач, он осмотрит вас завтра утром.

Он жестом дал понять, что согласен.

– Луиза?

– Да, месье!

– Вы, наверное, вернетесь к родителям?

– Нет, месье, с вашего разрешения я вернусь к вам в дом.

– Совсем одна?

Я вздрогнула. «Остров» теперь был уже не тот. Я вспомнила о ставне, бьющейся о фасад дома, о завывании ветра в камине…

Особенно отчетливо я представила бутылку виски Тельмы, ее стакан, махровый пеньюар…

– Да, одна, месье.

– Что вы будете делать?

– Я наведу порядок, пока вас не будет.

Он успокоенно качнул головой.

– Очень хорошо.

Это было все. Я не знала, должна ли пожать ему руку, но сам он не шелохнулся, и я пошла, обернувшись на пороге палаты. Он снова смотрел в потолок. Машинально и я взглянула туда же. Это был банальнейший белый потолок со стеклянным плафоном.

Думал ли когда-нибудь Джесс Руленд, что однажды перед ним пройдет картина его жизни на таком жалком экране?

12

Как видно, Артур узнал обо всем от соседей по дороге на работу. Он вернулся назад, чтобы предупредить мать, и не было еще восьми часов, когда она появилась у Рулендов. При полном параде, представьте себе. Она даже подкрасила губы, что делало менее заметным ее природный изъян. Я еще спала, так как легла около пяти утра. Едва коснувшись подушки и натянув одеяло на голову, я тотчас же провалилась в небытие.

– Луииииз!

Нет никого в мире, кто способен именно так произнести мое имя. Голос матери был подобен крику павлина. Я села в кровати, все еще раздавленная усталостью, и первой мыслью было – «Тельма мертва». Но я не почувствовала сожаления. Я думала о ней уже в прошлом. Резким жестом я толкнула ставни. Ночная буря очистила небо, но солнца не было из-за слишком раннего часа, да в наших краях оно и не спешит появляться на небосводе, даже при хорошей погоде. Мать стояла внизу у дверей.

– Иду!

Вид сверху калечил ее. Она была похожа на бесформенную карлицу, а лицо, закинутое вверх, казалось некрасивым, почти отталкивающим. Позади нее в красноватом песке дорожки отпечатались шины зеленого «доджа». Автомобиль также был мертв. Прекрасный и обольстительный автомобиль!

Значит, все смертно! Однако мать выглядела вполне живой и даже немного алчной. Раньше я этого никогда не замечала. Она была мне матерью, этим все сказано. Существом «таким как есть», раз навсегда данным и неизменным, судить которое представлялось бесполезным.

Я спустилась открыть дверь. Проходя мимо гостиной, я бросила туда опасливый взгляд, боясь увидеть тень Тельмы. Но комната была уже иной. Она забыла американку, став снова заурядным салоном французского предместья.

– Здравствуй, мама!

Она ворвалась, как метеор, стреляя глазами во все стороны, лихорадочно оценивая все, на что падал ее взгляд.

– Я узнала, это просто ужас! Так твоя хозяйка умерла?

– Да.

– Как это случилось?

По правде говоря, я сама была в неведении, ведь мне никто не рассказал, как произошло несчастье. Конечно, я видела локомотив, раздавленную машину на насыпи, но никаких подробностей не знала. Как верх нелепицы, мать, расспрашивая меня, двумя секундами позже сама выложила все детали. По дороге она встретила тех, кто был в курсе. Видимо, мне она задавала вопросы, стремясь вытянуть что-нибудь еще.

– Кажется, переезд не был закрыт. Маньенша клянется в обратном, но против фактов не попрешь.

Маньенша – это та самая жирная сторожиха на переезде, землячка моей матери, из местности по ту сторону Сены. Когда-то она сошлась с удалившимся от дел сутенером и содержала на одном из речных островов закусочную, где кормили жареной рыбой. Злые языки судачили, что в те времена она была не прочь одарить милостью щедрых клиентов. Ее сожитель умер зимней ночью, браконьерствуя на реке, и так как закусочная была записана только на его имя, Маньенша осталась без гроша. После этого она соблазнила служащего управления железных дорог, начала безудержно толстеть и кончила в конце концов сторожихой на переезде в Леопольдвиле.

– Это было ужасно, – вздохнула я.

– Я знала, – сказала мама, подходя к двери гостиной, чтобы заглянуть внутрь.

– Что ты знала?

– Что это добром не кончится. Внутренний голос говорил мне: ты не должна была наниматься в этот дом! Теперь ты оказалась без работы.

В такую минуту ее практичность и назидательный тон были невыносимы.

– Я запрещаю тебе говорить так, стыдись!

– Что такое?

– Что слышишь! К тому же я не безработная. Месье Руленд не умер.

– Ты воображаешь, что я оставлю тебя здесь с одиноким мужчиной?

– А почему нет?

– Как это почему? Одинокий мужчина и есть одинокий, или не так?

С очевидностью не поспоришь, и мне ничего не оставалось, как пожать плечами.

– За кого ты его принимаешь? Это порядочный человек. Ты воображаешь, что он полезет прислуге под юбку только потому, что его жена умерла?

– Здесь вопрос принципа!

В эту минуту что-то не было заметно, чтобы у мамы были некие принципы. Она бродила по кухне.

– Это что за штуковина?

– Миксер.

– А на что он?

– Готовить фруктовые или овощные соки, взбивать майонез…

– Во напридумывали! Твою хозяйку где будут хоронить, во Франции или Америке?

– Не знаю.

– Твой месье Роланд, может быть, собирается вернуться к себе, раз он овдовел?

Я об этом не задумывалась, и неожиданный вопрос матери подействовал на меня, как пара оплеух.

– Ты думаешь? – пробормотала я, сразу растерявшись.

– А что! После такого удара Франция, знаешь ли, будет действовать ему на нервы… Слушай-ка, Луиза, если у твоей хозяйки были какие-нибудь старые платья или еще что-нибудь в этом роде, от чего он захочет избавиться, имей меня в виду.

Так как я не отвечала, она повторила:

– Ты слышишь меня?

– Да, мама.

– У тебя странный вид…

– Есть отчего, не думаешь?

Но она продолжала гнуть свое.

– Знаешь, что я подумала с самого начала?

– С начала чего?

– Как ты стала у них работать.

– Ну так что?

– Что между тобой и американцем что-то есть. В его присутствии ты вела себя… как в экстазе. Да и твой найм, когда ты сама пошла к ним, не сказав мне ничего…

Она схватила меня за руку.

– Вот поэтому я и не хочу, чтобы ты продолжала работать, если он не уедет в Америку. Ты можешь дождаться его возвращения из больницы, помочь ему в похоронах, но после этого надо вернуться домой, Луиза.

– Посмотрим, – прошептала я.

– Тут и смотреть нечего.

Бесцеремонно, даже нахально она открыла продуктовый шкаф в кухне и восхищенно уставилась на пирамиды консервов из запасов штаб-квартиры НАТО.

– Это американские консервы?

– Да.

– Все?

– Все!

– Как ты смотришь на то, если я возьму одну-другую банку, чтобы дать попробовать Артуру?

– Смотрю отрицательно.

– Они что, сосчитаны?

– Именно потому, что нет, я и не хочу, чтобы ты их брала.

Она разозлилась.

– Бедная моя Луиза, и ты туда же!

– Почему бедная?

– Мне кажется, ты изменилась. Ты сама не своя.

Мне казалось то же самое, что и маме. Она наконец ушла, повторив, чтобы я собирала свои вещи.

Слова матери смутили меня. Намек на то, что я восхищаюсь Джессом, выбил меня из колеи. Так значит, мое неодолимое влечение к нему было заметно со стороны? Значит, это странное чувство, в котором я не осмеливалась себе признаться, было мне не подконтрольно, а следовательно, превращалось в нечто уязвимое, на что могли наброситься другие люди?

Только теперь я стала с ужасом думать о возможном отъезде Руленда. Мама в сущности была права – его возвращение в Америку стало бы логическим завершением происшедшего.

Чтобы прогнать хандру, я принялась наводить порядок в доме. На некоторое время он принадлежал еще мне. Я стала новой хозяйкой «острова».

Джесс вернулся из больницы, когда я вовсе его не ждала, занимаясь выбиванием ковров. Я была в саду и, засучив рукава, дубасила по половику, как вдруг у ворот остановилась скорая помощь. Вышедший из нее человек был похож на Джесса Руленда, как если бы был ему братом, но не более того. Он похудел, лицо казалось вытянувшимся. Сейчас, при свете дня было видно, что он сплошь покрыт синяками. Должно быть, так выглядит боксер на другой день после боя.

Плечо его было перевязано, куртка просто накинута сверху, а пораненная нога в проволочном корсете выглядела твердой и неподвижной, как кусок дерева, застрявший в водосточной трубе. Джесс отказался от помощи сопровождающего его санитара. Прихрамывая, он добрался до крыльца и только там оперся здоровой рукой о мое плечо, чтобы преодолеть четыре ступени лестницы. Он кивнул мне вместо приветствия с озабоченным и напряженным видом человека, которому сообщили, что его просят к телефону. В коридоре он отпустил мое плечо и, опираясь о стену, вошел в гостиную.

Санитар с недовольным видом удалился. Быть может, он ожидал чаевых, но отблагодарить его Джессу даже не пришло в голову. Он опустился на тот самый диван, на котором когда-то дурачился с мадам.

– Я счастлива, что вы вернулись, месье…

Молчание. Равнодушный взгляд его обежал комнату. Неужели он и здесь собирался уставиться в потолок!

– Как вы себя чувствуете?

Надо пожить с иностранцами, чтобы обнаружить, в какой мере французский язык может быть двусмысленным. Когда кого-то обучают французскому, ему объясняют, например, что глагол «чувствовать» означает «вдыхать аромат», «ощущать запах». Его забывают предупредить, что в возвратной форме этот глагол приобретает совсем другой смысл.

Джесс хорошо говорил по-французски, но некоторые выражения, подобные этому, ему не давались.

– Я… Как вы сказали?

– Вам больно?

– Да нет, ничего…

И он добавил нечто совершенно меня ошеломившее:

– Когда я играл в бейсбол, мне доставалось похуже!

– Я хотела кое-что спросить у вас, месье…

Ох, уж этот все понимающий взгляд!

– Вы думаете вернуться в Америку?

– Зачем?

– Учитывая, что мадам…

– Нет, Луиза, я остаюсь.

Голова моя наполнилась радостной музыкой. На его бледном лице появилась едва уловимая улыбка.

– Моя мать была здесь, месье.

– Да?

– Она приходила выразить соболезнование.

– Спасибо.

– Она также хочет, чтобы я вернулась домой.

Надо было сейчас же разрешить возникшую проблему. Мне не хотелось, чтобы надо мной висела угроза. Лучше сразу на что-то решиться, чтобы потом не ломать себе голову.

– Почему она хочет вашего возвращения?

– Она говорит, что девушка не должна оставаться с одиноким мужчиной.

– Почему?

Свойственное ему чистосердечие! Жалко, что мама не слышала его вопроса.

– Ну, как вам сказать…

Мне стало стыдно. Я подумала, что тело Тельмы еще не предано земле, даже не положено в гроб, а я пристаю с глупостями, при этом лицемерно кокетничая.

– Ах, вот в чем дело, – вздохнул Джесс. Он поглаживал небритый подбородок, начинавший обрастать рыжей щетиной.

– Вы собираетесь послушаться матери?

– Нет, месье, я останусь здесь так долго, как вам будет угодно.

– Тогда в чем же дело?

– Я несовершеннолетняя, и если мать станет настаивать…

Здоровой рукой он как бы дал шлепок невидимому животному.

– Она не станет настаивать. Вы хорошо знаете, как ее можно убедить.

Ничуть не смущаясь, он потер большим пальцем об указательный.

Деньги! С ума сойти, как американцы уверены в могуществе доллара.

– Спасибо, – сказала я, опустив голову. – Вы не хотите прилечь?

– Нет, я должен заняться некоторыми вещами…

– Разумеется. Могу я помочь вам?

– Можете. Нам обоим предстоит большая работа.

– Скажите… Скажите, мадам похоронят в Америке?

– Да.

– Вы не поедете на похороны?

– Нет. Капеллан штаб-квартиры НАТО отслужит здесь заупокойную мессу.

Он с трудом поднялся и подошел к проигрывателю. Все было готово, чтобы запустить его, стопка пластинок лежала рядом. Мне показалось, что он включит его, и я остолбенела. Но Джесс схватил пластинки и швырнул их в камин.

– Так же надо поступить и со всем остальным, Луиза.

– Я не понимаю.

– Надо собрать вещи моей жены и раздать их бедным.

– Всю одежду?

– Да, всю. И остальное тоже – мелочи, белье… Все!

Он облокотился о камин, уткнулся лбом в изгиб руки и стал что-то говорить по-английски. Должно быть, то были стихи, судя по ритмическому звучанию фраз. Я заплакала, охваченная внезапной, бьющей через край жалостью. Он страдал на свой и только ему свойственный манер, Джесс Руленд.

13

Во второй половине дня явилась полиция, начавшая расследование. Под словом «полиция» я имею в виду комиссара Леопольдвиля, того, что присутствовал на вечеринке и, похоже, попал под чары мадам. Вся эта история с отрытым переездом, который должен был быть по всем правилам перекрыт, стала предметом пересудов по всей округе. Парижские газеты смаковали подробности и, сами понимаете, нарасхват продавались у нас.

Главное было установить, что за преступная рука подняла шлагбаум, так как Маньенша в данном случае была ни при чем. Двое вокзальных служащих, возвращавшихся домой после работы в час сорок, официально засвидетельствовали, что к этому времени переезд был закрыт. К подходу же экспресса, то есть к часу сорока шести, его открыли. Предполагали, что какой-нибудь автомобилист в спешке за несколько минут до появления Рулендов, поднял шлагбаум, не потрудившись потом опустить его.

Джесс принял комиссара в гостиной, предложил ему виски и сигару. Тот неловко сидел на стуле, положив фетровое кепи на колени. За исключением пьяных драк у нас ничего особенного не происходит, поэтому сюда обычно назначают молодых полицейских, чтобы они привыкали к административной рутине.

Оставив их наедине, я нарочно неплотно притворила дверь в коридор. Делая вид, что занята уборкой, я постаралась не пропустить ни слова из их разговора. Комиссар начал с того, что выразил соболезнование, а потом сразу же перешел к делу:

– Господин Руленд, я хочу, чтобы вы рассказали мне о случившемся со всеми подробностями.

– Это не займет много времени, – спокойно ответил Джесс. – Я возвращался из Парижа, моя жена задремала… В момент, когда я въехал на переезд, я увидел справа огни. Я только и успел понять, что это поезд… Я, должно быть, затормозил. Это было ужасно, господин комиссар.

– Я думаю.

Джесс вздохнул.

– Возможно, нажми я на газ, мы сумели бы проскочить. Не знаю. Моя нога сработала автоматически, трудно контролировать себя в такой момент. Оглушающий грохот, и я оказался на куче камней… А потом… that's all [2]2
  Вот и все (англ.).


[Закрыть]… Вы понимаете?

– Понимаю. Когда вы выехали на путь, скорость была велика?

– Нет. Впрочем, я никогда быстро не езжу, даже по прямой. В Штатах скорость ограничена, вы ведь знаете?

– Когда вы приближались к переезду, вас кто-нибудь обгонял?

– Да, мотоцикл.

Комиссар прошептал скорее для себя, чем для Джесса:

– Мотоциклист проехал бы через калитку, ему не нужно поднимать шлагбаум. Вы не заметили красных огней какой-нибудь машины впереди вас?

– Нет, не заметил.

– Странно. Ведь кто-то – не сторожиха – поднял шлагбаум перед вашим прибытием.

– Толстуха не слышала, чтобы какой-нибудь автомобиль останавливался?

– Нет. Она спала. Я сам попробовал покрутить ручку шлагбаума, она идет легко, почти бесшумно… Ну, что ж… Пока все, месье Руленд. Мы постараемся найти мотоциклиста, о котором вы говорите, возможно, узнаем от него кое-что еще…

Комиссар ушел. Джесс казался взволнованным. Он позвал меня:

– Луиза!

– Месье?

– Вы закончили собирать вещи Тельмы?

– Да, месье.

– Кому вы собираетесь отдать их?

Я немного смутилась.

– Моей матери, если вы не против.

– О'кей.

– Я хотела спросить насчет мехового манто, что с ним делать? Оно дорогое, вы могли бы продать его.

– Нет, возьмите себе!

– Себе? – едва произнесла я.

– Да-да. Только при мне не носите, отложите на потом.

– О! Месье! Это слишком дорогой подарок!

– Это не подарок; если вам не надо, отдайте, кому хотите.

– В таком случае, я оставлю его себе.

– О'кей. Луиза, нам надо поменяться комнатами. Вы не против спать в моей?

– Нет, месье.

– Хорошо. Теперь все.

Итак, прекрасное манто Тельмы осталось висеть в шкафу, так как я расположилась в их спальне. Я была счастлива иметь такую потрясающую меховую вещь, но грустила оттого, что смогу носить ее только «потом». Это «потом» означало – когда я перестану работать у месье.

Я бы соврала, рассказывая вам, что спала в эту ночь на их широкой кровати. Впрочем, почти до утра в доме были люди. Участники памятной вечеринки: генерал, мой упитанный танцор, француз, бельгиец, молодой верзила и еще какие-то незнакомые мне. Они приходили побыть рядом с Джессом, поддержать его.

Вначале у них был серьезный и скорбный вид, но под влиянием виски тон разговоров повышался, и в своей новой спальне я долго слышала, как они оживленно гундосили. Только на рассвете я смогла заснуть. В предрассветных сумерках я различала дверь ванной, и мне все мерещилось, что Тельма вот-вот должна выйти из нее в своем белом полосатом пеньюаре, попеременно открывавшем то грудь, то бедро.

Последовавший затем период оставил во мне ощущение смятения и путаницы. Сначала было отпевание в часовне штаб-квартиры НАТО, потом погрузка цинкового гроба в самолет в аэропорту Орли. Месье еще не мог водить машину, и ему служил шофером американский солдат – белокурый и ничем не примечательный верзила, без конца жевавший жвачку, что заменяло ему потребность в разговорах.

Как того следовало ожидать, мама пришла поговорить с Джессом, чтобы поблагодарить за одежду и узнать о его намерениях в отношении меня. Джесс в достаточно грубой форме ответил, что нуждается во мне, и снова бросил ей двадцать тысяч франков тем жестом, каким бросают монету в шапку нищего; я испытала унижение за мать. Я не узнавала больше эту бедную женщину. Старея, она становилась алчной. Если бы вы видели, с какой жадностью она прятала деньги в сумку, вы бы испытали то же отвращение, что и я. Когда она ушла, я сказала месье Руленду:

– Мне стыдно за мать.

– Почему?

– Мне кажется, что ради денег она способна на все.

Мои горькие слова тронули его.

– Вовсе нет. У нее никогда не было их много, солидная сумма взволновала ее, но оставляет она вас здесь только потому, что уверена в моей порядочности.

Вот так! Хотите верьте, хотите нет, именно последние слова повергли меня в большую печаль, чем все остальное.

14

Наше новое существование, его и мое, постепенно налаживалось. Через несколько дней он возобновил работу и стал все позже и позже возвращаться в Леопольдвиль. Часто приготовленный мною ужин оказывался нетронутым. С этого времени моя жизнь превратилась в ожидание Джесса. Возвратившись, он сразу же поднимался в спальню, походя бросив мне что-нибудь приятное.

Через неделю после несчастья у него появился новый автомобиль – прекрасный «меркури» цвета антрацита, с серыми и коралловыми сиденьями, которые я чистила каждое утро. Я никогда не откажусь от убеждения, что он остался в доме исключительно благодаря мне или, скорее, той атмосфере, какую мне удалось создать, но я отлично видела, что ему больше не нравится здесь, что дом особенно ночью, ему в тягость, как если бы здесь бродил призрак Тельмы. Переживал ли он по-настоящему? Я не переставала размышлять над этим. В первый день я была в этом совершенно уверена, но уже на следующий он снова стал таким спокойным, что меня взяло сомнение.

В тот день, когда тело отправляли в Америку, я пристально наблюдала за Джессом. Вы не можете себе представить, какое печальное зрелище являл собой массивный гроб, который устанавливали в брюхе гигантского самолета компании «Пан-Америкэн». Я робко стояла в стороне рядом с полицейским комиссаром. Не знаю, почему мне пришло в голову, что мы походим один на другого свойственным только нам способом восприятия жизни и умением молча страдать.

Самым волнующим моментом был взлет самолета. Когда загудели пропеллеры и он двинулся к взлетной полосе, провожавшие замерли. Генерал стал по стойке смирно. Джесс только чуть побледнел, но и то не слишком, как если бы он провожал на аэродроме живую Тельму. Когда самолет поднялся в воздух, Джесс следил за ним взглядом, потом на секунду закрыл глаза, и я думала, что он упадет в обморок, так внезапно обмякло его тело. Потом все разом заговорили, и Джесс снова стал самим собой, спокойным и даже умиротворенным.