Текст книги "Конец великой войны (По страницам военной фантастики)"

Автор книги: Фредерик Браун

Соавторы: Эдвард Оппенгейм,Жан Жобер,Уильям Лекье,Макс Неаль,Д. Мидос,Ж. Рони-старший,Михаил Фоменко,Гастон Ришар,Герман Макнили
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Совершив этот переворот, Солейман смело взял на себя командование армией. В страстных речах он убедил большинство офицеров-магометан, что Лауфс-паша – изменник и что армию можно спасти. Он даже попытался отступить среди белого дня, но скоро понял, что его ожидает страшное поражение, и отложил передвижение на вечер.

В сумерках он принял все меры. Они были просты, варварски примитивны, но именно поэтому самые лучшие для войска, вынужденного ограничиться оружием древних времен. Было избрано три выхода: первый – между двумя высокими холмами, на расстоянии многих верст от поля битвы, два других – на внешних скатах этих холмов. Солейман разделил свою армию на три корпуса и старательно указал солдатам пути следования и место соединения. По совету одного аэростатчика, несколько дирижаблей служили маяками посредством электрических зеленых, красных и белых огней. Другие аэропланы и дирижабли должны были замедлить воздушные операции австро-венгерской армии.

Наступил вечер, такой же нежный, тихий и великолепный, как и предыдущий. Звездные сферы наполнили пространство дрожащими сплетениями света. И все эти блестящие фигуры, с которыми мы связываем глубокие греческие и арабские легенды – Вега, тихо колеблющаяся на Лире, Капелла с широкими бороздами, Альтаир, Арктур, Андромеда, Персей, Офиук, Геркулес, Лебедь, Пегас, – дрожали над одной из великих драм человеческой истории. Как только наступила темнота, оттоманская армия устремилась вперед бешено. Она шла и бежала так же наугад, как первобытная орда. Она бросалась на дикий риск, спасаясь во мраке, руководимая только огромным и бешеным инстинктом самосохранения.

Вдали возвышались три группы огней, три снопа воздушных лучей, как маяки над необозримым морем, и это было единственной путеводной нитью, почти мистической, всех солдат. На зените – почти среди звезд – оттоманские и австрийские аэростатчики и авиаторы собирались к последнему бою…

Сначала бегство казалось счастливым: турки, курды, албанцы, сирийцы, арабы хорошо видели падение первых снарядов, но эти снаряды, упавшие с большой высоты, причинили мало вреда. Затем бомбардировка участилась. Вскоре над войском начался дождь со стороны ближайших стрелков. Люди падали кучами. С высоты холмов широкие полосы серебряного света пронизывали массы беглецов. Мало-помалу, гроза артиллерии и ужасный ливень пуль все возрастали, надвигаясь со всех сторон через тела и кости. Слышались жалобные крики, печальные призывы и стенания раненых. Но огромная беспорядочная толпа не останавливалась. Несмотря на тысячи убитых, она думала лишь о том, чтобы добраться до спасительной области маяков. Даже неимоверное побоище при приближении к неприятелю, когда в пять минут погибли более пятнадцати тысяч человек, не могло сломить их могущественного стремления. Турки пришли в соприкосновение с врагом. Произошел ужасный рукопашный бой. В один момент десять тысяч человек австро-венгерского авангарда, несмотря на весьма геройское сопротивление, были окружены, подавлены, сломлены, уничтожены… затем воюющая толпа устремилась в ночи вперед…

Впрочем, ничто не могло ее одолеть. Руководивший ей инстинкт, странная смесь героизма и ужаса, продолжался до тех пор, пока оттоманская армия не вышла из линии огня и достигла спасительных огней маяков.

С той минуты отступление было обеспечено. Оно стоило пятнадцати тысяч убитых, сорока тысяч раненых, двадцати тысяч пленных. Но дикий Солейман все же увел за собой более ста пятидесяти тысяч солдат.

Видение грядущего – война через несколько десятков лет // Огонек. 1916. № 41, 9 (22) октября.

Уильям Лекье
ПРЕДСТАВИТЕЛЬ ФИРМЫ KAPHA И МЕДЕНЬАЛЬДА В БЕРЛИНЕ

Хью Доновану предстояло трудное дело. Но как приступить к нему? – этого Хью себе еще не уяснил. Так как некоторые подозрительные личности следили за Хью, то он предпочел тайно перебраться из своей роскошной квартиры в грязноватую меблированную комнату на окраине города. Был дождливый, холодный день. В комнате было неуютно. Хью с озабоченным лицом нервно шагал взад и вперед.

– А что, если… – пробормотал он, вдруг останавливаясь у мутного окна. – Нет, это безумная мысль… Но если она оказалась бы удачной, тогда…

Быстро подойдя к столу, он открыл карту северной Европы, потом взял путеводитель и погрузился в размышления.

Хью был решительным человеком и, наметив себе какой-нибудь план, всегда действовал энергично.

Так было и теперь. Десять минут спустя он подошел к шкафу, отпер его и вынул стеклянную реторту и спиртовку. Из нескольких пузырьков сделал он в реторте смесь, которую и поставил вариться на спиртовку. В воздухе почти сейчас же запахло гвоздикой. Донован торопливо схватил безобразную маску, из употребляемых против ядовитых газов, и быстро надел ее. В это время постучали в дверь.

– Кто там? – нетерпеливо спросил Хью.

– Это я – Беттинсон.

– Ах, это вы! Отойдите от двери. Я занимаюсь опытами.

– Как хорошо пахнет гвоздикой…

– Да, но вам вредно дышать этим воздухом. Идите вниз, я вас позову немного погодя.

Беттинсон, помощник Хью, покорно сошел вниз, а Хью, взяв еще два флакона, вылил их содержимое в реторту. Приятный, но ядовитый запах гвоздики сейчас же исчез. Тогда Донован открыл окно, снял маску и позвал Беттинсона.

– Я уезжаю завтра из Лондона, – сказал он ему. – Возьмите это письмо и расшифруйте его завтра капитану Черстону. Капитан даст вам ответ, тоже шифрованный, и вы привезете его мне ни вокзал завтра в четыре часа.

– Больше ничего?

– Ничего, Прощайте, Беттинсон.

На следующий день, в назначенный час Беттинсон встретил Донована на вокзале. Донован был в платье заграничного покроя. Непрактичность его и широкополая мягкая шляпа ясно говорили, что хозяин этой одежды итальянец. Беттинсон передал ему шифрованную записочку, прочтя которую, Хью пошел и купил себе билет.

Две недели спустя Рудольф Хейм, представитель фирмы Карна и Меденьальда в Берлине, торговец табаком, гулял по улицам пропахшего рыбой городка Тромзе в Норвегии. Он остановился в недорогой гостинице и, вообще, был неудачником в своей специальности, так как до сих пор еще никому не сумел навязать ни одного из своих образцов. Но ему это и не нужно было, так как под именем Рудольфа Хейма скрывался Хью Донован, а образцы товара были закуплены на улице Альдерлот в Лондоне.

Хью спустился к зеркальному фиорду и задумчиво смотрел на черневшие вдали берега Лапландии. В это время к нему подошел человечек в непромокаемой одежде и шепнул ему что-то по-французски. Хейм сейчас же любезно зажег и передал ему спичку, быстро шепнув что-то в ответ. Рыбак зажег трубку о спичку Хейма и, поблагодарив, отошел. Представитель немецкой фирмы равнодушно постоял на месте и потом не спеша отправился домой. Он знал, что за ним следят.

В маленьком отеле он забрал свои немногочисленные вещи, расплатился и пошел к набережной. Там в моторной лодке ждал его человек в непромокаемой одежде, которому Донован дал закурить на берегу фиорда.

Через минуту мотор заработал, оживляя своим шумом тихую набережную, и лодка понеслась по фиорду в открытое море. Кругом была черная ночь, ледяной воздух резал лицо. Далеко впереди виднелся одинокий огонек – какой-нибудь торговый пароход на пути в Архангельск. Вдруг рядом с этим огоньком из мрака вынырнул второй.

– Ого, – сказал человек в непромокаемой одежде, – пароход задерживают. Смотрите.

Донован увидел, как с парохода стали подавать сигналы.

– Да, – продолжал спутник Хью, – в этих водах творится много неладного. Недаром норвежцы так осторожны.

Прошла ночь, утро, настал полдень, а лодка все мчалась и мчалась вперед по стальным волнам. Вот показался одинокий каменистый островок Сёрё, лежащий как раз напротив одного из самых северных городов – Хаммсрфеста. Лодка въехала тут в маленький залив, на берегу которого и высадился Донован. Лодка же с маленьким человеком повернула и умчалась обратно, оставляя за собой волнующуюся дорогу. Хью взял свой саквояж и пошел в гору, откуда увидел раскинувшееся в котловине село Рольхосвик. Туда и направился Донован.

«Ну и местечко, – подумал он про себя, зажимая нос. – Да это край света!»

Воздух был пропитан запахом разлагающейся рыбы. Кругом была грязь.

Лапландцы, сидя на корточках у невзрачных домов, чинили сети. Через полчаса ему удалось найти старого норвежца, говорящего по-немецки и приютившего за плату Рудольфа Хейма, коммивояжера.

Старый норвежец весь заскоруз в этой мрачной ледяной стране. Он был рыбаком и всю жизнь провел в борьбе со стальными волнами Северного моря.

Сидя в низкой, вонючей комнатке, он за трубкой скверного табака стал словоохотлив.

– Теперь, во время войны, все суда из Англии в Россию проходят мимо нашего острова, – рассказывал он Хью. – А вы действительно немец? – перебил он вдруг себя.

– Конечно, – Донован протянул ему свой паспорт, внутренне улыбаясь.

Выбор острова Сёрё не был случайностью для него, и о старом норвежце он знал еще в Лондоне.

– Теперь я спокоен, – продолжал старик. – Ведь в душе я немец. Мой отец из Германии, и я знаю, какая великая страна его фатерланд. Знаете, даже здесь, на острове, с дюжину человек работают для кайзера.

– Да? Каким образом?

– Германия устроила ловушку английским и русским судам, – хихикнул старик. – Сейчас мы ждем известий о выходе из Шотландии английских пароходов, и тогда найдется дело для нашей подводной лодки «U-00», которая уже три недели, как стоит здесь. Я доставляю ей провизию и, если хотите, возьму вас завтра с собой.

– Ах, пожалуйста, – радостно воскликнул Донован, – я еще не видел ни одной из наших славных подводных лодок.

В эту ночь Хью прислушивался к храпу старика. Потом встал и вынул из саквояжа коробку с сотней сигар. Он долго нюхал коробку, пока не убедился, что она ничем не пахнет.

– Хорошенький подарок, – пробормотал он с тихим смехом и, спрятав коробку обратно, лег и заснул.

На следующий день вечером Хью со старым рыбаком спустились к морю. Минут через двадцать невдалеке показался перископ подводной лодки.

Потом вынырнула и вся лодка, и в шлюпке, спущенной с нее, к берегу подъехали несколько офицеров. Старый рыбак представил коммивояжера морякам, и они радостно приветствовали его. Недаром же его привел их верный помощник и слуга фатерланда.

Со скромностью, подобающей представителю табачной фирмы, Хейм попросил разрешения преподнести экипажу несколько трубок, которые были, кстати, с ним как образцы. Предложение было принято, и Хью поехал вместе с офицерами к стоявшей вдали «U-00».

Экипаж лодки был в восторге от новеньких трубок, и Хейма угостили пивом. Уходя, коммивояжер расчувствовался и достал коробку с сотней сигар.

– Вот вам, голубчики, еще маленький подарок, – сказал он. – Курите их и вспоминайте наш дорогой фатерланд, откуда я их вывез.

Хью продолжал жить в грязном домишке старого рыбака, играя роль ярого патриота своего фатерланда. Но старику пришлось уехать в Хаммерфест за провизией для подводной лодки и в его отсутствие один из его приятелей в своих странствованиях по морю наткнулся на «U-00».

– Тут что-то нечисто, – волнуясь, рассказывал он Хью, к которому прибежал поделиться новостью. – Все люки были открыты и ее наполовину залило водой. Мы подъехали к ней и увидели, что весь экипаж, все офицеры мертвы.

– Странно, – заметил Донован. – Смерть, верно, была моментальной.

– Да, производит впечатление, что они задохнулись. Кому-то, верно, пришло в голову всплыть на поверхность и открыть люки, но и тот погиб. Германскому консулу в Хаммерфесте дали знать, а лодка пока стоит за теми скалами.

Через десять минут Донован ехал с приятелем старого рыбака в лодке, чтобы взглянуть на «U-00».

Вот он опять входит на мостик подводной лодки. Спускаясь вниз, он почувствовал легкий запах гвоздики. В трюме лежали мертвые матросы в разных позах, а на столе стояла открытая коробка с сигарами. Донован взял коробку и спрятал ее в карман. Возвращаясь же обратно на берег, Хью незаметно выбросил ее в море.

Три дня спустя английский пароход, которого так нетерпеливо поджидала «U-00», благополучно прошел мимо черных скал в Белое море.

В немецких газетах умолчали о гибели подводной лодки «U-00».

Антигравитационный луч // The Electrical Experimenter. 1916, май.

Уильям Лекье
ДВЕ БЕЛЫЕ ЯГОДЫ ОМЕЛЫ

Это было ноябрьским утром, мрачным, пасмурным, сырым. За ночь туман окутал Лондон точно саваном, но к одиннадцати часам утра он рассеялся, хотя утро все-таки больше походило на сумерки, чем на утро. Хью Донован стоял у окна комнаты, служившей ему и гостиной, и фотографическим ателье, и задумчиво глядел на унылую Пакингтон-стрит.

Окрестности Эссекс-род вообще не живописны и не смотрят привлекательными, особенно в пасмурный зимний день, когда лондонское небо кажется сделанным из свинца, а тротуары – вымазанными черным жиром.

Хью Донован сегодня встал необычайно поздно. Было уже одиннадцать, а он все еще стоял у окна в стареньком халате, небритый и нечесаный. Обыкновенно он вскакивал с постели уже в семь утра и одевался в пять минут, как все люди, которым приходится много путешествовать. Но, сказать правду, предыдущая ночь его прошла довольно бурно.

В семь часов он пообедал вместе со своей невестой, мисс Мабель Меткаф, и ее братом в модном ресторане, потом был с ними в театре, потом, все с ними же, поужинал в «Савой-Отеле», проводил их домой, поцеловал невесту, пожелал ей спокойной ночи и, взяв такси, отправился к себе домой, на Хаф-Мун-стрит. А там переоделся из фрака в пиджачную темно-коричневую пару, надел потертую мягкую войлочную шляпу и, пожелав «приятных сновидений» своему тощему камердинеру Беттинсону, вышел на улицу и зашагал по Пикадилли, небрежно помахивая тросточкой, словно беспутный фланер, вышедший из дома, чтобы окунуться в ночную жизнь столицы.

На площади Цирка он взял такси и велел везти себя на Майдавэль, где отпустил такси и снова зашагал по длинной и широкой улице. Дойдя до угла соседней улицы, он остановился, закурил папироску, постоял немного, как будто в нерешимости, потом перешел на другую сторону улицы и принялся внимательно разглядывать соседний дом, в особенности одно из окон бельэтажа. Потом, укрывшись в тени подъезда, стал ждать.

Подняв воротник и поеживаясь от сырости, он простоял так с полчаса, пока до слуха его не донеслось пыхтение подъезжавшего мотора. Тогда он стрелой перебежал дорогу и стал возле подъезда дома, к которому приглядывался раньше.

Из подкатившегося таксомотора вышел господин лет под сорок и помог выйти даме без шляпы, в изящном светлом манто. Мужчина расплатился с шофером и повел свою даму в подъезд, когда внезапно Хью, притворяясь пьяным, заступил им дорогу.

– Пошел прочь, пьяная скотина, – прикрикнул на него господин, беря под руку даму.

– Из-виняюсь, – бормотал Хью. – Прошу прощения, мадам.

Он в свою очередь взял даму за руку; она вскрикнула, спутник ее схватил Хью за шиворот и отшвырнул его:

– Проваливай. Как тебе не стыдно! Пьян, как стелька.

– Пьян. Это точно. Выпил – с вашего позволения. Ведь вот потеха-то. Я думал – вы мой брат Чарли. Но до чего похожи. Две капли воды. Из-виняю-юсь. Вы извините меня?

– Пойдем же, милый, – взмолилась женщина, и по акценту ее Хью сразу услыхал, что она не англичанка. И, быстро вытащив из кармана электрический фонарик, направил свет его на лица обоих – господина и дамы.

– Идем же, ради Бога, – взволнованно воскликнул господин. Он отпер дверь своим ключом, и оба скрылись за дверью.

– Гм, недурно сыграно, – бормотал Хью, с наслаждением затягиваясь папироской. – Я не ошибся. Лицо то самое, которое я видел на площади Массена в Ницце три года назад; этих мелких складочек по углам рта не узнать невозможно.

В тумане он дошел пешком до Эджвер-род, отсюда доехал в такси до Ислингтона и потом опять пешком до дома.

Но и добравшись, наконец, домой, он лег не сразу, а еще часа два возился с какими-то странными приборами, которые хранились у него под ключом в шкафу, дистиллируя какую-то темную жидкость в большой стеклянной реторте и внимательно следя, как эта жидкость кипела, покрываясь пузырьками, на бледно-голубом огне спиртовки.

Потом вынул из шкафа небольшую записную книжку в кожаном переплете, перехваченную резинкой. Снял резинку, нажал пружину, и тогда обнаружилось, что записная книжечка совсем не книжечка, а четырехугольный стальной ящичек с двумя тонкими стеклянными трубочками, наполненными до половины какой-то розоватой жидкостью.

Полчаса спустя, в резиновых перчатках и уродливой противогазовой маске, он толок в ступке что-то темное, густое – на вид, морские водоросли; потом вынул из крохотной коробочки две высохших беленьких ягодки – ягоды прошлогодней омелы, истолок их в той же ступке, смешал с толченой водорослью и прибавил немного темной жидкости, которую он дистиллировал.

Не успел он сделать этого, как по полу комнаты поползло облако зеленоватого дыма, но окно было закрыто наглухо, а щель под дверью заткнута мокрым полотенцем, так что ни единая частица смертоносного газа не могла проникнуть в соседние комнаты.

С величайшими предосторожностями Хью наполнил невинную на первый взгляд записную книжечку опасным составом, изготовленным им, составом, самовозгорающимся при соприкосновении с воздухом и распространяющим вокруг жар нестерпимый – одним из наиболее сильных горючих веществ, известных современной науке.

Снова скрепив книжечку резинкой, он обмакнул мягкую щеточку в какую-то кислоту и провел ею по всей поверхности стального ящичка, чтобы проверить, нет ли где трещины, хотя бы самой маленькой. Затем, убедившись, что книжечка надежна и можно безопасно носить ее в кармане, отложил ее в сторону и начал смешивать вместе несколько жидкостей. Потом эту смесь вылил на остаток водорослей, чтобы обезвредить их, и из пульверизатора опрыскал комнату дезинфицирующей жидкостью, рассеяв остатки зеленого дыма, приникшие к позу.

На другое утро в одиннадцать часов он стоял в халате у окна и смотрел на улицу, соображая, что ему делать дальше.

– Гм, грудная задача! – бормотал он про себя. – Я верю безусловно тому, что мне сказал Стефан Стефанович. Только бы нам раскопать правду, какой эффект бы это произвело на Балканах. Одно, по крайней мере, хорошо: я убедился, что мой друг Новкович живет на Майда-вэль. И, по-видимому, живет недурно, получше, чем в Белграде. К счастью, он не узнал меня вчера.

Без четверти два Хью Донован, в безукоризненном черном утреннем костюме, вошел в уютный салон «Риц-Отеля», где его поджидала невеста, мисс Мабель Меткаф, ее отец, бывший посланник, и несколько друзей. Глазки молодой девушки радостно улыбнулись жениху. Он наклонился над ее рукой.

Компания, усевшаяся завтракать, состояла из шести человек, в том числе худого, высокого, с впалыми глазами человека с седой головой и манерами дипломата, говорившего по-французски и дружески стиснувшего руку Хью. То был полковник Стефан Стефанович, личный адъютант его величества короля Петра Сербского, изгнанного австрийцами из пределов своего государства.

Хью Доновану весь путь от Вены до Константинополя, через Будапешт, Зимоны, Белград, Пирот и Софию, был так же хорошо знаком, как клубы на Сент-Джемской улице. До войны он был в Белграде любимцем всех министров и самого короля, так как приезжал с важными депешами, привозил последние анекдоты и уезжал, нагруженный всевозможными пакетами, пересылаемыми с курьером министерства иностранных дел.

Хью сидел между своей невестой и сербским дипломатом и говорил больше с этим последним, понижая голос, но Мабель, зная, в чем дело, не обижалась и не мешала их беседе, видимо, составлявшей продолжение ранее начатого разговора.

– Только бы нам узнать истину, – шепотом говорил по-французски серб, – все положение сразу изменилось бы. Его величество боится, как бы наша доблестная армия не попала в ловушку, расставленную ей австрийцами и болгарами. Фердинанд ненавидит сербов, а император Франц-Иосиф еще после захвата Боснии и Герцеговины клялся, что через три года Сербия будет австрийской. Есть только один способ разбить их козни – выведать от этой госпожи то, что только она одна может нам сообщить.

– Это не так-то просто, – задумчиво заметил Хью. – Ее хорошо стерегут. Я все обдумал вчера и предвижу много затруднений и опасностей.

– О да, это будет опасно, – подтвердил дипломат. – Вас слишком хорошо знают в Белграде.

– Увы! и популярность иной раз бывает неудобной, – засмеялся Хью.

После завтрака он отвел в сторону невесту, в уголок, где никто не мог их подслушать, и стал просить ее, чтоб она вернула ему слово не уезжать из Лондона и разрешила бы ему уехать за границу – в последний раз.

– Пойми, Мабель, это необходимо. Вспомни, что выстрадала несчастная Сербия, что выстрадал ее король, который был так добр ко мне, вспомни, что у нас с Сербией общие интересы… Ну, отпусти меня только на этот раз, и обещаю тебе, что до конца войны я никуда уж больше не уеду. И, когда я вернусь, мы обвенчаемся. Согласна, милая?

– А если, если ты не вернешься? – вздрогнув, прошептала она.

– Если я не вернусь, ты будешь знать, что я сложил свою голову за родину, как делают сотни и тысячи других! Но, мне думается, это не так уж страшно.

Она молчала. Мимо прошел лакей, и она медлила с ответом.

– Ты – ты считаешь необходимым это, Хью? – выговорила она едва слышно.

– Да, я хочу сделать попытку спасти нашу доблестную союзницу Сербию в интересах нашей родины. Неужели же ты, моя Мабель, станешь мешать мне в этом?

Девушка вскинула голову.

– Ты прав Хью. Поезжай. Мои мысли всюду будут с тобой, ты это знаешь.

Он склонился над ее маленькой ручкой.

– Благодарю, родная. Этого нашего прощания я никогда не забуду.

Три недели спустя мистер Джон Турман, главный секретарь Иммиграционного департамента в Вашингтоне, предъявил свой паспорт и бумаги на просмотр нейтральному чиновнику в паспортном бюро Южной дороги в Вене, этом центральном железнодорожном узле, через который в мирное время, три раза в неделю, проходит Восточный экспресс из Остенде в Константинополь.

Огромный вокзал со множеством лестниц, бегущих вверх и вниз, был весь запружен солдатами и офицерами, возвращающимися из отпуска на фронты, русский и румынский. Колыхались флаги, звенели песни, смех. Американец, в мягкой серой шляпе, чуть сдвинутой набок, усмехаясь, заметил офицеру, тщательно проверявшему его бумаги:

– Однако, какое у вас тут оживление. У нас в Америке не знают, что в Австрии царит такой энтузиазм.

– Еще бы, господин Турман! Мы ведь уверены в победе. Она лишь вопрос времени. Сербия уже наша, – и седоусый офицер вручил американцу паспорт, провизированный и дающий право на въезд в Белград, оккупированную австрийцами столицу Сербии. И Хью Донован, – так как это был он, – чуть улыбаясь, вышел на платформу: ждать Балканского поезда, новый хваленый экспресс из Берлина к берегам Босфора.

На другой день, в венгерском пограничном городке Зимоны на берегу Дуная, напротив Белграда, «американцу» пришлось пройти через ряд новых и еще более строгих формальностей при просмотре его бумаг, так как въезд в Сербию был фактически воспрещен всем, кроме военных: и, хотя к паспорту приложена была фотографическая карточка и письма, адресованные мистеру Джону Турману в Бостон, Нью-Йорк и Вашингтон, три офицера в форме, сидевшие за столом, посматривали на него далеко не дружелюбно, а двое полицейских в штатском, слонявшиеся возле, пристально разглядывали его со всех сторон. Однако, официальное положение американца было таково, что старший из жандармских офицеров выдал ему разрешение на переход заново отстроенного моста через Саву и на въезд в Белград.

Очень довольный успехом своей хитрости и своего перевоплощения в американца, Хью вышел на платформу – и едва не столкнулся с хорошо одетой пожилой дамой с темными глазами и выдающимися скулами, лицо которой было ему, увы! слишком хорошо знакомо. Она была вся укутана в меха, с огромной муфтой, так как на дворе стоял мороз, и, видимо, поджидала тот же балканский поезд, что и Хью Донован.

Эта женщина была не кто иная, как мадам Гирш, одна из самых ловких представительниц австрийской тайной полиции, до войны жившая зимой во Франции, а летом на Ривьере.

У Хью захватило дыхание. Узнала ли она его? Во всяком случае, если и узнала, не подала виду, даже не оглянулась на него. Как быть? Положение получилось весьма серьезное. Правда, до войны они были почти друзьями, но теперь – долг ее выдать его, как и его долг был бы следить за ней, встреть он ее теперь на Бонд-стрит.

Узнала ли она его? Ведь его искусственно обесцвеченные волосы теперь совсем седые, и это состарило его на двадцать лет, если не больше… но все-таки…

Хью Донован был не такой человек, чтоб понапрасну рисковать. Живой, энергичный, находчивый, он сразу понял, что надо выкручиваться из этого крайне неудобного положения. И, словно мимоходом заглянув в свое отдельное купе, вынул из чемоданов бумаги и разные вещи, которыми набил себе карманы пальто; пачку патронов, на вид глядевшую толстым портфелем, взял в руки и, пройдя по коридору, стал в дверях, украдкой следя за женщиной в мехах, – сядет ли она в этот поезд.

На платформе поднялась сутолока, давка; кондукторы кричали, паровоз пыхтел; кто-то трубил в трубу, подавая сигнал к отходу поезда.

Хью видел, как г-жа Гирш забежала сначала в паспортное отделение, затем в буфет, что-то спросила мимоходом у жандармского начальника и, по-видимому, успокоившись, села в вагон рядом с тем, где находилось купе Хью. Она, без сомнения, разыскивала англичанина, которого узнала – факт серьезный и не ускользнувший от внимания Донована.

Поезд уже тронулся, когда американец неожиданно уронил на платформу крепко перевязанный тесьмой пакет и с испуганным криком сам выскочил вслед за ним и принялся подбирать на снегу рассыпавшиеся бумаги.

Служащие на станции видели, что произошло, и криками предостерегли его, но было уже поздно – поезд уже подходил к длинному железному мосту через Саву, разрушенному сербами и восстановленному австрийцами.

Подобрав свой пакет, Хью стряхнул снег с рукавов и, подойдя к одному из офицеров, проверявших паспорта, спросил скороговоркой на американский лад:

– Туда, кажется, недалеко – а?

Тот не понял. Хью повторил вопрос по-немецки и осведомился, когда идет следующий поезд в Белград. «Через два часа», – был ответ. Тогда Хью храбро зашел на телеграф и дал телеграмму в Белград, чтобы на станции вынули багаж пассажира из такого-то № купе и оставили его на хранение. А затем мистер Джон Турман вышел пройтись, чтобы убить как-нибудь два часа, оставшиеся до отхода следующего поезда.

«Однако, чуть было не попался! – восклицал он про себя. – Ну и кремень же эта Гиршиха! Глазом не моргнула. Она уверена, конечно, что я в поезде. Вот-то будет разочарована».

Посмеиваясь про себя, он поднялся на холм, с которого открывался чудесный вид на милый приречный городок Зимоны, или Землин, как именуют некоторые карты, на роскошные прибрежные сады, летом такие густые и тенистые, и на бескрайнюю венгерскую равнину, теперь покрытую снега. Вдоль берега тянулась гладкая дорога, излюбленное место для гулянья, внизу катил свои желтые волны Дунай. Наискосок, на противоположном берегу, громоздился Белград, изрядно пострадавший от австрийской бомбардировки, но все еще хмурый и грязный – типичная старая турецкая крепость.

Хью знал, что Землин теперь весь кишит солдатами, – значит, туда лучше не заходить. Знал он, что и на станцию обратно теперь ему нельзя идти. Конечно, мадам Гирш, тотчас по прибытии в Белград, протелефонирует начальнику полиции в Землине, и через час начнутся розыски… Хью присел на скамью, закурил папироску и крепко задумался… Он думал о родине, и о Мабель, и о том, что австрийская полиция славится своим умением отыскивать шпионов, что у нее на службе много женщин, и мадам Гирш – одна из самых талантливых женщин-сыщиц…

Быстрые зимние сумерки уже спустились на оснеженную землю, и желтые воды Дуная стали темно-свинцовыми, когда американец быстро поднялся и зашагал по берегу, далеко обходя таможню, в которой, как он знал, тоже сидели офицеры, паспортисты, таможенники и всякого рода чиновники, следившие за тем, чтобы никто контрабандой не перебрался через Дунай. У «американца» оставался еще один шанс перебраться незамеченным на ту сторону – его старый приятель, Карл, и его сын, оба истые сербы, непоколебимо преданные своей родине… Только найдет ли он их?.. И уцелели ли они в эту пору общей разрухи?.. Однако же, даться живым в руки врагам – это было не в характере Хью Донована… И, час спустя, сделав большой обход, он уже стучался в дверь скромного домика на берегу реки.

А два часа спустя, в непроглядную темень, еще усугубляемую падавшим густым снегом, Хью сел в лодку, одетый в старый коричневый крестьянский зипун из домотканой крашенины, данный ему Карлом, стариком-сербом, который два года служил старшим лакеем в «Гранд-Отеле» в Белграде, в шерстяные чулки, вязаный шарф и заячьего меха круглую шапку с наушниками, – костюм, менявший его наружность, как ему казалось, до неузнаваемости.

Карл и сын его сидели на веслах и гребли усердно в темноте по направлению к другому берегу, к тому месту, где на утесе темным силуэтом вырисовывался Белград. Ни звука не было слышно, кроме тяжелого дыхания гребцов. Оба хорошо знали Донована и в свое время немало перебрали от него подачек, но теперь, узнав, зачем он едет в Белград, они отказались взять от него деньги.

Два часа спустя – так как приходилось далеко объезжать патрульные суда – Хью в непроглядной тьме вышел на берег, пожал руки обоим сербам, сказавшим ему на прощанье: «С Богом!» и скрылся во мраке.

А в одиннадцать утра на другой день по главной улице Белграда, мимо домов, полуразрушенных бомбардировкой, шел статный молодой крестьянин в домотканом зипуне и меловой шапке с наушниками, чуть прихрамывавший и опиравшийся на палку. Он прошел мимо британского посольства, куда в былые дни он часто привозил депеши – теперь оно стояло с выбитыми окнами, с обуглившимися стенами, в которых зияли огромные отверстия от ядер… А над цитаделью развевался, увы, австрийский флаг.

Невдалеке от посольства молодой крестьянин свернул в переулок, куда выходил боковым фасадом большой белый дом, тоже с развевавшимся над ним австрийским флагом, видимо, отремонтированный после бомбардировки, и позвонил с черного хода.

Высокий старый слуга-австриец в полувоенной форме, отпер ему дверь. Крестьянин по-немецки попросил дозволения повидать графиню фон Сепер.

– Графиня никого не принимает, – ответил лакей, надменно смерив взглядом мужика.