Текст книги "Огненный цикл. Сборник научно-фантических рассказов"

Автор книги: Фредерик Браун

Соавторы: Теодор Гамильтон Старджон,Джанни Родари,Хол Клемент,Крис Невил (Невилл),Гюнтер Кунерт
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

Все то время, пока я провалялся в больнице, меня мало интересовало, что творится вокруг. Мне пришлось заново учиться ходить – до такой степени утратил я власть над собственным телом. В последние дни я начал задавать вопросы; для удовлетворения моего любопытства меня снабдили пачкой газет, из которых я узнал подробности катастрофы.

Метеорит, который мы видели в ночь с 26 на 27 сентября, упал в болото, раскинувшееся на тысячи гектаров начиная от северного берега озера. Осколков метеорита найти не удалось; ученые объясняли это тем, что колоссальная энергия удара превратила раскаленную массу в газ, который, расширяясь, повалил лес в радиусе десятков километров и вызвал многочисленные пожары. Поэтому в течение многих дней к центру катастрофы невозможно было приблизиться. Исследования проводились с самолетов и вертолетов. Один из них мы, очевидно, и слышали с Робертом, утонув в туманной пелене, закрывавшей северную часть озера. Специалисты пришли к единодушному мнению, что повторилась история знаменитого тунгусского метеорита. Превратившийся в газ метеорит огненным столбом врезался в верхние слои атмосферы и полностью в ней растворился. Одновременно вдавленная силой взрыва поверхность болот образовала огромную впадину, которую в течение суток заполнили воды озера. Возник новый залив, так что истинное место падения метеорита находится под водой, на глубине в несколько десятков метров, и окружено болотистыми островами.

Мои переживания были признаны плодом галлюцинаций. Когда мы плыли по озеру, объясняли мне, нас подхватил мощный поток воды, наполнивший образовавшуюся в момент удара воронку, лодка затонула, а мы стали игрушкой волн. Роберт утонул, меня же выбросило центробежной силой к берегу. Я пытался спорить. Утверждал, что невозможно для потерявшего сознание человека столько времени держаться на воде. Врачи притворялись заинтересованными и согласно уступали. Наконец я понял, что никто не принимает моих слов всерьез. До самой весны я пробыл на юге, пользуясь отпуском, который мне любезно предоставил ректор Блесбери.

Ранней весной, перед концом отпуска, я сел в поезд и поехал в Ричмонд, где километрах в десяти от предместья, вдали от автострады, жил мой старый учитель, профессор психологии Гэдшилл, гордость канадской науки. Я сообщил ему письмом о своем прибытии и ранним апрельским утром очутился в маленьком домике профессора.

Сидя в тесном тростниковом креслице, я рассказывал о своих приключениях. Профессор уже слышал о них. Шаг за шагом, час за часом я рассказал ему все. Я кончил и, внутренне сжавшись, ждал его ответа.

– Хочешь услышать мое мнение? – тихо спросил он. – Но сначала скажи, что ты сам об этом думаешь?

– Думаю, что все это было на самом деле, – упрямо сказал я, глядя на свои руки, сцепленные на колене.

– Разумеется. Но ты пробовал как-то все упорядочить, понять смысл происшедшего?

– Да. Я много читал… Искал в книгах… говорил со специалистами и о механизме некоторых явлений догадываюсь… Во всяком случае, о физическом механизме. Только в определенных условиях, таких, как земные, течение времени является равномерным и односторонним. Изменения сил притяжения могут его либо ускорить, либо замедлить. Возможно, для тех существ время то же, что для нас пространство… Они могут моделировать его, влиять на его ход… То есть можно говорить об известной архитектуре времени – во всяком случае, так я себе это представляю. Видимо, мы оказались в лабиринте времени. Случай с ножом объясняется тем, что в области усиливающегося гравитационного поля поток времени начал течь быстрее, но только в одном месте, и нож отдалился от нас как бы скачком в будущее, а потом, когда это явление охватило и нас, мы его «догнали»…

Я вычитал у Вейля о теоретической возможности возникновения так называемой «петли времени». Обычно существует только одно настоящее время, непрерывно становящееся прошлым – сначала близким, потом все более отдаленным. А в «петле времени» можно один раз прожить семь часов, потом восемь… Тут время начинает отступать, снова – еще раз – будет семь… И если человек находится в том же месте, где он был в семь часов, то он может встретить самого себя. В этот момент существует два течения настоящего: одно – более раннее, другое – позднейшее. Мы были в одном и том же месте дважды: один раз, когда вошли в «петлю времени» и встретили самих себя, постаревших на час, а потом, когда петля замкнулась, второй раз… постаревшие на этот час, мы снова видели самих себя. Раз с одной стороны… раз с другой… Следствия и причины замкнулись, образовали кольцо… Ощущение тяжести, потеря сил, жар – все это вызывалось быстрым ростом гравитации, который искривлял ход времени. Так я себе это объясняю. Но чему это должно было служить, что означало – не знаю.

– Да… я тоже думал примерно о том же, – сказал профессор. – А что стало с кораблем? И как ты из него выбрался?

– Этого я не знаю. Быть может, Они просто… улетели. Поняли, что Земля не является объектом, достойным дальнейшего исследования. Возможно, Они пренебрегли нами… Решили, что мы недостаточно развитые существа…

Профессор смотрел на меня ясными голубыми глазами, которых не изменила старость.

– Нет, так быть не могло, Карл… Если бы тот корабль улетел, это заметили бы люди, которые плавали по озеру. Окрестности непрерывно патрулировались самолетами и вертолетами, а на южном берегу работали радиолокационные станции. Если посадка была столь бурной, что напоминала катаклизм, и проходила под аккомпанемент огня и взрывов, то и старт не мог пройти незамеченным. Однако ни сейсмографы, ни какие-либо другие регистрирующие приборы ничего не зафиксировали. Меня информировали точно, Карл.

Я опустил голову.

– Значит, и вы думаете, профессор, что…

– Нет, мой дорогой. Есть еще одна возможность. Но только одна. Другой я не вижу.

Я встрепенулся. Профессор, не глядя на меня, кончиком пальцев поглаживал поверхность стола.

– Что говорил твой друг, умирая? «Сними маску»? Я верно повторяю? И еще: «Карл носил маску в лаборатории, но это для крыс…» Ты понял, что он хотел сказать?

Я в недоумении молчал.

– Не понял. Думал, что он говорит без всякого смысла? Он бредил, это верно, но в его словах был смысл, и очень серьезный. Он говорил этому существу, просил его, чтобы Оно показало свое настоящее лицо, он не хотел умирать, ничего не поняв, как крыса… Мне кажется, я знаю, каким было настоящее лицо существа. Во всяком случае, в те часы, когда вы блуждали там, в темноте. Я склонен принять концепцию твоего приятеля. Я имею в виду «чрево Левиафана». Да, это мог быть один организм, окруженный металлической оболочкой. Разумеется, это только мое предположение. Колодец, который вы обнаружили… темный колодец с зеркалом воды… Наклонная шахта, в которой вода поднималась, пока не начала заливать углубление, где ты под конец находился. Этот подъем воды наводит на мысль… Ну-с, а затем некоторые особенности, которые ты наблюдал в этом светящемся мире… Ты говорил о «сонной» пульсации огней. Об угасании… Помнишь?

– Да. Да. Что-то начинает проясняться. Так вы думаете, что… что корабль был неисправен? Произошла авария?

– Авария? Больше! Существо с иной планеты, огромное, запертое в своем корабле, который не выдержал стремительной посадки… Возможно, непредвиденные последствия соприкосновения с атмосферой… Либо резкое охлаждение в водах озера. Панцирь, до этого раскаленный трением, лопнул. Что попало внутрь через трещины?

– Вода…

– Нет, мой дорогой. Воздух! Вы ведь могли дышать! А потом вода… Трясина медленно расступалась перед гигантской массой, поглощала ее… Понимаешь? Гаснущие огни… Смена их цветов… Думаю, все эти чудеса происходили гам не в вашу честь…

– Как же… А… а «куклы»? – выдавил я.

– Действительно загадочно. Но и здесь проявилась некоторая последовательность: куклы были похожи на вас. Потом вы встретили самих себя. Что это означало? Я не решаюсь связывать эти элементы в логическое целое… Возможно, они были следствием знакомства с какими-то существами, напоминающими земные… Но, возможно, действовали только второстепенные органы или системы, подчиненные главному, который уже терял над ними власть… Не исключено, что он сам предпринял эту пробу… Быть может, это было только начало, только первые буквы, за которыми ничего больше не последовало, ибо тот, кто хотел говорить, уже не мог этого сделать. Этого гиганта медленно затягивала трясина, огни становились все разнообразнее – красные, серые, так ведь? Эта феерическая картина, эти феномены, так непохожие на то, к чему мы привыкли, эти непонятные черты… Они ведь складывались в облик, такой близкий нам, такой знакомый! Он умирал, Карл! То была агония.

У меня перехватило горло, я не мог произнести ни звука, а профессор с едва заметной улыбкой продолжал:

– Существа со звезд мы представляем себе как триумфаторов, высаживающихся на нашей планете, все предвидящих, бесконечно мудрых победителей космического пространства, а ведь это создания живые и ошибающиеся, как и мы, и, как мы, подвластные смерти…

Наступило долгое молчание.

– Каким же образом мне удалось выбраться оттуда? – спросил я наконец.

– Наступающая смерть усилила происходившие в инопланетном существе изменения, резко ускорила ход времени и перед самым затоплением твоей тюрьмы спасла тебя – ты оказался выброшенным во времени далеко вперед… Когда же эти часы, продолжавшиеся для тебя всего несколько мгновений, прошли, то существо уже утонуло, его уже не было на этом месте. И ты оказался на волнах. Теперь тебе понятно?

– Так, значит, он?..

– Да. Затянутый топким болотом, там, в глубине вод, под толстым слоем ила покоится в своем корабле Пришелец со звезд.

КРИС НЕВИЛ
БЕТТИ-ЭНН

Мостовую припорошило мокрым снежком, и машину слегка занесло в сторону.

– Пожалуйста, сбавь скорость, – сказала женщина, а младенец беспокойно заворочался.

Мужчина бросил взгляд на светящийся циферблат часов.

– Надо спешить, – сказал он.

– Нас подождут, – возразила женщина. – Ш-ш, – мягко успокоила она младенца.

Мужчина чуть подался вперед, пристально вглядываясь во тьму. Снег налипал на ветровое стекло, и проворные дворники оттесняли его в стороны.

– Они подумают, что с нами что-нибудь случилось, и отправятся дальше, – сказал он.

– Не отправятся, – возразила она, нежно покачивая младенца.

Мокрая дорога, круто изгибаясь, шла вверх, и мужчина сбавил скорость.

– Что там на указателе расстояния? – спросил он.

– Десять тысяч сто… сто девять, – при тусклом свете женщина не сразу разобрала цифры на шкале.

– Значит, осталось миль десять, надо глядеть в оба, как бы не пропустить поворот.

– У нас еще почти полчаса, так что, пожалуйста, сбавь скорость, – попросила она.

Он неохотно ослабил нажим на ножную педаль. Младенец громко заплакал.

– Физически она чувствует себя совсем неплохо, – сказала женщина. – Ей это дается легче, чем нам.

– А вот перевоплотить ее будет непросто, – сказал он. – Другой она ведь не была.

Они замолчали, слышен был только шорох машин. Потом женщина спросила:

– Тебе это доставило удовольствие?

– Да, было занятно. Очень милый мирок. От здешней зелени прямо глаз не оторвать.

– Был один дивный закат.

– На той планете, что возле Элсини, закаты куда красивее. Помнишь, тот, когда облака…

– Сбавь скорость, милый, очень тебя прошу! Мне просто не по себе от такой гонки.

Раздосадованный, он снова взглянул на часы.

– Времени сколько угодно, – сказала она.

– Нам предстоит проехать еще солидное расстояние. Почти целая миля до того уродливого белого дома, помнишь? И еще довольно далеко за ним, нельзя же было поставить корабль на виду.

Женщина ласково поглаживала младенца.

– На свой лад милая планета… Ты заметил, в этом воплощении девочка явно растет? Я думаю, она прибавила несколько фунтов. Ты только посмотри, какие у, нее пухлые ручки!

– В конце концов, другой она ведь не была.

– Милый, для такой дороги машина ужасно неудобна. Может быть…

– Мы уже почти у поворота.

– Осторожней! Осторожней! – в ужасе закричала она.

Впереди вырос грузовик. Он стоял поперек дороги. Машина неслась вверх по крутому косогору прямо на него. Фары на мгновенье выхватили из тьмы силуэт водителя – лежа на спине на мокром бетоне, он возился с одним из задних колес.

Мужчина с силой нажал на тормоз. Женщина ахнула, машина судорожно качнулась, соскочила на обочину, пронеслась мимо застрявшего грузовика и помчалась дальше вверх по косогору. Мужчина отчаянно вертел баранку руля, силясь вновь вывести машину на бетон. Передние колеса застряли в колее. Мужчина чертыхнулся, бешено рванул руль влево; руль выскользнул у него из рук, и машина оказалась наконец на свободе.

Нескончаемо долгое мгновенье она качалась, нелепо накренясь, и рухнула на бок. Она катилась под откос, снова и снова перевертываясь в воздухе, пока не налетела на могучий кедр, росший ярдов на двадцать ниже. Ее смяло о ствол – и все замерло, только одно переднее колесо еще лениво крутилось вокруг своей оси.

Мужчину отбросило на женщину; тела их были неподвижны, и медленно, секунда за секундой, жизнь уходила из них – тела опали, истаяли, и скоро на их месте осталась лишь горстка сероватой пыли.

А на дороге шофер грузовика, побелев от ужаса, махал в сторону машины электрическим фонариком. Долгое время он не слышал ничего, кроме однообразного шума капель, падающих с дерева напротив.

Потом явственно послышался плач младенца.

После этого несчастного случая долгое-долгое время, целую вечность Бетти-Энн (хотя в ту пору ее еще так не звали) различала лишь загадочную смену рук и лиц, света и теней. Вначале – полжизни, даже больше, чем полжизни, – она постоянно ощущала сильную, неизвестно откуда исходившую боль. Всякий раз, стоило няне чуть коснуться ее левого бока, она начинала плакать, но не понимала еще, что мучительная боль эта связана с действиями няни, и даже не отдавала себе отчета, что, заслышав ее шаги, испытывает страх.

Руки, которые к ней прикасались, вначале казались ей такими же далекими, как стены, и видела она их так же смутно. Все существовало где-то само по себе, не связанное одно с другим и всего меньше с нею.

Впервые начал проясняться какой-то порядок вещей, когда она поняла, что едва что-то притронется к ее губам – и тотчас проходит внезапная жгучая боль, возникшая вовсе не в губах. Потом она обнаружила, что стенка колыбели мешает движению ее кулачка. А после этого, когда представление о пространстве мало-помалу укоренилось, она остро ощутила все убыстряющийся ритм в смене света и тьмы.

Еще позднее она начала понимать, откуда исходит сильная боль, но к тому времени боль стала уже не так мучительна. Она таилась в левой половине ее тела, главным образом в плече. Однажды девочка впервые заметила, что кулак левой руки крепко сжат. Она попыталась пошевелить пальцами, но они не слушались. Она заплакала и так в слезах уснула.

Когда ее перевезли из больницы в Дом сирот, время потекло быстрее, но месяцы все казались длинными – ведь каждый составлял еще такую большую часть ее жизни. Наконец настал день, когда в привычный распорядок дня, состоящий из еды, гимнастики и сна, вторгся незнакомый запах, новые негромкие голоса, какое-то неясное, но доброе бормотанье и мягкие ласковые руки. Всего милей руки.

– Какая славная девчушка! – сказала женщина.

Мужчина согласился, а няня сказала:

– Ей повредило руку во время аварии. Бедная девочка уже никогда не сможет ею пользоваться.

Мужчина и женщина что-то сочувственно прожурчали.

Хотя Бетти-Энн не могла этого знать, но позднее мужчина и женщина беседовали с седовласой директрисой Дома сирот, а потом ушли, чтобы обдумать все, что связано с усыновлением ребенка, у которого, в сущности, только одна рука.

Машина, в которой нашли Бетти-Энн, ржавела на свалке металлического лома. Пыль на сиденье сгинула, как прошлогодний снег. Расследование несчастного случая давно прекратили. Человечество уже видело и еще увидит немало такого, что куда удивительней разбитой машины и брошенного на произвол судьбы младенца.

Бетти-Энн запомнила те нежные руки и ждала их возвращения.

Но вот руки наконец вернулись, и она (в ту пору ее уже звали Бетти-Энн) радостно загулькала и, когда ее подняли, стала даже брыкаться от восторга,

Торжественно и проникновенно, словно Бетти-Энн могла понять, что ей говорят, директриса сказала:

– Это твои новые родители, Бетти-Энн. Мама Джейн и папа Дейв. – И прибавила: – Я уверена, она будет вам хорошей дочерью, миссис Селдон, вы это заслужили.

– Конечно, хорошей, – сказал мистер Селдон. – И умницей! Она и сейчас умный воробушек, ее на мякине не проведешь.

– Мы сперва собирались взять ребенка постарше, – сказала его жена. – В сущности, мы вовсе не думали брать девочку. Пока не увидели Бетти-Энн.

Они говорили еще разные слова, такие же для нее непонятные, а потом ее укутали в одеяло, и после этого в лицо ей брызнул яркий солнечный свет, она ощутила движение вперед, от которого слегка подташнивало, услышала незнакомый шум.

Джейн внимательно разглядывала стиснутый кулачок Бетти-Энн – больной руке приятно было в этой теплой ладони.

– Какие у нее крохотные пальчики, – сказала Джейн.

– Ну-ка поглядим, – сказал Дейв, быстро взглянув через плечо. – Гм. Верно. Да, чуть не забыл. Когда приедем домой, надо испечь ей именинный пирог.

– А она для этого не слишком мала?

– По-моему, нет. У меня на первом дне рожденья пирог был наверняка. На день рожденья мне всегда пекли пирог. Когда я поступил в колледж, помню, на первом курсе моя двоюродная бабушка Амелия прислала мне пирог, а сверху лежали девятнадцать маленьких свечек, завернутые в вощеную бумагу. Малышке непременно надо испечь пирог.

– Надеюсь, мы так и не узнаем, когда у нее на самом деле день рожденья, – сказала Джейн, глядя на Бетти-Энн.

– Вот как? А почему?

– Пускай это будет день, когда мы привезли ее домой. Словно она просто парила где-то в ожидании, пока мы за ней придем.

Дейв что-то пробормотал, очень довольный.

Немного погодя жена сказала:

– Дейв, милый. А вдруг объявятся ее родители?

– Глупости! – отрезал он почти сердито. – Чего ради они вдруг объявятся? Уж раз они удрали и бросили ее в разбитой машине, значит – крышка!

– Да, я тоже так думаю. Но тебя это совсем не тревожит?

Он возмущенно запыхтел.

– Даже если они и объявятся, им ее не заполучить. Так что стоит ли забивать себе голову пустяками?

Бетти-Энн исполнилось пять, это была ее последняя весна перед школой, и сейчас она сидела у окна и жадно глядела во двор, куда ей не ведено было ходить. После завтрака у них с Джейн вышла стычка из-за куклы («Бетти-Энн, нельзя же разбрасывать игрушки где попало, ведь о них того и гляди кто-нибудь споткнется»). За последние два месяца девочка провинилась по крайней мере десятый раз, и Джейн наконец рассердилась и решила ее наказать.

Все утро Бетти-Энн, задумчивая, грустная, сидела у окна и после второго завтрака снова уселась на прежнее место. Наконец ее терпение было вознаграждено: как она и надеялась, Джейн смягчилась, решила, что обошлась с ней слишком строго, и сказала с улыбкой в голосе:

– Ладно. Теперь можешь пойти погулять.

Упрямо сжав губы, Бетти-Энн соскользнула со стула. Не говоря ни слова, она гордо прошествовала к двери и вышла на солнечный свет. Она по-прежнему была возмущена, и детский подбородок ее выражал непоколебимую решимость. Она спустилась с крыльца и через небольшой вишневый сад прошла прямиком к густо растущим вдоль забора мальвам. На одном цветке невысоко, так что дотянуться до него ничего не стоило, сидела пчела, и Бетти-Энн, не раздумывая, схватила ее здоровой правой рукой и зажала в кулаке. Когда пчела ужалит ее, мама Джейн почувствует себя виноватой. Папа Дейв, будь он дома, добродушно усмехнулся бы и сказал:

– Потерпи, до свадьбы заживет.

Любимые его слова, которыми он встречал самые ужасные ее царапины и синяки, слова, которые приводили ее в ярость и все-таки всякий раз вызывали смех сквозь сердитые слезы. А мама Джейн, увидев, что с ней приключилось, кинется, поцелует больное местечко, скажет:

– Ну-ну, малышка, сейчас мама приложит что-нибудь, и все пройдет.

Когда пчела наконец ужалила ее, боль оказалась куда сильней, чем Бетти-Энн ожидала, и она замахала рукой, захлопала по платью, пытаясь избавиться от непонятливого насекомого. Потом с криком кинулась к дому;

– Ужалила! Меня пчела ужалила!

Окно кухни выходило к забору, и Джейн стояла у окна и поджидала ее. Решительно подбочась, глядела в окно и, когда Бетти-Энн влетела в кухню, спокойно сказала:

– Ты же сама схватила, детка, я ведь видела.

Бетти-Энн удивленно захлопала ресницами.

– Ты видела?

– Ну конечно:

Поняв, что на сей раз сочувствия не дождаться, Бетти-Энн сказала:

– Зря я ее схватила.

Она ушла к себе в комнату и поплакала с досады, а потом вдруг поняла, как все это смешно, и рассмеялась, и ужаленное место в конце концов перестало болеть.

В то последнее перед школой лето ее еще раз ужалила пчела, но теперь уже случайно, и ей тотчас поспешили на помощь. Ну, а если забыть о пчелах, лето было очень славное, и, когда наконец наступила осень, которая вполне могла бы еще и подождать, душу Бетти-Энн впервые тронула подлинная печаль.

Вновь, как и в прошлую зиму, она недоумевала: зачем в зимнюю пору все умирает, ведь тогда больше всего скучаешь по живой зелени.

Но медленно, неотвратимо лето отступало, и в пугливом и радостном волнении она стала предвкушать близкое будущее, новую тайну, к которой ей вскоре-суждено было приобщиться.

В первый день осени Джейн повела ее к неприветливому, сложенному из белого камня зданию, откуда прошлой весной до нее доносился веселый смех, и познакомила там с совсем не страшной особой, которой весь этот долгий год предстояло быть ее учительницей. Но едва Джейн ушла, Бетти-Энн испугалась – ее окружали чужие стены и чужие, а быть может и враждебные, лица. На краткий миг ей почудилось, что дом Джейн и Дейва – надежная защита и приют – потерян для нее навеки; клумба, сад, старый корявый дуб, все, что было всегда таким прочным и незыблемым, стало лишь бесплотным воспоминанием. Кинуться бы сейчас за мамой Джейн и вместе с ней стремглав помчаться по обсаженной деревьями дорожке, потому что, если просидеть здесь еще один нескончаемый час, и клумба, и сад, и корявый дуб – все исчезнет. (Тетя Бесси сказала как-то маме Джейн: «Вот с этого часа они и начинают от нас отходить. Что-то в них безвозвратно меняется. Учителя ухитряются оторвать их от нас». Но папа Дейв не согласился с ней: «Чепуха, Бесси. Ведь в конце концов ей только пять». «Впрочем, тебе-то это, наверно, не так тяжело, милочка Джейн, как… как, ну, ты же понимаешь…» Тут мама Джейн очень-очень покраснела. И Бетти-Энн ужасно хотелось спросить, отчего она рассердилась на тетю Бесси.)

Когда первое потрясение прошло, Бетти-Энн увидела, что все чужие вокруг глядят доброжелательно. Робкие улыбки первого знакомства сменились улыбками привета и дружелюбия. Дни быстро покатились к рождеству. А там внезапно набежали и промчались каникулы, и оживленные, румяные, блестя глазами, все наперебой рассказывали, какие чудесные подарки принес им Санта-Клаус. И каждый день так много было всяких новых дел, что Бетти-Энн даже не заметила, как вернулась и вновь дохнула истомой и свежестью весна.

За три недели до того, как распустить их на каникулы, мисс Кольер, учительница, раздала всем цветные карандаши.

– Такими вот карандашами вы будете рисовать весь год, – объяснила она.

Минут через пятнадцать она остановилась у парты Бетти-Энн. Бетти-Энн увлеченно раскрашивала плотный лист бумаги яркими карандашами.

– Что это у тебя вышло, Бетти-Энн? Большая бурая корова?

Не переставая рисовать, Бетти-Энн ответила:

– Это человек в дереве.

– Вот как?

– Да, – подтвердила Бетти-Энн, наморщив лоб, – кора дерева вся нахмуренная, и лицо у человека прямо в коре тоже все нахмуренное.

– Как странно, – сказала мисс Кольер. – Когда приглядишься, можно подумать, что ты и в самом деле так нарисовала.

– А как же.

– Нет, детка, я хочу сказать: можно подумать, будто это у тебя не случайно вышло, а ты так и хотела нарисовать.

– А я и хотела, – сказала Бетти-Энн, и мисс Кольер рассмеялась и потрепала ее по волосам.

– Значит, ты вырастешь художницей.

Когда мисс Кольер отошла, Бетти-Энн, огорченная тем, что ее не поняли, проткнула пальцами человека в дереве и стала рисовать девочку. Лицо она старалась делать так, будто на него смотрят сразу с двух сторон.

В последнюю педелю школьного года мисс Кольер дала детям несколько простейших тестов, которые должны были выявить их способности (мисс Кольер лишь недавно окончила колледж). Бетти-Энн поняла, что от того, как она ответит на вопросы, для нее многое будет зависеть на протяжении всех восьми школьных лет. И старалась изо всех сил. Когда позднее директор хвалил мисс Кольер за умелую работу, не зная, однако, что же, собственно, делать со всеми этими ответами, мисс Кольер сказала:

– Вот это ответы Бетти-Энн Селдон. Она, безусловно, очень толковая девочка, но у меня такое чувство, что тест не выявил ее истинных способностей, что многое осталось от нас. скрыто. Я отметила это на ее листке.

– Да-да, вижу, – сказал директор.

– Но я сдавала зачет только по краткому курсу элементарных тестов, – прибавила мисс Кольер.

И директор, который был вовсе не знаком с тестами, не без неловкости заметил, что и это немало и не может же он требовать, чтобы учителя знали все на свете.

Бетти-Энн еще и месяца не проучилась во втором классе, как вдруг один из ее рисунков карандашом («такой хороший, словно это работа восьмиклассницы») вывесили в главном холле. Но о другом ее рисунке (на нем был изображен наполовину рухнувший дом – забор перекосился, труба и мебель плавают вдоль стен) учительница, сказала:

– Как-то это не очень похоже на правду.

И Бетти-Энн решила впредь быть осторожнее – она совсем не хотела, чтобы ее понимали неправильно.

Всю вторую половину года и следующий, третий школьный год Бетти-Энн все сильней ощущала, что отдаляется от своих товарищей, а в какой-то мере и от учителей, и даже (правда, еще меньше) от своих родителей. Сидя в классе, она стала опасаться, что в любую минуту какое-нибудь ее не к месту сказанное слово вызовет взрыв смеха, а дома чувствовала, что ее подчас не могут понять ни Джейн, ни Дейв, и, как они ни старались, они многое понимали совсем не так, как она, и, если она пыталась им объяснить, они переставали понимать ее самое. И мало-помалу она замыкалась в себе, и молчала, когда другие смеялись, и говорила нерешительно, с запинкой, когда другие рассуждали уверенно и смело. («Девочка застенчива и уязвима».)

Начался четвертый школьный год, и однажды Бетти-Энн увидела, как одна из старших девочек, ученица седьмого или восьмого класса, соскочила с качелей, где никого больше не было, и, яростно топая, так что из-под теннисных туфель взметнулся белый песок, кинулась через двор в пустой класс, а по лицу ее текли неслышные слезы. «Почему она так?» – подумала Бетти-Энн. Непонятно: ведь рядом не было ни души, никто не мог ее обидеть. Это был для Бетти-Энн миг прозрения, она поняла не разумом, а скорее чувством, что каждый человек сам по себе, и заплаканное лицо это сказало ей, что в иные минуты каждый в той или иной мере остается непонятым; и она, быть может, не более одинока, чем та большая девочка, и непонята не больше всех других.

Перед тем как перейти в пятый класс, она еще раз получила такой же урок. Это случилось не в школе, а во время поездки в зоосад, который находился от них за восемнадцать миль, в Джаплине; они отправились туда под надзором миссис Фойе, учительницы восьмого класса, и Бетти-Энн заметила, что, когда они приехали на место, та отошла в сторонку, чтобы наспех выкурить запретную сигарету. Ехали прямо из школы в заказном автобусе; все, кроме Элмера, прихватили пакеты с завтраком (у Элмера завтрак лежал в специальном чемоданчике, точно у взрослого). В парке – его чаще называли не зоосадом, а именно зоопарком – было много неведомых, необычайных, просто замечательных зверей. И когда охваченный жадным любопытством класс остановился перед кенгуру, Уилли – один из самых маленьких, хуже других одетый мальчик – сказал:

– Глядите! У Бетти-Энн кенгуриная рука!

Бетти-Энн озадаченно посмотрела на кенгуру, нахмурилась было и сказала:

– Нет, у кенгуру обе лапы здоровые, ни одна не изуродована.

Сказала – и поняла, что сравнение опиралось вовсе не на физическое сходство. В голосе Уилли слышалась обида – и еще злость. А ведь она как будто никогда его не задевала. Да и разговаривала-то всего, наверно, раз или два – он сидел в другом конце класса, а на переменах обычно играл в одиночку. Нет, эта выходка ничем не вызвана, Бетти-Энн ни в чем перед ним не провинилась.

После четвертого класса ее хотели перевести прямо в шестой. Но Дейв запротестовал:

– Она и так слишком рано пошла в школу.

И когда первая горделивая радость Джейн прошла, она с ним согласилась:

– Мы поставим ее в трудное положение, если в средней школе она окажется почти на два года моложе других.

– И в колледже, – с гордостью прибавил Дейв.

Родители согласно покивали головами, и Дейв посадил Бетти-Энн к себе на колени и сказал:

– Она у нас умница, такого мудрого воробушка на мякине не проведешь.

– Смотри, Дейв, как бы она не зазналась, – остерегла его Джейн.

– Ну, что ты. Просто она будет уверенней в себе.

Весь пятый класс Бетти-Энн присматривалась к своим товарищам, старалась преодолеть порой отделявшую ее от них преграду, как можно лучше понять их отношение ко всему на свете и перенять его. Сперва ей приходилось делать над собой усилие, потом все стало получаться само собой, и к концу учебного года она думала почти так же, как ее одноклассники.

Настала весна, потом лето. И однажды в жаркий день, после полудня, она подошла к воробьям, что сидели на лужайке перед домом, осторожно взяла одного в руку и поднесла к лицу и тихонько чирикнула, разговаривая с ним. Из дому вышел Дейв, стеклянная дверь громко захлопнулась за ним, и воробьи в страхе разлетелись.

– Как ты ухитрилась подобраться к ним так близко, Бетти-Энн? – спросил Дейв.

Она засмеялась:

– Да уж подобралась.

А потом и сама задала себе тот же вопрос, но никакого другого ответа так и не нашла.

– Наверно, у меня в голове были правильные мысли, – прибавила она.

Но Дейв сердито фыркнул:

– Проклятые воробьи, скоро от них шагу негде будет ступить.

Бетти-Энн обернулась, посмотрела, как воробьи снялись с деревьев и отлетели на всякий случай подальше, туда, где над дорогой клубилась пыль. Она глядела им вслед, и ей почудилось, что и она может присоединиться к ним и вольно летать в поднебесье… вот только знать бы, как это сделать… На миг ее охватила страстная, неодолимая жажда вырваться из этого узкого, тесного мирка, воспарить к широким и вольным просторам, где, как поется в песне, рождаются южные ветры, быть, как птицы… и так же внезапно чувство это прошло, и вновь стало хорошо на душе. Сонный послеполуденный покой окружал ее, и она с улыбкой подумала, как необременительны ее обязанности, как нестроги рамки жизни – вымыть посуду, пойти в воскресную школу и послушать длинную, нагоняющую сон проповедь, от чего, по словам Джейн, «вреда не будет». Нет, здесь, в этот послеполуденный жаркий час, она свободна, она ощущает вокруг будоражащий ритм городской жизни и счастлива, и просто нельзя понять, что за жажда мучила ее минуту назад.