Текст книги "Шантаж"

Автор книги: Франсуаза Жиру

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

«Быть королем – ничто. Когда есть страх…»

Шекспир. Макбет (акт 3, сц. 1)

Она закричала.

В ответ послышался собачий лай. Ночная улица с выстроившимися в ряд машинами была пустынна.

Человек, толкнувший ее, растворился в темноте. Стоя на коленях на влажном тротуаре, она поискала соскочившую туфельку. Из ссадины на ноге сочилась кровь, пачкая разорванный чулок…

Потом ей пришлось стучаться к консьержке, просить извинения, рассказывать о случившемся, ждать, когда сонный муж консьержки спросит у жены, где ключи мадемуазель Клер, у нее украли сумочку; опять эти подонки, ключей нет на доске, значит, взяла уборщица, надо позвать слесаря, лучше всего обратиться в комиссариат полиции, они знают, где такого найти в столь позднее время.

– Сумочки теперь крадут все чаще, – сказал дежурный полицейский. – Просто беда. Неосмотрительно гулять одной по ночам.

– Я не гуляла. Я возвращалась домой. Я…

А если и гуляла – как он выразился? Имеет полное право! Глупая потребность оправдываться перед полицейским… Впрочем, ничего угрожающего тот собой не представлял. Просто разглядывал пострадавшую безразличными глазами спаниеля.

– Если хотите, можете оставить заявление.

В настоящий момент ей нужен был слесарь, кто-нибудь, кто мог бы открыть дверь квартиры.

– В такой поздний час это вам недешево обойдется.

Отодвинув стул, он поднялся, чтобы разглядеть ее с ног до головы.

– Ладно. Попробуем вам помочь…

– Вы опрокинули бутылку, – сказала она.

Он выругался, наклонился. Пиво лилось на пол.

Сидя на лестнице, она ждала приезда «технички».

За дверью слышалось мяуканье кота. С пятого этажа доносились звуки квартета Брамса или квинтета, кто его знает. Внезапно они оборвались, и в воздухе повисла незаконченная нежная музыкальная фраза. Дикари!

Долгое время ночную тишину нарушал только шум в водостоке. Это был старый дом, в котором она снимала квартиру, именовавшуюся в справочниках: «70 кв.м., ориг. план., солнечная стор., все удоб.».

Наконец загорелся свет.

Пока лифт поднимался вверх, она надела туфли, оправила юбку, затянула пояс на плаще. Слесарь нашел, что у клиентки красивые ноги, но заставил подписать счет на 900 франков. Кот, оскорбленный тем, что провел полночи в одиночестве, ускользнул у нее из рук, когда она захотела его приласкать.

– Не бросай меня, Красавчик! Особенно сейчас! – молила она.

Но Красавчик остался непреклонен.

Раздеваясь на ходу, она зажгла всюду свет, даже на кухне, чтобы отогнать все еще терзавший ее страх. Расстегивая бюстгалтер, выслушала автомат-секретаря, стала искать ручку, чтобы записать номер телефона, куда же она запропастилась? Ах, да, осталась в сумочке – она совсем забыла о ней, пока мысленно перебирала украденное. Разве припомнишь все, что находится в дамской сумочке… Даже о пяти тысячах франков, приготовленных для поставщика, который терпеть не мог чеков, она вспомнила не сразу. Да еще о золотом браслете, который таскала уже месяц – надо было починить замок. Жаль…

Пока ванна наполнялась водой, она скрутила свои пепельные волосы, воткнула в них две шпильки, чтобы они держались на затылке, и стала пристально рассматривать круги под глазами.

Пора было позабыть о происшествии. Завтра, конечно, придется предупредить банк о пропаже чековой книжки и кредитной карточки… сменить дверной замок… что еще?

Обрабатывая ссадину на колене, она вспомнила о красном бумажнике. Бутылочка с зеленкой выскользнула у нее из рук на черно-белый кафель и разбилась.

…Они шептались, лежа на узкой постели, которую от соседней комнаты отделяла такая тонкая перегородка, что слышен был храп спящего там мужчины.

– Я не хочу, чтобы ты крал ради меня, – говорила Элизабет. – Не хочу. Тебя рано или поздно поймают.

Парень усмехнулся, сощурив черные глаза. Потом отбросил одеяло и стал рассматривать голое тело девушки.

– Ты похудела, – серьезно сказал он. – Я не хочу, чтобы ты худела. Я хочу, чтобы твои груди всегда были тяжелые, полные и нежные. Я должен тебя хорошо кормить.

Он вытянулся рядом с Элизабет, положил ей на грудь свою голову, одной рукой схватил ее длинные волосы и закрыл глаза.

– Однажды тебя поймают, – повторила девушка, – и отправят в тюрьму, а я умру от стыда.

Он сказал, что в следующем месяце у него появится работа – перевод; что он ненавидит ее, что она жалкая мещанка, что наступит день, когда с нынешней дерьмовой жизнью будет покончено, что он купит ей остров в Греции, где она родит ему семерых детей с хлорофилловыми волосами, так как пищей их будет воздух и солнце, и им не понадобится работать или красть ради хлеба насущного. Он говорил еще другие глупости и уснул, придавив ее своим телом.

…Он долго шел, пытаясь на ощупь под курткой открыть сумочку и вытащить из нее деньги. В первый раз все произошло довольно быстро, и он сумел выбросить сумочку на помойку еще по дороге домой. На этот раз молния никак не поддавалась, и он справился с нею только при свете в комнате. Так он обнаружил пакет с деньгами.

С радостным воплем Пьер подбросил их в воздух, как конфетти. Элизабет молча подобрала деньги, сложила и сунула обратно в пакет. Пьер сказал, что это все ей! Но она отказалась их взять, эти грязные деньги, хватит с нее. Тогда он зажег спичку и поднес ее к одной из купюр. Она набросилась на него с криком, что он сошел с ума.

Теперь она гладила его темноволосую голову, которая покоилась на ее груди, мешая свободно дышать. Во сне рука Пьера расслабилась. Девушке удалось высвободить сначала волосы, потом ноги и выскользнуть наконец из постели. Пьер повернулся на другой бок, не проснувшись. Начало светать.

Сидя на ковре, она долго вглядывалась в его спокойное лицо, которому сон вернул детскую невинность. Это был красивый парень. Ей нравилось прогуливаться с ним рука в руке. Они обращали на себя внимание прохожих, оба затянутые в джинсы… Красив, но безумен. Он вполне мог сжечь билет в 500 франков. Он был способен на все.

Элизабет вспомнила отца, подсчитывающего каждый день выручку, из которой он давал ей одну монету для копилки: помни, надо быть бережливой, Лизи… Она схватила сумочку, вытрясла из нее все содержимое, удивилась чистой расческе – такие всегда казались ей подозрительными, расчесала ею волосы, открыла и закрыла пудреницу, отодвинула, не глядя, бумаги, поиграла молнией, понюхала надушенный платок и подумала: не оставить ли его себе, но Пьер не велел – так, мол, всегда и попадаются, только деньги не пахнут. Она затолкала все в сумочку и, не заперев ее, раскачав на ремешке, выбросила через окно на улицу.

Затем постояла, голая и грустная, у окна, ожидая грузовика с мусорщиками, пока не увидела, как металлические челюсти захватывают то, что им подбрасывают люди в перчатках.

В это утро, вопреки обыкновению, президент Республики опаздывал…

Вместо того чтобы точно в 10 утра войти в зал Совета министров, где члены кабинета ожидали его, стоя за стульями, он появился в 10.17, опираясь на трость, и во время заседания был весьма резок. Располагая в этих стенах прерогативой на иронию, он пользовался ею чаще обычного, не щадя даже своих любимчиков. Одному из них он отказал, несмотря на предварительную согласованность в назначении на пост представленного им кандидата, заявив, что уже имел возможность оценить некомпетентность этого господина на другой должности и что, мол, не считает нужным вознаграждать его за это, вопреки установленному правительством обыкновению.

Реплика: «господин министр юстиции, мы были бы вам весьма признательны, если бы вы следовали тацитовскому лаконизму, как бы затруднительно сие для вас не было», – заставила того вздрогнуть.

Сидя напротив президента, премьер-министр рассеянно следил за короткими руками, терзавшими очки. Когда он вошел к нему в 9.30, тот был спокоен, благожелателен, даже улыбчив. Но все изменилось после того, как секретарь в 10.02 вручила ему записку. Тогда он сказал: «Идите… Я сейчас». Затем премьер-министра весьма заинтриговала записка президента, посланная ему по кругу, где значилось: «Я вас не задерживаю на обед». Другая записка, предназначенная министру внутренних дел, гласила: «Где вы обедаете? Вы можете мне понадобиться».

Премьер-министр проследил взглядом за посланным ответом. В 13 часов президент встал и тотчас вышел своей немного вялой походкой – наследием перенесенного полиемиелита. На людях он обычно не пользовался тростью, которая несколько облегчала ему ходьбу. Однако все знали, что в молодости он победил болезнь, и были небезразличны к такому проявлению мужества.

Премьер-министр и министр внутренних дел расстались, так и не сумев объяснить друг другу, что могло случиться между 10.02 и 10.17 и что так повлияло на распорядок дня президента и его настроение.

Пока на ступенях дворца они отвечали на вопросы журналистов относительно новых мер, предлагаемых для обеспечения безопасности французов, машина марки «рено» без опознавательных знаков, но в сопровождении охраны выехала через ворота на улице Кок и направилась к левому берегу.

Клер открыла ему дверь, и он удивился, найдя ее такой красивой. Усталой, с измученными глазами, но… красивой? По правде говоря, ему на ум пришло другое определение. Сколько же ей лет? 35? 37?

Он захотел обнять, привлечь ее к себе, но она уклонилась.

Резкий свет в большой неуютной комнате, куда он проследовал, удивил его. Воспоминания витали здесь, как тени. Он сел спиной к окну, поглядел на темный силуэт женщины в брюках, которые он прежде запрещал ей носить, четко выделявшийся на белом фоне стены, и отказался от предложенного виски.

– Ах, да, – сказала она, – ты ведь пьешь теперь только французские вина.

Он решил не обращать внимания на эту колкость, сказал, что она нашла самое неподходящее время для звонка, что в другой раз…

– Другого раза не будет, – ответила Клер. – Я позвонила потому, что из-за меня тебе грозит неприятность. Я попробовала дозвониться ночью, но на коммутаторе мне ответили, что тебя запрещено беспокоить. И предложили переговорить с дежурным. Я приняла сильную дозу снотворного. Проснулась только в 10 часов. Я…

Стакан выпал у нее из руки и покатился по пестрому ковру.

Он попросил ее успокоиться и рассказать все по порядку.

Сколько раз он повторял своим сотрудникам, что истинная гигиена, необходимая человеку действия, заключается в забвении прошлого. Для него это было время, где занимала свое место Клер. Запретить себе все, что мешает движению вперед, идти всегда в новом обличии по новому пути, устремив взгляд в будущее! «Ты ненормальный», – сказала ему однажды Клер, спросив, каким он был в молодости. И он ответил: «Зачем тебе это? Тот человек мне неинтересен. Я знаю, кем хочу стать. Остальное…» Способность выключать из памяти все, что могло отразиться на сегодняшнем дне, никогда ему не изменяла.

Однако с той минуты, как Клер неожиданно позвонила ему, он тщетно пытался вспомнить, что это за письмо, которое может ему повредить, если окажется в руках его врагов. Он знал, что молодая женщина была скорее способна преуменьшать опасность, чем ее преувеличивать. Опасность? Она была повсюду. Ведь власть – это постоянный заговор, против которого действует другой постоянный заговор с целью его раскрытия. Плохо, что ему никак не удается найти общий язык с Клер. Она сказала, что ему грозит опасность. От кого? И что это за письмо?

Когда она рассказала, что речь идет о письме из Японии, он начал что-то вспоминать: синие черепицы, лузы для игры в гольф, толпу людей в белом, выходящую из метро. Его сотрудники говорили, что у президента фотографическая память. Но фотография была размытой. Он закрыл глаза, чтобы лучше сосредоточиться. Токио. Номер в отеле «Империал», ночь, когда дежурная на коммутаторе каждые четверть часа звонила ему, говоря по-английски, что линия занята.

А утром, когда он писал письмо, администратор несколько раз напоминал по телефону, что его ждут в холле.

– Я вспомнил. Но твое волнение кажется мне чрезмерным.

Клер посмотрела на него недоверчиво. Эта сила, всегда помогавшая ему исключать все, что должно быть забыто, прежде неизменно ставила ее в тупик. Она предложила ему напомнить текст письма. Тогда он сможет сам судить, права она или нет.

– Если сможешь, было бы хорошо, – сказал он.

Она могла. Она знала наизусть каждое слово, каждую строчку этого письма, она помнила все складки, образовавшиеся от пребывания листка в конверте.

Красавчик запротестовал, когда она спихнула его со стола, освещенного солнцем, чтобы поставить пишущую машинку, и подошел обнюхать туфли гостя. Тем временем она двумя пальцами стала выстукивать текст. Поняв каким-то таинственным образом, что этот мужчина не любит кошек, Красавчик удалился – высокомерный и великолепный сиамский кот, – поблескивая шелковистой шкурой, важно ступая лапами в манжетах.

– Вот, – сказала Клер, подавая лист, вынутый из машинки. – Остальное не имеет значения…

Она нагнулась, чтобы подобрать трость, которую кот сбросил на пол, и взглянула на того, кого прежде называла Кастором. Читая, тот не пошевелился, не нахмурился, сунул листок в карман и спокойно вложил очки в футляр.

– Ты кому-нибудь показывала письмо?

– Нет. Никогда. Я хранила его для… для него. Понимаешь?

Он холодно поднял глаза:

– Я бы понял, если бы ты хранила письмо в сейфе… Лучше всего в Швейцарии.

Он встал.

– Ладно. Только не будем паниковать.

«Что сделано, то сделано, и ничего не изменишь», – повторял он прежде слова Шекспира, предупреждая всякое выражение сожаления или тревоги. В расчет можно принимать только настоящее, с которым надо справиться, – ради будущего…

Она спросила, что ей делать.

– Ничего. Если понадобится, мой секретарь найдет тебя.

Она проводила его до двери, подставила щеку для поцелуя – но на этот раз уклонился он.

Из машины он позвонил министру внутренних дел, обедавшему с журналистами, попросил побыстрее от них отделаться и быть у него к 15 часам.

Когда министр вернулся к столу, метрдотель разносил пирожные с кремом.

– Из членов кабинета у вас лучшая кухня, господин министр, – сказал ему толстяк в очках.

– Можете поверить Эрберу, он знает в этом толк, – заверил его сосед.

Отделаться, отделаться… С этими людьми нужно быть осторожным.

Дружба между президентом и министром была давняя, отмеченная неизбежными в политической жизни шрамами, которые, впрочем, не дали ей прерваться. Каким бы горьким ни казалось второму долгое безразличие первого, ему никогда не удавалось окончательно порвать с ним. Всякий раз, когда его призывали, он мчался, исполненный желания высказать тому свое «фэ» и отказаться от очередного предложения. Но какая-то колдовская сила останавливала его, превращая снова в партнера, соучастника, спутника Солнца.

Случай помог окончательно сломить постоянно возникавшее у него желание вырваться из-под этой власти. В самый разгар избирательной кампании машина «оруженосца» перевернулась, столкнувшись с грузовиком. Позже он узнал, что его партнер примчался ночью за 600 километров, оставив в самый «неподходящий» момент поле боя опасному сопернику. Просидев 48 часов в больнице, пока хирург не сказал: «Вне опасности», он только после этого вернулся к делам, встряхнул свою приунывшую команду, сочинил листовку, в которой намекал, что сей несчастный случай можно толковать и как покушение, составил афишу…

Вечером, после второго тура голосования, когда оба они могли праздновать победу, в больнице раздался звонок:

– Ублюдок несчастный, из-за тебя я потерял тысячу голосов! И долго ты собираешься еще разлеживаться?

Министр пешком дошел до площади Бово и был тотчас введен к президенту. Тот заканчивал легкий обед, на который пришедший взглянул не без вздоха сожаления – его собственные обильные трапезы становились ему в тягость.

Встреченный на «ты», он понял, что его пригласили по личному вопросу. Личная жизнь президента была не из простых. Он знал о ней все, что должно знать министру внутренних дел, располагающему для этого нужными средствами. Однако был удивлен, услышав о Клер и о том, что следует немедленно подключить ее телефон к системе прослушивания. Поскольку он обязан был, если только сие не исходило от премьер-министра, дать министру связи какие-то обоснования, он пожелал узнать, в чем тут дело.

– Неважно, – ответил президент. – Это приказ.

– Ладно. Значит, ты с ней снова встречаешься? – спросил министр, явно задетый тем, что узнал об этом только сейчас.

Брошенный на него взгляд дал ему понять, что переходить эту границу, охраняемую даже от него, не следует.

– Я встречаюсь с кем хочу, – сказал президент. – Вопрос не об этом. Мне надо знать все, что она делала за последние годы, с кем общалась, как живет, имена друзей, расходы – все!

Это можно было выяснить, но все же если бы он сказал – зачем?..

Министр ушел, выслушав рассказ о событиях минувшей ночи, снабженный деталями, которые по его просьбе выяснила у Клер секретарь президента: цвет, форму и, если известно, название фирмы, изготовившей сумочку, подробный перечень содержимого сумочки и красного бумажника, а также имена людей, которые могли знать о том, что в тот вечер у нее была с собой крупная сумма денег.

Что же касается самого письма…

– Несколько строк, написанных мной лично, – сказал президент, – которые ни у кого не должны оказаться в руках!

Последующие дни принесли массу неприятностей мелким жуликам и оказались весьма удачными для полиции. Одна подобранная в кинотеатре сумочка содержала список адресов, позволивших найти убийцу двух женщин, а другая – выйти на крупного мошенника.

С полсотни парижанок, носящих сумочки, похожие на описанную Клер, были вынуждены предъявить свои документы в полиции. Одной из них это весьма не понравилось, и она написала в вечернюю газету. Другая попробовала скрыться – в сумочке оказался револьвер калибра 7,65. Был также найден бриллиант, украденный накануне у известного ювелира женой банкира, пригрозившей, что покончит с собой.

В пятницу вечером, когда Клер заканчивала сборы в дорогу, ей позвонил министр внутренних дел и попросил принять его на несколько минут.

– Я знаю, что вы завтра утром улетаете в Нью-Йорк, но если позволите, я могу заехать немедленно.

Она согласилась, не успев удивиться, что тому известно о ее отъезде. Натянула платье, взбила челку и немного прибрала в большой комнате, которую обставила так, чтобы в организованном беспорядке держать под рукой все нужное для повседневной жизни, отдалив только столик для рисования и полки с рабочими документами. Долгое время эти стены украшали одни афиши, пока успех ее тканей и набивных изделий не позволил купить сначала одну хорошую картину, затем вторую, повергшую ее мать в великое изумление.

Она наполнила судок льдом – этим делом когда-то, оставаясь ужинать, занимался министр внутренних дел, прозванный ею Поллуксом, неизменно бубня при этом, что ему пора, что его ждет Жанна. Засидевшимся гостям Клер готовила невероятные блюда, сервируя стол на кухне.

В конце концов, когда подросли дети, Жанна развелась с ним, повторяя, что можно ревновать мужа к женщине, но не к политике, и пожелав всяческих радостей своей преемнице. Однако Поллукс никем не заменил ее, поняв с годами, что хорошей секретарши и верной прислуги, единолично заправляющей хозяйством, ему вполне достаточно, а остальные супружеские обязанности куда лучше исполняют другие дамы, к которым он мог приезжать в любое время или вовсе не приезжать, если его задерживал Кастор, не подвергаясь при этом головомойке…

Ожидая в глубине одной из тех мрачных зал, в которых в провинции проводятся собрания, Клер доставала блокнот и рисовала Поллукса и Кастора эдакими воробьями, летевшими на помощь терпящим бедствие, или повисшими на ветках грушами, либо убивающими Линсея, которому она придавала облик их противника.

– Почему воробьи? – спрашивал Кастор, который охотнее увидел бы себя в облике орла. – Почему груша?

Миф о Касторе и Поллуксе, который она напомнила, понравился ему лишь наполовину, ибо Поллукс был сыном Зевса, тогда как Кастор… Однако нескольких минут развлечений ему было вполне достаточно, и он убегал к телефону, не дослушав до конца легенду о Диоскурах или какую-нибудь другую, в которой опять был запечатлен на бумаге.

Поллукс… Неужели он стал таким же надутым, как тот? Ожидая, она развеселилась, нарисовав их обоих павлинами, восхищенно взирающими на свои перья, но сходство, которое она прежде улавливала так легко, на сей раз не давалось ей.

Зазвонил звонок. Она скомкала бумажку и бросила ее в Красавчика…

За десять лет он изменился тоже, но меньше, чем Кастор. Был похож на прежнего, только поседевшего Поллукса. Высокий, худой, с тонкими руками, заброшенными за спину, он сохранил облик молодого Поллукса, позирующего больше, чем ему хочется, складывающегося вдвое, когда надо встать, и склоняющего голову в сторону собеседников, которые неизменно были ниже его ростом.

Клер показалось, что он в том же, прежнем сером костюме и в черном галстуке – на удивление сохранившемся, несмотря на прошедшее время. С помощью хорошего портного Кастор обрел своего рода лощеное величие, тогда как в прежние времена носил пиджак, который всегда морщил на спине.

Естественно, в глазах Поллукса она осталась «малышкой Клер», столько лет в молодости потерявшей в ожидании: в провинциальной гостинице, на трибунах Национального собрания, в задней комнате ресторана, в машине. Кто-то приходил или звонил, предупреждая, что Кастор задержится, но непременно придет. Она благодарила и возвращалась к прерванному чтению.

Подчас роль любезного посланника выполнял Поллукс, отдававший дань терпению молодой девушки. Всегда ровное настроение, легкий характер. Он был знаком и с другими симпатиями Кастора, которых тот бросал, а ему приходилось их утешать.

То, что синеглазая «малышка Клер» безропотно соглашалась на такое существование, навязанное ей Кастором, волновало Поллукса в те редкие минуты, когда у него было время об этом думать.

Разговаривала она мало и редко впустую, знала массу вещей: происхождение звезд, названия планет, умела поболтать с детьми… Однажды, когда секретарь Кастора тщетно пытался отыскать и проверить по первоисточнику фразу Фукидида, которой хотел украсить речь патрона, обращенную к преподавателям университета, Клер пришла ему на помощь, сказав, что это цитата из «Пелопонесской войны». Правда, она путала Жюля Ферри с Жюлем Гедом, говоря, что в любом случае это названия улиц.

Теперь ее имя постоянно встречалось в модных журналах. Поллукс посчитал нужным поздравить ее с успехом. Кто бы мог подумать, что ей удастся так преуспеть!

Ох, уж этот дорогой Поллукс! Он что, вообразил ее безутешной Ариадной, брошенной на краю пропасти?

Улыбаясь, он признался, что именно так и думал. Только вот не считал произнесенное ею слово точным.

– «Брошенной»? – подсказала ему Клер. – Как видите, я нашла силы.

Поллукс сделал вид, что восхищен Красавчиком, который позволил ему почесать себя за ушком. Затем они приступили к делу. Браслет Клер был обнаружен старой дамой, утверждавшей, что она нашла его на улице, и передан в комиссариат 6-го округа. Вблизи места нападения были найдены также разбросанные и истоптанные документы Клер.

Один из коммерсантов сказал, что раздавил авторучку, поднимая жалюзи своей лавки. Но никто и в глаза не видел красного бумажника. Можно ли по нему установить владельца? Нет. По содержимому? Тоже нет. Там лежало письмо с фирменным знаком токийского отеля. Если определить почерк писавшего…

Начиная с воскресенья в нескольких газетах появятся объявления с обещанием хорошего вознаграждения тому, что доставит старый, не имеющий ценности бумажник, который «дорог, как память». Посмотрим, что получится. Не надо ничем пренебрегать.

Не хочет ли Клер еще что-нибудь сказать? Ей ничего не приходит на память? Нет, ей нечего добавить к сказанному…

Зазвонил телефон. Мать Клер умоляла ее, раз она летит самолетом, надеть медальон, охраняющий жизнь бесстрашных пассажиров. Куда подевался этот медальон? Остался в сумочке – она совсем о нем забыла, когда перечисляла находившиеся там предметы. Всегда что-нибудь да позабудешь!

– Это лицо вам знакомо? – спросил Поллукс, протягивая журнал, вынутый из портфеля. – Тут справа мужчина, снятый в профиль.

Да, она даже может назвать его имя. Он возглавляет какое-то предприятие.

Друг? Нет. Значит, деловая связь? Скорее всего. Когда встречались последний раз? В Бобуре. Она запомнила, потому что не ожидала его там встретить: экспонированная живопись была не в его вкусе.

Что она знает о нем? У него неблагодарная жена и острые уши. Очень забавно изображает премьер-министра, выступающего по телевидению.

Он продемонстрировал это в Бобуре? Нет, он это делает после ужина, если его попросят.

Стало быть, она с ним ужинает? Нет, они встречались пару раз у общих друзей.

У друзей, откровенно враждебных правительству? Это о них идет речь? Если и враждебных, то не больше, чем другие.

И когда же состоялся их последний ужин? Она не помнит, но может найти дату по записной книжке. Впрочем, нет, книжка тоже находилась в сумочке.

Может быть, в январе? Может быть. На сей счет нечего больше сообщить? Нет, ничего…

Поллукс вытащил из портфеля три странички, напечатанные с обеих сторон, и протянул Клер.

– Что это такое?

– Это о вас.

Пока она читала, он встал и начал разглядывать сине-черно-желтое полотно, ярко выделявшееся на белой стене. Далеко в прошлое ушли те времена, когда он по субботам заглядывал в многочисленные картинные галереи, теснившиеся на небольшой территории Парижа, как лавчонки в сказках об Али-Бабе. Но сейчас, по дороге к Клер, подталкиваемый со всех сторон, он видел, как и тут все изменилось. Все стареет – лучше об этом не думать.

– У вас плохо пишут и еще хуже шпионят, – сказала Клер.

Она встала.

– А теперь прошу извинить, но меня ждут, я опаздываю.

Однако Поллукс не тронулся с места.

– Стало быть, сей господин с острыми ушами – чего я, кстати сказать, не заметил, – был вашим любовником? И вы это скрыли?

В ответ она сказала, что хоть он и министр, но надоел ей и у нее недостаточный запас ругательств, чтобы точнее выразить свою мысль.

Ее любовник? Как это называется в докладной, которую она только что читала? Куда более пикантно! И, в общем-то, более точно!

– Слова не имеют значения, – возразил Поллукс. – У вас были близкие отношения, и позднее вы их возобновили.

Они не виделись много лет, потом случайно встретились: как дела, как поживает мама, говорят, ты женился, я нет, все рисую, перезвонимся… Много позже два-три раза ужинали у знакомых. Откуда было взяться близким отношениям?

– Вы принимали его тут?

– Нет. Никогда.

Заглянув в докладную, Поллукс громко прочел:

– «8 марта интересующее нас лицо направилось в интересующий нас дом, где оставалось с 18.00 до 18.35. Побывало там снова 11 и 15 марта в то же время».

– У «интересующего вас лица» болели зубы, – сказала Клер. – А в доме живет зубной врач. Ваши топтуны идиоты. Они знают все, но не точно.

К тому же, если, допустим, она и принимала его у себя с утра до вечера, какой это может представлять интерес?!..

Поллукс вернулся к картине. Разговор не доставлял ему никакой радости. Надо было быть Кастором, чтобы разработать такую тактику. Когда он возмутился, Кастор с презрением заметил: «Ты не знаешь женщин. Я же, представь себе, их знаю. Ты всегда недооценивал противника. Они на все способны».

Он снова уселся напротив Клер, сделал большой глоток виски и вернулся к делу.

Следующего человека Клер знала еще студентом. Не мешает при этом вспомнить, что его уличили в списывании при подготовке курсовой работы. И он предстал перед судом чести своих товарищей. Да, она слышала об этой истории, не имевшей, впрочем, последствий, раз он стоит теперь во главе предприятия.

Действительно, суд вынес оправдательный приговор, но лишь после того, как он по требованию одного из присяжных подписал признание. Тем самым стал человеком, обязанным им на всю жизнь.

– Хороши же ваши кадры, – сказала Клер. – И много еще таких дел в вашем архиве?

– Идеальных людей нет, – ответил Поллукс. – Знаете имя его товарища?

Нет. Она не знала. Поллукс назвал его.

Фотография этого человека украшала обложку журнала, в котором был снят и ее знакомый, под следующей надписью: «Новая стратегия».

Он был запечатлен в момент своего выступления перед целой гирляндой микрофонов. На внутренних страницах его можно было увидеть в окружении сторонников, в числе которых в профиль, улыбаясь, стоял человек с острыми ушами.

– Ну и что из того? – спросила Клер. – Выходит, он крадет сумочки, когда не ходит к зубному врачу?

– Он приказал украсть вашу сумочку, – ответил Поллукс. – И знаете для чего? Чтобы на вас не пало подозрение.

– Подозрение? В чем?

– В содеянном.

– Да что я такое сделала?

– Вы поведали бывшему любовнику, что располагаете компрометирующим президента документом, и когда он попросил его отдать, вы согласились. Вот что вы сделали!

Васильковые зрачки Клер потемнели от гнева. Они действительно свихнулись, особенно Кастор. Его одержимость мыслью о заговоре была для нее не новостью.

– Но ведь я сама предупредила Кастора, – сказала она, всячески стараясь сдерживаться. – А коли так, зачем мне это было нужно?

– Президент не исключает угрызений совести и ждет исповеди.

«Президент»!

Клер затошнило. Она соскользнула с кресла и положила голову на мрамор столика.

Шло время. Поллукс начал проявлять нетерпение. Он вложил свой платок в руку Клер. Но она подняла к нему бледное лицо с сухими глазами и попросила налить ей что-нибудь покрепче.

– Если он подозревает меня, – сказала она, – то болен куда более серьезно, чем я думала.

– Он подозревает всех. На его месте, кстати, никому нельзя верить, – сказал Поллукс и добавил, стараясь вызвать у нее улыбку. – Отчего, по-вашему, у глав государств всегда есть собаки?

Клер оперлась о протянутую ей руку и поднялась. От выпитого ее щеки порозовели и придали страху какой-то эйфорический характер.

– Послушайте, Поллукс, я скажу вам правду. Ваш друг Кастор полный параноик. Вы знаете, что такое паранойя? Она выстраивает в логический ряд любой бред.

Он вяло запротестовал, вздрогнув при мысли, что может однажды прочесть в газете: «Сенсация. Президент – параноик! Мнение специалистов».

Кастор любил подчас рядиться в одежды Христа.

– Я многое простила ему, – сказала Клер. – Но такого подозрения я ему не прощу никогда.

Поллукс заметил, что в какой-то момент все мы произносим такие слова, но слышать это из уст такой доброй женщины, как Клер, право…

– Доброй? – Она рассмеялась. – Доброй я была в другой жизни!.. Идемте. Мне надо поесть. Приготовлю-ка я омлет.