Текст книги "Мучения члена"

Автор книги: Франсуа-Поль Алибер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

– Я знал парней, – сказал Альбер задумчиво и вместе с тем насмешливо, – которые в такие минуты поминали мать. Похоже, это широко распространено у женщин, но у мужчины выглядит, скорее, смешно, нежели трогательно, поскольку он всегда вкладывает в свои слова больше искренности.

– Вот именно, – ответил Арман с мимолетной улыбкой, придававшей столько очарования его меланхоличному лицу, – а этот порой даже призывал на помощь Господа. Я вижу, от тебя тоже не ускользнула комичная сторона разврата, да и секса вообще. Может, мне лучше продолжить свой рассказ в другой раз? Я боюсь наскучить, объясняя вещи, которые тебе и так хорошо известны.

– Напротив, – возразил Альбер, – твоя история вызывает у меня громадный интерес, и судя по тому, что я уже знаю, меня ожидает гораздо большее. У нас впереди целая ночь, и она еще только началась.

Арман поблагодарил жестом, раздул огонь и продолжил:

– Мой роман с Жаком оказался долгим… Обычно я быстро отдалялся – еще быстрее, чем отдалялись от меня. Наверное, во мне был избыток гордыни, но я не мог оставаться лишь предметом отвращения, омерзения или просто любопытства – в большинстве, если не во всех случаях. При этом я лучился любовью, весь сотканный из нее. Сколько очаровательных существ, которые бросили меня и которых бросил я сам, все равно оставались привязанными ко мне душой и телом! Порой мы бываем чересчур суровы к себе и другим. Мы приписываем им замыслы и намерения, тогда как в своей душевной простоте они не придают никакого значения тому, что доставляет нам самые ужасные муки. Я почти всегда уходил первым, дабы случайно не уловить во взгляде, гримасе или малейшем жесте хотя бы тень скуки либо равнодушия. Правда, сначала я обеспечивал своих бывших всем необходимым на два-три года вперед, если только это было в моих силах. Я вовсе не стремился добиться признательности, в девяти из десяти случаев небескорыстной. Возможно, я лишь хотел еще глубже поселиться в их воспоминаниях и верил, что когда-нибудь, в минуту уныния или тоски, один из них откликнется на мой призыв и принесет мне временное утешение… Я так устал от множества перелетных пташек и бесчисленных незнакомцев, случайно встреченных в общественном туалете или на лавочке в безлюдном сквере – во всех омерзительных местах, куда мы заходим иногда по вечерам, словно одержимые, дабы получить удовлетворение любой ценой. Например, тот канализационный коллектор, куда я залез ночью уж не помню с кем. Мы спотыкались посреди невообразимых отбросов, под грохот тошнотворной воды, принимая его за лавину крыс из-за громкого, гулкого эха. Или тот заплесневевший подвал, куда я однажды спустился с невыразимо уродливым существом, которое встретил незадолго до этого: доведенное до последней степени нищеты, оно сидело прямо в поле, под солнцем, и давило на себе вшей. Или другие, не столь вызывающе безобразные, но зато более банальные, что внушали мне лишь отвращение. Наконец, тот шестидесятилетний старик, в отрепье и вонявший бельем трехмесячной давности, которому я исступленно дрочил на грязной марсельской улочке – отнюдь не по доброте душевной или ради его благодарного взгляда, а для того, чтобы разглядеть в его гнусности нечто безысходное, ущербное и ужасное – сродни моей собственной патологии… Впрочем, не все эти почти ежедневные связи были такими уж пошлыми и низменными, однако они лишь усугубляли мое горе. Помнится, как-то вечером в конце февраля, когда моросил дождь, размягчая и вместе с тем раздражая нервы предчувствием набухающей весны, я повстречал в общественном саду городка К*** молодого человека и по его наигранно праздной походке догадался, что он ищет приключений. Проходя в очередной раз мимо, он небрежно обронил какую-то фразу, точь-в-точь как я вчера, чтобы затем перейти к делу. Ты же знаешь, когда человек обращается к незнакомцу ни с того ни с сего, это явный признак. Я сел рядом с ним на сырую скамейку. Из-под его фуражки выбивались тяжелые золотисто-каштановые пряди – такого же рыжеватого оттенка, как и его щеки. В полумраке, слегка озаренном мглистым светом соседнего фонаря, я рассмотрел жестокий, чувственный рот с шелковистым следом от усов поверху и дивные голубые глаза: блестящие, неподвижные, упрямые и порой растерянные, они смотрели невидящим взором. Почему бы мне его тоже не полюбить, как и множество прочих? Я не решался завязать разговор, хоть и не боялся никого не свете: в подобных обстоятельствах мы порой вынуждены прибегать к банальностям, тогда как высшая звериная сущность секса, какой бы личиной она ни прикрывалась, всегда требует благоговейного молчания… К тому же, хотя незнакомец и сделал первый шаг, это не располагало меня к непринужденной беседе. В конце концов, его упорное молчание, неподвижность и сосредоточенный вид, подразумевавший какие-то постыдные мысли, начали всерьез меня беспокоить. Тем более что я замечал время от времени, как он медленно и осторожно шарил у себя под одеждой, потом замирал и продолжал снова. «Мне попался маньяк либо сумасшедший? – раздумывал я. – Что если он выхватит револьвер или нож и нанесет мне смертельный удар, когда я этого меньше всего ожидаю?» Однако любопытство, как и в твоем случае, пересилило. Я по-прежнему молчал и не шевелился. Но я оказался далек от истины: внезапно мужчина вскочил и, резко спустив брюки до средины ляжек и задрав остальную одежду выше поясницы, продемонстрировал восхитительный зад такого же светло-бронзового оттенка, как его щеки, и такой же гладкий, нежный и пухлый на ощупь. Так вот чего он ждал и чего я, видимо, первый не мог ему подарить! Я нервно засмеялся и грустно всхлипнул. Не успел он опомниться, как я уже бросился наутек, оставив его со спущенными штанами, наедине со своим разочарованием и напрасным позором… Совсем другого незнакомца (не переживай, я скоро закончу) повстречал я ночью в том же году, почти на том же месте, правда, весна была уже в самом разгаре. Я повел его вдоль небольшого уединенного канала, протекавшего неподалеку. Там, на береговом склоне, сплошь усеянном цветущим барвинком, под низкими платанами, делавшими ночь еще темнее, я завладел прекрасным молодым телом, хоть даже и не мечтал, что оно когда-нибудь окажется в моих руках. Я мысленно окрестил его юношей с перебитым носом. Он действительно сломал себе хрящ во время какой-то ожесточенной спортивной игры. Несмотря на этот легкий изъян, он обладал великолепным лицом юного государя эпохи Возрождения, с низким, почти нероновским лбом и выгоревшими вихрами: как ты, наверняка, замечал, это вернейший признак бурного темперамента. «Нет, – подумал я, – ни за что не поверю, что эта молодость и мужская красота, эта стройная походка, эта гибкая и крепкая стать и, особенно, надменное, безучастное, презрительное и отстраненное выражение столь гордого лица, будто созданного для того, чтобы внушать женщинам всевозможные желания и одним только женщинам угождать, буквально растают при моем приближении, а сей рот со столь безупречным изгибом внезапно предастся самым низменным мольбам!» Трепетная упругость его бедер услаждала губы и ладони, не говоря уж о гармоничном, пропорциональном члене, который выступал из густого руна – по моим догадкам, такого же пышного и непослушного, как его шевелюра! В страсти своей я метался между белокурыми, округлыми яичками, заглатывая их целиком, и нежным, но вместе с тем твердым членом: поцелуй длился, и я разнообразил его со знанием дела, все более вдохновляясь и присасываясь с такой силой, будто хотел выпить через вену всю кровь сей роскошной жертвы… Однако, несмотря на оргазм, от которого юноша затрепетал в изнеможении, я предчувствовал, что он ожидает чего-то другого. К счастью, вопреки своей непринужденности, незнакомец был сдержан и стыдлив, в отличие от предыдущего – похабного и разнузданного, из чего мне хотелось заключить, что я обознался или что меня ждут несколько дней передышки, а затем я снова смогу увидеться с ним и пережить подлинный экстаз! Две-три недели спустя мы действительно встретились. Мои ласки были, если такое возможно, еще настойчивее, а его дрожь – еще пронзительнее. Наверняка, тебе тоже знаком тот внутренний демон, который так часто и беспричинно, исключительно из злорадства и вредности, подталкивает нас поистине дьявольским жалом к нашей погибели, тогда как мы могли бы надолго отстрочить собственный приговор. Неожиданно прервавшись, я не смог удержаться и тихо спросил: «Это все, чего ты желаешь?» Неправильно меня поняв (поскольку его ладони все еще оставались непорочными) и решив, что я собираюсь исполнить самое заветное его желание, юноша ответил, запрокинув голову так, словно счастье, которого он с нетерпением ждал, наконец-то сбывается, – ответил хриплым, умоляющим голосом: «Делай со мной, что хочешь!»… Я знаю, что означает сей ответ, я ждал и чуял его приближение, однако ни за что на свете не смог бы этому помешать. Тогда я вновь услышал в душе своей тот горький, отчаянный смех, что молчаливо поднимался комом к горлу всякий раз, когда я осознавал всю глубину своей обездоленности. Но мне хватило ума для того, чтобы не предаться ожесточению и не выжать из незнакомца все соки, погрузив его в нескончаемое безумие. Я не утратил рассудок, хотя в ушах звучало одно-единственное слово, тихо повторяемое умоляющим, душераздирающим тоном: «Вставь, вставь…» И что же я мог вставить, позволь тебя спросить? Ведь всем своим распаленным телом он желал этого коварного проскальзывания, этого последовательного проникновения, которое начинается со жгучего прободения и заканчивается триумфальным расширением. Этого тотального заполнения, вызывающего такое чувство, словно ты сам стал той колонной из плоти, камня и огня, что трясет, качает и расшатывает самые сокровенные основы твоего естества. Этого ржания кобылицы, продырявленной жеребцом. Этого давления и почти засасывания ягодиц, прижатых животом партнера, который, сложив руки на поясе, разминает твой напряженный член. И двойного удара молнии в самом конце, когда два сумасшедших тела превращаются в одну звериную массу, сведенную судорогой и внезапно опадающую: при этом один испытывает оргазм – безликий, а стало быть, не искаженный кривлянием, а другой, в еще более безумном экстазе, любуется бескрайней пустотой, объятой невесомым блаженством, что исходит отовсюду… В общем, я снова сбежал. Впоследствии я еще не раз встречал юношу с перебитым носом. Порой он бросал на меня печальный взгляд, но чаще отворачивался и делал вид, будто мы не знакомы. Да и что мы, в сущности, могли бы друг другу сказать? Но его разочарование, злопамятность и, возможно, ненависть не шли ни в какое сравнение с моим отчаянием!.. Я так подробно рассказываю тебе о личных впечатлениях и воспоминаниях, не обладающих какой-либо особой ценностью, вовсе не потому, что надеюсь раскрыть тебе нечто невиданное, а, скорее, для того, чтобы между этими вполне заурядными приключениями и теми, что последуют далее, ты не обнаружил ни малейшего зазора или разрыва. Я хочу, чтобы ты, наоборот, уловил непрерывную последовательность, несмотря на любые извивы или повороты судьбы.

– Я сказал тебе, что роман с Жаком был у меня самым долгим, но продолжительность его зависела только от меня. Впрочем, мне достаточно было знать, где найти его (и еще нескольких других) и что он прибежит по первому же зову. Однако я могу с уверенностью заявить, что не любил его: я имею в виду, что вовсе не ревновал и всегда чувствовал к нему лишь спокойную нежность, плотское влечение, которое объяснялось его простодушием и, можно сказать, почти наивностью. Прежде всего я был признателен ему за то, что он никогда, даже в самом начале, не подвергал меня унижению, которое заставляли испытывать многие другие. Мой устрашающий калибр вызывал у него некоторое восхищение, а порой и добродушный смех. Наверняка, именно поэтому я крепко привязался к нему. Возможно также, что, не сговариваясь, мы оба обнаружили некое соответствие между его исполинскими формами и странной несоразмерностью, которой жестокий каприз природы наградил меня самого… Сила и щедрое физическое здоровье Жака были столь же неистощимы, как и его доброта. Только представь: он был женат, имел любовницу и удовлетворял обеих. Это не мешало ему крутить романы с мужчинами и женщинами (не считая меня – мы встречались каждые два-три дня). Когда я говорил ему: побереги себя, не переусердствуй, а не то выбьешься из сил, он самоуверенно ухмылялся и, тотчас обнажая великолепную мускулатуру, возбуждал себя рукой. Вскоре я доводил его до самого изнурительного оргазма, который почти тотчас же сменялся другим, либо Жак немедля пронзал меня, не чувствуя при этом ни тяжести, ни усталости… Однажды мне взбрело в голову сводить Жака к женщинам: он любезно согласился, поскольку ничто не могло его удивить. Конечно, мы частенько устраивали с ним так называемую «любовь втроем», хоть я и не имел к этому склонности. Помнится, как-то раз он привел ко мне одного своего товарища, еще моложе, чем он (Жаку шел третий десяток), тоже рабочего, который щеголял наготой молодого Давида с великолепным органом по центру. Жак называл его самой прекрасной из своих побед, хотя на моем фоне она, конечно, уменьшалась до весьма скромных, почти жалких размеров. Можешь себе представить, какую гремучую, многократную смесь мы втроем составляли: во время случайных встреч я вел свою партию на этом импровизированном концерте, не выказывая, однако, страстей, бушевавших во мне, либо удовольствия, которое я получал, хотя оно всегда оставалось неполным вплоть до самой развязки; или же того наслаждения, что сполна испытывали двое других, – оно всегда передавалось мне и усиливало мое собственное. Еще раз повторю, что ту бесконечность, вечно незавершенную и тотчас возвращающуюся в небытие, которую едва позволял мне объять оргазм, я способен обрести лишь при использовании, обладании и созерцании мужского органа. Так зачем же, в каком внезапном порыве, повел я Жака в бордель? На самом деле, я не знал об этом или, точнее, смутно догадывался лишь в крайнем смятении мыслей и чувств… Я уже говорил, что не ревновал Жака. В противном случае мое устройство принуждало бы меня таить ревность в себе, ведь она возможна, так сказать, лишь между равноценными людьми. Мы приехали в Марсель, куда я пригласил Жака провести со мной пару дней. С ребяческой радостью он наслаждался всем подряд – видом на море, лодочными прогулками, моллюсками на обед и городской толчеей, посреди которой цветут и благоухают все виды распутства. Безо всякого умысла, практически наобум забрели мы в злачный район, дабы пополнить список смертных грехов, которые этот единственный на свете город расстилает под ногами, точно волшебный ковер из «Тысячи и одной ночи»… Тебе хорошо знакомы эти улицы, пахнущие Неаполем, Востоком, женщиной, спермой и ударами кинжала: улицы, где проститутки удовлетворяют себя, развалившись прямо на мостовой; куда стекается, скапливается и колобродит, дабы затем снова отхлынуть, пена со всего Средиземноморья; эти душераздирающие звуки мандолин, шарманок и негритянских оркестров; эти канавы, переполненные потом сутенеров и путан, чьи комнаты расположены почти под открытым небом; эти улочки, соединяющие и смешивающие в едином содрогании все пространства, эпохи и расы; улочки, где можно мгновенно испустить дух, заливаясь кровью от удара «пером» в спину, и это кажется таким же естественным, как биться в судорогах, наслаждаясь всеми порами и слизистыми… Двери приоткрываются, и ты мельком видишь за ними кровать с висящим на стене распятием или образком Богоматери под маленькой лампой, которая коптит по-черному, силясь разогнать тьму. А на пороге стоят женщины, «ночные бабочки», завлекая, окликая, обзывая тебя, предлагая отсосать за десять су или даже дешевле, срывая с тебя шляпу, чтобы тебе пришлось зайти за ней, и как только ты входишь, они запирают дверь и принуждают, с твоего же согласия, к самому грязному разврату, награждая вдобавок сифилисом. Тем не менее, одна все же привлекла мое внимание. Не слишком высокая, тусклая брюнетка молча стояла на пороге, не такая бесстыдно раздетая, как другие, и манила, скорее, своей сдержанностью, нежели красотой: тогда я еще не заметил, что она и впрямь красавица… Женщина подала знак, мы вошли вслед за ней, и она закрыла дверь. Все втроем мы мигом разделись. У нее был девичий торс с едва выступающими твердыми небольшими грудями, широкие бедра и округлые ляжки, которые, минуя коленные узлы, переходили в икры – словом, мальчишеская внешность. К тому же она благоухала, как едва созревший плод. Кожа ее была ослепительно-бледной и казалась почти бескровной на фоне иссиня-черных волос и густого руна на лобке. На вопрос Жака она ответила, что ее зовут Андре. Но какое это имело значение? В ту минуту я предпочел бы, чтобы она осталась анонимной. Впрочем, задним числом я насилу опомнился. «Что ты здесь забыл?» – спрашивал я самого себя, недоумевая лишь по поводу собственной персоны, ведь Жаку было хорошо повсюду, а Андре давно привыкла к различным фантазиям, в которых уже не видела ничего диковинного… Кроме того, я убежден, что она все-таки поняла, какие узы связывают меня с Жаком. Она была серьезна и молчалива, но это было не напускное, а врожденное свойство. С небрежностью, лишенной пассивности, она первой растянулась на кровати, и я поневоле залюбовался этим хрупким и вместе с тем полноватым телом. С другой стороны, я признался себе, что откликнулся именно на ее зов, а не на зов какой-нибудь из тех проституток, которые устраивают на марсельских улицах самые страстные оргии во вселенной, потому что даже в одежде она отличалась чем-то неуловимо мужским. Но какое желание могла она во мне пробудить?.. Улегшись рядом, я приобнял ее, но она тотчас догадалась, что ей придется раскрыться не предо мной, а перед моим товарищем, которого, впрочем, не пришлось долго упрашивать. облокотившись на подушку и свесив одну ляжку с кровати, я почувствовал на себе спину, бока и ноги этого юного Ганимеда, мгновенно забыв о его поле, и признал в нем женщину, лишь когда Жак, тоже улегшись и блаженно потянувшись своим полубожественным торсом Пана, медленно вошел в нее, и она стала все дальше раздвигать ноги, дабы впустить в самую глубину влагалища сей властный орган, предложенный с триумфальной беспечностью… Жак оплел руками поясницу девушки. Он подождал минуту, смакуя с немым упоением свой неумолимый ввод, а затем начал умело и равномерно раскачиваться, тогда как Андре поддерживала тот же ритм, стараясь не ускорять его, дабы как можно дольше удерживать внутри себя великолепную мужскую булаву, к которой она приникала всеми фибрами. Они оба наваливались на меня двойным весом, но, невзирая на сей тяжкий груз, я не испытывал никаких неудобств. Обхватив Жака за бедра и мало-помалу протискиваясь между раздвинутыми ягодицами Андре, я просунул свой член таким «образом, что его конец при каждом толчке ударялся в основание Жаковых яичек… Словом, я сохранял и дополнял общий темп их взаимных колебаний, который быстро довел меня до оргазма, но, поскольку я противодействовал Жаку и подчинялся, напротив, движениям девушки, возникала иллюзия, словно это я поддерживаю и управляю по своей воле их наслаждением, а они способны получить его только от меня или благодаря мне… Я был заранее убежден, что Андре, даже пресыщенная любовными утехами, действительно испытывает это наслаждение, – столь искренней она мне казалась. Хотя, честно говоря, Андре волновала меня гораздо меньше, чем Жак, которому я смотрел в лицо со страстным вниманием. Он был выше своей партнерши на целую голову и время от времени склонялся ко мне – молчаливый и сосредоточенный, несмотря на неуловимую тень улыбки, пробегавшую по чертам. Его губы искали мои, и наши языки стремительно переплетались, а затем, вновь отвернувшись, он прижимал к своей могучей шее голову девушки и вновь начинал медленно раскачиваться, словно маятник… Я почти никогда не видел, какое выражение сообщал его лицу поступательный подъем, не говоря уж о заключительном взрыве сладострастия. Жаку нечасто доводилось получать удовлетворение со мной посредством «запретного сосуда», как изъясняются богословы. Он знал, что у меня нет к этому слишком большой склонности, если не считать тех случаев, когда я потакал его минутным прихотям. Он предпочитал, чтобы я сосал ему член, и признаюсь, мне больше нравилось доставлять ему то же удовольствие. Порой я прерывался на полдороге и поднимал взор к Жаку: тогда я видел томный, отрешенный лик с закрытыми глазами, словно растопленный той одухотворенностью, какую с приближением оргазма обретают даже самые зверские физиономии. Затем я вновь брался за дело и опять чувствовал, как наслаждение поднимается лишь до его ладоней, которые все сильнее сжимали мои плечи, а Лаокооновы ляжки перехватывали мне бока с такой силой, что я начинал задыхаться. Но в тот миг, когда с надсадным выдохом стеклодува, сгорбленного над наковальней, это большое тело полностью опорожнялось в мой рот, я остервенело глотал, впитывал бурный поток семени и осушал его до последней капли, а затем вновь созерцал черты Жака, уже расправленные утоленным желанием… Однако на сей раз, благодаря свету лампы, я мог наблюдать за всеми колебаниями, изгибами, восходящими волнами и пиками на его лице. Я никогда не забуду этого натянутого выражения – порой экстатического, но всегда сурового, время от времени горестного и умоляющего, но постоянно властного. И когда мы втроем провалились в бездну, у меня все же хватило присутствия духа, чтобы полюбоваться чем-то потусторонним в резком расслаблении Жаковых черт, и это показалось мне самым совершенным образом того, что столь точно именуется «маленькой смертью» и не имеет ничего общего с беспечным согласием, которое эти черты выражали, когда, обхватив Жака одной рукой за крепкий бок и лаская другой, я увидел, как после нескольких легких прикосновений наслаждение добралось до них и распустилось настолько отрешенно, что о большем я и не мечтал. Между тем я наблюдал, как от той же ласки другие лица искривлялись и судорожно искажались, будто в леденящем ужасе. Теперь это было новое откровение, но его природу я пока не мог в точности определить… «Хотел бы ты оказаться на месте Жака?» – спросил я себя немного спустя, когда мы лежали порознь на кровати, раскидав руки и переплетя ноги. Поразмыслив, я пришел к отрицательному выводу. Мои наклонности не могли измениться за столь краткий срок: они всегда были обращены лишь в одну сторону. «Хотя внезапная мысль о совокуплении втроем пришла в голову именно мне, – думал я, – но делал я это ради Жака, а не ради себя». Как уже говорилось, я не испытывал к нему никакой любви, а иначе бы терпел адские муки, видя, как он получает удовольствие с кем-то другим, не говоря уж о том, чтобы способствовать этому. С моей стороны в том приключении не было никакой извращенности или потребности разбудить новыми впечатлениями чувства – обостренные, как никогда. К тому же я бы никогда не вздумал явиться в бордель один, а тем более с женщиной. Мне хотелось доставить Жаку удовольствие иного порядка? Но это же удовольствие он получал и наедине со множеством других женщин: он был слишком простодушен для того, чтобы мое присутствие и участие могли тут что-либо прибавить. Любовь, стыд, ревность и всякие чувственные тонкости никогда не овладевали его душой: он был великолепным животным – добродушным искателем приключений, вот и все. Чем больше их, тем лучше, и не окажись в тот вечер рядом меня, он был бы точно так же счастлив и доволен… Словом, любуясь виртуозностью, с какой он умел играть на альтернативной струне, я еще больше поражался тому, что сам впал в такое беспокойство и растерянность. «Неужто ты ненароком почувствовал влечение к женщинам?» – спрашивал я себя. Но одного взгляда, брошенного на нашу случайную подружку, оказалось достаточно для того, чтобы это опровергнуть. Хотя среди всех женщин в мире лишь эта могла внушить мне желание, я все же был убежден, что даже если бы мое физическое строение позволило мне хоть на миг превратиться в ее любовника, я бы не только не стал им, но даже не захотел им быть. Конечно, я только что пережил мощный оргазм, но обворожительная Андре была тут, разумеется, ни при чем. Причина – в Жаке и в том наслаждении, что я испытывал, глядя, как его плоть набухает, расширяется и переполняется счастьем, которое, конечно, не превосходило того, что я доставлял ему наедине, но качественно отличалось от него… Я никак не мог собраться с мыслями. Неужели я изменю самому себе и после единичного переживания особой природы отрекусь не только от себя, но и от всех, кто, подобно нам с тобой, превыше всего ставит сексуальный культ мужской красоты – не из принципа, а в силу наклонности? Неужели я признаю, что Жак, всегда на словах предпочитавший мужчин, на моих глазах испытал с женщиной всю полноту наслаждения, и что я до сих пор этим потрясен? Хоть я говорил себе, что, в отличие от меня и многих других, женщина является для него лишь инструментом, из которого он в любой момент способен извлечь понравившийся аккорд, я все же чувствовал унижение, а еще больше – раздражение от невозможности прояснить собственные чувства… Только не подумай, будто меня унижало то, что я попадал с ними в тон лишь косвенно. Если б я даже диссонировал, это бы меня не смущало. Я всегда предпочитал оргазм, который доставляю, тому, что могу испытать сам: уж его-то я добивался всегда – с грехом пополам. Разве Жак не вызывал у меня одно из самых острых удовольствий, когда, скрещивая и сжимая с геркулесовой силой свои гомерические ляжки на моем громадном члене, он словно создавал искусственную вульву, где я получал такое же удовлетворение, какого другие добиваются с женщиной? Да, но то было с Жаком, иными словами, с мужчиной. И если бы даже мое телосложение позволяло мне вести себя, как все, я знал, что останусь холодным, словно лед… Минуту спустя, колеблясь между материалистическими объяснениями и моральными доводами, я решил, что Жак поднялся сейчас на вершину блаженства по одной простой причине: при каждом возвратном движении его маятника «третья ляжка», доставшаяся мне в печальный удел, упиралась в его яички, вызывая иллюзию, будто он совокупляется с представителями обоих полов одновременно. Разве он многократно не оборачивался, дабы с грубой нежностью соединить свои губы с моими, в то же время проникая в самую глубину женщины, распростершейся в моих объятиях? Но ведь тем самым я приписывал Жаку слишком сложные намерения, к которым его натура никоим образом не располагала и которые он, безусловно, не мог разгадать или, скорее уж, запутать в той же степени, что и я. Наверное, здесь было всего понемножку, и правда тесно переплеталась с ложью. Я понимал причину наслаждения, полученного Жаком, поскольку знал о его двойственной натуре, но никак не мог объяснить для себя своего удовольствия, признавая, что Андре тоже была не чужда его… Умолчу о нескольких маловажных интермедиях: к примеру, Андре распростерта поперек кровати с раздвинутыми ногами, Жак, сгорбившись над ней, шарит и буравит умелым языком, а сам я лежу на ковре, повернувшись в три четверти, спиной к кровати, и, просунув голову между ляжками Жака, беру, вытягиваю и заглатываю его неутолимый член, одновременно стимулируя свой: его конец время от времени задевает Жаковы ягодицы, тычется в ложбинку и, вызывая сладостную дрожь, заставляет его еще неистовее терзать вагину напряженной и натянутой, как струна, женщины. Марсельская улица беспрестанно рокочет за дверью шумом прибоя – то резким, то приглушенным, убаюкивая нас, словно любовная зыбь. Нескончаемый гул усиливает наше одиночество, оставляя во вселенной лишь эту теплую, душную комнату, где три чудовища, касаясь друг друга бесконечно малыми, однако самыми нежными точками своего существа, испытывают новый, еще более ошеломительный оргазм, умноженный двумя другими, взрываясь и извергаясь одновременно, и все трое вновь падают в изнеможении, но уже минуту спустя готовы начать снова… Недолго думая, мы и впрямь начали все сначала, ненасытные и неутомимые, однако на сей раз я и Андре – лицом к лицу, а Жак взял ее с тыла, так что я мог по очереди, а иногда и одновременно видеть их лица. Жак не любил содомить женщин, ну разве что его нарочно об этом попросить. «Если дырка всего одна, – добродушно говорил он, – это еще куда ни шло: только бы кончить! Но если их две, зачем себе голову ломать?» (Разумеется, я перевожу на благопристойный язык.) Поэтому, решив получить от Андре больше, чем она непосредственно ему предлагала, Жак вошел в нее, несмотря на явное неудобство их взаимного расположения, каковое, впрочем, облегчала, благодаря длине моего члена, круговая дуга, описанная телом Андре: главное ответвление, на которое опиралась девушка, напротив, упрощало великое приношение ее органа Жаку. Я снова почувствовал на себе сокрушительное бремя, которое еще больше, чем в первый раз (если такое возможно), угрожало меня раздавить. Я собрался с духом, дабы не лишиться чувств и, совершенно равнодушный на сей раз к оргазму, который мог бы получить и которым к тому же пресытился, я изо всех сил стремился сохранить трезвый ум и почти сверхъестественную ясность сознания и, глядя на лицо Андре внимательнее, чем на Жаково, начинал прозревать, зачем же все-таки сюда явился… Я всегда отмечал необычное поведение Андре даже при самом сильном оргазме. Я хочу сказать, что она не извивалась, не кричала и не плакала: при моей-то антипатии к женщинам это внушало бы особенное отвращение, поскольку низменная, звериная природа их пола чувствуется при этом слишком хорошо, и вдобавок их кривлянья соответствуют неискренности, потребности в симуляции и преувеличении, благодаря которым их натура предстает в своем истинном свете. Я сужу не по личному опыту, а по множеству откровенных признаний. Ты ведь знаешь, в некоторых гостиничных номерах перегородки очень тонкие, да к тому же в них проделаны удобные отверстия… Словом, в те минуты, когда самая искренняя женщина, умеющая держать себя в руках, следит за собой меньше всего, Андре даже не вздыхала. Я лишь чувствовал, как она становилась вдруг ледяной, словно вся кровь отливала из вен, чуть-чуть вздрагивала и с молниеносной быстротой застывала почти в столбнячной судороге, до боли сплетая свои руки с моими на пояснице Жака, а затем падала и растягивалась, неподвижная, точно покойница. Теперь я смотрел на нее в упор. У нее был странный, отрешенный, почти отсутствующий вид, однако ее широко открытые, отчаянно расширенные глаза пристально глядели на меня, все сильнее смущая. Она сцепила руки у меня на поясе и прижималась ко мне всем телом, словно утопающая. Я все меньше и меньше занимался Жаком, который продолжал бодро и триумфально над ней трудиться. Я видел только ее – страшную бледность ее лица, по бокам которого беспорядочно ниспадали черные как смоль локоны. Ее губы, не подкрашенные и все больше бледневшие, сначала робко, а затем с безудержной силой начинали искать мои, не заходя, впрочем, слишком далеко, будто она догадывалась, что было бы нескромно перейти к ласкам, к которым я не привык и которые оказались бы для меня довольно неприятными… Меня потрясла дерзость и в то же время застенчивость этого поцелуя. Дослушай меня. Говорят, будто многие гомосексуалисты смиряются с тем, что зовется идиотским и позорным словом «порок», лишь из робости перед противоположным полом или из страха обомлеть, если их вдруг припрут к стенке. Я абсолютно в это не верю, к тому же я был настолько уверен в своей природе, что поцелуй Андре, а также ее прикосновения не смогли пробудить во мне какой-либо инстинкт, дотоле схороненный и дремлющий в глубине моей души, который только и ждал этого момента, дабы проснуться… В глазах Андре я не читал никакого сочувствия к моей патологии, которая, как она прекрасно понимала, не позволяла мне получать удовлетворение с какой бы то ни было женщиной: в противном случае я бы тотчас оттолкнул Андре в отвращении. О нет, в этом почти одержимом взгляде и объятиях я распознавал лишь ненависть к ее собственной природе и отчаянное желание принадлежать к противоположному полу. Это чудесно объясняет основное отличие между мужчиной и женщиной. Я не сомневался, что Андре, как и большинство ей подобных, знакомилась и занималась любовью с другими женщинами: все в ней – лицо и почти мужские формы – несомненно указывало на это. Но ты же знаешь, сколь убогими средствами располагают женщины. Я догадывался, что в ту минуту Андре отдала бы лучшие годы жизни за возможность самой доставить такое же удовольствие, какое она получала благодаря противоположному полу. Любой ценой купила бы она счастье быть мужчиной, дабы рассекать, терзать, пронзать бесчисленные создания, находящиеся в ее власти, пока они не начнут молить о пощаде, и навязывать им свой победоносный орган, не заботясь о собственном оргазме!.. О, как отдалился от меня теперь Жак! Говорят, даже самые долгие и запутанные наши сновидения длятся считанные секунды. Точно так же пред моим мысленным взором мгновенно пронесся иной, волнующий мир. Я забыл обо всем, прежде всего, о своем уродстве, и думал лишь о том, что в эту минуту мог бы стать обычным мужчиной – простым скотом, Жаком-простаком, однако был устроен так, что не подходил ни единой женщине. Я творил нового мужчину по своему подобию, предполагая у него собственные наклонности. Ведь это разумное существо, в которое я перевоплощался, было всего лишь моей выдумкой. Да, он любил мужчин, и только, но мог ли он, наряду с мужчинами, любившими мужчин, мужчинами, любившими женщин, и женщинами, любившими женщин, когда-либо постичь Абсолют, к которому стремился и который тщетно искал во всех телах, падавших в объятия ему и раскрывавших ему объятия? На самом деле, все эти тела были в каком-то смысле похожи, и ни одно из тех, что он так зверски пожирал, его не разочаровывало. Поэтому иногда, в непреодолимом отвращении к себе и тому акту, что он принуждал себя совершать, мужчина искал женщину и с закрытыми глазами, благодаря напряжению, воображению, воле и самозабвению, доходил до того, что разделял с ней удовольствие. Как же так получалось, что он тоже наслаждался? Дело в том, что, несмотря на его антипатию, обе их натуры на краткий молниеносный миг смешивались. Смешивались полностью? Вынужден признать, что нет. Из-за своего врожденного животного начала женщина была не способна на подобную утонченность. Ее сущность заключается в наслаждении, и мы знаем, что, наслаждаясь полностью, совершенно, в отличие от тех, кто не способен пережить божественную смерть-оргазм, она наслаждается в десять раз сильнее мужчины, именно потому, что женщина – лишь зверь, не обремененный интеллектом… Но если мужчина хотя бы на пару секунд растаял в обжигающем огне, исходящем из женской вульвы, если он усомнился в собственной природе и дошел до точки, где его инстинкт и склонность развернулись в диаметрально противоположную сторону, все дело в том, что с самого начала он мысленно ставил себя на место вздыхающего и стонущего животного, которое металось под его весом. Он хотел бы стать ею, да он и был ею – этим выставленным напоказ, глубоким, бездонным влагалищем. Он говорил себе, стиснув зубы и содрогаясь в преступной ярости: если сказано и доказано, что ты наслаждаешься в десять, в двадцать раз сильнее того из нас, кто наслаждается сильнее всего, почему же я сам не могу стать этой пропастью, не имеющей ни формы, ни дна, ни пределов? Почему я не могу, лежа на спине, звать, вызывать, провоцировать самца и ощущать, как его член скользит вдоль моих ляжек; хватать его и вставлять, дабы облегчить вход в мой зияющий и все расширяющийся выход; поглощать эту жесткую массу, что погружается сначала медленно, а затем грубо, словно пронзая меня насквозь; затем резко отталкивать ее, чтобы она проникла еще глубже; идти навстречу этой мужской тяжести, сокрушающей мою слабую плоть; и наконец принимать поток спермы, который наполняет, затапливает, затыкает, закупоривает меня и заливает струями, извергнутыми тупой скотиной, что падает на меня, воображая, будто ее удовольствие не сравнится ни с чем, тогда как она, наоборот, служит лишь слепым орудием наслаждения, превосходящего в сотни раз!