Текст книги "История цивилизации в Европе"

Автор книги: Франсуа Гизо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Итак, первая система политических гарантий – система, основанная на вмешательстве сильнейшего, – не была совместима с феодальным строем.

Другая система – система свободного образа правления, общественной власти, общественной силы – точно так же не была применима к феодализму и никогда не могла установиться при нем. Причина этому очень простая. Когда мы говорим об общественной власти, облеченной так называемыми верховными, державными правами: правом издавать законы, налагать подати, карать преступников – мы глубоко убеждены, что эти права не принадлежат никакому отдельному лицу, что никто, сам по себе, не имеет права наказывать других, налагать на них обязанности, предписывать им законы. Права эти принадлежат исключительно целому обществу, во имя которого они и приводятся в действие, хотя общество и не заимствует их от самого себя, а получает их свыше. Когда человек видит перед собою силу, облеченную такими правами, он невольно, бессознательно чувствует себя пред лицом законной общественной власти, призванной к господству над ним, и он инстинктивно повинуется ей. Совершенно не то было в феодальную эпоху. Феодальный владелец, среди своих земель и в отношении к людям, ему подвластным, пользовался самодержавными правами; права эти были нераздельны с земельным владением и составляли предмет частной собственности. То, что мы называем теперь общественными правами, общественною властью, было тогда правом частным, частною властью. Феодальный владелец пользовался в качестве собственника всеми правами верховной власти над жителями принадлежащих ему земель; поэтому понятно, что, являясь в собрание, в парламент, составлявшийся около его сюзерена из небольшого числа равных или почти равных ему вассалов, он не находил там и не выносил оттуда никакого понятия об общественной власти. Это понятие было в прямом противоречии со всем его существованием, со всеми его действиями внутри его владений. В собраниях вассалов он видел только людей, облеченных одинаковыми с ним правами, стоявших в одинаковом с ним положении, действовавших, как и он, единственно во имя своей личной воли. Ничто не побуждало, не заставляло его признавать в высшей правительственной сфере, учреждениях, которые мы называем общественными, тот характер всеобщности и превосходства, который нераздельно связан с нашим понятием о политических властях. И если он был недоволен решением собрания, то отказывался содействовать исполнению его или даже прибегал к открытому сопротивлению.

Единственною гарантиею права в феодальную эпоху была грубая сила, если только такую силу можно назвать гарантиею. Все прибегали к этой силе, чтобы достигнуть признания или уважения. Но никакое учреждение не обладало достаточною силою: поэтому почти вовсе и не обращались к учреждениям. Если бы феодальные суды и парламенты проявляли какую-нибудь деятельность, то они гораздо чаще встречались бы в истории и были бы в ней более заметны; но они совершенно стушевываются.

Впрочем, тут нет ничего удивительного: на то есть причина, более глубокая и важная, нежели все те, которые уже указаны мною.

Из всех правительственных систем и всех родов политических гарантий, труднее всего установить и упрочить систему федеративную, систему представляющую каждой отдельной местности, каждому отдельному обществу такую правительственную власть, какую только они могут проявить. Одна лишь ничтожная доля этой власти, необходимая для сохранения целого общества, переносится в центр его и принимает там форму центрального правительства. Федеративная система, в теории самая простая, представляется самою сложною на практике. Чтобы согласить допускаемую ею степень местной независимости и свободы с тою степенью общего подчинения, какую она в известных случаях требует и предполагает, необходимо значительное развитие цивилизации. При слабости принудительных средств, которыми располагает федеративная система, установление и поддержание ее гораздо более зависит от воли, от личной свободы человека, нежели установление и поддержание какой бы то ни было другой системы.

Итак, федеративная система очевидно требует от общества, к которому она применяется, наибольшей суммы разума, нравственности, цивилизации. А между тем эту-то именно систему и старался установить феодализм. Феодальная система была настоящею федерациею. В основании ее лежали те же начала, на которых утверждается ныне, например, федерация Североамериканских Соединенных Штатов. Она оставляла каждому владельцу наибольшую долю правительственной власти, а сюзерена или общее собрание баронов облекала только возможно меньшею частью этой власти, да и то лишь на случай необходимости. Отсюда понятна невозможность установить подобную систему среди невежества, среди грубых, необузданных страстей, словом – среди всех нравственных несовершенств людей в феодальную эпоху. Свойства такого правительства противоречили идеям и нравам тех самых людей, к которым оно должно было применяться. Можно ли удивляться после этого неудаче подобных попыток политической организации?

Мы рассмотрели феодальное общество сначала в простейшем, основном его элементе, потом в целом его составе. Исходя от этих двух точек зрения, мы старались найти, что оно сделало и что по самой природе своей должно было сделать в отношении к развитию цивилизации. Из всего сказанного вытекает два следствия:

1) Феодальная система должна была оказать весьма сильное и, вообще говоря, благотворное влияние на внутреннее развитие отдельной личности. Она возбуждала в людях идеи, сильные ощущения, нравственные потребности; она послужила к развитию благородных характеров и побуждений.

2) С общественной точки зрения, она не могла установить никакого законного порядка, никакой политической гарантии. Она была необходима для возрождения в Европе общества, до такой степени расстроенного варварством, что оно стало окончательно неспособно к более правильной организации; но и феодальная форма, недостаточная в самих основаниях своих, не могла достигнуть ни более правильного устройства, ни расширения. Единственное политическое право, которому феодальное устройство сумело дать силу в европейском обществе – это право сопротивления. Я говорю не о законном сопротивлении: в столь неразвитом обществе о нем не могло быть и речи. Прогресс общества состоит именно в замене, с одной стороны, частного произвола общественною властью, с другой – личного сопротивления законным. Такова высокая цель, главное усовершенствование общественного порядка. Личной свободе предоставляется большой простор; но когда она заблуждается, когда от нее приходится требовать отчета в действиях, тогда вступает в свои права общественное мнение; от него исключительно зависит решение процесса, начатого против индивидуальной свободы. Такова система законного порядка и законного сопротивления. Нетрудно понять, что в феодальную эпоху не было и не могло быть ничего подобного. Право сопротивления, нашедшее себе защиту и применение в феодальном устройстве, было правом сопротивления личного – право страшное, несовместное с идеею общества, потому что оно ведет к насилию, к войне, т. е. к уничтожению общества, но вместе с тем это право, которое всегда существует в глубине человеческой души, совершенное уничтожение его было бы равносильно рабству. Сознание этого права погибло, подавленное и поруганное, в римском обществе и не могло возродиться из его остатков; из принципов христианского общества оно также не проистекало, по крайней мере не проистекало непосредственно. Оно вновь вошло в европейские нравы при посредстве феодальной системы. Сделать право сопротивления излишним и бесполезным – это задача цивилизации; постоянное провозглашение его – это заслуга феодализма.

Таков, по-видимому, результат исследования феодального общества, рассматриваемого в самом себе, в своих общих элементах, независимо от исторического развития его. Подтверждается ли этот результат фактами, историею? Действительно, случилось то, что должно было случиться; феодальное устройство сделало то, что оно должно было сделать; судьба его соответствовала его внутренним качествам. Исторические события доказывают верность всех предположений и догадок, почерпнутых нами из самой сущности феодализма.

Бросим беглый взгляд на общую историю феодальной системы от X до XIII века. Нельзя не признать, что она оказала важное и благотворное влияние на индивидуальное развитие человека, на развитие чувств, характеров, идей. В истории этого времени мы встречаемся со множеством благородных чувств, великих подвигов, прекрасных проявлений человеческой природы, очевидно составляющих последствия феодальных нравов. Рыцарство мало сходно с феодализмом, но, однако, оно порождение его. Этот идеал возвышенности, великодушия, преданности есть порождение феодальной системы, и он говорит в ее пользу.

Далее, мы видим, что под покровом феодализма в феодальных замках появляются первые проблески европейской фантазии, первые опыты поэзии, литературы, первые умственные наслаждения, испытанные Европою по выходе ее из состояния варварства. Для подобного развития необходимы душевные и жизненные побуждения, необходим досуг, необходимы тысячи других условий, несовместных с трудным, печальным, грубым, тяжелым существованием низших классов народонаселения. Во Франции, в Англии, в Германии с феодальною эпохою тесно связаны первые литературные воспоминания, первые умственные наслаждения Европы.

Но, с другой стороны, если мы будем вопрошать историю о влиянии, которое имел феодализм на общество, мы получим ответ, не менее согласный с нашими предположениями: повсюду феодальное устройство противилось как утверждению общественного порядка, так и расширению свободы. С какой бы точки зрения мы ни рассматривали общественный прогресс, феодализм всегда представится вам препятствием на пути его. Поэтому-то с самого возникновения феодального общества, против него восстают и беспрерывно борются с ним обе силы, наиболее содействовавшие развитию порядка и свободы, с одной стороны монархическая власть, с другой – власть народная, король и народ. В разные времена были сделаны попытки правительственного устройства феодального общества на основаниях более законных и менее исключительных. В Англии трудились над этим Вильгельм Завоеватель и его сыновья, во Франции – Людовик Святой, в Германии – многие императоры; но все попытки, все усилия их остались тщетными. Самая природа феодального общества отвергала порядок и законность. В новейшее время некоторые историки пытались возвысить феодализм как общественную систему; они видели в нем законное, правильное, прогрессивное состояние, представляли его золотым веком. Но спросите их, где и когда существовало это состояние, к какому времени и месту они его относят, – вы не получите ответа. Феодализм – это утопия, не имеющая под собой никакой почвы, это драма, для которой в прошедшем нет ни театра, ни актеров. Причину заблуждения этих историков открыть не трудно; она же объясняет нам заблуждения тех, которые не могут произнести слово «феодализм» без проклятия. И те и другие не приняли в соображение двойственности феодализма, не потрудились отличить его влияние на умственное развитие человека, на чувства, характеры, страсти от его влияния на общественный строй. Одни не могли допустить, чтобы общественная система, в которой было столько благородных чувств, доблестей, среди которой родились все литературы, в которой нравы получили некоторую возвышенность, некоторое величие, – чтобы эта система была в то же время так дурна и гибельна, какою представляют ее. Другие видели только зло, причиненное феодализмом массе народонаселения, преграду, поставленную им на пути развития порядка и свободы, и не могли поверить, чтобы он произвел благородные характеры, великие доблести, вообще вызвал какой бы то ни было прогресс. И те и другие, повторяю, упустили из виду двойственный элемент цивилизации. Они не заметили, что цивилизация состоит из двух отдельных развитий, из которых одно может в данное время совершаться независимо от другого, хотя по прошествии веков, после длинного ряда фактов, они непременно должны соединиться воедино.

Впрочем, феодальная система была тем, чем она должна была быть, и сделала то, что должна была сделать. Индивидуальность, энергия личности – таков был преобладающий характер победителей Римской империи, поэтому результатом общественного устройства, основанного ими и для них, прежде всего должно было быть не что иное, как развитие личности, индивидуальности человека. Внутренние, нравственные наклонности человека, вносимые им в общественную систему при самом установлении ее, имеют могущественное влияние на общественный быт, а общественный быт, в свою очередь, действует на наклонности, укрепляет и развивает их. В германском обществе господствовала личность; и феодальное общество, порождение германского, естественно употребляло все свое влияние в пользу развития личности. Тот же факт мы встречаем и во всех других элементах цивилизации; они остались верны своему принципу; каждый из них подвигался вперед и двигал мир по тому пути, на который вступил с самого начала. В следующем нашем чтении история церкви и ее влияние на европейскую цивилизацию от V до XII века представит нам новое, несомненное доказательство этой же истины.

ЛЕКЦИЯ ПЯТАЯ

Религия содержит в себе принцип ассоциации. – Принуждение не составляет существенного характера правительства. – Условия законного правительства: 1) предоставление власти достойнейшим; 2) уважение к свободе управляемых. – Церковь, будучи корпорациею, а не кастой, удовлетворяла первому из этих условий. – Различные роды назначения и избрания должностных лиц, действовавшие в церкви. – Она не исполнила второго условия, незаконно расширив начало авторитета и употребив во зло материальную силу. – Движение и свобода умов в недрах церкви. – Отношения церкви к светским государям. – Независимость духовной власти, возведенная в степень принципа. – Притязания и усилия церкви подчинить светскую власть.

Мы исследовали характер и влияние феодальной системы; теперь предметом наших занятий будет христианская церковь в промежуток между V и XII веками. Я говорю церковь, потому что, как я уже заметил, я предполагаю рассмотреть не христианство в собственном смысле слова как религиозную систему, а церковь как церковную организацию, как христианское духовенство.

В V веке это общество было почти вполне организовано. Конечно, оно подверглось впоследствии многочисленным, весьма существенным переменам; но уже и к тому времени церковь, рассматриваемая как корпорация, как правительство христианского народа, достигла полного и независимого существования.

Достаточно одного взгляда, чтобы убедиться в огромном различии между состоянием церкви и других элементов европейской цивилизации в V веке по Р. X. К числу основных элементов нашей цивилизации я отнес муниципальное устройство, феодальную систему, королевскую власть и церковь. В V веке муниципальное устройство было не чем иным, как обломком Римской империи, призраком без жизни, без определенной формы; феодальная система еще не выходила из хаоса, королевская власть существовала только по названию. Все светские элементы нового общества были или в упадке, или в младенчестве. Одна только церковь была молода и в то же время благоустроена; она одна приобрела окончательную форму и притом сохраняла всю свою первоначальную мощь; она одна соединяла в себе прогресс и порядок, энергию, т. е. она обладала обоими великими средствами к влиянию. Не нравственная ли жизнь, не внутреннее ли движение, с одной стороны, и порядок, дисциплина – с другой, помогают учреждениям овладевать обществами? Церковь затрагивала притом все важнейшие вопросы, занимающие человека; она заботилась о решении всех вопросов человеческого духа, о жизни и участи человека. Поэтому-то и влияние ее на европейскую цивилизацию было чрезвычайно велико, больше, может быть, нежели каким представляли его самые ярые противники церкви или самые ревностные ее защитники, стремящиеся к одной цели – служить церкви или бороться с нею – и те и другие рассматривали влияние ее исключительно с политической точки зрения и, как мне кажется, не могли ни справедливо судить о нем, ни обнять его во всей его обширности.

Церковь представляется в V веке независимым, прочно устроенным обществом, стоящим между властителями мира, государями, обладателями светской власти, с одной стороны, и народонаселением – с другой. Она служила связующим звеном между ними и на всех распространяла свое влияние.

Чтобы вполне узнать и понять это действие, необходимо, следовательно, рассмотреть церковь с трех сторон. Сначала нужно изучить ее в ней самой, отдать себе отчет в ее свойствах, в ее внешнем устройстве, в принципах, господствовавших в ней, в ее сущности; затем исследовать ее отношения к светским властителям: королям, феодальным владельцам и пр.; наконец, определить ее отношения к народу. Когда же из такого тройственного исследования мы выведем полную картину церкви, ее начал, ее состояния, того влияния, которым она должна была отличаться, тогда мы проверим наши выводы историею; мы рассмотрим, согласуются ли факты, события V – XII веков с результатами, представляемыми нам изучением естественных свойств церкви и ее отношений как к светским властителям, так и к народу.

Начнем с самой церкви, с ее внутреннего состояния, с ее природы.

Прежде всего нас поражает факт, который, может быть, важнее всех прочих: это само существование церкви, существование церковного правительства, духовенства, духовной корпорации, сословия священнослужителей, религии, породившей жречество.

Для многих просвещенных людей, уже одни эти слова: сословия священнослужителей, духовная корпорация, церковное правительство, по-видимому, решают все. Люди эти убеждены, что религия, дошедшая до сословия священнослужителей, до законно устроенного духовенства, одним словом, религия, сопряженная с целою правительственною системою, имеет скорее вредное, нежели полезное влияние. По их мнению, религия есть чисто личное отношение человека к Богу, и всякий раз, когда она теряет этот характер, когда между человеком и предметом религиозных верований, т. е. Богом, становится внешний авторитет, всякий раз религия искажается, и обществу угрожает опасность.

Мы не можем оставить без рассмотрения этот вопрос. Чтобы понять влияние христианской церкви, надо знать, в чем состоит вообще влияние церкви, духовенства по самому свойству этого учреждения. Необходимо прежде всего определить, составляет ли религия явление чисто индивидуальное, вызывает ли, порождает ли она что-нибудь кроме интимных отношений человека к Богу; становится ли она между людьми источником новых отношений, из которых необходимо образуется религиозное общество со своим особым правительством.

Если ограничивать религию религиозным чувством в собственном смысле слова, вполне реальным, но в то же время несколько смутным, несколько неопределенным, единственною характеристикою которого могло бы служить само его имя, чувством, обращающимся то к внешней природе, то к затаенным сторонам души человеческой, сегодня к поэзии, завтра к тайнам будущего, чувством, блуждающим повсюду, везде ищущим себе удовлетворения и нигде не останавливающимся, – повторяю, если ограничивать религию таким чувством, то она по необходимости должна остаться чисто индивидуальною. Подобное чувство может, конечно, вызвать людей к мгновенной ассоциации; оно может, должно даже, находить наслаждение в симпатии, питаться и укрепляться ею; но по своей колеблющейся, изменчивой природе, оно никогда не сделается началом прочного обширного союза, не применится никакой системе правил, обрядов, форм; одним словом, не создаст ни религиозного общества, ни соответствующей ему правительственной системы.

Но, если я только не ошибаюсь, такое религиозное чувство не составляет полного выражения религиозной природы человека. Я думаю, что религия есть нечто совершенно иное и притом гораздо более важное.

В природе, в судьбе человека есть задачи, разрешение которых находится вне пределов земной жизни, которые связаны с порядком вещей, недоступным видимому миру; а между тем они непреодолимо тревожат душу человека, стремящегося во что бы то ни стало к разрешению их. Разрешение этих задач, верования, догматы, заключающие или по крайней мере имеющие притязание заключать в себе такое разрешение, – вот первый объект, первый источник религии.

К ней ведет еще другая дорога. Для тех из вас, кто хотя сколько-нибудь изучал философию, очевидно, я думаю, что нравственные идеи существенно отличны от религиозных, что понятие о добре и зле, обязанность избегать зла и делать добро, – суть законы, которые человек находит в собственной своей природе, подобно законам логическим; источник их – в самом человеке, применение их – в его действительной жизни. Но из этих фактов необходимо рождается вопрос: где происхождение нравственности, и к чему ведет она? Эта обязанность делать добро, существующая сама по себе, представляет ли она независимый от всего факт, без причины и цели? Не скрывает ли она, или лучше сказать, не указывает ли она человеку на его происхождение, на его назначение, выходящее за пределы этого мира? Вопрос этот является сам собою, он неизбежен, чрез него именно нравственность и приводит человека к религии, открывает ему ту божественную сферу, с которою она сама состоит в тесном единстве.

Таким образом, с одной стороны, сама человеческая природа, с другой – необходимость найти происхождение – цель нравственности, составляют неиссякаемые источники религии. Область религии содержит в себе не одно только простое чувство, описанное нами; она представляет совокупность: 1) учений, возбужденных вопросами, которые носит в себе сам человек; 2) правил, соответствующих этим учениям и дающих смысл и силу естественной нравственности, и наконец, 3) обещаний, обращенных к надеждам человека на будущую жизнь. Вот составные части религии; вот какою она является на самом деле, представляя нечто несравненно большее, нежели простое видоизменение чувствительности, порыв воображения или особый род поэтического вдохновения.

Итак, по существу своему, по истинным своим элементам, религия представляется не чисто индивидуальным фактом, а могучим источником общественности. Будем ли мы смотреть на нее, как на систему верований, догматов? Истина не принадлежит никому в особенности; она всемирна, безусловна; люди чувствуют в себе потребность общими силами искать и исповедывать ее. Обратимся ли мы к правилам, проистекающим из религиозных учений? Закон, обязательный для одного лица, должен быть обязателен и для всех; нужно обнародовать его, доставить ему всеобщее господство. То же самое относится и к обещаниям, связанным с религиозными верованиями и правилами: надо распространять их, надо призывать всех к пользованию обещанными плодами. Таким образом, из существенных элементов религии рождается религиозное общество и рождается так неизбежно, что слово, выражающее самое энергичное из общественных чувств, самую настоятельную потребность распространения идей, расширения общества, есть слово « прозелитизм», преимущественно прилагаемое к религиозным верованьям, и, по-видимому, исключительно посвященное им.

Когда религиозное общество однажды образовалось, когда соединилось известное число людей с общими религиозными верованьями и надеждами, под действием общих религиозных правил, – для них необходимо правительство. Нет общества, которое могло бы просуществовать одну неделю, – что я говорю! – один час – без правительства. С самой первой минуты своего существования, вследствие самого факта этого существования, общество уже нуждается в правительстве, которое провозглашало бы истину, служащую соединительным звеном общества, которое бы объявляло и поддерживало правила, проистекающие из этой истины. Необходимость власти, правительства в религиозном обществе, как и во всяком другом, заключается в самом факте существования общества. Образование правительства происходит совершенно естественно. Едва ли возможно доискаться во всех подробностях каким образом, вообще, правительство водворяется и утверждается в обществе; одно лишь несомненно: при нормальном, закономерном течении дел, не нарушаемом вмешательством силы, власть достается способнейшим, лучшим людям, могущим повести общество к предназначенной цели. Идет ли дело о военном предприятии? властью овладевают храбрейшие. Имеет ли общество своим предметом ученое исследование или предприятие? главою его является наиболее сведующий из членов. Когда мир предоставлен естественному своему течению, врожденное неравенство людей всюду получает свободное развитие; каждый занимает то место, какое способен занять. А в религиозном отношении, как и во всяком другом, люди не равны по талантам, способностям и силам. Один из них лучше всех прочих умеет представить религиозное учение в истинном его свете и покорить ему умы людей; другой имеет наиболее данных, чтобы утвердить действие религиозных правил; третий обладает особенным искусством в поддержании и оживлении религиозных чувствований и надежд. То же неравенство способностей и влияния, из которого порождается власть в гражданском обществе, порождает ее и в религиозном обществе. Миссионеры появляются и сознают свое призвание точно так же, как и полководцы. Итак, духовное правительство, с одной стороны, возникает из самой природы религиозного общества, а с другой – естественно развивается в нем под влиянием человеческих способностей и неравномерного их распределения. Лишь только в человеке зарождается религиозное чувство, как развивается и религиозное общество; лишь только является религиозное общество, как оно создает свое правительство, т. е. духовенство.

Но тут возникает сильное возражение. В религиозном обществе, скажут мне, нельзя ни приказывать, ни заставлять; никакое принуждение не может быть в нем законным. В нем нет места правительству, потому что должна существовать полная свобода.

Нет, мы составим себе весьма узкое и неправильное понятие о правительстве, если будем думать, что оно заключается исключительно или преимущественно в принудительном элементе, в той силе, с помощью которой достигается повиновение.

Я оставляю религиозную точку зрения и обращусь к гражданскому правительству. Следите, пожалуйста, вместе со мною за обычным ходом событий. Общество существует; во имя его, для его пользы надо совершить какое бы то ни было действие: издать закон, сделать распоряжение. Конечно, для удовлетворения каждой из этих общественных потребностей можно найти надлежащее средство; есть средство издать хороший закон, принять хорошую меру, произвести справедливое решение. Какова бы ни была цель предприятия, с каким бы оно ни было сопряжено интересом, – во всяком случае существует истина, к открытию которой должно стремиться, и от которой должен зависеть способ исполнения предприятия.

Первая обязанность правительства состоит в отыскании этой истины, в отыскании того, что справедливо, разумно, полезно для общества. Достигнув этой цели, правительство провозглашает результат своих усилий и затем старается заслужить всеобщее одобрение, доказать, что оно находится на прямом, настоящем пути. Есть ли во всем этом хотя бы что-нибудь принудительное? Решительно ничего. Теперь предположите, что истина, от которой зависело разрешение известного дела, найдена, провозглашена, и что вслед за тем все умы убеждены, все воли покорены ею; все признают, что правительство право, и добровольно, по собственному побуждению повинуются ему. И тут нет принуждения, нет повода к насильственным действиям, а между тем разве нет правительства? Разве во всем этом не видно его участие? Очевидно, что и здесь правительство действовало, исполняло свою задачу. Принуждение является только тогда, когда возникает сопротивление со стороны индивидуальной воли, когда идея, мера, принятая властью, не встречает всеобщего одобрения и добровольного повиновения. Тогда правительство вынуждает покорность силою: это необходимое последствие несовершенства человеческой природы, несовершенства, распространяющегося как на власть, так и на общество. Вполне обойтись без принуждения нельзя никогда; гражданские правительства до известной степени всегда должны будут прибегать к силе. Несмотря на это, принудительная сила, очевидно, не составляет сущности правительства. Всякий раз, когда в ней не предстоит необходимости, правительства, к общему благополучию, действуют без нее, и высшее усовершенствование правительственной власти заключается именно в том, чтобы по возможности избегать принуждения, ограничиваясь чисто нравственными средствами, нравственным влиянием на людей. Чем реже правительство прибегает к принуждению, тем вернее оно истинной своей сущности, тем лучше оно исполняет свое призвание. Оно не отступает, не роняет своего значения, как это обыкновенно утверждают, а действует иначе, с несравненно большею силою. Правительства, употребляющие всего чаще принудительную силу, успевают вообще гораздо менее, нежели те, которые почти вовсе не употребляют ее. Обращаясь к разуму, убеждая свободную волю, действуя чисто нравственными средствами, правительство не только не уменьшает, но расширяет, возвышает свое значение; тогда именно совершает оно наиболее дел, и притом дел истинно великих. Наоборот, беспрерывно употребляя принуждение, оно стесняет, суживает сферу своих действий, совершает весьма немногое, да и это немногое совершает дурно.

Итак, сущность правительства отнюдь не заключается в принуждении, в употреблении силы. Для образования правительства нужна в особенности такая система средств и сил, которая имела бы целью достигнуть наилучшего разрешения каждого отдельного случая, открыть какую-либо социальную истину и ввести эту истину в умы, убедить людей к добровольному принятию ее. После этого не трудно понять, что правительство может существовать, может быть необходимым и в таком обществе, в котором нет повода к принуждению или даже где оно безусловно не допускается.

Все сказанное выше применяется и к правительству религиозного общества. Конечно, оно не должно употреблять принудительной силы; употребление ее, с какою бы то ни было целью, было бы незаконно уже потому, что единственным поприщем действия духовенства есть человеческая совесть; но, несмотря на отсутствие принудительной силы, духовное правительство существует и должно исполнять все те действия, которые изложены мною. Оно должно искать, каким религиозным учением объясняются загадочные стороны назначения человека, а если уже есть общая система верований, в которой разрешены эти вопросы, то открывать и выставлять в истинном свете последствия системы в применении к каждому отдельному случаю. Оно должно провозглашать и поддерживать правила, соответствующие такому учению, должно проповедывать и объяснять их, и, когда общество заблуждается, напоминать ему о них. Тут нет ничего принудительного; изыскание, проповедывание, объяснение религиозных истин, в случае надобности – увещание, порицание – вот в чем заключается задача и обязанность духовного правительства. Уничтожьте всякую возможность принуждения – все существенные вопросы правительственной организации не перестанут заявлять себя и требовать разрешения. Вопрос, например, о том, необходимо ли сословие духовных должностных лиц, или же можно довериться религиозному вдохновению каждого человека; вопрос спорный между большею частью религиозных обществ и сектою квакеров, всегда будет существовать и требовать обсуждения. Если признать необходимость духовенства, тогда возникает другой вопрос: чему следует отдать предпочтение – системе ли равенства, т. е. сословию должностных лиц, равных между собою и управляющих по общему соглашению, или же иерархическому устройству, допускающему различные степени власти. И этот вопрос не исчезнет, хотя бы духовенство было лишено всякой принудительной власти. Итак, ошибочно было бы разрушать религиозное общество для того, чтобы иметь право уничтожить и духовное правительство; гораздо правильнее будет признать, что религиозное общество образуется естественно, само собою; что из него столь же естественно проистекает духовное правительство и что главная задача, подлежащая разрешению, состоит в том, на каких условиях должно существовать это правительство, в чем заключаются его основы, принципы, условия его законности. Вот существенный вопрос, к которому приводит существование духовного правительства, столь же необходимого, как и всякое другое.