Текст книги "Авиньонские барышни"

Автор книги: Франсиско Умбраль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

– Ты сделал уроки, Франсесильо?

– Мне нужна твоя помощь.

– Ты чего-то не понимаешь?

– Просто мне нравится, когда ты помогаешь.

– Ну неси, что там у тебя – помогу.

– Да нет, не надо, лучше посидим молча. Тебе надо отдыхать.

И молчание накрывало нас, глубокое, убаюканное утренними звуками: пением служанок, блеянием козы, ударами копыт лошадей, мяуканьем котов, молитвами бабушки и дедушки, беседой тетушек и кузин на высоком балконе.

– Тетушка Альгадефина.

– Что.

– Нет, ничего.

– Ну скажи, Франсесильо.

– Нет-нет, ничего.

Франсиско Франко был самым молодым генералом в Европе и героем Рифской войны, но у нас никогда не появлялся. Он редко приезжал в Мадрид и не ходил по гостям. Прадеду дону Мартину не очень нравилась африканская кампания, он не верил ни в колониальное, ни в имперское будущее Испании.

– Из-за Франко испанцы и арабы гибнут ни за что, ничего уже не вернуть. И все это ради его личной славы и наград.

Франсиско Франко был сеньором, который прославился в борьбе за то, что уже не вернуть. Вся женская стайка постоянно просила прадеда почаще приглашать на обед дона Рамона Марию дель Валье-Инклана, писателя-модерниста и друга Рубена, он им очень нравился. Вблизи дон Рамон был человеком не столь ярким, каким казался издалека.

Рамон Мария дель Валье-Инклан

– С вашей стороны, благороднейшие дамы и сеньоры, – сказал он, – это не приглашение, а проявление милосердия, поскольку обедать мне удается лишь время от времени.

– Вы хотите сказать, что не едите косидо?

– Я хочу сказать, что не ем абсолютно ничего, потому что я чистый художник, а чистые художники не едят.

Сасэ Каравагио смотрела на автора «Сонат» с нескрываемым восторгом. Дельмирина, сидевшая рядом со своим женихом Пелайо, мелким служащим, работавшим прежде у дедушки Кайо, знала наизусть стихи дона Рамона и даже продекламировала несколько строк прерывающимся от наплыва чувств голосом. Тетушка Альгадефина воспринимала Валье как несколько стилизованное мистическое воплощение Рубена. А самые молодые – кузина Маэна и кузина Микаэла – наивно предпочитали ему Дорио де Гадекса [54]54
  Дорио де Гадекс (1887–1924) – забытый андалузский писатель.


[Закрыть]и других подобных подражателей Рубена – но никто из них и рядом не стоял.

– Вы великий художник, дон Рамон, – сказал прадед.

– Не совсем так. Я лишь тень великого художника, которая рвется к свету.

– Какая прелесть.

И он разом покорил всех дам за столом. Но дон Мигель де Унамуно хранил молчание.

– Мне жаль, что вы тратите попусту свой талант, Валье, – сказал он наконец.

– Я испанский писатель, и я приношу пользу своей стране. Бо́льшую, чем вы, дон Мигель.

– Литература всего лишь инструмент, которым надо побуждать и пробуждать людей и идеи.

– Я их побуждаю к красоте, ректор.

– Красота – пустяк, разве не вы это утверждали?

– Моя фраза – плагиат, как почти все у меня, но ведь только пустяки нас и возвышают.

– Вы признаетесь в плагиате?

– И не в единственном – дон Хулио Касарес [55]55
  Хулио Касарес Санчес (1877–1964) – испанский филолог, дипломат, скрипач и литературный критик. Валье-Инклан имеет в виду его книгу «Критика профана (Валье-Инклан, Асорин, Рикардо Леон)», вышедшую в 1914 г.


[Закрыть]меня разоблачил.

– Вы аморальны, Валье.

– И слава Богу! Но плагиат – это свидетельство гениальности. Требуется большой талант, чтобы суметь красиво позаимствовать. Плагиат тоже творчество, но иного вида.

– Возмутительно и упаднически. Да вы просто cocotte [56]56
  Кокотка (франц.).


[Закрыть], Валье.

– Как бы я этого хотел! Но уж кто великий плагиатор, так это вы, дон Мигель, вы присваиваете себе слова Христа, а ведь они неприкасаемы, это, пожалуй, единственное, чего касаться нельзя. И вдобавок крадете у Кьеркегора, у мистиков и у фрая Луиса, но почему-то крадете у них самое неудачное.

– Вы мастак городить пустые фразы, Валье.

– Они не пустые, в каждой доля правды.

– У вас несомненный талант. Жаль, вы не используете его на что-то более духовное.

– А ведь я, в отличие от вас, католик истинный.

– Вы католик эстетствующий.

– Как и вы, дон Мигель. Ведь только этим мы и занимаемся, когда пишем. Единственное средство от эстетизма – не говорить ничего.

– Нет, мой долг – донести до людей истину.

– Ну а я несу людям неправду, и тем развлекаюсь.

– Ваш непробиваемый цинизм, дорогой Валье, годится только на то, чтобы очаровать сидящих здесь дам.

– Этот цинизм вечен, ибо еще Древняя Греция практиковала собачий образ жизни [57]57
  Слово «цинизм» происходит от др.-греч. κυνικός – собачий, означает буквально «собачий образ жизни человека».


[Закрыть], а я и есть бродячая собака с Пуэрта-дель-Соль.

– Ваши учителя – Барбе, Д’Аннунцио, Вилье [58]58
  Жюль Амеде Барбе д’Оревильи (1808–1889) – французский писатель и публицист: поздний романтик. Филипп Огюст Матиас Вилье де Лиль-Адан (1838–1889) – французский писатель-символист.


[Закрыть]и вся эта братия – в Европе уже не котируются.

– Мои учителя? Скорее им нужно у меня поучиться. Кстати, вы не назвали Рубена.

– Рубену разве что индейских перьев не хватает.

– Это как-то не по-христиански, дон Мигель. К тому же, знаете, сними вы свою шляпу, и миру предстанет типичный мормон или квакер.

Все общество наслаждалось диалогом двух гениев. Дедушка Кайо и бабушка Элоиса были на стороне Унамуно-христианина. Три или четыре поколения женщин, которые собрал наш дом, были на стороне щеголя Валье. Потом, в fummi [59]59
  Курительная комната (франц.).


[Закрыть]за кофе, дон Рамон и дон Мигель сели отдельно, и галисиец изводил баска легендами о своих кельтских предках. Ослепительно белые парусиновые туфли дона Рамона очень нравились дамам, так же как и его египетские сигареты и трубочка с кифом [60]60
  Киф (происходит от арабского слова «удовольствие») – так в Морокко называют гашиш.


[Закрыть], которую он предложил всем желающим. И все были окончательно покорены. Унамуно ходил вокруг него кругами, теребя в руках свой баскский берет, словно ему не терпелось уйти, и наконец ушел. Мария Эухения после смерти дона Жерома решила стать монахиней-бернардинкой, то есть затворницей, и в воскресенье все мы присутствовали на церемонии. Красавицу Марию Эухению остригли, отрезав ее грешные волосы, распростерли на полу, прозвучало много слов на латыни, и она удалилась, завесив черным свое прекрасное лицо. Монастырь стал для нее спасительным ковчегом, как и для многих других женщин. Я стоял между мамой и тетушкой Альгадефиной. Орган бурно вторгался в молитву, и музыка, как океан, мощными приливами и отливами колыхалась под сводами. Сверху, казалось прямо с неба, опускались тихие чистые голоса, и у всех у нас в глазах стояли слезы. Пламя свечей бросало отсвет на сведенные скукой лица святых, и, дрожа, осторожно лизало вечный сумрак в капеллах. Кузина Маэна и кузина Микаэла заявили, что это какое-то средневековье и готика – обречь себя на вечные молитвы из-за гибели жениха. А рыжеволосая Мария Луиса подошла к нам и взволнованно сказала:

– Я лучше стану проституткой в отеле «Палас», не слушай меня, мальчик, чем заложницей этих страшных монахинь.

У Марии Эухении было скромное приданое, и она пожертвовала его монастырю. Церемония была красивой и скучной. Церковь, этот черный огромный паук, уволок к себе одного из кумиров моего беззаботного детства.

Мы возвращались от бернардинок в тильбюри [61]61
  Легкий двухколесный экипаж.


[Закрыть], фаэтонах и шарабанах, домашние и друзья, кроме кузины Маэны и герра Арманда, севших в немецкий автомобиль (что-то среднее между стрекозой и танком), один из тех, что так поражали тогда воображение мадридцев. Мы все заехали в «Форнос», решив отметить не по-церковному уход Марии Эухении в монастырь. Втайне мы надеялись встретить там Валье-Инклана, но его серебристая, почти ирреальная тень – седоватые волосы, пышная борода и белые туфли, словно два лебедя, скользящие в унисон с ним, – лишь мелькнула на мгновение в зеркалах «Форноса». Исчезая дон Рамон успел поприветствовать дам легким наклоном головы.

Кузина Маэна и герр Арманд были озабочены.

– Испания сильно меняется, – объяснил он. – Раньше вы были германофилами и работать здесь было легко. Мы, немцы, принесли в Испанию вовсе не войну, мы принесли технический прогресс. Но сейчас Германия проигрывает войну, и ваша страна стала преследовать немцев.

– В чем это выражается?

– В промышленном шпионаже. Мои испанские служащие работают на союзников, и я чувствую, что окружен врагами. Испания не держит нейтралитет – какой фарс! – она откровенно против нас, уж извините меня, испанцы хотят украсть наши разработки и продать их французам.

– Поменяйте персонал, работайте только с немцами.

– Невозможно. Нейтральная Испания навязывает испанцев.

Сухая ирония звучала в словах герра Арманда. Посетители, составившие со временем знаменитое поколение 98-го года, отражались и множились в зеркалах «Форноса».

– Я боюсь за свою жизнь, – сказал немец.

– Боитесь за свою жизнь?

– Испания стала враждебной.

Кузина Маэна любила его в беде еще сильнее, как это часто случается с женщинами. Кузина Маэна была настоящей женщиной в высоком смысле этого слова, у нее было все: хорошие манеры, превосходные внешние данные, чувство стиля – словом, она была из рода Мартинесов, и этим все сказано. Однажды ночью шпионы проникли в кабинет герра Арманда, чтобы выкрасть бумаги и чертежи, полученные из Германии. Это были работающие у него испанцы. Герр Арманд той ночью остался в своем кабинете, опасаясь именно того, что и случилось. Включив свет и увидев его, они выпустили в него всю обойму. Он не успел даже поднять свой хваленый немецкий пистолет.

Один из них, самый осведомленный, направился прямиком к письменному столу и достал бумаги, ради которых они пришли. После этого убийцы скрылись. Смерть немца ничего не значила для Испании, сочувствующей антигерманскому союзу, как ранее ничего не значила смерть француза, дона Жерома, для Испании германофильской. В католическом Мадриде трудно было похоронить герра Арманда – немца, эразмиста, лютеранина, кальвиниста, реформиста, и в конце концов договорились о погребении на городском кладбище. Кузина Маэна заливалась слезами на плече доброй тетушки Альгадефины. Городское кладбище мне очень понравилось, под милосердным мадридским дождем участники похоронной процессии – испанцы, немцы и французы – казались мне участниками какого-то тайного масонского собрания. Мертвые, затаившись, внимали речам живых.

Франко женится на Кармен Поло. Король выступает в роли посаженного отца. О свадьбе пишут все журналы. Унамуно, разделяющий наши трапезы по четвергам, становится для диктатуры публичным врагом номер один. Но ему все равно. Умирает Ленин, его заменяет Сталин. Гитлер пишет в Ландсбергской тюрьме Мою борьбу,которая очень скоро станет борьбой всемирной и беспощадной. Социалисты приветствуют поссибилизм [62]62
  Течение в международном социалистическом движении, следующее «политике возможного». Основой поссибилизма стала теория мирного врастания капитализма в социализм путем реформ.


[Закрыть]внутри закрытой диктатуры. Они романтики, и вообще наверно весь социализм вырос из романтизма XIX века. Век XX требует революций, и социализм потихоньку растворяется в поссибилизмах. Конечно, ничего этого я тогда не знал и не понимал, это сейчас я вижу те события предельно четко – преклонный возраст все проясняет.

Дон Мартин Мартинес продолжал объезжать на лошади свои (а по существу семейные) владения. Дедушка Кайо и бабушка Элоиса, одетые в черное, присутствовали на всех погребениях, потому что им нравились кладбища, и за погибшего протестанта они молились по-католически. Мама невпопад улыбалась. Тетушка Альгадефина играла на фортепьяно что-то из последних сочинений Фальи и доигралась до того, что стала кашлять. Дельмирина и ее жених, мелкий чиновник Пелайо, обнимались в саду. Сестры Каравагио были в восторге – вокруг происходило столько всего, и еще Сасэ Каравагио стала невестой Паулино де Нолы, философа-горбуна, который изрекал истины в мадридских кафе и лишь изредка писал что-то в газеты, пытаясь навести в Испании порядок, но поскольку его никто не читал, то в Испании продолжал царить беспорядок.

– И каково это – гулять с горбатеньким, Сасэ?

– Он меня сильно образовывает.

– А любовь здесь причем?

– Через любовь приходишь к знанию.

– Понятно, а через знание приходишь к любви, но ведь все равно – Паулино де Нола горбун!

Одна из лестниц в мадридском Казино

Жизнь продолжалась, Мария Эухения ушла с головой в религию, Мария Луиса ходила словно потерянная, а кузина Маэна после убийства герра Арманда пристрастилась к азартным играм, что однажды и меня привело в мадридское Казино на улице Алькала, и меня околдовали колоннады, узорчатые стены, лестницы, словно висящие в воздухе, и зеленый зал, где в приглушенном зеленом свете шла игра в кости, в бильярд, в рулетку и в очко. Дряхлые миллионеры, дышащие на ладан, спорили в Казино о Кастеляре [63]63
  Эмилио Кастеляр (1832–1899) – испанский политический деятель, профессор истории в Мадридском университете, основатель газеты «La Democracia» (1863), в которой он вел агитацию за низвержение монархии и провозглашение республики в Испании.


[Закрыть], читали старые газеты и пили кофе. Летом в хорошую погоду им вытаскивали громоздкие кресла на улицу Алькала, и они, грея на солнце свои старые кости, отпускали комплименты вслед хорошеньким женщинам, проходившим мимо по тротуару. На этом кладбище было повеселее, чем на всех остальных кладбищах Мадрида, здесь мертвецы, купаясь в собственном богатстве, играли в рулетку на миллионы, и им было не важно, выиграют они или проиграют, ведь они, по существу, уже умерли. Только вращение рулетки, выигрыш или проигрыш, давало им некоторое ощущение жизни. И хотя бедные вряд ли согласятся с этим, но за деньги можно, да, можно купить себе даже бессмертие.

– У тебя еще будут женихи, Маэна, – говорила ей тетушка Альгадефина. – Ты красива и молода.

– Я никогда не забуду герра Арманда. Теперь у меня одна страсть – игра.

– Тебе нужны деньги?

– Не нужны. Я играю ради самой игры. Выиграть или проиграть – мне все равно, я хочу умереть за ломберным столом.

Страсть к игре соединилась в кузине Маэне со страстью к выпивке, и она приобщила меня, нет, не к игре – к играм я навсегда остался равнодушным, – а к обжигающему золотистому виски, которое успокаивает сердце и воспламеняет голову. И я понял, почему живые мертвецы-аристократы мадридского Казино пили виски, стакан за стаканом. Оно, возможно, и убивало их, но там, за гранью смерти, отодвигало время, разжигало и поддерживало в них внутренний огонь, живой, проливающий свет на сущность бытия. И пока кузина Маэна в мягком зеленоватом свете от зеленых абажуров спускала деньги нашей семьи, я, молча потягивая виски, внимательно слушал болтовню стариков мадридского Казино на улице Алькала и многое усвоил из их разговоров, например понял, как написать этот роман.

Иной раз я встречал в Казино знакомых, однажды – прадеда дона Мартина Мартинеса, от которого поспешно спрятался, но ни в ком я не видел такого разрушительного азарта, как в кузине Маэне. На рассвете она возвращала меня домой, в фиакре или в наемном автомобиле, напряженная, взвинченная игрой, вся еще в ее власти, и эта страсть заменяла ей страсть любовную, которой она лишилась вместе с гибелью немца.

Мне же, с тех пор как я открыл мадридское Казино, жизнь стала казаться более привлекательной, ведь теперь я знал, что, имея деньги, ты не умираешь, ты продолжаешь жить, просто ты живешь в Казино, а весь мир словно не видит, что о твоей смерти уже сообщила ABC [64]64
  ABC —ежедневная испанская газета.


[Закрыть].

Абд аль-Крим

Абд аль-Крим [65]65
  Абд аль-Крим или Абд эль-Керим (Мухаммед ибн Абд аль-Керим аль-Хаттаби, 1882–1963) – вождь восстания рифских племен в Марокко и глава Рифской республики (1921–1926).


[Закрыть]начинает крупное наступление на французов в Африке. Хитрый мавр с жестким взглядом, этот «берберский волк», хочет покончить и с французами, и с нами. Петен [66]66
  Анри Филипп Петен (1856–1951) – французский военный и политический деятель. Выдающийся военачальник Первой мировой войны, командующий французскими войсками в Рифской войне, глава коллаборационистского правительства Виши во время Второй мировой войны.


[Закрыть], которого потом посчитают предателем Франции, назначен командующим войсками в Марокко. Тетушки, матушки, их подруги, в общем вся стайка, повели меня смотреть Броненосец «Потемкин»,советский фильм, образец соединения искусства и пропаганды в одном произведении. Сегодня я бы не пошел смотреть этот фильм даже под страхом смертной казни. Какая гадость! Чарльстон завоевывает все общество, которое в танце словно весело отбрыкивается от всего, что ему не нравится, в том числе и от диктатуры. Но чарльстон покончил с вечерами в «Ритце», зажигательными, волнующими, сентиментальными, чего я никогда ему не простил. Я по-прежнему ублажал себя козой Пенелопой, со всеми ее библейскими болезнями, и это мне нравилось больше, чем быть мальчиком-пажем. Кошка Электра каждые три месяца ходила беременная, и мы отдавали котят садовнику Пако и другим слугам, чтобы они о них заботились, они же, как я теперь понимаю, их безжалостно топили.

Однажды бессонной ночью я признался себе – ведь бессонница многое проясняет, – что влюблен в тетушку Альгадефину, и понял, что хочу обладать этой сеньоритой, заменяющей мне мать, что было вполне по Фрейду, которым все тогда увлекались. Желание мое казалось невыполнимым и почти безнадежным. Кузина Микаэла сожительствовала вне брака с троюродным племянником, Луисом Гонзагой, юношей гораздо моложе ее, служившим в банке и регулярно бравшим призы на шахматных турнирах Мадрида. Луис Гонзага был высоким, худым, красивым, робким и стеснительным. Кузина Микаэла держала свои отношения с ним в секрете, ведь они были родственниками, а он к тому же был так юн.

Луис Гонзага необычайно аккуратно и скрупулезно вел счетные книги в банке, но общение с клиентами ему не поручали, поскольку, несмотря на свой безупречный внешний вид, он был робким и не умел оказывать давление на посетителя. Особенно трудно давались ему слова, которые у других сотрудников сами собой слетали с языка:

– Дон Хосе, не хотите ли вы, с вашими финансовыми возможностями, заиметь у нас текущий счет?

У Луиса Гонзаги, как и у меня, поперек горла вставало это «заиметь», неграмотно образованное от «иметь», и наше одинаковое восприятие подобной грамматической неопрятности заставляло меня видеть в нем родственную душу.

Каждое утро Луис Гонзага приходил в банк самым первым и наводил порядок на рабочем месте: протирал стекло на столе, корешки счетных книг, настольную лампу. Луис Гонзага стал чемпионом по шахматам в коллегии иезуитов, где он получал образование, и таким образом попал на чемпионат Мадрида. Кузина Микаэла вдруг открыла в себе безумный интерес к шахматам и начала брать уроки у своего племянника, но как только последний готовился съесть у нее королеву, кузина Микаэла говорила:

– Королеву ты съешь в постели.

И извлекала из этого большую приятность.

Луис Гонзага каждый день по двенадцать часов корпел над своими счетными книгами, отрываясь от них всего на десять минут, чтобы съесть бутерброд с вареной колбасой, и потом, к вечеру, – еще на десять минут, чтобы съесть второй бутерброд с вареной колбасой. Работа в банке изнуряла его, но Луис Гонзага верил в иезуитскую истину, что упорство неизменно приносит победу и что высот в Испании достигает тот, кто не сдается. Достичь высот в этом банке означало взвалить на себя огромную ответственность, работать не двенадцать часов, а больше, иметь право распоряжаться деньгами банка, что всегда довольно опасно, а взамен получить смехотворную прибавку к зарплате и прибавку «дон» к своему имени. Короче говоря, Луис Гонзага находил отдохновение только в шахматах и в своей тетушке Микаэле, которая посвятила его в альковные дела раньше времени, но исключительно для того, чтобы избавить его от робости и чтобы он узнал себе цену в отношениях с женщинами. Однако Луис Гонзага был католиком и очень чувствительным юношей и однажды, по совету исповедника из коллегии иезуитов, решил внести ясность в свои отношения с кузиной Микаэлой:

– Я тебя люблю и ты меня любишь. Мы с тобой разные поколения, но я прочитал Ортегу [67]67
  Имеется в виду работа Хосе Ортеги-и-Гассета «Вокруг Галилея (Схема кризисов)», а именно пятая лекция «Метод поколений в истории».


[Закрыть]и могу сказать, что нас с тобой ничто не разделяет, все это ерунда. Выходи за меня замуж, Микаэла.

– Зачем?

– Затем, чтобы наша любовь стала праведной.

– Видишь ли, я не верю в праведность.

– Сделай это ради меня.

– Ни ради тебя, ни ради моего отца я не надену на себя супружеское ярмо.

«Супружеское ярмо» прозвучало очень резко и немного напугало Луиса Гонзагу.

– Я тебя люблю, Микаэла.

– Я знаю. Но этого не достаточно, чтобы мы поженились.

– Что же мне сделать, чтобы ты согласилась, скажи!

– Да пойми, я женщина свободная и не хочу связывать себя. Ни с кем.

– Но тогда наши отношения – грех.

– Наши отношения – извечный грех, Луис Гонзага.

– Так давай поженимся.

– Я не собираюсь соблюдать правила иезуитов.

– Но тогда нашим отношениям конец.

– Прекрасно, пусть так.

На следующий день Луис Гонзага, чувствуя себя виноватым как перед Богом, так и перед тетушкой Микаэлой, с головой ушел в работу. Счетные книги, в которые он вкладывал все свои силы, стали для него вдруг подлинным спасением. Луис Гонзага верил больше цифрам, чем людям.

* * *

Чарльстон переворачивает всю эпоху, кладет конец вальсу, редове [68]68
  Редова – танец, похожий на мазурку.


[Закрыть]и лисьему шагу [69]69
  Имеется в виду фокстрот, который происходит от англ.foxtrot – лисий шаг.


[Закрыть]. Чарльстон доводит женщин (которые всегда танцуют его лучше, чем мужчины) до исступления, веселого, неразумного, а может и наигранного. Чарльстон создан для женщины, чье тело, в отличие от мужского, более гибко и грациозно, и женщины навязывают этот танец всему миру и конечно Мадриду. Генерал Примо де Ривера, диктатор, приходит к нам все реже – тетушка Альгадефина не оставляет ему надежд. Но влечет его к ней очень сильно, и особенно, когда она нездорова и слаба, так что время от времени мы все-таки видим его у себя за обеденным столом.

Дон Хосе Кальво Сотело [70]70
  Хосе Кальво Сотело (1893–1936) – испанский политический деятель, адвокат, экономист.


[Закрыть]вскоре станет лидером правых националистов. Дон Хосе Кальво Сотело, происхождения благородного (и даже слишком благородного), с фахином [71]71
  Фахин – шелковый пояс, знак отличия высших военных и гражданских чинов.


[Закрыть], неизменным галстуком и другими атрибутами элегантности, был вождем мирного фашизма, но уже входил в силу сын диктатора Хосе Антонио, который был вождем фашизма военного, на манер европейского.

Сеньор Маура [72]72
  Мигель Маура (1887–1971) – лидер правой республиканской партии, входил во временное правительство республики (апрель – октябрь 1931 г.).


[Закрыть], политик умеренный, сомневающийся и либеральный, диабетик, носил седые усы и и не носил бороды, а правую руку засовывал под лацкан пиджака, почти как Наполеон. Наполеон держал руку под лацканом, потому что страдал язвой желудка, а Маура делал так из эстетства и рисуясь перед фотографами. Дон Мартин Мартинес не питал симпатий ни к Кальво Сотело, ни к Мауре. Он, как либерал, тяготел к левым. Донья Эмилия, как женщина либеральная, была против диктатуры Примо де Риверы – «мужской диктатуры», как она ее называла. Ходили слухи, что Унамуно будет выслан, по распоряжению Примо, за ряд оскорбительных заметок, и прадеду дону Мартину пришла в голову остроумная мысль столкнуть двух оппонентов на обеде.

– Я знаю, что вы собираетесь меня выслать, дон Мигель.

– На Фуэртевентуру, дон Мигель.

– Вы можете меня победить, но не убедить, дон Мигель.

– Вы не лояльны по отношению к Испании, дон Мигель.

– Не лояльно то, что вы тиранствуете над Испанией, дон Мигель.

– Я не тиранствую над Испанией, я ею управляю.

Тетушка Альгадефина с каждым днем играла все лучше, она переняла пылкую манеру Фальи.

– Вы управляете страной в пользу богатых, дон Мигель.

– Войне в Африке положен конец, восстановлено правосудие, в Испании все спокойно. Чего еще хотите вы, интеллектуалы, дон Мигель?

– Это спокойствие кладбищенских склепов, дон Мигель.

– У вас достанет фраз на все, дон Мигель.

– Мои фразы чеканят правду, дон Мигель.

– Давайте прекратим этот спор, дон Мигель.

– Я не желаю ничего прекращать, дон Мигель. Это вы прекращаете спор, высылая меня на Фуэртевентуру.

– Вы не оставляете мне другого выхода, вы уж простите, дон Мигель.

– Это почему же?

– Я хочу оздоровить Испанию.

– Я что, болезнь, дон Мигель?

– Вы интеллектуальный растлитель, как, впрочем, все интеллектуалы, только у вас масштаб иной.

– А вы не боитесь, что я растлю Фуэртевентуру, ведь это тоже Испания?

– Ваши шутки не задевают меня, дон Мигель.

– Вы ограниченный солдафон, у вас казарменный ум, дон Мигель.

– На эту тему вы порассуждаете на Фуэртевентуре, дон Мигель.

Беседа текла на фоне музыки Фальи, чьи пьесы тетушка Альгадефина, не испытывая ни малейшего аппетита и стараясь держаться подальше от генерала, играла и играла.

Сидящие за столом хранили полное молчание. Диктатор пришел в форме и, перемещаясь из столовой в fumoir,мужественно звякал шпорами. Тетушка Альгадефина курила египетские сигареты, к которым пристрастилась в «Паласе».

– Моя ссылка не оздоровит Испанию, генерал.

– Какая-то польза все-таки будет, дон Мигель.

– Люди выздоравливают не от наказаний, а от знаний, диктатор.

– Мне нравится, что вы называете меня диктатором. Наполеон тоже им был.

– Но вы не Наполеон.

– Да и вы не Гёте.

Провожали Унамуно на станции Аточа совсем не так, как когда-то – Рубена. На проводах Унамуно царила всеобщая скорбь. Студенты, революционеры, республиканцы, люди прогрессивных взглядов, рабочие – все подавленно молчали. Сестры Каравагио присутствовали в полном составе, с Сасэ и ее новым женихом, горбатым Паулино де Нола, мыслителем проунамуновского толка, который был счастлив познакомиться с маэстро, представленный ему невестой. Все наши птички надели на себя свои лучшие платья, но только мама и тетушка Альгадефина понимали, что представляет собой этот человек. Это был лучший ум великой Испании, ее движущая сила, хотя осознавали это далеко не все.

Дон Мигель казался самым спокойным. Он смеялся, улыбался, приветственно махал рукой. Генерал Примо изгнал именно его, а не Ортегу или кого-то еще. Это ему льстило. Интеллектуал, как бы умен он ни был, все равно работает отчасти на свое Я. Женщины не осыпали дона Мигеля ни цветами, ни поцелуями, как когда-то Рубена. Ведь женщина любит и чувствует в мужчине эротизм. А от строгого серого квакера не исходило никаких эротических волн. Тетушка Альгадефина любила его как оппонента своего обременительного поклонника, генерала, и любила примерно так же, как прадеда дона Мартина. В Аточе свистели паровозы, сновали носильщики, лязгало железо, текли ручьи мутной горячей воды, и я чувствовал себя, как на гражданской панихиде, что проходят обычно на городском кладбище. Унамуно был единственным, кто спокойно улыбался.

Поезд наконец тронулся, увозя величайшего человека Испании. Замысел генерала, любителя хереса, осуществился. И что же, так он собирался оздоровить Испанию? Поезд, увезший Унамуно, оставил в стране пустоту, ощутимую гораздо сильнее, чем та, что расползалась сейчас по станции Аточа. Молодые люди, опечаленные, расходились, сестры Каравагио осушили слезы и подкрасили губки, Паулито де Нола сказал Сасэ, что у него срочная работа (статья для газетенки без читателей), а тетушка Альгадефина, когда мы пришли домой, села за фортепьяно и опять зазвучал Фалья. Она играла гениально, со злостью, с отчаянием, на пределе сил, пока у нее не начался кашель, и мы не уложили ее в постель.

Федерико Гарсиа Лорка

Федерико Гарсиа Лорка, паренек из Гранады, покорял Мадрид своими стихами и игрой на пианино. Его привели к нам в дом сестры Каравагио, которые познакомились с ним у кого-то на вечеринке. Худощавый, за столом молчаливый, он смотрелся провинциальным андалузцем. Птичкам он понравился не слишком, и только тетушке Альгадефине открылось его огромное внутреннее обаяние.

– И откуда вы родом?

– Из Гранады, сеньора.

Дедушке Кайо и бабушке Элоисе юноша пришелся по душе, они просто заслушались, когда он читал свои романсы.

– Наконец-то настал день, когда вы привели в дом достойного человека.

Лорка дивно читал свое Цыганское романсеро,сдержанно и одновременно страстно.

– Я читаю свои стихи, чтобы защитить их.

– Это означает, что на бумаге они не хороши?

– Прекрасны, но на бумаге они беззвучны.

У него был дар говорить афоризмами.

Он смеялся над собственными остротами и стряхивал пепел себе за спину через плечо. Он был гениальным, а гении обходятся без пепельниц.

– Правда ли, что он немного женоподобный – так о нем говорят?

– Нельзя быть женоподобным немного. Это или так, или не так, – объяснила тетушка Альгадефина.

– Какая жалость!

– Жалость? Да его ждет великое будущее. У него невиданный талант.

Федерико Гарсиа Лорка вдохновенно играл на пианино Парней из Монлеонав четыре руки с тетушкой Альгадефиной. Потом он расписался в альбоме сестер Каравагио: тоненькая высокая F, G – пониже и потолще и очень стройная высокая L. Он был уже следующим поколением, и его талант вызывал пока меньший интерес, чем талант Унамуно или Валье-Инклана. Луис Гонзага встает по утрам очень рано, еще нет восьми, чтобы тщательно побриться опасной бритвой, которая досталась ему от отца. Бритва большая, острая, старинная, какими брили бороды крестьяне-бедняки, привыкшие бриться один раз в неделю, в субботу, перед тем как поменять белье. У Луиса Гонзаги борода почти не растет, именно поэтому он бреется каждый день – а вдруг волосы станут расти быстрее. Луис Гонзага не выносит шуток Микаэлы на тему своей бороды и надеется, что с годами она у него все-таки появится. Этим утром, закончив бриться, Луис Гонзага тщательно чистит бритву, как всегда, но не оставляет ее на полке, а кладет во внутренний карман пиджака, отчего пиджак заметно оттопыривается, потому что оружие довольно внушительных размеров. Оружие? Да, назовем бритву так.

Луис Гонзага сидит в банке и заполняет стройными буквами и четкими цифрами счетные книги, обращаясь с ними так, словно они старинные рукописи, и превращая каждую свою запись в произведение искусства. Он выходит из банка в положенный час, ни раньше ни позже, и направляется в Казино Мадрида, где открывается чемпионат по шахматам, на котором он далеко не последняя фигура.

В самый разгар партии, когда он уверенно идет к выигрышу, появляется Микаэла и знаками показывает, что ждет его в баре. Появление Микаэлы выбивает юношу из колеи, и какое-то время он не может сосредоточиться и как следует обдумать очередной ход слоном. По прошествии часа он все же выигрывает партию, и у него появляется шанс стать чемпионом.

– Микаэла, если я выиграю чемпионат, ты выйдешь за меня замуж.

– Не пойду я за тебя замуж, Луис Гонзага. Я тебя люблю, но я современная и свободная женщина, которая танцует чарльстон.

– Я больше не могу это выносить. Или мы женимся, или я не знаю что. А ты слышала, что жених Сасэ Каравагио покончил с собой, когда Сасэ ушла от него к цыганскому художнику?

Микаэла пьет виски, а Луис Гонзага пьет минеральную воду.

– Да, я в курсе. Я была на его похоронах. Но ты не покончишь с собой.

– Мне не хватает храбрости?

– Тебе не хватает бороды.

Молодого человека просто передергивает от обиды.

– Смотри.

Он вытаскивает из кармана бритву и показывает ей. Микаэла вздрагивает от страха.

– Зачем тебе эта бритва?

– Это бритва моего отца. И моего дедушки. Я ею бреюсь каждый день.

– И этой бритвой ты хочешь покончить с собой? В случае с женихом Каравагио, по крайней мере, не было крови.

Луис Гонзага уже положил бритву обратно в карман и снова пил минеральную воду.

– Мужчина, который пьет минеральную воду, не кончает с собой, Луисито. Ты принес эту железяку, только чтобы меня напугать.

Но Луис Гонзага словно не слышал ее, сидел с тусклым, хмурым, отсутствующим выражением лица. Ей стало не по себе.

– О чем ты думаешь, любимый? Оставь уже эти мысли о самоубийстве.

– Я думал о последней партии, которую выиграл. Было трудно, но я ему объявил шах и мат.

– Главное, что ты победил.

И Микаэла облегченно вздохнула: у этого мальчика только две страсти – шахматы и любовь ко мне. С чего он вдруг станет себя убивать?

– Микаэла!

– Да?

– Если я выиграю турнир, мы сбежим.

– Куда, безумец?

– Куда хочешь.

Микаэла задумывается. Наверняка это будет побег туда и обратно. Он не способен рискнуть карьерой в банке. Ну и хорошо, такой побег может оказаться вполне приятным приключением. И главное, коротким.

Луис Гонзага, приложив все свои усилия и прочитав все молитвы, выиграл турнир, и они с Микаэлой уехали со станции Норте в Паленсию, не сказав никому ни слова, и почти без багажа. В гостинице Микаэла пришла в ужас, когда в чемодане своего любовника среди белья и носков увидела острую бритву.