Текст книги "Авиньонские барышни"

Автор книги: Франсиско Умбраль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Он придумал устроить пикник на Хараме, какие обычно устраивали по воскресеньям (теперь воскресенье растянулось на несколько дней, этакое длиннющее воскресенье без мессы), и порисовать всех тетушек, их родственниц и подруг, пока они будут наслаждаться природой и купанием.

Идея всем пришлась по вкусу, потому что, помимо прочих достоинств, сеньорито Пабло, цыган Пикассо, обладал большой привлекательностью, в нем было мягкое обаяние победителя, женщины это чувствовали в нем сразу, так что на следующий же день мы все были на охряном берегу, усеянном маргаритками и еще какими-то цветами невероятной окраски; дирижабль медленно плыл в воздухе, словно огромная недосягаемая игрушка, а сеньориты всей стайкой устремились к темным, сонным, неторопливым водам Харамы.

Купальные костюмы были очень разные: у кого в полоску, у кого сплошной черный, у кого квадратами, с бантиками на ляжках, без бантиков, фиолетовые, голубые, с лямочками, без лямочек, и т. п. Тетушка Альгадефина мне казалась самой красивой. Юная тучная Сасэ Каравагио в клетчатом купальнике с бантами смотрелась абсолютно по-кубистски. Все болтали, смеялись, больше брызгались, чем купались, а я, поскольку не умел плавать, методично поглощал припасенную для полдника еду, запивая ее то водой, то красным вином: картофельную запеканку, фрикадельки, французский омлет, жареное мясо, кулебяку, свежие фрукты, домашние пирожные бабушки Элоисы (они всегда получались у нее очень вкусными) и изысканные французские пирожные из «Ла Майоркина» [37]37
  «Ла Майоркина» – кондитерская на площади Пуэрта-дель-Соль, основанная в 1894 г. Хуаном Риноллем, выходцем с Майорки.


[Закрыть], которые купили сестры Каравагио.

Пикассо тоже не купался, я думаю, он и не мылся никогда, потому что от него исходил запах, как от всех цыган. Свой мольберт он расположил на земле, и я, сидя на берегу, смотрел, как он распределяет по большому, вытянутому в ширину холсту краски телесного и черного цвета. Сеньориты выходили совсем не похожими на себя, но даже в незавершенной картине уже ощущалось что-то новое, грандиозное, оригинальное, грубое, дерзкое и в то же время строгое, и тюбики с краской пахли очень хорошо.

– Тебе нравится картина, малыш?

– Очень нравится, сеньор.

Теперь я бы уже ни за что не сказал, будто они совсем не похожи на себя, меня бы засмеяли. Он рисовал их обнаженными, не обращая внимания на купальники, и их тела сияли на полотне розовыми огнями, не особенно различаясь своими формами, почти одинаковые.

– И как вы назовете картину?

– Авиньонские барышни.

– А что это значит?

– Ничего, просто пришло мне в голову. Звучит красиво.

Так картина и осталась навсегда под этим названием – Авиньонские барышни– и сделалась всеобщим достоянием. Потом Пикассо много раз ее переделывал (он увезет ее с собой в Барселону, как и портрет Сасэ), и то, что мы увидели в журналах спустя годы, было уже совсем другой картиной. Но в Мадриде в течение долгого времени в Авиньонских барышнях узнавали компанию моих тетушек.

– Что же этот цыган из Малаги нарисовал их раздетыми!

– Какой стыд!

– Какой позор!

– Полное безобразие!

Пикассо, действительно, отправился в Барселону, а потом – в Париж. Тетушка Альгадефина и от него больше ничего не получила. Иногда она читала о нем в журналах, после чего ее чахотка обострялась, и тогда она вспоминала тот замечательный день – как мы вместе с ним наблюдали комету Галлея. Прадед дон Мартин Мартинес, будучи землевладельцем и не имея фабрик, одобрял всеобщую забастовку и считал, как и Романонес, что мы должны вступить в Grand Guerre:

– Не достаточно продавать бурых мулов французам. Это общеевропейское дело, Испания должна в нем участвовать.

Прадед дон Мартин Мартинес был европейцем.

– А если забастуют ваши работники, дон Мартин? – вопрошал Унамуно за обедом в четверг.

– У меня не забастует ни один, дон Мигель.

– Вы не либерал.

– Как это я не либерал?

– Вы сторонник крайних мер.

В Мадрид прибывали беженцы. Приехал высокий белокурый француз, назвавшийся доном Жеромом. Первым делом он купил себе испанский плащ и сделался другом Ромеро де Торреса. Он был испанистом и решил укрыться в Испании.

– А что такое испанист, мама?

– Помолчи, малыш, ну что ты надоедаешь?

Ромеро де Торрес водил дружбу главным образом с Марией Эухенией – она была типично «ромеровской» внешности, как говорили в Кордове о его моделях. Мария Эухения с ее аккуратной черноволосой головкой, лицом андалузской девы, таившим роковую загадку (хотя, скорее всего, никакой загадки не было), как-то позировала де Торресу одетая, и дон Жером мгновенно в нее влюбился. Мадридские корреспонденты, писавшие о войне, не преминули рассказать, что дон Жером бежал в Испанию, оставив в Париже жену и двоих детей.

Это был удар для Марии Эухении.

– И ты продолжаешь гулять с женатым?

– Ладно женатый, так он еще и француз!

– Ты только представь, твои дети будут говорить по-французски!

Мария Эухения была очень спокойным человеком. Она молчала и соглашалась, но продолжала гулять с доном Жеромом, статным, элегантным в своем испанском плаще, живущим в недавно открытом отеле «Палас» [38]38
  Отель «Палас» был построен в 1912 г. по указу самого короля Альфонса XIII. В величественном здании, увенчанном огромным витражным стеклянным куполом, собирался цвет испанского общества на протяжении почти 100 лет.


[Закрыть]. Он водил Марию Эухению в «Ларди» [39]39
  Открытый в 1839 г. в Мадриде ресторан «Ларди» (но имени хозяина) стал излюбленным местом встреч состоятельных испанцев конца XIX – начала XX вв.


[Закрыть], где на нижнем этаже собиралось самое изысканное мадридское общество и где обсуждались ход войны и последняя парижская мода, потому что Париж, несмотря ни на что, продолжал оставаться законодателем мод. Молчаливая Мария Эухения нашла любовь всей своей жизни. Только тетушка Альгадефина ее понимала, так что иногда они гуляли втроем и разговаривали в «Форносе» о французской литературе.

Отель «Палас»

В один из четвергов дон Жером пришел к нам на обед – пару пригласила, предварительно поскандалив с дедушкой и бабушкой, тетушка Альгадефина, и дон Мартин долго говорил с французом о войне (кто знает, не был ли этот испанист еще и немного шпионом), а сестры Каравагио, которые столько времени воротили от него свои носики, принялись практиковать с ним свой школьный французский.

Так все и шло, пока однажды в «Палас» не вошли два немца из посольства, один военный, другой штатский. Дон Жером пил чай с Марией Эухенией и ее подругами. Немцы подошли к нему, представились и спросили:

– В качестве кого вы находитесь в Испании?

– В качестве испаниста и потому что мне так хочется. Я здесь работаю.

– Почему вы уехали из своей страны? Из-за войны?

– Я не обязан вам объяснять причину моего отъезда.

– Вы не пригласите нас сесть?

– Садитесь.

Но представлять им дон Жером никого не стал.

– Тогда, может быть, вы объясните нам другое?

– Не думаю.

– Вы посланы сюда французским правительством, чтобы выхлопотать у Испании материальную помощь.

– Могу вас уведомить, что куплей-продажей мулов я не занимаюсь.

– Испания – страна нейтральная, и вы не можете нарушать этот нейтралитет.

– Каким образом я его нарушаю?

– Испания тайно помогает Франции.

– Меня это не касается.

– Зато нас очень даже касается.

– А что вам от меня-то нужно?

– Договориться о встрече.

– Но мне нечего вам сообщить.

– Мы наблюдаем за вами с момента вашего приезда в Мадрид. Через вас Испания осуществляет помощь Франции.

– Поговорите лучше с испанским правительством.

– Пока мы предпочитаем разговаривать с вами.

– Со мной говорить не о чем. Лучше продолжайте за мной следить.

– Мы предупреждаем: для вас это плохо кончится.

– Посмотрим.

Немцы ушли, не поклонившись сеньоритам, которые не были им представлены. Вся женская компания вмиг увяла, словно живые цветы превратились в бумажные, но с новой чашкой чая они ожили и вновь защебетали, комментируя, толкуя, припоминая малейшие подробности этого ужасного происшествия. Перед ними только что разыгралась сцена из немого фильма, только озвученная, в которой все смешалось – и любовь, и опасность, и шпионские тайны. Сестры Каравагио чувствовали себя настоящими mondaines [40]40
  Светские львицы (франц.).


[Закрыть].Дон Жером на все их вопросы отвечал уклончиво, а Мария Эухения, чей любимый неожиданно оказался в опасности, хранила преданное молчание и была задумчива, грустна и загадочна. Она уже не казалась «ромеровским» типажом, она была просто женщиной, любящей и прекрасной.

Эмилия Пардо Басан

Прадед дон Мартин Мартинес, будучи вдовцом, имел много любовных связей – ну может, не много, а несколько – и даже был большим другом доньи Эмилии Пардо Басан [41]41
  Эмилия Пардо Басан (1851–1921) – испанская писательница, родом из Галисии.


[Закрыть], принадлежавшей к знатному дворянскому роду.

Принимать донью Эмилию в доме было все равно что принимать королеву.

– Все говорят о натурализме, что это такое, донья Эмилия?

– Это очень просто: нужно видеть явление таким, как оно есть, и точно таким его изображать, без всяких прикрас.

– А идеи? – спрашивал Унамуно.

– Идеи – не забота писателя. Роман-тезис – плохой роман.

– Но мои романы – чистый тезис, донья Эмилия.

– Да, это так.

– А что такое – роман-тезис? – спрашивал прадед, будучи полным профаном в таких вопросах.

– Роман-тезис пишется для того, чтобы подтвердить какую-то идею.

– Но ведь для этого существует философский трактат.

– Роман должен отражать правду жизни, – говорила донья Эмилия.

Она крутила любовь и с Гальдосом, и с Бласко Ибаньесом, в общем не теряла времени. Однажды, когда прадед взял меня в Атеней, или в Казино, не помню точно, разговор там зашел о его отношениях с нею.

– Как вы можете тратить время, дон Мартин, на эту старую аристократку, некрасивую и толстую?

– Когда она вынимает вставные зубы, вы не поверите, она прекрасно меня доит.

Я не понял фразы, но мне она показалась довольно мерзкой. До какого же свинства доходят иногда взрослые, подумал я, хотя сам, когда меня обуревали желания, пользовался козой Пенелопой, пасшейся в сухой балке, сплошь поросшей чертополохом, где один раз – стояла почти африканская жара – меня поймала Убальда и сказала, что мои игры с козой очень опасны, потому что я могу заразиться «разными болезнями».

– Но Пенелопа чистая.

– Не делай этого больше, или я скажу твоей матери.

Да, таким странным мальчиком я был – влюбленным в свою тетушку и одновременно любовником козы. Зато к кошке Электре с огромными голубыми глазами, с короткой сиамской шерсткой я, кроме нежности, не испытывал ничего. Моя кошка и моя коза были намного красивее, чем интеллектуалка и аристократка донья Эмилия Пардо Басан, которая казалась мне прямо уродливой, как почти все женщины, посвятившие себя сочинительству. Литература, шахтерский труд и тавромахия – занятия сугубо мужские. Женщины-тореро, как правило, не рожают детей. И писательницы тоже.

Я не знаю, сколько длилась связь дона Мартина Мартинеса с Пардо Басан (подозреваю, что она сменила его на Гальдоса и Бласко), но все равно иногда они ездили в кабриолете на прогулку экипажей в Ретиро и однажды взяли меня с с собой, и я увидел, как Мадрид танцует менуэт: небольшие лошадки, приветствия, белые перчатки, цилиндры, и даже принцы и принцессы Испании плавно проплыли в череде экипажей, и я не заметил, как безоблачный июньский Мадрид, оставив танцевальные па, стал наливаться синевой и впадать в закатную меланхолию. В воздухе стоял аромат аристократии, конского навоза и огромных, как капуста, цветов.

Отель «Ритц»

Ах, какое удовольствие танцевать фокстрот, если есть кавалер, который шепчет тебе о любви, и проживи хоть сто лет, никогда не забудешь вечера в «Ритце» [42]42
  Отель «Ритц» торжественно открылся 2 октября 1910 г. в присутствии Альфонса XIII и членов Королевской семьи. История Мадрида неразрывно связана с историей этого отеля: солидный статус мгновенно сделал его популярным местом светских раутов.


[Закрыть]. Француз дон Жером и Мария Эухения часто ходили вечерами танцевать в «Ритц», и однажды к ним подошел немец в военной форме из посольства и, не глядя на француза, сказал Марии Эухении:

– Вы предоставите мне этот танец, сеньорита?

– Извините меня, я устала и мне жарко.

– Устали?

– Да, устала.

– Ah, ja [43]43
  Ах, вот как (нем.).


[Закрыть].

Ситуация была немного напряженной. Ожерелье из крупных ярких жемчужин сверкало на нежной смуглой шее Марии Эухении.

– Эти жемчужины, полагаю, куплены на деньги, вырученные от продажи мулов французам? – сказал немец с поклоном.

Дон Жером шагнул к немцу и хлестнул его перчаткой по лицу.

Стоявшие рядом что-то заметили, но как люди тактичные даже не повернули головы.

– Завтра я пришлю к вам своих секундантов, – сказал немец.

Левый глаз его дергался, то щурился, то удивленно поднимал бровь, словно манипулируя моноклем, который он, должно быть, забыл. Он отдал честь по-военному и удалился.

– Ты будешь стреляться с этим дикарем? – спросила Мария Эухения.

– Я вызвал его на дуэль. И он не дикарь. Он военный.

– Я не могу допустить, чтобы ты рисковал своей жизнью…

– А я не могу допустить, чтобы столетний враг Франции оскорблял тебя в моем присутствии. Ни враг, ни кто другой.

– Но он может тебя убить.

– Я умею стрелять.

– Не делай этого, любимый.

– Я спасу твою честь и заодно избавлюсь от шпиона. Он только за тем и подошел, чтобы спровоцировать меня.

– И это только доказывает, что они хотят тебя убить. Убийство на дуэли ничем ему не грозит.

– Мне тоже.

Ах, какое удовольствие танцевать фокстрот, если есть кавалер, который шепчет тебе о любви, и проживи хоть сто лет, ты не забудешь вечера в «Ритце». Дон Жером принял в «Паласе» секундантов немца. Пришли два типа из посольства, один из них, герр Хаар, сопровождал военного во время первого визита. Договорились, как и предполагалось, о дуэли на пистолетах, через три дня, в шесть утра, в Ретиро. Секундантами дона Жерома стали Хулио Ромеро де Торрес и еще один художник. Донья Эмилия приходила несколько раз на обед по четвергам и говорила, что она убила Сорилью, а в его лице и весь романтизм.

– Я убила Сорилью, я убила романтизм и разрушила его воздушные замки. Надо пребывать в гуще жизни, на улице, среди народа, в реальности, как это делает Золя в Париже.

– Почему вы постоянно превозносите некую парижскую модель? – спрашивал Унамуно.

– Я превозношу лишь то, что мне самой близко, и только то, чем живу сама.

– Но эта мода на все рабочее идет из Франции, а вы ведь, кажется, герцогиня или маркиза.

– Я понимаю, что вы могли забыть мой титул, дон Мигель, потому что в Испании их слишком много, но вот я не забываю, что вы – ректор Саламанки.

– И еще такой же писатель, как вы, сеньора, хотя, возможно, не так моден.

– Я не модная, я актуальная, а это большая разница.

– Да, я уже понял, что вы нашли в Париже очень актуальную модель.

– Не расходуйте свой талант на высокомерие, дон Мигель, найдите ему другое применение.

– Ну а вы попользуйтесь своим, хоть иногда.

– Вам не нравится то, что я пишу?

– На мой вкус, слишком много описаний.

– Роман – это одно большое описание.

– Мои романы – нет. Мне важна суть.

– И в чем же суть, дон Мигель?

И тут дон Мигель нахмурился, замялся, что с ним бывало крайне редко, попрощался и ушел. Спор выиграла женщина со вставными зубами. Роман прадеда с доньей Эмилией продолжался. Я, втайне от Убальды, продолжал развратничать по-библейски с козой Пенелопой, которая была красивой и верной. Дон Жером почти не появлялся в эти дни перед дуэлью. Мария Эухения советовалась, как и все, с тетушкой Альгадефиной, лежавшей в своей чахотке под магнолией с желтым томиком Монтеня.

– Ты не виновата, Мария Эухения. Дон Жером стреляется не только из-за тебя, он стреляется потому, что он в опасности, потому, что он романтик, потому, что он думает о Франции, и еще потому, что он испанист и ему представляется, что дуэль – это очень по-испански, хотя у нас ее уже давно не существует, еще со времен Кальдерона.

– Я не могу смириться с тем, что его убьют из-за Кальдерона.

– А если он убьет немца, одним шпионом станет меньше.

– В посольстве заговор против него.

Тетушка Альгадефина покашляла немного, открыла и закрыла французскую книгу, помолчала, и в полной тишине стало слышно, как блеет коза Пенелопа, мяукает кошка Электра, ревет осел, ссорится на кухне прислуга, поет, вытирая пыль, Магдалена, бормочут молитву дедушка Кайо и бабушка Элоиса, дон Мартин разговаривает со своей лошадью, и кузина Маэна о чем-то щебечет с другими птичками из нашей стайки.

– Послушай, Мария Эухения, я больна и поэтому понимаю в жизни и смерти больше тебя. Пока Жером с тобой, пользуйся этим – живи сегодняшним днем, как жила я – Рубеном и Пикассо, живи, а там что Бог даст.

Прекрасная Мария Эухения больше не надевала фамильное жемчужное ожерелье, послужившее причиной дуэли. Ее шея еще больше оголилась, и она выглядела еще красивее.

Каролина Отеро

Прадед дон Мартин Мартинес, старый волокита, привел на обед в четверг Каролину Отеро [44]44
  Каролина Отеро, или Прекрасная Отеро (1868–1965) – французская певица и танцовщица испанского (галисийского) происхождения, звезда и символ Прекрасной эпохи.


[Закрыть], Прекрасную Отеро из Парижа. Она оказалась совсем невоспитанной деревенской девахой, по-французски говорила с галисийским акцентом, а по-испански – с французским. И выглядела почти как наши служанки, если бы не множество колец на руках.

– Это мне подарил болгарский принц, а это прислал русский царь, а это…

Что связывало дона Мартина Мартинеса с Прекрасной Отеро?

– Дон Мартинчик – такой хороший мальчик, и он знает, что я до гроба буду ему верна. Вы все для меня уж очень аристократки, я простая крестьянка, а вы совсем другое. Я ведь общаюсь только с принцами и с высочествами, где ни остановлюсь, а они очень обычные и perdidiňos [45]45
  Здесь: балбесы (галисийск.).


[Закрыть].

Дон Мигель де Унамуно оторопело смотрел на нее. Ошеломленный, он даже не мог веселиться вместе с нами, потому что не имел чувства юмора (и это очень заметно в его книгах). Она была явлением, которое лежало за границами его мира.

– Эта женщина – сексуальный инструмент и больше ничего, что-то вроде цепочки у сливного бачка.

– Да нет, не так все просто, дон Мигель, – повторял прадед.

Кузина Маэна и кузина Микаэла (сестры) сказали, что Прекрасная Отеро – простая бедная служанка из Коруньи, чуть пообтесавшаяся в Париже.

Клео де Мерод

Кузина Маэна была женщиной очень красивой (на самом деле она приходилась мне тетушкой, но предпочитала ходить в кузинах, ей казалось, что так она скидывает себе годы). Кузина Маэна причесывала волосы, как Клео де Мерод [46]46
  Клео де Мерод (1875–1966) – французская танцовщица, звезда Прекрасной эпохи.


[Закрыть], первая красавица той эпохи, и как Мария Эухения, хотя они были совсем непохожи. Что-то царственное и надменное было в ее профиле, я потом увидел такой же профиль в Ориане, герцогине Германтской, у Пруста. Тело кузины Маэны классических греческих пропорций прямо просилось на холст живописца, но, на мой вкус, было немного крупновато. Я вообще не люблю крупных женщин, даже если с фигурой у них все в порядке. Тетушка Маэна крутила любовь с герром Армандом, представлявшим интересы крупных немецких фабрик, и в Мадриде, настроенном против Германии, они чувствовали себя очень неуютно, не могли, например, пойти в «Форнос», где собирались интеллектуалы-франкофилы и цвел пышным цветом английский дендизм. Кузина Маэна страдала, конечно, от такой дискриминации, но герра Арманда – блондина с энергичным, четко очерченным профилем, много старше себя – любила. Сестры Каравагио сочувствовали Франции, как и все, но, будучи сверх меры сентиментальными, сочувствовали и кузине Маэне с немцем. К кому они не испытывали сочувствия и даже питали отвращение, так это к Прекрасной Отеро. Она не нашего круга, говорили они. Донья Эмилия Пардо Басан на обедах по четвергам со своей соотечественницей почти не разговаривала, но и не смеялась над ней, она знала, что Каролина Отеро – подруга дона Мартина.

– Она ничем не отличается от моих служанок в Галисии.

Тут дон Мигель де Унамуно чуть не подпрыгнул:

– Однако вы, донья Эмилия, – та же Прекрасная Отеро в литературе, только постарше будете и не столь красивы.

Светская беседа на этом закончилась. Дону Мигелю казалось, что графиня офранцузилась и только даром теряет время, описывая какие-то пустяки, а донье Эмилии казалось, что Унамуно не умеет жить ни с Богом ни без Бога и бесконечно во всем сомневается.

– Вы вовсе не ищете Бога, дон Мигель, а пытаетесь подменить его.

– Что вы хотите этим сказать, донья Эмилия?

– Только то, что Унамуно напялил на Бога шляпу, круглые очечки, черный закрытый свитер, черный костюм и ужасные ботинки и полагает, что Бог и должен быть копией Унамуно. А уж это ваше целомудрие при обилии детей – мне откровенно претит.

Донья Эмилия, весьма не равнодушная к мужскому полу, не выносила женатых мужчин, которые не ищут приключений на стороне.

– Да еще у вас фамилия еврейская – Хуго.

– Есть такое баскское селение – Хуго, – вмешался прадед.

Как ни крути, Прекрасная Отеро не понравилась никому. Мне она казалась хорошенькой, но деревенского вида. Она была точно такой, как наша Убальда, только красивее. Пикассо со своими картинами уехал в Париж, а может, всего лишь в Барселону. Сасэ и тетушка Альгадефина грустили, каждая на свой лад.

Сасэ пробудила кубизм в Пикассо, а тетушка Альгадефина принадлежала уходящей эпохе, эпохе женщин изящных, поэтичных и немного легкомысленных.

– Вы просто мормон, дон Мигель, – сказала Пардо Басан.

– А вы розовая маркиза.

– Надеюсь, вы мне объясните эту метафору, хотя метафоры явно не по вашей части, ректор.

– Действительно, это не более чем метафора. Уж простите.

– Вам, мужчине, я прощаю оскорбления. Но, как мужчине, не могу простить вашей несостоятельности.

В воздухе повис сексуальный намек.

– Я конечно же имею в виду несостоятельность метафизическую, дон Мигель.

И обед продолжился. Дон Мигель с аппетитом ел турецкий горох, а донья Эмилия едва отведала фарша и принялась энергично обмахивать веером лицо, красное от споров, от косидо, а может, от климакса.

Дуэль проходила в Ретиро в шесть утра, задолго до появления охранников, которые могли бы ей помешать. Свидетелями трагедии были павлины, сидевшие высоко на верхних ветках белой ивы (а белая ива – это павлин среди деревьев), и модернистские лебеди, остро напомнившие тетушке Альгадефине Рубена. Прибыли двуколки, парадные кареты, ландо, и получился помпезный matinée [47]47
  Утренний прием (франц.).


[Закрыть], как-то совсем некстати. Ретиро будто превратился в Фонтенбло, и тетушка Альгадефина поспешно взяла меня под руку, потому что я за последнее время вдруг резко вымахал, и на меня уже вполне можно было опереться.

Кузина Маэна, под руку со своим герром Армандом, вынуждена была стоять с германофилами и людьми из немецкого посольства. Кузина Микаэла, ее младшая сестра, с ярко-голубыми глазами, подошла под руку с высоким молодым человеком, в свое время мы все про него узнаем. В толпе мелькали шляпки и крашеные губки сестер Каравагио. Мама и старшие в семье держались чуть поодаль и были сдержанны. Дон Мартин Мартинес объезжал на лошади свои земли и ничего не знал о происходящем. Мария Луиса забыла о Мачакито, и всходящее солнце снова зажигало ее волосы красным и оранжевым огнем. Мария Эухения вышла из кабриолета, поглощенная доном Жеромом, приклеенная к нему, влюбленная, скорбная и красивая как никогда.

Герр Хаар прибыл на черном немецком автомобиле, новеньком и блестящем, напоминавшем одновременно и насекомое, и танк времен Grande Guerre. Мы стояли в Ретиро на просторной песчаной площадке, у высоких деревьев, под равнодушным июньским небом, солнечные лучи уже вовсю хозяйничали в неподвижном воздухе, густой аромат травы вызывал мысли о пикнике, и все это никак не соответствовало тому, что должно было здесь произойти. Немцу поднесли футляр с двумя старинными пистолетами, он ухмыльнулся, видимо сравнивая их мысленно с новейшим германским оружием – поэзия и романтика были ему чужды, – выбрал один из двух пистолетов и внимательно осмотрел его. Секунданты в сюртуках выглядели элегантнее дуэлянтов. Дуэлянты меня немного разочаровали. Немец смотрелся сержантом, а дон Жером словно только что поднялся с постели и поспешил на поединок, не приведя себя в порядок. И правда, к чему это, если тебя скоро может не стать? Мы стояли далеко, все казалось театральным спектаклем. Они соблюли весь протокол – отсчитали шаги, выслушали секундантов, встали спиной друг к другу.

– Дуэль кончается смертью, – сказала мне тетушка Альгадефина.

У меня в горле встал ком.

– А почему не до первой крови?

– Это когда дерутся на шпагах, но теперь шпагами не пользуются.

Они повернулись и уже прицеливались, но вдруг опустили пистолеты – невесть откуда между ними возник целый гусиный выводок. В публике раздались нервные смешки. Начали снова. Мне показалось, что теперь все пошло быстрее. Высоко в ветвях страшно, словно агонизируя, кричали павлины, а лебеди бесшумно скользили по неподвижной воде, равнодушные к спектаклю. Лебедя часто воспевают поэты, и он выглядит у них глуповатым и тщеславным. Больше всех в этом виноват Рубен. Дон Жером лежал на земле, он был мертв. Звучали голоса военных, а два выстрела, слившихся в один, уже поглотило зеленое молчаливое утро. Мария Эухения рухнула на тело возлюбленного, как подкошенная. Тишина нарушалась дежурными словами и действиями, всегда производимыми в таких случаях. Я едва знал дона Жерома, но Мария Эухения была одной из моих тайных любовей, и я заплакал от жалости к ее разбитому сердцу. Выстрелы разбудили Ретиро, и парк бурно раскрывал свою зелень новому дню, распускаясь, словно огромный бутон розы.

* * *

Генерал Мигель Примо де Ривера

Дон Мигель Примо де Ривера, вдовец, человек казармы, установил диктатуру с согласия короля, того самого сеньора из маленького шале в Гиндалере. Дон Мигель Примо был партнером по ломберу прадеда дона Мартина, они играли в мадридском Казино, и дон Мартин пригласил его на косидо в четверг, и конечно этот военный ловелас вмиг был сражен иронией и красотой тетушки Альгадефины.

Фанфаронистый солдафон, не то чтобы красивый, но и не уродливый, без тени печали на лице, весь в наградах, со шлейфом побед и неизменно окруженный друзьями. Тетушка Альгадефина решила, что с этим сеньором, который командовал всей Испанией, можно пофлиртовать, и это был ее ответ королю, если, конечно, когда-то она была именно его подругой или невестой, чего она не знала точно, чего не знал никто, чего не знаю и я.

– Сеньорита, вы мадридский цветок, достойный садов Андалузии.

– Для генерала вы несколько банальны, дон Мигель.

– Зубастая девушка, да?

– Но ваш комплимент не слишком оригинален.

– Хотите работать в моей личной канцелярии?

– Нет.

– Кажется, вы начитанны и могли бы помочь мне с текстами моих публичных выступлений.

– Я внучка дона Мартина Мартинеса, мой дедушка – либерал, и я не пойду на службу к диктатору.

– Но вы же не откажетесь пойти со мной на праздник, ведь вы так любите Мадрид [48]48
  Видимо, имеется в виду народный испанский праздник Святой Девы Паломской. Начинается он 11 августа и длится 5 дней, во время которых проходят различные уличные мероприятия – концерты, танцы, шествия.


[Закрыть].

– Я пойду, но не ради вас, а ради Мадрида.

Прадед дон Мартин всех своих знаменитых друзей приводил домой, чтобы продемонстрировать нам, с людьми какого круга он общается, и ему было все равно, кого он ведет – либерала или диктатора. Я в этом видел большую внутреннюю свободу прадеда, а спустя несколько лет неожиданно для себя осознал, что пошел в него. И мне это очень понравилось. Надо знать свои корни. А не знать их, как сказал однажды за обедом Бароха: «Мы, баски, не знаем своего происхождения», – это ведь все равно что расти в приюте, и, возможно, причина плохого воспитания и плохой прозы Барохи именно в том, что он «не знает своего происхождения», хотя как-то он пришел на обед очень важный и показал нам генеалогическое древо, состряпанное ему профессионалами-мошенниками. Бароха был сеньоришкой, я на обедах по четвергам хорошо различал испанских грандов, идальго и сеньоришек: идальго были мой прадед дон Мартин Мартинес, Унамуно, Рубен (возможно, он был идальго индейским), и дон Мигель Примо тоже. Сеньоришками были Гальдос, Бароха и другие подобные типы.

– А Пикассо идальго или сеньоришка, дорогой племянник?

– Пикассо – цыган, и цыган гениальный.

Валье-Инклан был идальго, а вот Асорин – сеньоришкой.

Идальго был король или его двойник, а сеньоришкой – Кановас [49]49
  Антонио Кановас дель Кастильо (1828–1897) – испанский государственный деятель, поэт, историк и реставратор монархии в Испании. Возглавлял правительство Испании в 1875–1881, 1884–1885, 1890–1892 и 1895–1897 гг. Убит итальянским анархистом Микеле Анджиолилло.


[Закрыть]. Дон Мигель Примо де Ривера несколько вечеров подряд водил тетушку Альгадефину на праздник именно в Ретиро, и случившийся там молодой претенциозный журналист Сесар Гонсалес Руано [50]50
  Сесар Гонсалес Руано (1903–1965) – испанский журналист и писатель.


[Закрыть]предрек в своей газете скорую женитьбу диктатора, назвав тетушку Альгадефину его невестой. Он даже явился в дом, чтобы взять у нее интервью, но она отказала, сославшись на повышенную температуру.

На праздничном Растро [51]51
  Знаменитый в городе рынок-барахолка.


[Закрыть]властитель Испании и тетушка танцевали чотис [52]52
  Чотис – мадридская разновидность мазурки.


[Закрыть]. В Ретиро они стреляли по мишени в форме домика. Тетушка Альгадефина всегда выигрывала бутылку анисовой настойки и уносила ее дедушке с бабушкой.

– Вы отлично стреляете, сеньорита.

– Все дело в умении сосредоточиться, дон Мигель.

– Я готов хоть сейчас зачислить вас в Легион в Алхусемасе [53]53
  Испанский легион, созданный в 1920 г. под командованием генерала Франко, обеспечил успех битвы в заливе Алхусемас (1925), решившей исход Рифской войны (колониальная война 1921–1925 гг. Испании и Франции против берберского эмирата Риф, одна из самых кровавых и жестоких в период между двумя мировыми войнами).


[Закрыть].

– Вот только я на стороне берберов, генерал.

– Как вы изысканны и находчивы.

– Я просто говорю то, что думаю. Там слишком много испанцев. А Африка должна принадлежать африканцам.

– А как же империя?

– Эта ваша Империя – просто гадость.

– Такое нельзя говорить человеку, стоящему во главе империи.

– Тогда не надо меня приглашать. Да об этом каждый день все газеты пишут.

– Интеллектуалы, вроде Унамуно? Ясно-ясно, он ведь бывает у вас дома.

– Унамуно тут ни при чем, у меня своя голова есть.

С каждым днем дон Мигель влюблялся все сильнее. Он оказался простым, симпатичным, веселым, любителем хереса и быстро стал своим в доме. Он старался не пропускать обеды по четвергам. Унамуно ему говорил:

– Генерал, все кончится тем, что вы вышлете меня из Испании.

– Бог с вами, вы же национальное достояние.

Дон Мигель Примо чередовал белое вино с кофе и слушал, как тетушка Альгадефина играет на фортепьяно.

– Почему вы всегда играете Шопена, сеньорита?

– А что нравится вам, генерал?

– Вагнер.

– Как всем военным.

– А это плохо?

– Это тревожная музыка.

– Тревожная?

– Да, музыка Вагнера захватывает, но она давит на тебя, а музыка Шопена легкая, она уносит тебя на небеса.

– Превосходно сказано.

– Не мной.

– А кем?

– Одним французским писателем.

– Хорошо, давайте слушать Шопена.

Дон Мигель совершенно потерял голову от тетушки Альгадефины, и она попросила прадеда, чтобы он пореже его приглашал. Диктатура – вещь очень простая, абсолютно незаконная и, как правило, не имеет будущего. Это все равно что уличного регулировщика взять и поставить управлять страной. Тетушка Альгадефина быстро устала от грубоватых ухаживаний дона Мигеля.

– Хороший человек, но возомнил себя Бисмарком, а он далеко не Бисмарк.

– Может, король его скоро уберет?

– По мне пусть убираются оба.

Тетушка Альгадефина отдыхала, мама мерила ей температуру, дон Мартин гарцевал верхом по Мадриду, бабушка и дедушка попивали анисовую настойку, сестры Каравагио не понимали, почему Альгадефина не хочет выходить замуж за диктатора, тетушки, бабушки, кузины, подруги и прочие, в общем вся стайка, окружали заботой Марию Эухению, пребывавшую в трауре по убитому на дуэли французскому шпиону, я пользовал козу Пенелопу, Ино, Убальда и Магдалена распевали по утрам и молились по вечерам, кузина Маэна и кузина Микаэла прохаживались по бульвару Кастельяна со своими мужчинами, первая с немцем Армандом, вторая с неизвестным нам пока молодым человеком.

Тетушка Альгадефина в шезлонге под магнолией читала свою желтую французскую книжку. Иногда я садился возле нее прямо на землю. Она продолжала читать, а я молчал. Но какие-то невидимые, неосязаемые нити крепко соединяли нас.