Текст книги "Замок (переводчик Рудницкий)"

Автор книги: Франц Кафка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Разумеется, это странно, – отозвался К., усаживая Фриду, которая, хоть и с опущенной головой, сразу ему покорилась, к себе на колени, – но, полагаю, это только доказывает, что и с остальным не все в точности так обстоит, как вам видится. Вот вы, к примеру, конечно, правы, говоря, что супротив Кламма я никто, и, хотя все еще добиваюсь с ним разговора и даже ваши объяснения не отбили у меня охоты с ним переговорить, однако это вовсе не значит, что я в силах вынести вид Кламма с глазу на глаз, без двери между нами, и не вылечу из комнаты пробкой при одном его появлении. Но подобное, хотя и обоснованное опасение для меня еще не повод отказываться от задуманного. Зато если мне удастся вынести его вид, тогда, быть может, и разговор не понадобится, мне достаточно будет оценить впечатление, которое произведут на него мои слова или не произведут, или он вовсе меня не услышит, – все равно при мне останется хотя бы тот выигрыш, что я свободно говорил перед лицом власти. Но именно вы, госпожа трактирщица, с вашим жизненным опытом и знанием людей, вы и Фрида, которая еще вчера была возлюбленной Кламма – не вижу, кстати, никакого резона от этого слова отказываться, – вы-то, конечно же, легко можете обеспечить мне возможность переговорить с Кламмом хотя бы в «Господском подворье», если другой оказии нету, быть может, он и сегодня еще там.

– Да невозможно это, – проговорила трактирщица, – и я вижу, у вас просто соображения не хватает это понять. Но скажите: о чем таком вы хотите говорить с Кламмом?

– О Фриде, конечно, – ответил К.

– О Фриде? – недоуменно переспросила трактирщица и даже повернулась к Фриде: – Ты слышишь, Фрида, это он-то, он, о тебе с Кламмом, понимаешь, с Кламмом говорить хочет.

– Бог ты мой, – вздохнул К., – госпожа трактирщица, вы такая умная, такая уважаемая женщина, а всякого пустяка пугаетесь. Ну да, я хочу переговорить с Кламмом о Фриде, и ничего чудовищного в этом нет, скорее, тут все само собой разумеется. Ведь если вы полагаете, будто с той секунды, как я вошел в ее жизнь, Фрида перестала для Кламма что-либо значить, вы тоже заблуждаетесь. Вы недооцениваете Кламма, если так думаете. Я хорошо понимаю, поучать вас большая самонадеянность с моей стороны, но поневоле приходится. Поймите, из-за меня в отношении Кламма к Фриде ровно ничего измениться не могло. Либо никакого серьезного отношения там не было – собственно, именно это и имеют в виду те, кто хотел бы отнять у Фриды почетное звание возлюбленной, – и тогда его и сегодня нет, либо отношение все-таки было серьезное, и тогда из-за меня, полного, как вы сами совершенно справедливо утверждаете, ничтожества в глазах Кламма, как, скажите, могло оно пострадать? Это в первый миг испуга нам лезет в голову всякий вздор, но стоит немного подумать – и все становится на свои места.

Все еще прижимаясь щекой к груди К. и задумчиво глядя куда-то вдаль, Фрида пробормотала:

– Все будет так, как матушка говорит. Кламм больше и знать меня не захочет. Но, конечно, не из-за того, что ты, милый, ко мне пришел, его ничто такое потрясти вообще неспособно. Скорее, я думаю, то, что мы обрели друг друга тогда, под стойкой, – дело его воли, да благословен, а не проклят будет тот час.

– Если так, – протянул К., ибо сладки были для него слова Фриды, и он даже глаза на миг прикрыл, чтобы до конца эту сладость прочувствовать, – если так, то у меня тем меньше причин страшиться беседы с Кламмом.

– И вправду, – сказала трактирщица, глянув на К. совсем уж свысока, – вы иной раз мне мужа моего напоминаете, такой же упрямец и ребенок. Вы всего несколько дней здесь, а полагаете все знать лучше нас, местных, лучше меня, пожилой женщины, и лучше Фриды, которая в «Господском подворье» столько всего повидала и слышала. Не спорю, может, иной раз и можно чего-то добиться вопреки предписаниям и обычаю, я сама ничего подобного не видывала, но, говорят, случаи бывали, может быть, но даже если такое возможно, то происходит оно совсем не таким манером, каким вы это делаете, вечно твердя лишь «нет» да «нет», во всем полагаясь только на свою голову и самых доброжелательных советов слушать не желая. Думаете, я о вас пекусь? Да разве я о вас беспокоилась, когда вы один-то были? Хотя, наверное, надо было еще тогда вмешаться, глядишь, кое-чего удалось бы избежать. Единственное, что я еще тогда мужу своему про вас сказала: «Держись от него подальше!» Мне бы и самой себе нынче впору то же самое сказать, если бы Фриду в вашу судьбу не затянуло. Только ей одной – нравится вам это или нет – вы обязаны моей заботливостью и даже уважением моим. А потому права не имеете просто так от меня отмахиваться, ведь я единственная, кто о малютке Фриде по-матерински печется, а значит, вы передо мной за нее в ответе. Возможно, Фрида и права, и все, что случилось, случилось по воле Кламма, только про Кламма я знать ничего не знаю, говорить с ним никогда не смогу, он для меня совершенно недоступен, а вы вот сидите тут, держите на коленях мою Фриду, тогда как вас-то самого – с какой стати мне об этом умалчивать? – держат здесь только по моей милости. Да-да, по моей милости, попробуйте-ка, молодой человек, если я вам на порог укажу, найти в деревне хоть какое-нибудь пристанище, даже и в собачьей конуре.

– Спасибо за откровенные слова, – сказал К., – я вполне вам верю. Вот, значит, до чего ненадежно мое положение, а вместе с ним, выходит, и положение Фриды.

– Нет! – яростным вскриком перебила его трактирщица. – Положение Фриды с вашим положением никак не связано. Фрида все равно что член моей семьи, и никто не смеет называть ее положение в моем доме ненадежным.

– Хорошо, хорошо, – не прекословил К., – я и тут с вами согласен, тем паче что Фрида по не ясным для меня причинам, похоже, слишком вас боится, чтобы вставить хоть слово. Остановимся пока на мне одном. Положение мое крайне ненадежно, вы сами этого не отрицаете, наоборот, всячески стараетесь мне это доказать. Но, как и во всем, что вы говорите, вы правы только по большей части, однако не полностью. Я, к примеру, знаю место, где меня ждет вполне приличный ночлег.

– Это где же? Где? – вскричали трактирщица и Фрида в один голос и с таким нетерпением, будто для их жадного любопытства имелась какая-то общая и особая причина.

– У Варнавы, – ответил К.

– У этой голытьбы! – воскликнула трактирщица. – У распоследней подзаборной голытьбы! У Варнавы! Нет, вы слыхали, – и она обернулась в угол на помощников, но те давно оттуда вышли и плечом к плечу стояли за спиной у трактирщицы, которая, узрев их и словно ища опоры, даже схватила одного за руку, – вы слыхали, с кем этот господин якшаться изволит! С семейкой Варнавы! Разумеется, там-то его на ночлег пустят, по мне, так лучше бы он там и заночевал, чем в «Господском подворье». Но вы-то оба где были?

– Госпожа трактирщица, – встрял К., прежде чем помощники успели что-либо ответить, – это мои помощники, вы же обращаетесь с ними так, словно помощники они ваши, а ко мне приставлены в сторожа. Что до всех прочих ваших суждений, то я готов самым учтивым образом по меньшей мере спорить, но только не по поводу моих помощников, уж тут-то все ясно как день. А потому прошу вас с моими помощниками не разговаривать, если же этой просьбы вам мало, я запрещу помощникам вам отвечать.

– Выходит, мне с вами и поговорить нельзя, – бросила трактирщица помощникам, и все трое рассмеялись, трактирщица с легкой издевкой, но куда более безобидной, чем К. ожидал, помощники же на свой обычный лад – ни к чему не обязывающим и заранее снимающим с них всякую ответственность смехом.

– Ты только не сердись, – сказала Фрида, – и пойми наше волнение правильно. В конце концов, если угодно, мы только Варнаве обязаны тем, что обрели друг друга. Когда я в первый раз увидела тебя в буфетной – ты вошел под ручку с Ольгой, – я хоть и знала о тебе кое-что, но в целом ты был мне совершенно безразличен. То есть не только ты был мне безразличен, а почти все, почти все на свете было мне безразлично. Вообще-то я, конечно, и тогда многим бывала недовольна, а кое-что меня просто злило, только какое это было недовольство, какая там злость! К примеру, оскорбит меня кто-то из посетителей – они в буфетной вечно ко мне приставали, ты и сам этих мужланов видел, а приходили и похлеще, слуги Кламма еще ничего, – так вот, оскорбит меня кто-нибудь, а для меня это что? Да почти ничто, словно много лет назад случилось, да и то не со мной, словно я только понаслышке это знаю и забыла почти. Нет, не могу описать, даже представить себе всего этого уже не могу – настолько все изменилось с тех пор, как Кламм меня бросил…

И, оборвав свой рассказ, Фрида печально понурила голову, сложив руки на коленях.

– Вы посмотрите, – воскликнула трактирщица с таким видом, будто это не она говорит, будто это голос Фриды все еще через нее вещает, она, кстати, и придвинулась к Фриде поближе и сидела теперь с ней совсем рядом, – вы посмотрите только, господин землемер, к чему ваши дела приводят, и помощники ваши, с которыми мне, оказывается, уже и говорить нельзя, тоже пусть посмотрят себе в назидание. Вы вырвали Фриду из счастливейшего блаженства, какое она могла изведать в жизни, и удалось вам это лишь потому, что Фрида, с ее детской, непомерно сострадательной душой, просто не смогла спокойно глядеть, как вы за руку Ольги уцепились и, значит, всей Варнавиной семейке в полон угодили. Она вас спасла – а собой пожертвовала. А теперь, когда случилось то, что случилось, и Фрида все, что имела, променяла на счастье сидеть у вас на коленях, вы являетесь сюда и козыряете тем, что, оказывается, имели возможность разок переночевать у Варнавы. Желая, очевидно, этим доказать, насколько вы от меня независимы. Что ж, оно и правда: если б вы и в самом деле у Варнавы переночевали, вы бы настолько были от меня независимы, что вам пришлось бы немедленно, сию же секунду, выметаться из моего дома.

– Не знаю, какие такие у семейства Варнавы грехи, – сказал К., осторожно снимая Фриду, которая и теперь покорилась как неживая, с колен и пересаживая на кровать, после чего встал. – Может, вы и в этом правы, но в чем безусловно прав я, так это в том, что просил наши с Фридой дела предоставить выяснять нам самим. Вы тут поначалу что-то говорили о любви и заботе, но не больно-то много любви и заботы я заметил, зато ненависти, издевки и желания выставить меня вон – сколько угодно. Если вы замыслили нас с Фридой разлучить, то взялись за это довольно ловко, только, думаю, все равно вам это не удастся, а даже если и удастся – позвольте и мне разок прибегнуть к невнятной угрозе, – вы горько об этом пожалеете. Что до жилья, которое вы мне предоставили, – если не ошибаюсь, вы имеете в виду вот эту мерзкую конуру, а не что-то другое, – то я не вполне уверен, что сделали вы это по доброй воле, скорее, похоже, на сей счет имеется указание графских властей. Так я доложу, что мне здесь от квартиры отказано, и, когда мне определят другое место жительства, вы сможете вздохнуть с облегчением, а я и подавно. Ну а теперь мне пора – по этому да и по другим делам – к сельскому старосте, прошу вас, хотя бы Фриду теперь пощадите, ее ваши, с позволения сказать, материнские речи и так вполне доконали. После чего он обернулся к помощникам.

– Пошли, – сказал он, снимая с гвоздика письмо Кламма и направляясь к двери.

Трактирщица наблюдала за ним молча и, только когда он взялся за дверную ручку, молвила:

– Господин землемер, на дорожку только еще одно напутствие хочу вам дать, ибо какие бы речи вы тут ни вели и как бы меня, пожилого человека, ни норовили оскорбить, все-таки вы для меня будущий муж Фриды. Только потому и говорю вам, что насчет порядков здешних вы ужасающе несведущи, просто голова кругом идет, как вас послушаешь да про себя сравнишь ваши рассуждения, мысли ваши с истинным положением дел. И поправить это незнание одним махом никак нельзя, может, его вообще уже не поправишь, однако многое все-таки можно улучшить, если вы хоть чуточку мне поверите и свою неосведомленность постоянно будете в уме держать. Вы бы тогда, к примеру, сразу ко мне справедливее относиться стали и начали бы прозревать, какой ужас я пережила – и до сих пор от него толком не оправилась, – когда осознала, что моя малютка, можно сказать, бросила орла ради того, чтобы связаться со слепым кротом, хотя истинное соотношение величин и того хуже, гораздо хуже, просто я изо всех сил стараюсь о нем позабыть, иначе и слова бы спокойно с вами сказать не могла. Ну вот, опять вы сердитесь. Нет, не уходите, хотя бы одну просьбу еще выслушайте. Куда бы вы ни пошли, постоянно помните, что вы самый незнающий, и будьте начеку: здесь, у нас, где присутствие Фриды оберегает вас от всех бед, можете потом облегчать сердце и молоть все, что душе угодно, можете, к примеру, изображать нам, как намереваетесь побеседовать с Кламмом, вот только там, на людях, умоляю, ничего такого не делайте.

Она встала, даже слегка пошатываясь от волнения, подошла к К. и с мольбой в глазах схватила его за руку.

– Госпожа трактирщица, – отвечал К., – не понимаю, почему из-за такого дела вы так передо мной унижаетесь. Если, как вы уверяете, мне и вправду невозможно поговорить с Кламмом, то, значит, проси я, не проси, все равно ничего не выйдет. Но если это каким-то образом возможно, то почему мне не попытаться, особенно если учесть, что ввиду этого главного довода и все прочие ваши страхи становятся весьма сомнительными. Разумеется, я несведущ, что правда, то правда, и для меня это весьма прискорбно, однако есть тут и преимущество: несведущий человек действует смелей, вот почему я и не прочь еще какое-то время влачить на себе бремя неведения и его скверных последствий, покуда сил хватит. К тому же последствия, в сущности, затронут только меня, и это главное, почему я не понимаю вашей просьбы. О Фриде вы всегда сможете позаботиться, так что если я напрочь сгину и глаза ее больше меня не увидят, то, на ваш-то взгляд, это будет только счастье. Чего в таком случае вам бояться? Уж не боитесь ли вы – несведущему человеку все кажется возможным, – спросил К., уже приоткрывая дверь, – уж не боитесь ли вы, часом, за Кламма?

Трактирщица только молча смотрела, как он торопливо сбегает по лестнице, а вслед за ним семенят помощники. ^{4}

5
У старосты

Едва ли не к удивлению самого К., предстоящее совещание у старосты мало его беспокоило. Для себя он объяснял это тем, что его личный опыт пока позволял считать сношения по службе с графскими властями делом очень даже простым. С одной стороны, причина, надо полагать, крылась в том, что в отношении его лично где-то наверху, очевидно, с самого начала вышла некая весьма благоприятная для него реляция, с другой же – и сама работа всех служб отличалась достойной восхищения согласованностью, совершенство которой особенно чувствовалось там, где согласованности этой внешне как будто не наблюдалось вовсе. Вот почему К., покуда он раздумывал только об этих вещах, склонен был находить свое положение вполне удовлетворительным, хотя всякий раз после подобных приступов благодушия торопился внушить себе, что как раз в благодушии-то главная опасность и есть. Да, прямое сношение с властями было делом не слишком трудным, [ особенно в случае вроде этого, когда власти только оборонялись, а К. был в наступлении, то есть властям приходилось держать поистине бесконечный фронт обороны, К. же, напротив, имел возможность ударить по этому фронту где и когда вздумается] ибо властям, при всей слаженной их деятельности, надлежало в интересах далеких и незримых вышестоящих господ оборонять далекие и незримые цели, тогда как К. сражался за свой кровный, жизненно насущный интерес, к тому же, по крайней мере в первое время, сражался по своей воле и сам шел на приступ, да и сражался не в одиночку, на его стороне, очевидно, выступали какие-то еще силы, которых он, правда, не знал, но в существование которых, судя по мерам властей, имел все резоны верить. Однако тем, что власти в несущественных мелочах – о большем пока нечего было и говорить – заранее и с готовностью шли ему навстречу, они отнимали у К. возможность маленьких легких побед, [ вроде той первой и как раз поэтому так и оставшейся пока что единственной победы над Шварцером] а значит, лишали его и победного удовлетворения, и вытекающей из этого чувства обоснованной уверенности в себе, столь необходимой для грядущих, более серьезных сражений. Вместо этого власти – пока, правда, только в пределах деревни – всюду перед ним отступали, всюду, куда бы он ни направился, давали ему проход, расслабляя его волю и притупляя бдительность; они, казалось, пока что всякую войну вообще исключают и вместо этого втягивают его в здешнюю внеслужебную жизнь, напрочь чуждую, смутную, не проницаемую для его понимания. Этак, если не быть начеку, вполне могло случиться, что он, несмотря на всю предупредительность властей, несмотря на сугубое исполнение всех своих пока что подозрительно легких служебных обязанностей, обольщенный оказанными ему мнимыми милостями, в своей внеслужебной, обыденной жизни настолько утратит осторожность, что в конце концов неминуемо оплошает и какая-нибудь из властных служб, внешне по-прежнему любезно и кротко, вроде бы даже и не по своей воле, а только именем некоего неизвестного ему общественного установления, обязана будет вмешаться и попросту его устранить. Да что такое здесь эта так называемая обыденная жизнь? Нигде еще К. не приходилось видеть, чтобы служба и жизнь переплетались столь же тесно, тесно настолько, что временами казалось, будто они поменялись местами. Много ли, к примеру, значила сейчас та сугубо формальная власть, которую имел над К. и его служебными обязанностями Кламм, по сравнению с той действительной и непререкаемой властью, которую Кламм наяву и со всею силой вершил у К. в спальне? Вот оттого и получалось, что некоторое легкомыслие, известная игривая непринужденность были здесь возможны и даже уместны только в прямом сношении с властями, тогда как в остальном всегда и всюду потребна была крайняя осторожность, оглядка на каждом шагу и во все стороны.

В этих своих взглядах на повадки местных властей К., явившись к старосте, поначалу еще более утвердился. Сам староста, приветливого вида, гладко выбритый толстяк, оказался болен: подкошенный тяжелым приступом подагры, он принял К., лежа в постели.

– А вот и наш господин землемер, – объявил он, пытаясь приподняться, но так и не сумел этого сделать и, как бы в извинение показав на ноги, обессиленно упал обратно на подушки.

Его тихая, почти призрачного вида жена, едва различимая в полумраке хотя и просторной, но с маленькими, к тому же занавешенными окнами комнаты, принесла для К. стул и поставила его к кровати.

– Садитесь, садитесь, господин землемер, – предложил староста, – и расскажите, какие у вас ко мне пожелания.

К. зачитал письмо Кламма, присовокупив к нему несколько слов от себя. И опять у него возникло чувство необыкновенной легкости общения с властями. Казалось, они готовы взять на себя буквально любую обузу, на них все можно переложить, а самому без забот без хлопот гулять припеваючи. Со своей стороны староста, как будто смутно угадав мысли К., беспокойно заворочался в постели. Потом наконец заговорил:

– Я, господин землемер, как вы, должно быть, успели заметить, о деле этом и раньше знал. А что сам ничего не предпринял, так то, во-первых, по причине болезни, а еще потому, что вы долго не приходили, вот я и подумал, может, у вас надобность отпала. Но уж теперь, коли вы так любезны сами меня навестить, я вынужден открыть вам всю весьма неприятную правду. Вы, как сами говорите, приняты землемером, но, к сожалению, землемер нам не нужен. У нас нет для него никакой, ну просто ни малейшей работы. Межи наших мелких наделов давно размечены, все занесено в реестры, смена владельцев происходит редко, а разногласия по спорным межам и участкам мы улаживаем сами. Зачем нам, спрашивается, землемер?

Где-то в глубине души, правда не успев как следует об этом подумать, К. нечто подобное и ожидал услышать. [ Он ведь уже начинал понемногу осваиваться с аппаратом власти, уже учился играть на этом тонком, настроенном на вечное равновесие инструменте. В сущности, все искусство заключалось в том, чтобы, ничего не делая, заставить аппарат работать самому, а именно – понудить его к работе одной только неустранимой силой своей земной тяжести, своего бездеятельного, но неотступного присутствия.] Именно потому он и не замедлил с ответом:

– Я чрезвычайно поражен. Это опрокидывает все мои расчеты. Остается надеяться, что тут какое-то недоразумение.

– К сожалению, нет, – проговорил староста. – Все так, как я сказал.

– Но как такое возможно! – воскликнул К. – Не для того же я проделал бесконечное путешествие, чтобы меня тотчас спровадили обратно!

– Это уже другой вопрос, – сказал староста, – и не мне его решать, а вот как подобное недоразумение могло произойти, это я вам объяснить могу. В канцеляриях столь огромных, как графская, иной раз вполне может случиться, что один отдел распорядится произвести одно, а другой, ничего о том не ведая, напротив, совсем другое, вышестоящий же контроль за их распоряжениями работает хотя и чрезвычайно тщательно, но как раз из-за тщательности, по самой природе своей, нередко запаздывает, тогда-то и возникают подобные мелкие неурядицы. Разумеется, это всегда только пустяки, сущие мелочи, вроде вашего случая в серьезных-то делах мне еще ни разу об ошибках слышать не доводилось, однако и мелочи тоже бывают достаточно досадны. Что же до вашего случая, то, не утаивая от вас никаких служебных секретов, – не настолько уж я чиновник, я крестьянином был, крестьянином и останусь, – я расскажу вам все, как было, начистоту. Давным-давно, я тогда еще только несколько месяцев старостой был, пришел указ, уж не помню теперь, от какого отдела, в котором в свойственном тамошним господам непререкаемом тоне сообщалось, что, дескать, вызван землемер и нашей общине предписывается держать наготове все необходимые для его работы чертежи и реестры. Указ этот, разумеется, к вам никакого отношения иметь не мог, потому как это много лет назад было, я бы даже и не вспомнил о нем, кабы не слег, в постели, знаете ли, и не о такой ерунде начинаешь думать. Мицци, – сказал он вдруг, внезапно прерывая свой рассказ и обращаясь к жене, которая все еще сновала по комнате в тихом ажиотаже совершенно непонятной стороннему человеку деятельности, – пожалуйста, глянь там в шкафу, может, ты и найдешь указ. Это еще с первых времен моей службы, – пояснил он для К., – я тогда каждую бумажку норовил сохранить.

Жена открыла шкаф, К. и староста за ней наблюдали. Шкаф был забит доверху, едва распахнулись дверцы, из него тут же вывалились две огромные бумажные кипы, туго, как вязанки дров, перехваченные вкруговую бечевкой; женщина испуганно отпрянула.

– Где-то внизу он должен быть, внизу, – не унимался староста, из постели продолжая руководить поисками.

Жена, охапками сгребая бумаги, послушно выбрасывала из шкафа все подряд, лишь бы добраться до нижних папок. Вскоре бумагами было завалено уже полкомнаты.

– Да, большая работа проделана, – сказал староста, задумчиво кивая. – И это лишь малая часть. Основную-то массу я в сарае храню, а еще больше, по правде сказать, просто потерялось. Да разве такую прорву сохранишь! В сарае, правда, этого добра еще много. Ну, так найдешь ты указ или нет? – нетерпеливо обратился он к жене. – Ты ищи папку, на которой синим подчеркнуто слово «землемер».

– Больно тут темно, – пожаловалась жена. – Пойду принесу свечку. – И, ступая прямо по бумагам, вышла из комнаты.

– В этой тяжкой канцелярской работе, которую мне-то ведь к тому же между делом справлять приходится, жена – моя главная опора, – сообщил староста. – У меня хоть и есть для письменных работ еще один помощник, учитель наш, только со всем все равно не управишься, много дел так и остается без движения, я их туда складываю, вон их сколько скопилось. – И он указал на другой шкаф. – А сейчас, когда я болею, от бумаг и вовсе спасу нет, – добавил он, устало, но не без гордости откидываясь на подушки.

– Нельзя ли и мне, – попросил К., когда жена старосты вернулась со свечой и, став на колени, возобновила поиски, – помочь вашей жене?

Староста улыбнулся и покачал головой:

– Как я уже сказал, у меня нет от вас служебных секретов, но позволить вам самому рыться в документах я никак не могу, это было бы совсем невесть что.

В комнате стало тихо, слышно было только шуршание бумаг, под которое староста, похоже, начал слегка задремывать. Робкий стук в дверь заставил К. обернуться. Конечно, это были помощники. Все-таки он немного их вышколил: они уже не ломились в комнату без спроса, а, приотворив дверь, с порога прошептали:

– Мы там на улице совсем продрогли.

– Кто это? – спросил староста, встрепенувшись.

– Помощники мои, – сказал К. – Не знаю, где их оставлять, на улице мороз, а здесь они будут надоедать.

– Мне они не помешают, – приветливо сказал староста. – Пусть заходят. К тому же я их знаю. Старые знакомые.

– Да они мне будут надоедать, – не таясь, сказал К. и, переводя глаза с помощников на старосту и обратно, обнаружил, что все трое улыбаются, причем до неразличимости одинаковой ухмылкой. – Ну ладно, раз уж вы здесь, – продолжил он наудачу, – оставайтесь и помогите госпоже отыскать папку, на которой синим подчеркнуто слово «землемер».

Староста и не подумал возражать; выходит, то, что К. запрещено, помощникам разрешается, они, кстати, мигом набросились на бумаги, но больше ворошили, чем искали, и пока один по слогам разбирал написанное, другой уже норовил выхватить папку у него из рук. Жена старосты, напротив, застыла на коленях перед пустым шкафом и, казалось, давно ничего не ищет – свечка, во всяком случае, стояла от нее очень далеко.

– Так, значит, – заметил староста с самодовольной улыбкой, словно все вокруг происходит по его велению, только никто об этом даже смутно не подозревает, – помощники вам надоедают. Но ведь это ваши помощники.

– Нет, – холодно возразил К. – Эти только здесь ко мне приблудились.

– Что значит «приблудились»? – удивился староста. – Вы, наверно, имели в виду, что их вам выделили.

– Ну, значит, выделили, – сказал К. – Хотя с тем же успехом они, как снег на голову, и с неба могли свалиться, до того бездумно их выделяли.

– Бездумно здесь ничего не делается, – наставительно изрек староста и, даже позабыв о своих недужных суставах, вдруг сел очень прямо.

– Так уж и ничего? – переспросил К. – А как тогда с моим вызовом?

– И с вашим вызовом все было тщательно взвешено, – не смутился староста, – просто вмешались непредвиденные сторонние обстоятельства, я вам с бумагами в руках докажу.

– Да этих бумаг в жизни не найти, – сказал К.

– Как это не найти! – возмутился староста. – Мицци, прошу тебя, нельзя ли искать поживее! Впрочем, для начала я могу изложить вам всю историю и без бумаг. На тот указ, о котором я уже говорил, мы тогда с благодарностью ответили в том смысле, что землемер нам не нужен. Однако ответ наш, похоже, попал не в тот отдел, из которого указ вышел, назовем его отдел «А», а по ошибке угодил в другой отдел, скажем, «Б». То есть в отдел «А» наш ответ не поступил, но и в отдел «Б» он, к сожалению, тоже поступил не полностью; содержимое папки то ли у нас где-то завалялось, то ли по пути пропало – в самом-то отделе точно нет, за это я ручаюсь, – как бы там ни было, но и в отдел «Б» пришла только пустая папка, на которой и пометок никаких не было, кроме одной: что дело касается якобы прилагаемого – в действительности же отсутствующего – указа о вызове землемера. Между тем отдел «А» все еще ждал нашего ответа, и хотя соответствующие регистрационные записи у них были, но как это вполне понятным образом нередко происходит и даже при самом неукоснительном и точном делопроизводстве иногда неизбежно случается, ответственный за дело чиновник понадеялся, что мы на запрос еще ответим и тогда он либо землемера вызовет, либо, в соответствии с надобностью, с нами переписку продолжит. Вследствие чего произведенные по делу регистрационные записи он оставил без внимания, и само дело у него как-то забылось. Однако в отделе «Б» пустая папка дошла до славящегося своей добросовестностью чиновника по фамилии Сордини, он итальянец, и даже мне, человеку, как-никак посвященному во многое, совершенно непостижимо, как такого работника, при его-то способностях, все еще держат едва ли не на самой низкой должности. Разумеется, этот Сордини прислал нам пустую папку обратно с требованием ее доукомплектовать. Но со времени написания первого рескрипта из отдела «А» прошли уже месяцы, если не годы, что и понятно, ведь если дело движется верным путем, оно в нужный отдел самое позднее за один день поступает и в тот же день решается, однако если оно с пути сбилось – а при такой превосходной организации, как у нас, оно буквально из кожи вон должно лезть, чтобы куда-то не туда прошмыгнуть, иначе ему эту ложную лазейку нипочем не найти, – ну тогда, конечно, все тянется очень долго. И когда мы получили от Сордини запрос на пополнение папки, мы о самой надобности помнили уже очень смутно, вся работа тогда только на нас двоих держалась, на Мицци да на мне, учителя мне в подмогу еще не выделили, и копии мы сохраняли лишь с самых важных бумаг, – короче, ответ мы смогли дать только очень расплывчатый в том смысле, что о вызове землемера нам ничего не известно и потребности в таковом у нас не имеется. Однако, – вдруг перебил сам себя староста, как будто даже испугавшись, не слишком ли далеко он зашел или вот-вот может зайти в своем повествовательном раже, – не наскучила ли вам эта история?

– Нет-нет, – ответил К., – она меня очень даже занимает.

[ Как он радовался, что в лице старосты судьба послала ему столь доверчивого, столь податливого на чужое мнение человека!]

На это староста откликнулся укоризненно:

– Я вам не занятности ради все это рассказываю.

– Мне потому только это занятно, – пояснил К., – что позволяет заглянуть в курьезные хитросплетения, от которых при известных обстоятельствах, оказывается, зависит человеческая жизнь.

– Никуда вы пока что не заглянули, – строго сказал староста. – Вот погодите, дальше расскажу. Ответ наш такого доку, как Сордини, ясное дело, не устроил. Я преклоняюсь перед этим человеком, хотя он, можно сказать, просто бич мой. Он, надобно вам заметить, не доверяет вообще никому, даже если кто-то уже бессчетное число раз зарекомендовал себя заслуживающим всяческого доверия человеком, Сордини во всяком следующем деле будет не доверять ему точно так же, как если бы не знал его вовсе, а точнее сказать, как если бы знал, что перед ним отъявленный мошенник. Я-то считаю, что оно и справедливо, чиновник только так и должен действовать, но, к сожалению, сам, по слабости характера, этому правилу следовать не могу, сами видите, как я вам, человеку пришлому, все подчистую выкладываю, – ну что делать, если не умею я иначе. Сордини, напротив, едва получив наш ответ, сразу почуял неладное. [ Сперва он не понимал – мы только потом об этом узнали, – с какой стати у нас вообще возникло, если так можно выразиться, само побуждение землемера не вызывать. А вся штука в том, что о первом письме из отдела «А» мы вообще не упоминали, ибо предполагали, что само дело в соответствии с каким-то рескриптом от одного отдела передано теперь другому. Вот тут Сордини и ухватился за ниточку.] Ну и завязалась долгая переписка. Сордини заинтересовался, с какой стати я решил вдруг известить канцелярию, что землемера вызывать не требуется, я на это – с помощью Мицци и ее замечательной памяти – ответил, что первый рескрипт относительно землемера исходил как раз из самой канцелярии (что это совсем другой отдел был, мы, конечно, давно запамятовали); Сордини на это мне: почему о служебном рескрипте я только теперь упоминаю; я в ответ: потому что только сейчас о нем вспомнил; Сордини: это, однако, весьма странно; я: вовсе не странно, ежели дело тянется так долго; Сордини: тем не менее это весьма странно, ибо рескрипта, о котором я изволил упомянуть, не существует; я: разумеется, его не существует, поскольку потерялось все содержимое папки; Сордини: однако относительно того первого рескрипта должна иметься хотя бы регистрационная запись, а ее нет. Тут я, признаться, запнулся, ибо ни утверждать, ни даже поверить, что у Сордини в отделе могла закрасться ошибка в работе, я не осмелился. Быть может, вы, господин землемер, про себя делаете господину Сордини упреки в том смысле, что мои утверждения могли бы побудить его справиться об этой оказии в других подразделениях. Но как раз это и было бы в корне неверно, и я не хочу, чтобы на этом человеке, пусть хотя бы в чьих-то мыслях, оставалось пятно. Одно из первых правил в работе канцелярии в том и состоит, что возможность ошибки как таковая вообще не допускается. Правило, кстати, совершенно оправданное безупречной организацией делопроизводства в целом и необходимое, поскольку в продвижении документов потребна предельная быстрота. Так что осведомляться в других отделах Сордини попросту права не имел, да они, отделы-то, ему бы и не ответили, сразу бы смекнули, что их подбивают на расследование возможной ошибки.