Текст книги "Под солнцем свободы"

Автор книги: Франц Финжгар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)

– Говори же, Радован! С тобой случилась беда?

– Славинов я встретил, из-за Дуная, честных славинов. И они рассказали, что Тунюш – триста демонов в его шапке! – сжег мост Хильбудия через Дунай и пошел к антам. Будет война, война, поверь мне, Исток! Чтоб ему баба-яга глаза выела! Ох, почему ты его не... Глупец я, что удержал тебя!

– Не печалься, отец! Я не убил его, но придет время, когда Перун отдаст его в мои руки.

– Пусть твоя стрела пронзит его, как ястреба на ипподроме. Мы должны поспешить домой. Кто поведет твоих отроков?

– Отец, я не могу!

– Не можешь? Горе сыну, который так отвечает своему отцу! Сварун умрет, славины не одолеют антов, и вместо своего града ты увидишь кротовью нору, а вместо сестры Любиницы найдешь жену паршивого пастуха! Горе тебе, Исток!

– Сварун не умрет, а Радо, сын опытного воина Бояна, знает, для чего он носит лук, знает, как должен сражаться тот, кто любит дочь Сваруна. Перун будет с ним, а вилы будут хранить Любиницу. Я останусь здесь, отец, а когда научусь воевать...

– Ты останешься, а когда научишься воевать... Отлично... Оставайся! Пожалуйста, оставайся!.. А я пойду и расскажу Сваруну, как его любит сын.

Радован в гневе отвернулся к белой стене. У него слипались веки. Он закрыл глаза и уже в полусне призывал непонятные кары на голову гунна.

На другое утро в доме Эпафродита с раннего утра засуетились рабы и евнухи. Мельхиор не сомкнул глаз: смотрел за слугами, чтоб они не перепились. Визит к императору беспокоил Эпафродита больше, чем судьба нагруженного корабля среди разбушевавшейся морской стихии.

Эпафродит потребовал самую блестящую свиту. На это мог решиться только богач и патрикий, у которого дома хранятся перстень императрицы и пергамен самодержца.

Благоухал в доме нард, евнухи умащивали в ванне худое тело Эпафродита самыми дорогими мазями из Египта и Персии. Его редкие волосы они завили и обсыпали золотой пылью. Принесли хитон из тяжелого шелка. Искуснейшие вышивальщицы золотыми нитями вышили на нем лотос и пальму, миртовый куст, павлинов и чаек. На плечи Эпафродиту набросили длинный плащ-хламиду, также из шелка. Сам Мельхиор застегнул ее на правом плече большой золотой фибулой в форме греческого креста. Посреди фибулы сверкал алмаз, по краям зеленели крупные смарагды.

Истоку тоже пришлось отправиться в ванну. Его буйные кудри также осыпали благовонной пылью. Он оделся в специально сшитые шелковые одежды, какие славины носили по торжественным дням.

Все утро проворно сновали руки рабов и рабынь. На улице собралась толпа бездельников, лоботрясов и подхалимов, восхвалявших достоинства Эпафродита. Мельхиор полными горстями раздавал им оболы и угощал воинов и фруктами.

Около полудня ворота отворились. Отряд ткачей открывал шествие. За ними следовала толпа черных поваров, потом бесчисленное множество богато разодетых рабов. С ними смешались бездельники и ротозеи, провозглашавшие славу Эпафродита, любимцу Управды. Шествие замыкали две пары носилок, окруженных евнухами; в передних, простых, сидел Исток, во вторых, обшитых дорогим шелком и обильно покрытых золотом, – Эпафродит.

На улицах и площадях толпился народ. Раболепный Константинополь уже знал, как награжден Эпафродит. Тысячи людей, одержимых черной завистью, осыпали его бранью. Но едва он приближался, ему кланялись и с восторгом выкрикивали самые почтительные эпитеты. Эпафродит вежливо отвечал. Но его сверкающие глаза выражали презрение: "Лжецы! Лицемеры! Бесстыдники!"

Вельможи славили Эпафродита, народ величал Истока. Из остатков гирлянд на стенах домов, украшенных к триумфу, отрывали ветки лавра и бросали их в носилки Истока. Люди тянули к нему руки, Воздевали их, словно натягивая тетиву, а потом начинали бешено хлопать в ладоши и восторженно кричать.

Перед бронзовыми воротами свита разделилась на две части и расступилась влево и вправо. Палатинские стражи в ослепительных доспехах приветствовали их, тяжелые ворота распахнулись, и носилки исчезли во дворце Юстиниана.

Дворцовые рабы целовали торговцу руки. Носилки остановились перед мраморной аркой. Эпафродит и Исток вышли. Им сообщили, что прием будет происходить в Орлином зале, и повели по лабиринту коридоров, комнат и зал, пока они не достигли приемной перед Орлиным залом. Толпа вельмож, сенаторов, молодых придворных патрикиев, дьяконов и священнослужителей пресмыкались в приемной долгие часы, а то и дни, недели, месяцы, ожидая случая пасть ниц перед божественным деспотом и поцеловать туфлю Феодоры.

Когда появились Исток и Эпафродит, стая благоуханных придворных лизоблюдов приветствовала их суетливой лестью и нижайшими поклонами; у дверей императора повторилась та же игра, полная зависти и притворства, что и внизу, на широкой улице.

Эпафродит не успел еще всех поблагодарить, как, окутанный в прозрачную вуаль, евнух отодвинул тяжелую завесу, и силенциарий подал знак торговцу. Они вошли.

Зал ослепил их, все блестело, сверкало, даже Эпафродит на мгновенье растерялся. Сплошь золото и серебро, на стенах – драгоценные трофеи, взятые у побежденных королей. В глубине зала – огромный орел ромеев с распростертыми крыльями, из золота. Под ним на пурпурном троне – Юстиниан, сухощавый и тонкий, рядом с ним, увенчанная диадемой, Феодора. Поверх багряной туники, с тремя вышитыми королями в золотых фригийских колпаках, на императрице был тяжелый палий – плащ, усыпанный драгоценными камнями. Ее окружала толпа дам, Юстиниана – его любимцы.

Эпафродит и Исток еще в дверях опустились на колени, подползли к трону и у его ступеней легли на пол. Исток с трудом сдерживался, чтоб не заскрипеть зубами. Ему хотелось вскочить на ноги и задушить этого тирана он свободный сын свободных дубрав, был оскорблен унизительным дворцовым обрядом.

– В прахе перед тобой просят милости божественного повелителя его ничтожнейшие рабы, – произнес Эпафродит.

Церемониал был соблюден. Управда дал им знак встать.

Глаза Феодоры пылали, словно драгоценные камни в диадеме, и то и дело останавливались на Истоке. Перед ней ожило прошлое, когда она, погрязшая в пороке, пленяла со сцены своей прелестной красотой и проводила время в безумных оргиях. Она с радостью бы сбросила диадему, скинула пурпур, чтоб пленить этого славина и разжечь в его могучей груди пламенную страсть.

Вместе с Феодорой любовались Истоком придворные дамы. А рядом исходил злобой Асбад. От него не ускользнул взгляд Феодоры. Но это его не волновало. Он пытался отыскать голубые глаза, которые вчера с сожалением, почти с насмешкой глядели на него, желая ему поражения на ипподроме. Его взгляд молил и рыдал, взывая к милосердию. Но Ирина не обращала на него внимания. Ее губы улыбались, глаза словно заблудились в буйных кудрях славина и не могли из них выбраться.

– Эпафродит, Христос милостив к тебе! Тебя осенил святой дух, торговая мудрость не подвела тебя, и ты приобрел коней, достойных великой августы. Я благодарю небо за этот дар.

– Мудрость господня избрала своего смиренного слугу, чтобы он хоть такой малостью оплатил великую щедрость императрицы.

– Повелитель народов благодарит тебя в присутствии светлого двора и обещает тебе свою милость во веки веков!

– Твоя доброта не знает границ! Рабу достаточно заплатили, дав возможность лицезреть солнце вселенной, справедливо и мудро управляющее народами!

– И этому варвару, – Юстиниан указал на Истока, – бог даровал победу, потому что он пребывает в твоем доме. Волею господа и священного слова своего Юстиниан отличает его милостью: быть ему центурионом в палатинской гвардии и...

Асбад побледнел при этих словах.

– Это человек из тех славинов, что уничтожили Хильбудия! – воскликнул он, прерывая императора.

У присутствующих застыла в жилах кровь. Неслыханное оскорбление величества! Асбад рисковал головой! Он посмел прервать речь императора.

Феодора пристально посмотрела на него. Но Асбад и сам понимал, что поставил жизнь на карту. Исток, его соперник, центурион в палатинской гвардии! Нет! Никогда! Этого ему не пережить. Один из них должен уйти. Смертельный страх охватил Асбада, и он не смог скрыть его.

Асбад понимал, что этот выпад погубит или его самого, или Истока.

Воцарилось молчание. Ужас сковал сердца. Юстиниан нахмурился. Асбад пал перед троном.

– Властитель моря и суши! Я отдаю тебе свою голову, она по справедливости принадлежит тебе, потому что я оскорбил твое величество. Но будь у меня и девять голов, я отдал бы их, чтоб уберечь тебя от малейшей опасности, о государь!

Асбад лежал на полу. Все в страхе ожидали решения.

Тогда набрался мужества Эпафродит. Сохраняя спокойствие, он преклонил колено и прижался лбом к ковру.

– О государь, тому, у кого есть такие слуги, господь должен послать еще одну страну, чтоб покорить ее. Ибо эта мала для твоего могущества!

Теперь двое склонились перед троном. Вельможи не сводили глаз с императора, который подперев рукой подбородок, смотрел прямо пред собой.

– Говори, Эпафродит, откуда этот славин! Верно ли, что он из тех славинов, что разбили моего Хильбудия? – сказал Управда, не поднимая глаз.

– Немощны мои руки, и годы согнули мне спину, а в убеленной голове уже нет места безрассудным мыслям. Но клянусь мудростью господней, я бы первый погрузил нож в сердце славина, если б слова благородного Асбада, справедливо озабоченного, были бы правдой. Этот славин спас мне жизнь. Через Дунай перешли остатки отрядов Сваруна и напали на меня, мирного купца. И этих славинов пронзил нож Истока, этот нож вырвал меня из когтей смерти. Вот почему я благодарен ему, вот почему он мой гость, и я знаю, что он не из тех славинов, которые враждебны великому деспоту!

После долгого молчания Юстиниан поднял голову.

– Исток есть и останется центурионом. Асбад есть и останется его начальником и с сего дня моим доверенным слугой. Исток будет служить в его легионе!

Возгласами восторга и удивления славил двор слова самодержца. Награжденных поздравляли и восхваляли милость и мудрую рассудительность деспота. Ирина выступила из толпы дам и на языке славинов обратилась к Истоку:

– Ты герой, сотник императорской гвардии! Путь твой ведет наверх! Да сопутствует тебе счастье!

Исток, ничего до сих пор не понимавший, вздрогнул при этих словах, Словно пробудился от сна.

– Ты вила из наших лесов или женщина, о ответь!

Ирина улыбнулась и посмотрела ему прямо в глаза. Но завеса задвинулась, Эпафродит и Исток, коснувшись лбом пола, удалились.

На улице Исток не видел толпы, не слышал ее криков. Перед ним стояли голубые глаза Ирины и ее трепетная улыбка. Его уши слышали ласковые слова, которые сказала ему незнакомая девушка, прекрасная, как лесная вила. Его сердце охватил восторг, словно над ним раскрыла цветущие ветви липы тихая Весна.

15

"Из его головы могла бы родиться вторая Минерва. Два месяца, и такие успехи!" – думал седовласый Касандр, учитель Истока, возвращаясь домой от Эпафродита садами, озаренными сиянием молодой луны.

"словно вытесанные на камне остаются мои слова. Все он запоминает навечно. Не родись он под кустом от волчицы варваров, но где-нибудь на Акрополе, быть бы ему вторым Аристотелем или Александром. Ей-богу!"

А Исток в это гулял по укромному садику с цветущим жасмином. Под мягкими сандалиями скрипел зеленый песок, привезенный на корабле из Лаконии. Его мелкие кристаллы сверкали в лунном свете, и, казалось, будто дорожка усыпана светлячками. Размеренно шагал юноша, в такт своим шагам произносил вполголоса греческие слова, приказания командиров. Повторив их во второй и третий раз, он остановился, выхватил из ножен меч и стал быстро размахивать им в воздуху. Он нападал, отбивал удары, отступал и снова атаковал. Устав, он присел на каменную скамью возле журчащего фонтана.

Светила луна. Все вокруг исходило таинственными ароматами. Водяная струя, трепеща, стремилась ввысь, потом падала и снова устремлялась к небу; изнемогая, она тысячами брызг тонула в мерцающем бассейне, где трепетал серебряный диск луны. С моря веяло тихое влажное дыхание, которое словно в ароматной купели ласкало его нежными руками. Исток расстегнул пряжки панциря, погрузил голову в ладони и задумался в тишине звездной ночи.

Здесь он сидел в тот вечер, когда вместе с Эпафродитом вернулся из дворца. За полночь перевалили звезды, но сон бежал его глаз. Перед его взором светились голубые очи Ирины. Куда бы он ни обернулся, повсюду были они. Они смотрели на него с моря, улыбались ему с каждой звезды, а ее сладкие слова звучали в шелесте листьев цветущих деревьев и верхушек кедров:

– Ты герой, сотник императорской гвардии! Да сопутствует тебе счастье!

Дважды после этого возрождался месяц. Исток объезжал самых горячих коней, сломал немало дротиков, разбил много мечей, научился читать и писать, почти позабыл отца своего Сваруна и лишь мимоходом вспоминал Любиницу. Не было времени. Но глаз Ирины и ее слов он не мог позабыть. Однако напрасно искал он ее взгляд, шагая посреди улицы на полигон или гордо красуясь в позолоченном доспехе на диком жеребце, пожираемый жаждущими любви взорами. Ему казалось, что он видел уже все глаза, какие есть в Константинополе, погружался вопрошающе в них и печально отворачивался. Потому что ни разу он не видел такого сияния, мягкого и полного любви, словно в глазах Ирины сияла его прекрасная родина, словно в ее голосе звучали все песни славинских долин. И когда он проезжал мимо императорского дворца, он не отрывался от занавешенных окон и умолял: "Ирина, один только взгляд, одно только ласковое слово, только одно". Но за безжизненным стеклом не было никакого движения, мертвые стены огромного дворца безмолвствовали.

Погружаясь по вечерам в мечты, Исток в конце концов пугался их. Так было и в этот вечер.

Он выпрямился на скамье, провел рукой по лицу и пробормотал:

– Ирина? О чем я думаю? Ирина – дочь патрикия, Живущая во дворце, иными словами, распутница. Что мне по ней страдать? Оставаться здесь, проливать кровь за тирана, чтоб однажды за все муки, за труд, за предательство проснуться в ее объятиях? Нет, клянусь Святовитом, изменника из меня не выйдет! Сейчас ты прячешься от меня, Ирина, прячешься, зная, как мучаешь меня. А в кругу подруг и слабосильных господ, этих трусливых офицеров, которые в бою сбежали бы от толпы старух, ты вместе с другими смеешься над варваром. Нет, клянусь Перуном, вы со слезами станете вспоминать меня!

Он вскочил с места и воздел руки к небу.

– Кого проклинаешь и в чем клянешься, малый?

К Истоку подошел Радован.

– Ах, отец. Ты не спишь? Уже полночь.

– Когда я сплю и как и почему не сплю, об этом ты до сих пор не очень-то тревожился. Отвечай, о чем тебя спрашивает Радован.

– Да ты в дурном настроении!

– Не увиливай! Говори, чего злишься и машешь кулаками на месяц, словно ребенок, что палкой грозит сбить с неба звезду?

– Мысль, глупая мысль мелькнула у меня в голове!

– Мелькнула! Разумеется, мелькнула, и сидит в ней, словно ярмо на коровьей шее... Зачем ты лжешь?

Радован пылал гневом. Молодой воин от души рассмеялся.

– До чего ж ты хорош, когда сердишься. Присядь-ка.

– Не сяду, пока не скажешь.

– Все тебе расскажу, только будь добрее и не сердись.

– Все вы, дети одинаковые. В полночь я пробираюсь к тебе и охраняю тебя, долгие ночи провожу в раздумьях о тебе, ловлю твое дыхание, твои сны. Исток, неужели ты думаешь, что я не знаю? Эпафродит, сам Эпафродит открыл мне все, когда я спросил его. Видишь, чужеземец, христианин рассказал мне, а ты не рассказываешь.

– Что тебе рассказал Эпафродит? – заинтересовался Исток.

– Исток, сын Сваруна, думаешь, я не слышал, как ты стонал и вздыхал ночью: "Ирина, Ирина"? Не единожды, сотню раз. Такие сны неспроста западают в голову юноше, это ведь не гнилые орехи, что падают с дерева при первом ветерке. И поскольку ты молчал, я взялся за Эпафродита.

– За Эпафродита? – изумился Исток.

– Да, за него самого, и он рассказал, как к тебе обратилась эта девица и ожгла взглядом. И он добавил: "Предупреди его, отец. Весь Константинополь знает, что Ирину любит Асбад". И я предупреждаю тебя. Учись у зверей. Когда в зверя попадает стрела, он убегает, пока не прилетела другая. В тебя тоже попала стрела, поэтому не торопись к стрелку, но беги от него. Понял?

– Значит, ты говоришь, Асбад любит Ирину?

Зоркий Радован заметил тревогу на лице Истока. Тот пытался скрыть ее, но безуспешно. Только что он поклялся Перуном, что ему нет дела до Ирины, что она ничего не стоит, что любовь к ней была бы изменой отчизне, и вот уж снова зазвучал в его сердце могучий голос и смеялся над ним! "Ложь, ложь. Ты любишь ее, а теперь еще выяснилось, что ее любит Асбад, твой начальник, который ни разу не взглянул на тебя добрым взглядом, он возлагает на тебя самые тяжелые дела, он напомнил императору о Хильбудии, надеясь погубить соперника". Исток все понял. Ему еще так много предстоит узнать, а уже столько узлов опутало его! И вот еще один удар: Асбад любит Ирину. Теперь все стало ясно. Поэтому ему не доверяют стоять в карауле у императорских покоев! Поэтому он считается еще недостаточно опытным, чтоб командовать эскортом, когда Феодора выезжает из дворца! А он верил всему и упражнялся днем и ночью. Ну, погодите же, назавтра назначены большие маневры в присутствии императорской четы...

Радован наблюдал за Истоком. На скулах его играли желваки. Старик встревожился не на шутку.

– Исток, сын мой, – заговорил он мягко и умоляюще, – ты знаешь, что я люблю тебя, как может тебя любит только отец твой Сварун. Поэтому выслушай просьбу седого старца, который желает тебе добра: ты вкусил воинской жизни, меч в твоих руках сверкает, точно молния, я смотрел на тебя из-за пальмы, – ты пишешь, как ученый! Давай вернемся за Дунай. Гибель грозит без тебя твоей родине, а тебе – гибель без родины. Давай вернемся, сынок!

– Не могу, отец! – взволнованно ответил Исток.

– Не можешь, – вздохнул Радован.

Журчал фонтан, струйки его утопали в бассейне, оба они смотрели на пляшущие лучи и оба не решались произнести ни слова.

– Не могу, отец, а сейчас уж совсем не могу. Раз Асбад преследует меня, я должен выждать и показать всем, на что способен славин. Асбад никогда не посмеет сказать во дворце: "Исток – варвар, плохой воин, дикарь. Из него ничего не выйдет". Такого позора я не снесу.

– На ипподроме перед тысячами людей ты доказал, кто ты и чьей крови. Зачем еще доказывать? Поверят Асбаду, а не тебе. Он погубит тебя!

– Меня хранят Святовит и Перун. Девять сыновей Сваруна пало в битве с византийцами. Боги ждут возмездия.

– Да сбудутся твои слова!

– Я не могу возвратиться домой, сказал я. Не могу, потому что мои планы идут дальше. Мне нужно перехитрить их, выведать их тайны, нужно добыть оружие и привезти его домой. Смотри, сейчас я служу за золотые статеры. Я отдаю их Эпафродиту, он торгует на них, и золото умножается!

– А в-третьих, ты не можешь вернуться домой, потому что ты молод и у тебя нет разума. Тебя ранили, и ты скорее бежишь назад, ближе к ней, к Ирине, откуда прилетели стрелы! Если бы у тебя было сердце музыканта! Сынок, Радован тоже любит, много красивых девушек вздыхало по нему. Но певец ударял по струнам, забирая песню из девичьих глаз, и шел дальше, забывая обо всем и оставаясь свободным. Только струны знают о тихой любви в сверкающем Константинополе, у Балтийского моря и в бескрайних лесах, ибо новая любовь вдыхала в них новую жизнь. Ты не певец, Исток, поэтому напрасны мои слова.

Опечаленный старик склонил голову.

– Отец, ты тоскуешь по родине! Ступай за Дунай, поклонись отцу и объясни ему, почему его сына нет дома. Сварун будет гордиться мною, и надежда усладит его дни!

– Тоскую по родине, говоришь? Ох, нет! Где родина певца? Везде и нигде. Нет, я не тоскую по родине. Но ухо мое соскучилось по блеянию стад, глаза – по зеленым лесам. Сыт я Византией, сынок мой, по горло сыт. Поэтому я ухожу. Завтра же.

Радован выпрямился. Печаль исчезла с его лица, и он громко запел дорожную песнь.

– Клянусь Шетеком, я распустил нюни, глупец! Сегодня ночью мы простимся, Исток! Далеко идут твои планы. Ты осуществишь их, коль не сразит тебя женщина. Если тебе нравится играть с ней, – пусть она танцует под твою дудку, а не ты. Радован не забудет тебя. К лету он вернется и принесет тебе новости с родины. Мне вдруг показалось, будто я на ходу засыпаю в этом Константинополе с тех пор, как меня кормит Эпафродит. Его я тоже не забуду, особенно его вино. Идем, нас ожидает полная чаша. Выпьем на прощанье!

Они подошли к дому.

– Византийский жирок убавил мне мужества. По ночам я стал думать о Тунюше чуть ли не со страхом. И все-таки я не боюсь этого коровьего хвоста. Доведись нам встретиться, я ему покажу, он надолго запомнит Радована. Собачий сын!

– Не бойся его! В твоей пятке больше мудрости, чем в голове гунна. А когда придешь домой, разузнай, верно ли, что он посеял вражду между нашими племенами. Иди от племени к племени, предостерегай и убеждай, мири их, рассказывай о предателе Тунюше, византийском рабе, продажной твари. А вспыхнет война, скорей приходи за мной! Сын Сваруна вернется к своим братьям.

– Я сказал, к лету вернется Радован, война ли будет или мир. Только бы не подвели его старые ноги и не приняла в свои холодные объятия Морана.

– Морана пощадит тебя!

Они вошли в покой, где в посеребренном светильнике, висевшем под потолком, горел огонь. Радован поднял большой глиняный сосуд и налил из него вино в пестрые кубки.

– Bibe in multos annos et victor sis semper [Пей долгие годы и всегда побеждай (лат.)], – провозгласил он по древнему римскому обычаю, сохранившемуся в Византии, страшно довольный тем, что Исток его не понял.

А в то время, когда они торжественно поднимали прощальные кубки и мудрый Радован поучал Истока, в императорском саду в тени аканфа тихо стоял Асбад. Он сам пришел проверять караул во дворце. Но это был только повод. Подкупленный евнух после полудня тайком положил его письмо в спальне Ирины. С тех пор как Исток победил на ипподроме, с тех пор как он, Асбад, крикнул императору, что Исток из славинов, сражавшихся против Хильбудия, Ирина не разговаривала с ним. Когда он приближался к ней, она убегала; когда во время придворных церемоний он шептал ей пламенные слова любви, она не слушала его и отворачивалась. Асбад сходил с ума от дикой страсти. И вот он решил ночью вызвать ее в сад. Обширные императорские сады на берегу шепчущей Пропонтиды чудесными весенними ночами скрывали под своей темной сенью тайны, что днем рождались на площадях, в роскошных бассейнах, на обильных обедах и расцветали в ночной тишине. Любые двери, как бы они ни охранялись, мог отомкнуть золотой ключ разнеженного патрикия, когда дело касалось любви.

Долгие часы провел Асбад в ожидании. Сотни раз пересчитывал он окна и искал луч света, который сказал бы ему: встала, идет. Не вспыхнул огонек в окне, не дождался он Ирины. Миновала полночь, поредели звезды на востоке.

"Она презирает меня, – думал Асбад. – Она, единственная, обожаемая, любимая до безумия!" Он был настолько подавлен, что готов был рыдать. Асбад и сам не знал, любовь ли его оскорблена или самолюбие. Чтобы ему противилась женщина! Ему, магистру эквитума, по которому тоскуют почти все женщины Константинополя, которого разгульной ночью после разгульного пиршества целовала сама Феодора! Его презирает Ирина, у которой половина крови – варварская! Все его чувство, вся его безумная страсть обратилась в гнев. Он скрежетал зубами, стискивал кулаки и клялся сатаной, что уничтожит, унизит и погубит ее. В злобе он позабыл даже, где находится, и с такой силой топнул ногой, что рукоятка меча стукнулась по доспеху. Он испугался, сердце бурно забилось, он прислушался и замер в густой тени.

Вдруг ему показалось, что в глубине сада между высоких стеблей лотоса мелькнула тень. Каждая жилка затрепетала в нем. В безудержной тоске он прижал руку к сердцу, для которого стал вдруг тесен доспех. Он напрягал глаза, сдерживал дыхание, прислушивался с таким вниманием, что улавливал, как падали иголки с ливанского кедра, возвышавшегося посреди зеленой поляны. Вскоре ему почудилось, будто скрипнул песок. Словно муравьи закопошились в его голове, так он был поражен. Но снова тишина и безмолвие. Он решил, что ошибся. Сердце угомонилось, рука соскользнула с груди и судорожно стиснула рукоятку меча. И тогда внезапно снова шевельнулась таинственная тень и беззвучно скрылась в кипарисовой роще. Асбад раскрыл рот, на губах его замерло имя: Ирина! Окликнуть ее он не посмел. Он так тосковал по ней, что готов был покинуть свой тайник и последовать за ней через пеструю клумбу в рощу. Но сдержался. Собрал все силы, протер рукой глаза, убеждая себя, что это игра его воспаленного воображения. Он полностью овладел собой, хотя ни на одно мгновенье не отводил взгляда от кипарисов.

На востоке за морем засияла нежно-розовая полоска. Занималась заря. С моря повеял прохладный ветерок, остужая горящий лоб. На губах Асбада заиграла насмешливая улыбка. Ему стало стыдно. Так разволноваться из-за какого-то приведения! Зачем он позволил страсти ослепить себя, зачем надо было писать Ирине, клясться ей в любви, валяться у ее ног и умолять позволить ему целовать песок, которого коснется ее нога? Зачем это? Сейчас он был готов смеяться над собой. Завтра она покажет пергамен своей ближайшей подруге, и через два дня весь двор узнает, какую победу одержала Ирина. Над ним будут издеваться, перемигиваться между собой, а Феодора, злорадно усмехаясь, выразит ему свое сочувствие.

Он был подавлен и унижен. Ему стало жаль себя. Он повернулся, чтоб уйти. И тут вновь между кипарисами возникла тень и торопливо пошла по тропинке, направляясь словно бы к нему.

Ошеломленный, счастливый, потерявший голову, он поспешил навстречу. "Ирина!" – ликовало сердце. "Ирина", – шептали губы. Пятнадцать шагов разделяло их.

Тень остановилась, Асбад ускорил шаги и произнес дрожащим голосом:

– Ирина!

И тут прозвучал звонкий возглас:

– Поздравляю, магистр эквитум!

Асбад задрожал всем телом.

Тень мгновенно исчезла, из-за развесистой мирты раздался злорадный смех, эхом разнесшийся по саду.

Командир палатинского легиона побледнел, кровь застыла у него в жилах. Он узнал голос Феодоры.

Золотая заря постучала в высокое окошко Ирины. Утренние лучи увидели перед иконой Христа Пантократора псалтырь, раскрытый на 69 псалме.

"Поспеши, боже, избавь меня, поспеши, господи, на помощь мне! Да будут обращены назад и преданы посмеянию желающие мне зла!.."

Исток в эту ночь почти не сомкнул глаз. До зари поучал его Радован, в котором вновь с неудержимой силой пробудился нрав бродячего певца. Он затосковал по дороге, как облако по небу, он рвался из Константинополя, и даже если бы ему угрожал меч Тунюша, он ушел бы не промедлив ни часа.

Когда Исток надел свои боевые доспехи, собираясь на полигон, старик обнял юношу, и по седой бороде его потекли слезы.

Потом Радован пошел проститься с Эпафродитом. Ждать у дверей долго не пришлось. Грек уже работал, пользуясь утренней прохладой, – что-то подсчитывал. Увидев Радована, он удивился.

– Останься! Неужели тебе плохо под моим кровом?

– Не могу, господин, – певец должен бродить по свету. Сын пусть останется, тем более что он не сын мне!

– Не сын?

– Не сын, говорю я, ибо ему больше по сердцу меч, чем струны. Как мог я породить его? Чтоб струны родили меч? Пусть он останется при мече, а отец уйдет, и вместе с ним уйдет песня. И тебя, о безмерная доброта, молит отец: береги его, предостерегай и наказывай, если понадобится. Пока я не приду за ним, он твой. Пусть боги хранят твои корабли за твою доброту и пусть золото умножается в твоих сундуках, подобно тесту в квашне!

– Как же ты пойдешь?

– Как хожу уже пятьдесят лет, – по дорогам и тропам, по горам и долам, среди волков и тварей, сытый и голодный, пьяный и жаждущий, всегда веселый и всегда беззаботный. У певца иные дороги, чем у купца.

– Если я подвезу тебя до Адрианополя, поедешь?

– Не худо ехать в телеге, ничего не скажешь. Но телега катится, не останавливаясь. Веселые люди идут по дороге, телега громыхает мимо. "Эй, приятель, ударь по струнам", – кличут певца, а телега катит дальше. Но, чтоб не обижать тебя в эту минуту, я согласен доехать до Адрианополя, если этого желает твоя безмерная доброта.

– У Мельхиора есть там дела, и он едет сегодня. Вот и подсядешь к нему. В Адрианополе он познакомит тебя с купцами, может, кто перебросит тебя через Гем. И вот возьми, чтоб не ехать пустым!

За пазухой Радована исчез мешочек с золотом.

– Я сказал, что не обижу тебя отказом и поеду с Мельхиором. Но я вернусь, к тебе и к сыну, сердце мое будет тосковать по тебе, и струны мои прославят среди славинов твою щедрость. Пусть боги качают тебя в золотых носилках! Да сопутствует тебе удача, Эпафродит, доброго здоровья тебе и всем твоим!

У дверей он сунул руку за пазуху и, пощупав мешочек, сказал:

– Певцу это не нужно, однако полезно.

Во дворе уже стоял Мельхиор; одетый по-дорожному, он отдавал распоряжения.

– Мельхиор, я еду с тобой, как велел всемогущий господин. А ты позаботился на случай, если нас в дороге застигнет жара? Погрузи сосуд-другой, тяжелей не станет.

– Ладно, ладно! Веселая компания! Радован будет петь и играть, а Мельхиор позаботится, чтоб у него горло не пересохло.

– О боги, чем я так угодил вам? – воскликнул Радован, по-юношески поспешая за своей лютней.

16

На круглом, вспаханном весной поле возле Сварунова града колыхались колосья созревающего ячменя. Кое-где посреди нивы возвышался густой куст, который пахарю не хотелось выкорчевывать; он знал, что следующей весной поставит свой плуг в новом месте.

Внешние воды смыли с валов пласт земли; среди зеленого кустарника показались ржавые канавки, Стояла знойная летняя тишина. И даже с обширных пастбищ, тянувшихся до самых Мурсианских болот, не доносилось блеяние отар. Пастухи укрылись в густой тени и бездельничали под раскидистыми дубами.

В траве на валу сидел Сварун.

Целую зиму он не выходил из своего дома. Ни с кем не разговаривал, не отдавал распоряжения, не расспрашивал и телятах и ягнятах – сидел на овечьей шкуре, ласково глядя на свою единственную дочь, которая, притулившись возле него, пряла тонкую пряжу. Даже весна не пробудила его. Девять сыновей его пало в бою – он переболел эти раны. Но когда исчез последний сын, Исток, когда в племени начались раздоры, в душе его поселился гнев, сердце изгрызла забота, и славный старейшина хмурился, молчал по целым неделям и тягостными вздохами призывал Морану.

Старейшина Боян, его преемник, приходил за мудрыми советами. Но Сварун не давал их.