Текст книги "Красный Наполеон (СИ)"

Автор книги: Флойд Гиббонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

3

В июне 1914 года сигналом к войне послужил выстрел в Сараеве. В 1932 судьбы Европы и Азии тоже решил выстрел.

2 ноября 1932 года был убит Иосиф Сталин.

Слабоумный и худосочный еврейский юноша, родители которого проживали в Польше, выстрелил в Сталина и убил диктатора, прозванного „стальным человеком“, в руках которого находилась вся полнота политической власти СССР.

Сталин был убит в десять часов утра на Красной площади, в тот момент, когда он выезжал в своем автомобиле из Кремля через старые Спасские ворота. Пуля пробила оконное стекло и убила диктатора наповал. Со Сталиным ехал только один человек, и молчаливый диктатор умер на руках этого человека. Этим человеком был Иван Карахан.

Уолтер Дюрантей, московский корреспондент „Нью-Йорк-Таймса“, и я случайно находились в момент покушения на Сталина в лавчонке одного из букинистов, помещавшихся на Красной площади. Хоть мы и не слышали выстрела, но наше внимание привлекли сбегавшиеся со всех сторон люди, и мы последовали за ними.

Услышав о том, что случилось, я тут же возвратился в лавку букиниста и позвонил по телефону в свое бюро, поручив передать известие в Чикаго как по телеграфу, так и по радио. Одновременно я поручил Марго Дениссон передать Спиду, чтобы он немедленно же вылетел в Ригу с подробным сообщением о случившемся. В этом сообщении я первый заговорил о том, что произошло, и о том доверии, которое питал к Карахану покойный Сталин.

Лишь теперь стало ясно, что не кто иной, как Сталин, выдвинул Карахана на политическую арену и снабдил его чрезвычайными полномочиями. Сталин сделал этот политический ход для того, чтобы удалить из состава Политбюро приверженцев Троцкого, продолжавших втихомолку работать в пользу бывшего начальника военных сил Советов.

Сторонники Троцкого в составе Центрального Комитета слишком поздно раскусили маневр Сталина. События чуть не вызвали конфликта на национальной почве, потому что оба политических противника принадлежали к различным расам, а большинство сторонников Троцкого, развивших сильное сопротивление против действии диктатора, были евреями.

Сталин убедил Карахана, что единственным врагом, которого ему следовало опасаться, был Троцкий и его приверженцы-евреи в составе Центрального Комитета.

Когда по Москве распространилось известие о смерти Сталина, сразу же пополз слух, что убийство Сталина является делом рук евреев, организовавших заговор для захвата власти в Советской республике.

Тщетно пытался я получить какие-нибудь доказательства того, что убийство Сталина было деянием определенной политической группы. Впоследствии также не удалось установить какой-либо причастности Троцкого и его сторонников к акту, совершившемуся второго ноября.

Тем не менее возбуждение московского населения было настолько велико, что мало-мальски рассудительное и беспристрастное расследование этого убийства было немыслимо. Снова выплыло старое обвинение против евреев, и на сей раз его использовал в своих интересах Карахан.

В день убийства Сталина на улицах Москвы были убиты две тысячи триста евреев. Это был погром, какого страна не переживала со времен тысяча девятьсот пятого года.

На улицах происходили потрясающие сцены. Женщины и дети гибли под копытами сметавших все на своем пути конных патрулей. Тщетно пытавшихся спастись евреев подымали на штыки. Народ громил еврейские жилища и лавчонки.

Ежедневно я посылал в Америку подробные сообщения о разыгравшихся в Москве ужасах. Сообщения эти подняли во всем мире волну возмущения. К удивлению проживавших в Москве иностранных корреспондентов, московское правительство не приняло никаких мер к тому, чтобы известия эти не проникли за границу, и мы беспрепятственно посылали наши сообщения, следствием которых явилось то, что весь мир целиком ушел в эту сторону событий и проглядел подготовленный Караханом в Москве переворот, выразившийся в том, что отныне вся полнота власти перешла к Карахану, сосредоточившему гражданское управление в руках одного из ближайших соратников Сталина, Маликова, доселе возглавлявшего комиссариат рабоче-крестьянской инспекции.

Карахан стал преемником Сталина и принял, на себя обязанности несменяемого генерального секретаря центрального комитета партии.

Маликов стал его заместителем и возглавил Совнарком.

Политбюро сосредоточивало в себе деятельность всех краевых комитетов партии. Бри помощи своих людей, возглавлявших краевые организации, и опираясь на подчиненную ему военную силу, Карахан целиком перестроил правительственный аппарат Советской республики.

Формально полнотой власти располагало все стопятидесятимиллионное население страны; на самом же деле вся власть принадлежала одному лицу, бывшему неограниченным властелином над страной в гораздо большей степени, чем последний царь.

Мои сообщения по телеграфу и радио подробно описывали силы, на которые опирался Сталин, и устанавливали, что и Москва и Ленинград были целиком подчинены диктатору, и что только на юге России – в Киеве, Одессе и Харькове – назревала оппозиция против нового властелина.

Но Карахан отлично знал Украину, и тут же на юг были переброшены верные ему отряды, состоявшие из татар, калмыков и башкир. В вызывавших опасения городах было объявлено осадное положение.

В Киеве дело дошло до трехдневных уличных боев. В Одессе беспорядки приняли еще более затяжную форму.

После усмирения этих городов были казнены три тысячи человек.

Непосредственно за военными частями Карахана следовали маликовские агенты ГПУ, облеченные особыми полномочиями и создавшие в занятых городах чрезвычайные трибуналы, выносившие смертные приговоры. Террор сопровождался публичными казнями.

Не прошло и десяти дней, как оппозиция была разгромлена и подавлена в корне.

Но Карахан не склонен был перевести страну на мирное положение – с этим следовало повременить. Поэтому агитаторы Маликова и партийная печать стали усиленно распространять сведения об обнаруженных контрреволюционных заговорах, и сотни лиц, заподозренных в контрреволюционной деятельности, были арестованы. Одновременно, пользуясь тревожным настроением, Карахан призвал на военную службу два дополнительных года.

Заслуга первого сообщения об этой тайно проведенной мобилизации принадлежит Спиду Биннею. Он получил это известие от француженки, любовницы одного из чинов штаба красной армии. Об этой мобилизации не было опубликовано ни слова, и лишь очень ограниченный круг военных был осведомлен о ней.

Регулярная армия Советских республик насчитывала шестьсот тысяч человек и ежегодно к отбыванию воинской повинности привлекалось пятьсот пятьдесят тысяч человек. И такое же количество обученных солдат ежегодно уходило домой, зная, что им предстоит по первому призыву снова вернуться в ряды армии.

Мобилизация двух сроков призыва означала, что советская армия увеличивается сразу на один миллион сто тысяч штыков, причем это увеличение проводилось за счет обученных и подготовленных к войне солдат. Таким образом красная армия сразу возрастала втрое и насчитывала один миллион семьсот тысяч человек.

Красная армия отныне была самой многочисленной армией в мире.

Какими последствиями грозила эта мобилизация, мне стало ясно, когда я заглянул в случайно попавшийся старый военный справочник за 1928 год и отыскал в нем на странице 848 таблицу сравнительных военных сил, которыми могли располагать отдельные страны.

Там я нашел следующие сведения:

Сев.-Американские Соединенные

Штаты . . . . . . . . . 18.500.000 человек

СССР . . . . . . . . . . . . 14.000.000 „

Германия . . . . . . . . . 8.700.000 „

Великобритания . . . . 6.134.540 „

Франция . . . . . . . . . . 6.000.100 „

Италия . . . . . . . . . . . 5.321.649 „

Польша . . . . . . . . . . . 2.744.372 „

Югославия . . . . . . . . . 2.192.000 „

Чехословакия . . . . . . . 2.104.700 „

Румыния . . . . . . . . . . 1.600.000 „

Эти сведения, хоть и имели пятилетнюю давность и не соответствовали в полной мере современному положению вещей, все же позволяли судить о соотношении армий, существовавших между СССР и прочими европейскими государствами. В том же справочнике я нашел следующую таблицу:

_{Страна | Население | Регулярная армия | Обученн. резервы | Необучен. резервы | Общ. числ. армии | Проц.}

СССР | 149.300.000 | 608.000 | 800.000 | 12.501.900 | 14.000.000 | 9,6

Франция | 40.922.300 | 682.600 | 4.639.000 | 700.000 | 6.001.000 | 14,6

Англия | 45.226.300 | 154.500 | 305.830 | 5.626.010 | 6.136.340 | 15,6

Италия | 42.115.606 | 240.288 | 3.120.614 | 2.000.000 | 5.321.649 | 12,8

Германия | 62.348.782 | 100.000 | – | 8.600.000 | 8.700.000 | 13,9

Польша | 29.249.000 | 244.372 | – | 2.500.000 | 2.744.372 | 9,4

Югославия | 12,017.323 | 117.000 | 2.075.000 | – | 2.092.000 | 18,2

Румыния | 17.393.000 | 226.400 | – | 1.333.500 | 1.600.000 | 9,2

Чехословакия | 13.613.172 | 120.000 | 1.509.700 | 475.000 | 2.104.700 | 15,5

Значение этой таблицы я изложил в корреспонденции объемом в две тысячи слов и тут же отослал ее по радио.

Так как телеграф по-прежнему был перегружен правительственными сообщениями, у меня вошло в обыкновение посылать копии наиболее важных сообщений воздушной почтой в Ригу. Это сообщение я также отправил в Ригу со Спидом, в тот же час вылетевшим в путь.

Я лег спать с приятным сознанием, что мне удалось снова опередить моих коллег и создать сенсацию.

Но на следующее утро мне суждено было проснуться в неурочное время – в шесть часов утра меня разбудил, неизвестно как попавший ко мне в номер, какой-то военный.

– С добрым утром, товарищ Гиббонс, – сказал он мне, приветливо улыбаясь, – я полковник Бойер из штаба товарища Карахана и мне поручено пригласить вас на завтрак к нашему главнокомандующему.

В первые минуты я не мог прийти в себя от неожиданности приглашения, более похожего на приказ, неурочного часа пробуждения и утреннего холода. Итак, мое заветное желание исполнилось – я не раз пытался снова встретиться с Караханом, с которым познакомился еще в ирги году, но все мои попытки вторично представиться ему терпели неудачу.

– Чудесно! – воскликнул я, выскакивая из постели. – Через несколько минут я в вашем распоряжении.

– Ездите ли вы верхом? – осведомился у меня мой неурочный гость.

– Да.

– Отлично. В таком случае наденьте рейтузы и сапоги. Может быть, товарищ Карахан возьмет вас с собой на утреннюю прогулку.

Быстро одевшись, я последовал за Бойером и поехал с ним в его штабном автомобиле. В холодное зимнее утро мы быстро пронеслись по Тверской, через Триумфальную Арку у Брестского вокзала и затем повернули на широкое Ленинградское шоссе. Полковник Бойер вежливо предложил мне закурить и затем заговорил:

Для человека, никогда не бывшего военным, вы обладаете изумительными военными познаниями. Товарищ Карахан вчера ознакомился с материалом о вас и очень заинтересовался вами. Не менее заинтересовав он был вашим вчерашним сообщением о мобилизации.

– Мое сообщение соответствовало истине? – осведомился я.

– Боюсь, что да, – ответил улыбаясь Бойер.

– В таком случае мне суждено поднять в Европе немалую шумиху, – самодовольно ответил я.

– О нет, – ответил по-прежнему улыбаясь Бойер, – ваше сообщение не достигнет своей цели. Боюсь, что миллионы ваших читателей на сей раз будут лишены удовольствия читать ваше сообщение. Удовлетворитесь тем, что ваша корреспонденция заинтересовала генерала. Он тут же потребовал из информационного отдела имеющийся о вас материал, и результатом знакомства с этим материалом явилось сегодняшнее приглашение на завтрак.

Принятие цензурой мер к тому, чтобы моя корреспонденция не получила огласки, подтверждало, что мобилизация была совершившимся фактом. Я понял, что не только в этом я оказался прав, но и что мои предположения о том, что мы стоим накануне серьезных событий, также правильны.

Одновременно я попытался утешиться мыслью, что Спиду Биннею на своем двухмоторном аэроплане удалось достичь Риги и передать мою корреспонденцию в Америку. Однако я поостерегся выразить эту надежду вслух.

Мы остановились у въезда в Петровский парк. Перед Петровским дворцом я увидел несколько десятков оседланных лошадей и вестовых. Мы миновали мраморный вестибюль, в котором находилась дюжина людей из свиты Карахана, – большинство из них, судя по их цвету кожи, принадлежали к восточным народам.

Бойер отворил дверь, и я последовал за, ним.

– Нам придется подождать здесь пару минут и…

– Он оборвал фразу на полуслове, заметив, что мы находились не одни в этой комнате.

У окна стояла какая-то фигура. Когда она повернулась к нам, я узнал жену диктатора. Но какая в Лин Ларкин произошла перемена! В последний раз я видел ее в Москве одиннадцать лет тому назад – тогда на лице Лин не было ни одной морщинки, не было и следа печали. Ныне выражение лица этой гордой и своевольной ирландки совершенно изменилось. Это не была прежняя Лин Ларкин, добровольно уехавшая из Америки в изгнание.

Я мысленно подивился происшедшей в ней перемене. Была ли эта перемена следствием любви и материнства, или же ее непреклонному духу пришлось столкнуться с еще более сильной волей? Не сломил ли ее человек, фамилию которого она теперь носила?

Узнав меня, она грустно улыбнулась и протянула мне руку:

– Встреча с вами напоминает мне давно минувшие времена. Что-то повисло в воздухе. Зачем вы приехали сюда? Вы ожидаете войны? – и обратившись к Бойеру, желавшему представить нас друг другу, она добавила: – Это совершенно излишне, – мы знакомы со времени голодного года. Да, в те времена Москва была совсем иная.

– Вы правы, – согласился я с нею, – но теперь жизнь в Москве значительно легче, – нам не приходится делиться последним сухарем. С той поры много воды утекло, и вы теперь заседаете в „Белом Доме“ Москвы и хороши, как прежде.

Лицо ее несколько прояснилось, и она заметила:

– Я счастливейшая женщина в мире. Я жена великого человека и на мою долю выпало счастье сопутствовать ему в годы его возвышения. У меня трое прелестных детей, и я смею надеяться, что все то, о чем я говорила некогда на митингах в Америке, ныне осуществится.

Эти несколько патетические слова показались мне не совсем искренними, и я не поверил в счастье госпожи Карахан.

– Я вижу, что вы собираетесь сегодня с ним на прогулку, – продолжала она. – Давно, давно мне не приходилось выезжать с ним. Теперь мне приходится большую часть времени проводить дома у детей. Но сегодня я хочу приготовить ему сюрприз и поехать с ним на утреннюю прогулку. Собственно, мне здесь – в его штаб-квартире, делать нечего, но я хотела ему показать мой новый костюм для верховой езды. Он сшит по моему эскизу. Как он вам нравится? Считаете ли вы, что он соответствует моему положению жены главнокомандующего?

Прежде чем я успел ответить на ее вопрос, отворилась дверь и в комнату вошел один из адъютантов и что-то шепнул моему спутнику.

Мы встали. Лин сказала:

– Я позволю себе удовольствие лично представить вас моему мужу, – и мы втроем направились в соседний зал.

Карахан находился в нем в одиночестве и стоял у камина. Его коротко остриженные черные волосы придавали лицу выражение жесткости. Голова его была чуть наклонена вперед, а тонкий рот сжат. Он стоял спиной к камину, развернув плечи и заложив руки за спину.

Лин Ларкин остановилась в нескольких шагах от нас и взглянула на своего мужа. Последний перевел на нее свой пылающий взгляд и не подал виду, что узнает ее или хочет приветствовать ее. Наступило длительное и тягостное молчание.

– Дорогой мой, – попыталась нарушить это молчание Лин, – как тебе нравится… я думала… позволь мне представить тебе моего старого товарища… может быть, мы тебе помешали? ты занят?

Лицо Карахана оставалось по-прежнему неподвижным. Огненные глаза его продолжали впиваться в лицо стоявшей перед ним белой женщины. Я почувствовал ее смущение, и мне стало жаль ее. Молчание становилось мучительным.

– Немедленно ступай домой, – наконец-то раздался его голос. Английские слова с шипением слетали со стиснутых губ Карахана. – Дети ждут тебя. И снами с себя этот шутовской наряд, прежде чем ты покажешься им. В моей семье штаны носят только мужчины.

Лин, ни слова не говоря, повернулась и поспешила уйти. Она избегала встречи с моим взглядом, во я заметил, что губы ее дрожали. Неужели это была та самая своевольная и строптивая Лин Ларкин, которую я знавал в Бостоне и в Нью-Йорке? Неужели то была та самая Лин Ларкин, призывавшая рабочих к восстанию и проповедовавшая мировую революцию и террор?

Бойер и я молча созерцали эту тягостную сцену. Казалось, Карахан не заметил нас. Лишь после того, как дверь захлопнулась за его женой, он повернулся ко мне, и его глаза пристально осмотрели меня с головы до пят.

Казалось, он изучает меня, и хоть этот осмотр длился всего лишь несколько секунд, они показались мне вечностью. Потом он небрежно кивнул мне головой.

– Здравствуйте, – сказал он, и голос его зазвучал чуть приветливее, чем тогда, когда он говорил со своей женой. – Мы попьем чаю и через десять минут пустимся в путь. После прогулки вы сможете позавтракать.

Он говорил по-английски с легким американским акцентом, унаследованным от Лин, бывшей его учительницы.

Стоя у камина, мы выпили несколько стаканов чаю. Тщетно пытался я заговорить о своих корреспонденциях и объявленной мобилизации – полковник Бойер беспрестанно говорил о погоде, лошадях и различных пустяках. Карахан продолжал молчать.

После чаю он направился к выходу, и мы последовали за ним. Очутившись на дворе, он указал мне на лошадь, стоявшую рядом с его лошадью. Мы вскочили в седло и в сопровождении нескольких офицеров поскакали на прогулку. Я скакал слева от Карахана; по другую сторону скакал Бойер.

– Как обстояли дела в Северной Африке в момент вашего последнего там пребывания? – спросил меня Карахан.

Я вкратце изложил ему мои впечатления о том, что мне суждено было увидеть во французской, испанской и английских армиях Африки, и постарался перевести разговор на интересовавшую меня тему:

– Ни одна из европейских держав не располагает армией, которая была бы столь же сильна, как ваша армия, имеющаяся в данное время в вашем распоряжении, или которая будет иметься в вашем распоряжении, после проведения мобилизации.

– Чьи войска в Северной Африке, по вашему, наиболее дисциплинированы? – спросил меня Карахан, не обратив внимания на мою уловку и не удостаивая меня взглядом.

Я ответил ему, что по моему мнению наиболее дисциплинированы и боеспособны фашистские отряды Муссолини, находящиеся в лучшем состоянии, чем их французские, английские и испанские соседи по фронту.

– Правда ли то, что французы и итальянцы применяют для переброски сил на фронт большие аэропланы? – продолжал он спрашивать бесстрастным тоном.

Я ответил ему, что это действительно так, и что я об этом не раз писал в своих корреспонденциях. Он помолчал мгновение, а потом переменил тему беседы.

– Какого вы мнения о румынской армии?

– Не особенно высокого, – ответил я. Я ожидал, что он улыбнется, но лицо его осталось по-прежнему бесстрастным. Он ускорил лишь бег своего коня, и Бойер и я последовали его примеру.

– Вам приходилось встречаться с Пилсудским? – спросил он, и по тону его вопроса я понял, что он достаточно полно осведомлен обо всем, что касалось меня. Мае оставалось лишь со всей откровенностью заговорить о своем прошлом.

– Да, я встретился с ним в 1921 году во время войны против вас. Вы тогда заставили нас пробежать немалое расстояние. От Киева до Варшавы. Около Брест-Литовска я чуть было не попал в плен.

Наша своеобразная беседа длилась целый час. Мы продолжали носиться по дорогам и полям, и я должен был признать, что подобное интервью было очень утомительным. Карахан продолжал задавать мне ряд вопросов военного характера. Его интересовало состояние дорог, авиации, артиллерии европейских держав, настроение населения, воинский дух армии, характеристики отдельных военачальников, короче говоря все, что я мог ему сообщить.

Возвратившись в Петровский дворец, он пригласил меня следовать за ним. Проходя через вестибюль, он небрежно ответил на приветствие своего штаба и, казалось, целиком ушел в разрешение какой-то проблемы. О чем он размышлял, оставалось для меня тайной.

Бойер и я последовали за ним в его рабочий кабинет. На сей раз он предложил нам сесть. Минуту мы помолчали. Он не сводил с меня пристального взгляда. Потом он заговорил:

– Я принял решение. Вы останетесь у меня, – или вернее, вы останетесь в Москве. Вы слишком хорошо осведомлены в военных делах, чтобы я мог вам позволить беспрепятственно передвигаться по стране. Отосланная вами вчера корреспонденция могла бы повредить моим планам, и поэтому она была задержана. Я не желаю возбуждать беспокойство среди моих соседей. Ваши предположения и расчеты соответствуют действительности. Я предпочитаю иметь дело с разумными людьми, хотя бы они и являлись моими врагами. Вам не будет дано возможности переслать ваше вчерашнее сообщение в вашу страну, и вы будете лишены права свободного передвижения по СССР. Я полагаю, что в той же мере вы и ваша газета будете заинтересованы в том, что вам будет предоставлена возможность находиться при мне: поэтому я надеюсь, что вы останетесь здесь по доброй воле. В информационном материале о вас я нашел письмо к вам генерала Першинга. Он писал вам:

„Вы всегда были мужественны и честны, и я приношу вам свою благодарность.“ Першинг никогда не бросался словами. Поэтому, я надеюсь, что могу вам довериться и предоставляю вам выбор – угодно вам быть арестованным, или вы дадите мне свое честное слово? В последнем случае вы будете оставлены под надзором Бойера, что отнюдь не означает для вас каких-либо лишений. Разумеется, этот надзор будет распространен и на ваше бюро, и на вашу секретаршу, и на летчика. Полагаю, что в моих условиях нет ничего обременительного для вас – я думаю, что ваше пребывание здесь будет не лишено для вас и для вашей газеты интереса. Если вы дадите мне слово, что не будете пытаться посылать за границу сообщения, минуя нашу цензуру, то вам будет предоставлена возможность всюду бывать и в первую очередь получать всю информацию. Однако ваши корреспонденции не должны содержать ничего, что могло бы повредить нашим военным интересам. Я не ставу от вас требовать, чтобы вы подтасовывали какие-нибудь факты, также я не собираюсь использовать ваше пребывание в Москве в своих агитационных целях. Я в этом не нуждаюсь.

Он замолчал, и я спросил его, будет ли мне разрешено сообщить о том, в каком положении я очутился, в редакцию своей газеты.

– Если вы мне дадите свое честное слово, то я предоставлю вам эту возможность.

– Могу ли я вам дать честное слово на время, – впредь до получения ответа от моей редакции?

Он помолчал мгновение, а потом добавил:

– Разумеется. Но при условии, что ваше сообщение редакции будет просмотрено Бойером.

Карахан поднялся, и мы с Бойером последовали его примеру.

– Завтра утром после получения ответа я снова повидаю вас, – сказал Карахан, и мы направились к выходу.

Бойер проводил меня обратно в Москву. Вряд ли можно было пожелать себе более приятного и необременительного тюремщика, чем Бойер. Он был очень добродушен и особого значения возложенным на него обязанностям не придавал.

Возвратившись к себе в отель, я заметил, что у дверей моей комнаты стояли двое часовых. По знаку Бойера, они отошли в сторону, и мы вошли в комнату. В комнате оказалось еще двое часовых. Уайт Додж и Марго Дениссон сидели на диване перед камином.

– Что случилось? – спросил Додж, увидев меня.

– Я собрался навестить вас, и пока я разговаривал с вашей секретаршей, сюда вошли военные и объявили вам, что мы арестованы. Надеюсь, это не находится ни в какой связи с вашим заступничеством за меня в ГБУ?

– Это не имеет к вам никакого отношения, – поспешил я заверить Доджа, – всего лишь маленький конфликт с цензурой. Мисс Марго, берегите наши редакционные тайны, не забывайте, что мистер Додж наш конкурент.

– Наши редакционные дела в порядке, – ответила девушка, – за исключением одного. От Спида нет никаких известий.

Впервые я слышал, чтобы Марго называла Спида по имени, и мне почудилось, что в ее голосе зазвучало опасение за его судьбу. Очень возможно, что зная, какое значение имело сообщение, которое он вез, он рискнул на какую-нибудь головоломную авантюру, лишь бы добиться цели.

– Если речь идет о вашем пилоте мистере Биннее, – заметил Бойер, прочтя какое-то донесение, врученное ему одним из военных, – то я могу сообщить, что он сидит под арестом на аэродроме.

Бойер направился к телефону и долго о чем-то беседовал на русском языке. Очевидно, разговор забавлял его, потому что поминутно он разражался взрывами хохота. Затем, повесив трубку, он сказал:

– Товарищ Гиббонс, ваш молодой пилот основательно поработал кулаками, но все же ему пришлось убедиться, что одному со всей нашей армией не справиться. Наша воздушная разведка обнаружила его аэроплан как раз в тот момент, когда он направлялся к пограничной станции Себеж, пытаясь перелететь границу, вопреки установленным на сей предмет правилам. Его заставили снизиться и арестовали. При этом он оказал ожесточенное сопротивление. Ночным поездом его доставили в Москву, и, если вам угодно, я распоряжусь, чтобы его доставили сюда.

– Надеюсь, он не ранен? – спросила, обеспокоившись, Марго.

– Ого! – воскликнул Бойер и многозначительно улыбнулся девушке. – Прелестная дама заинтересована не на шутку судьбой своего заоблачного рыцаря. Смею заверить прелестную даму, что он не пострадал, – но нашим авиаторам он нанес ряд ушибов, и надо полагать, что они при первом удобном случае рассчитаются с ним.

– Надеюсь, вы его не упрячете в ГПУ, – заметил Додж.

Полчаса спустя к нам явился Спид, сопутствуемый двумя конвоирами. Увидев его, мы громко расхохотались. Один глаз его был сильно подбит и отливал всеми цветами радуги.

Пока Додж завтракал, а Спид переодевался, я составил телеграмму, адресованную моей редакции. В телеграмме этой излагалось предложение Карахана и запрашивалось, как поступить в этом случае.

Бойер наложил на телеграмму свою визу, и она была отправлена с одним из караульных солдат на телеграф. Затем мы сели за стол и плотно позавтракали. Пиршество наше возглавлялось по-прежнему настроенным на добродушный лад Бойером.

Бинней за завтраком рассказал о своей стычке с летчиками и о том, как его арестовали. Бойер предложил тост за наше здоровье, и мы провели весь день в милой беседе, ожидая ответа из Чикаго.

Поздно ночью я получил телеграмму. Ее содержание гласило:

„Срочно.

1 ноября 1832 года из Чикаго.

Гиббонсу Москва.

Дайте слово останьтесь у Карахана точка Ежедневно телеграфируйте о событиях точка Огромный интерес во всем мире

Чикаго Трибюн“

И таким образом мне не осталось ничего другого, как дать Карахану свое честное слово и остаться в Москве.

Я обещал Карахану, что все мои корреспонденции будут проходить через цензуру, и подучил в ответ заверения, что буду иметь возможность знакомиться со всем, что могло для меня представить какой-нибудь интерес.

Бойер, официально числившийся моим цензором и надсмотрщиком, на самом деле оказался моим товарищем и неразлучным спутником.

Установившиеся с ним отношения, которым суждено было развиться в дружбу, впоследствии сыграли немаловажную роль. Более чем когда-либо я был убежден в том, что мне суждено стать свидетелем значительных событий, но то, чему я стал свидетелем, превзошло все мои ожидания.

Ежедневно я отсылал несколько телеграмм, но в них не было ничего кроме официальных материалов, полученных от приближенных диктатора. Карахан удовлетворил мою просьбу и дал мне свое первое интервью, во при этом он столь тщательно скрыл свои мысли и планы, что интервью это не достигло своей цели и не произвело особого впечатления. Я украсил интервью портретом этого европеизированного азиата, продолжавшего быть для всего мира загадкой. Впрочем, в такой же мере загадкой он являлся и для меня.

Особенный интерес я питал к быстрому усилению военной мощи Карахана. Я писал десятки статей и корреспонденций на эту тему, но все они неизменно застревали. Бойер, по-прежнему приветливо улыбавшийся, запрещал мне их отправку, замечая:

– Повремените! Еще рано!

Я был свидетелем получения в течение восемнадцати месяцев тысяч автомобилей. Огромное количество подержанных машин, забивших американский рывок, прибыло в Москву через Черное море, Тихий океан, Балтийское море – и было приведено в порядок на фабриках, на которых работали сотни немецких механиков.

Неисчислимое количество аэропланов прибыло в Москву из Японии, Чехословакии, Германии и Австрии, и снова немецкие инженеры, работавшие на всех авиационных фабриках, собрали эти машины и привели их в боевую готовность.

Фабрики, построенные в 1929 году Фордом и Дженераль-Электрик, были значительно расширены и увеличены.

Большие запасы фосгена, оставшиеся после мировой войны и неизвестно куда исчезнувшие из Германии после заключения в 1918 году мира, покоились в подземных подвалах русских крепостей. В 1931 и 1932 году были пущены в ход новые огромные химические фабрики, изготовлявшие взрывчатые вещества.

Советская армия по-прежнему была вооружена устаревшими винтовками, но одновременно шло тайное производство пулеметов и автоматических ружей, с тем, чтобы в решающий момент армия оказалась перевооруженной.

Мои корреспонденции о массовой реквизиции лошадей в Монголии и Сибири стали жертвой красного карандаша цензуры. Та же участь постигла и мою корреспонденцию о продовольственных реквизициях на нужды армии.

Недостаток предметов первой необходимости в СССР привел к тому, что снова население было посажено на норму и ограничено в своем потреблении. Это однако не помешало радиостанциям СССР уверять своих слушателей в том, что во всех продовольственных затруднениях повинны империалисты всего мира.

Агитаторы беспрестанно говорили об опасностях надвигавшейся войны и о раскрытых заговорах контрреволюционеров.

1 декабря вспыхнули волнения в Бессарабии. Тысячи бессарабских крестьян направились в Бухарест, чтобы поведать о своих бедах румынскому королю.

События в Бессарабии ничем не отличались от волнений, вспыхивавших там в предшествующие годы. Столь же незначительно по своим последствиям должно было быть и передвижение румынских военных частей на линии Днестра, но Карахан использовал эти события для переброски частей красной армии к западной границе.

В Одессе, Киеве, Гомеле, Минске и Смоленске формировались армии, и все железные дороги на запад от Москвы были загружены эшелонами. Мне стало известным, что крупные силы были переброшены из Поволжья в Харьков и Екатеринослав.