Текст книги "Сивилла"

Автор книги: Флора Рита Шрайбер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Часть 2
Становление

8. Уиллоу-Корнерс

Путешествие в Коннектикут привело к определенному изменению не только в других личностях, но и в самой Сивилле. Менее настороженная, менее скованная этим летом 1955 года в сравнении с первыми семью месяцами анализа, Сивилла начала рассказывать о впечатлениях детства. Неожиданных откровений по поводу истоков конфликта не было, но из описания городка и того окружения, в котором Сивилла – предположительно родившаяся цельной – превратилась в конгломерат личностей, доктор Уилбур сумела сделать ряд выводов, которые позже помогли выявить и исходную причину. Так и получилось, что доктор Уилбур все чаще водила Сивиллу – а заодно и Вики – в короткие экспедиции по Уиллоу-Корнерсу, штат Висконсин, где Сивилла, родившаяся 20 января 1923 года, провела первые восемнадцать лет своей жизни.

Уиллоу-Корнерс располагался в юго-западной части Висконсина, неподалеку от границы с Миннесотой. Пейзаж – типично равнинный; ярко-синее небо нависало так низко, что до него, казалось, можно было достать рукой. Говорили здесь с местным акцентом – резким, носовым, а мужчины и женщины, приезжавшие в своих открытых повозках в город с близлежащих ферм, были постоянным напоминанием о том, что опорой городка остается земля.

В самом городке росло множество высоких кленов и вязов, но, несмотря на его название, совсем не было ни ив, ни ветел. Дома, большинство из которых были построены людьми, работавшими на Уилларда Дорсетта, представляли собой в основном белые каркасные строения. Немощеные улицы, пыльные в сухие дни, от дождя превращались в грязное болото.

Внешне в Уиллоу-Корнерсе не было ничего примечательного. Основанный в 1869 году, он был даже не небольшим, а просто крошечным городком, скучные новости о тысяче обитателей которого, живущих на площади в две квадратные мили, отражались в «Корнерс курьер», еженедельной городской газете с типичными заголовками: «Маленький жулик набедокурил во дворе Джонсов»; «Во вторник в средней школе состоится пикник Клуба матерей».

Некогда пограничный населенный пункт, Уиллоу-Корнерс стал развиваться с появлением железной дороги. Во времена Сивиллы городок жил главным образом за счет пшеницы, которую выращивали окрестные фермеры. На Мэйн-стрит, в центре города, располагались универмаг, магазин хозяйственных товаров, небольшой отель, аптека и банк. Характерными для Уиллоу-Корнерса были оружейная лавка, напоминавшая о пограничном прошлом городка, и два зерновых элеватора – основа его экономической жизни. Магазины были открыты по вечерам во вторник и субботу, когда родители со своими детьми совершали праздничный ритуал совместных покупок. Заодно это предоставляло возможность обменяться новостями и слухами.

В городке было два полисмена: один работал в дневную смену, а другой – в ночную. Был один юрист, один дантист и один врач. Всегда наготове стоял автомобиль скорой помощи, чтобы доставить больного в ставшую уже всемирно знаменитой клинику Майо в Рочестере, штат Миннесота, в восьмидесяти милях от Уиллоу-Корнерса.

Типичный среднеамериканский городок придерживался республиканских убеждений во внутренних делах, изоляционистских – в делах внешних и имел расслоенную социальную структуру, на одном полюсе которой располагалась денежная элита, а на другом – рабочий класс. Ошибочно принимая деньги за добродетель, население городка было склонно почитать богатых, каким бы путем ни было нажито их богатство и как бы эти богатые себя ни вели – вопреки всем усилиям добрых дам из Клуба читателей Уиллоу-Корнерса, Музыкального клуба Уиллоу и Хорового общества графства Уиллоу, старавшихся нести культуру в массы.

До рождения Сивиллы и первые шесть лет ее жизни самым богатым человеком в городке был ее отец. Этот статус он потерял во времена Великой депрессии, когда понес тяжелые потери. С 1929 года, когда Сивилле исполнилось шесть лет, и до 1941 года, когда в восемнадцать лет она покинула городок, отправившись учиться в колледж, самыми богатыми людьми были Стикни, фермеры немецко-скандинавского происхождения, владевшие местным банком, а также некая миссис Вейл, вульгарная и неотесанная женщина, вступившая последовательно в пять удачных браков, владевшая недвижимостью в городке и серебряной шахтой в Колорадо.

В Уиллоу-Корнерсе, как мог бы предсказать любой социолог, имелись церкви различных вероисповеданий. Фундаменталистское крыло варьировалось от баптистов седьмого дня, основавших первую в городе церковь, до адвентистов седьмого дня, церкви Святого Иоанна Крестителя Ласальского и церкви Собрания Божия. Методисты, конгрегационалисты и лютеране косо смотрели друг на друга и на католиков, которых все они считали воплощением зла.

Фанатизм свирепствовал, и городок, хотя и являлся богобоязненным по убеждениям, по делам своим часто был жесток. Насмехались над умственно отсталым мороженщиком и издевались над телефонисткой с нервным тиком. Предрассудки в отношении евреев, которых в Уиллоу-Корнерсе было не много, и негров, которых там не было вовсе, цвели пышным цветом.

О фанатизме и жестокости по ходу событий несколько подзабыли, и городок в бездумной своей эволюции впал в какой-то необоснованный оптимизм. Оптимизм этот выражался в таких лозунгах, как «Если сразу не получается – пытайся снова и снова», и в таких прописных истинах, как «Сегодняшние ростки надежды завтра станут цветами», запечатленных на скрижалях в помещении, которое совмещало функции гимнастического и актового залов и использовалось и начальной и средней школами. Эти завтрашние цветы, увядавшие на сегодняшних листьях ограниченности, попросту не попадались достойным гражданам Уиллоу-Корнерса.

На Вайн-стрит, неподалеку от обеих школ, стоял дом Дорсеттов, уже всплывавший во время психоанализа, – тот самый белый дом с черными ставнями. Черное и белое считаются полюсами жизни или символами жизни и смерти, однако строитель Уиллард Дорсетт не предусматривал такой символики. У Дорсетта на уме были лишь утилитарные соображения: просторные лужайки, цокольный фундамент, гараж и небольшая пристройка, служившая ему столярной мастерской и офисом. Высокие клены затеняли фасад дома. С заднего двора бетонная дорожка вела в аллею, которая в свою очередь приводила к задворкам магазинов на Мэйн-стрит. К этой бетонной дорожке спускались ступеньки кухни Дорсеттов.

Никто не мог бы сделать далеко идущих выводов из того факта, что ближайший сосед Дорсеттов был затворником, женщина, живущая через дорогу, – карлицей, а мужчина, живший чуть дальше на этой же улице, изнасиловал свою тринадцатилетнюю дочь, которая после этого продолжала жить в одном с ним доме, как будто ничего не произошло. Все это было частью любопытной деформации похоти, результатом которой становились многочисленные внебрачные дети, пронизывавшие, как некое подземное течение, весь этот городок – внешне столь заурядный, столь нормальный, столь пуританский.

Домашнее хозяйство Дорсеттов имело свои неповторимые черты – на первый взгляд невидимые, часто слабо проявляющиеся, но ощутимые. На вопрос о семье Дорсеттов миссис Мур, дававшая Сивилле уроки фортепиано, ответила, что Сивилла была грустна и что у матери и дочери были эмоциональные проблемы. Кузина Уилларда Дорсетта характеризовала отца и дочь как «тихих», а мать как «живую, сообразительную, легкую на подъем», но в то же время «нервную». Та же наблюдательница сообщала об исключительной близости матери и дочери, которых всегда видели вместе. Любимая учительница вспоминала, что «мать Сивиллы всегда водила ее за руку».

Джесси Флуд, служанка, постоянно жившая в доме Дорсеттов в течение шести лет, сказала только: «Это самые чудесные люди в мире. Миссис Дорсетт была очень добра ко мне и к моей семье. Она давала нам все – все что угодно. Не было людей добрее, чем Дорсетты».

Джеймс Флуд, отец Джесси, работавший у Уилларда Дорсетта плотником, заметил, что «Дорсетт был лучшим в мире боссом».

Уиллард Дорсетт, родившийся в Уиллоу-Корнерсе в 1883 году и происходивший, как и большинство жителей городка, из рода первых поселенцев, в 1910 году взял в жены Генриетту, урожденную Андерсон.

Семейства Дорсеттов и Андерсонов были похожи и по происхождению и по традициям. По отцовской линии Хэтти была правнучкой Чарльза, английского священника, который вместе со своим братом Карлом, школьным учителем, эмигрировал в Вирджинию из Девона, получив на это денежное пособие от лорда Балтимора. По материнской линии Хэтти была еще ближе к Англии. Эйлин, ее мать, была дочерью англичан, которые покинули свой родной Саутгемптон, перебравшись в Пенсильванию. Обри Дорсетт, отец Уилларда, был внуком некоего англичанина, приехавшего в Пенсильванию из Корнуэлла, а Мэри Дорсетт, мать Уилларда, родившаяся в Канаде, происходила из английского семейства, которое, до того как осесть в Канаде, бежало от религиозных преследований в Голландию.

Уиллард и Хэтти познакомились случайно во время его посещения Элдервилля, штат Иллинойс, – города, одним из основателей и первым мэром которого был Уинстон Андерсон, отец Хэтти. Уинстон Андерсон приехал в Элдервилль, отвоевав в кавалерийских частях юнионистов во время Гражданской войны. Он поступил туда добровольцем в возрасте семнадцати лет, выдав себя за восемнадцатилетнего. Позже в Элдервилле он стал владельцем музыкального магазина, возглавлял хор при методистской церкви и вновь стал мэром.

Яркая, живая Хэтти покорила Уилларда Дорсетта с первого взгляда. Они прогуливались по элдервилльской Мэйн-стрит, когда Хэтти вдруг остановилась и произнесла импровизированную речь, восхваляющую ее отца, вновь выставившего свою кандидатуру на пост мэра. Обескураженный Уиллард беспомощно стоял в сторонке.

Однако в то время, как другие мужчины, которых Хэтти завоевывала своей внешностью, умом и живостью, разрывали с ней отношения из-за ее острого языка и эксцентричности, Уиллард остался верен ей. Он был готов, по его выражению, «связаться» с ней, поскольку считал ее интеллектуальной, «рафинированной» и, кроме того, талантливой пианисткой. Сам он пел тенором в церковном хоре и представлял себе, как Хэтти будет ему аккомпанировать. В духе патентованных средств и доморощенных панацей Уиллоу-Корнерса он был уверен в том, что, хотя поведение Хэтти часто бывает эксцентричным, став старше, она переменится. Когда они поженились, ей было двадцать семь лет, и не вполне понятно, что он имел в виду под «станет старше». Так или иначе, он влюбился в Хэтти Андерсон и после нескольких проходящих по уик-эндам свиданий в Элдервилле попросил ее руки.

Хэтти не влюбилась в Уилларда, о чем и сообщила ему. Якобы случайная встреча с ним на самом деле оказалась расчетливым актом мести ювелиру, с которым она была помолвлена, но который изменил своему обещанию расстаться с алкоголем. Более того, Хэтти заявила, что все мужчины одинаковы, что им нельзя верить (это впоследствии эхом отозвалось в заявлении Пегги Лу в кабинете доктора Уилбур) и у них «только одно на уме».

В то же время мысль о жизни в Висконсине нравилась Хэтти, которая не была нигде, кроме своего родного Иллинойса. Возможность пожить в другом штате стала причиной ее переезда в 1910 году в Уиллоу-Корнерс под именем миссис Уиллард Дорсетт.

Со временем Хэтти стала больше думать об Уилларде и даже заботиться о нем. Он был добр к ней, и она старалась отплатить ему тем же. Она готовила его любимые блюда, собирала рецепты вкусных пирогов и пирожков и всегда подавала пищу вовремя: обед ровно в полдень, а ужин точно в шесть вечера. Хотя домашние работы не особенно привлекали ее, она стала фанатичной и преданной домашней хозяйкой. В первые годы брака Хэтти и Уиллард устраивали также прекрасные музыкальные вечера. Она действительно становилась аккомпаниатором, которым когда-то воображал ее Уиллард.

В течение первых тринадцати лет брака у Хэтти было четыре выкидыша и ни одного ребенка. Уиллард и Хэтти уже начали думать, что останутся бездетными. В то же время ни одному из них и в голову не пришло поразмышлять над тем, имеют ли эти выкидыши какое-то психологическое значение. Однако в свете амбивалентного отношения Хэтти к перспективе обзаведения ребенком психологические компоненты выглядят вероятными. Ей нравилось возиться с чужими детишками, и однажды она в шутку сказала матери новорожденного, что не против «похитить младенца». Но, выказывая яркое желание завести собственного ребенка в данный момент, в следующий Хэтти могла выразить совершенно противоположное чувство. Реальная перспектива необходимости заботиться о ребенке часто заставляла ее враждебно относиться к материнству.

Позже доктор Уилбур предположила, что мощные конфликтующие эмоции расстроили гормональную систему Хэтти, став психосоматическими компонентами выкидышей. Во всяком случае, когда Сивилла была зачата, Уиллард боялся, что этот ребенок тоже не родится живым. Поэтому он проявил по отношению к Хэтти властность, которой никогда не позволял себе ранее, и запретил ей появляться во время беременности на людях. Таким образом, тайность и скрытность окружали Сивиллу уже в утробе матери.

При рождении Сивилла весила пять фунтов и одну унцию с четвертью (два килограмма триста грамм). Как бы устыдившись столь скромных показателей, Уиллард настоял на том, чтобы эта унция с четвертью была включена в объявление о рождении ребенка. Уиллард также взял на себя выбор имени, и Хэтти, которой не понравилось имя Сивилла Изабел, решила пользоваться им только в случае крайней необходимости. В других случаях Хэтти постановила называть свою дочь Пегги Луизиана. Позже это сократилось до Пегги Лу, Пегги Энн и просто Пегги.

Однако в первые месяцы младенческой жизни Сивиллы отнюдь не имя ребенка больше всего расстраивало Хэтти. Вновь заявило о себе ее прежнее двойственное отношение к материнству. Увидев свою дочь в первый раз, Хэтти мрачно заметила: «Она такая хрупкая, что, боюсь, сломается».

На самом деле «сломалась» именно Хэтти. После родов ее охватила тяжелая депрессия, которая длилась первые четыре месяца жизни Сивиллы. В этот период общение Хэтти с дочерью заключалось лишь в кормлении грудью. Все остальные заботы по уходу за девочкой взяли на себя нянька, Уиллард и, главным образом, бабушка Дорсетт.

Когда Хэтти оправилась настолько, чтобы выполнять свои обязанности, у нее случилось серьезное столкновение с Уиллардом из-за того, что она решила покормить ребенка грудью в то время, как в доме были гости. Хотя Хэтти собиралась забрать Сивиллу в спальню и закрыть дверь, Уиллард выдвинул неопровержимый аргумент: «Нет. Все будут знать, чем ты там занимаешься».

Хэтти указала ему, что другие женщины – сидящие на последних скамьях в церкви крестьянки, приезжающие в город на своих разбитых тележках и часто обедавшие вместе с Дорсеттами, – кормят младенцев не только в присутствии своих близких, но и при посторонних, чего она вовсе не собиралась делать. Но Уиллард остался непоколебим, заметив, что его жена – не «женщина с фермы».

Хэтти молча согласилась, но затаила обиду. Голодная Сивилла плакала, и поэтому Хэтти обвинила девочку в том, что своим плачем она заставляет мать нервничать. Да, эту нервозность вызвал именно плач, а не сознание того, что если ребенка не кормить, то это ему повредит, и даже не неприязненное чувство к Уилларду, ограничившему свободу ее действий, что заставило ее выкрикнуть: «Я через потолок могу проскочить!» (одно из любимых выражений Хэтти, служившее проявлением хронической фрустрации).

Депрессия, последовавшая за рождением Сивиллы, усилила черты тревожности и непостоянства, которые всегда были присущи Хэтти Дорсетт. Со временем Хэтти все меньше стало волновать, будет ли Уиллард чем бы то ни было доволен. «Мне наплевать. Мы живем в свободной стране», – выпаливала она, когда муж начинал жаловаться на какие-то упущения в некогда безупречных заботах о нем. Больше у нее не хватало терпения сидеть и аккомпанировать ему на пианино. В общем-то, у нее не хватало терпения сидеть более нескольких минут ни при каких обстоятельствах: она тут же вставала и начинала поправлять занавеску или смахивать пыль с мебели. Она стала поступать так даже при посещении других домов. Хотя она умела шить, рука ее была недостаточно тверда для того, чтобы держать иглу. Все детские платья Сивиллы шил Уиллард. Беспокойная, мечущаяся Хэтти играла со словами так же, как с занавесками и пылью. Она подбирала слова в рифму и привыкала повторять окончания чужих фраз. Если кто-то говорил: «У меня сегодня так сильно болит голова», то Хэтти повторяла: «Болит голова».

К восьми годам Сивилла приобрела привычку подолгу просиживать на ступеньках заднего крыльца, на сундуке, стоявшем на чердаке, или на ящике в прихожей и, склонив голову на колени, думать, почему в этом мире… Не в силах найти подходящих слов, она довольствовалась выражением «чего-то не хватает». Но почему же, удивлялась она, должно чего-то не хватать, если она живет в одном из лучших домов Уиллоу-Корнерса, одета лучше всех, а игрушек у нее больше, чем у любого другого ребенка в городе? Особенно ей нравились ее куклы, мелки, краски, а еще крошечные игрушечные утюг и доска для глаженья.

Чем больше усилий она прилагала к выявлению этой самой «нехватки», тем более трудноуловимой та становилась. Девочка только сознавала, что отсутствие чего-то неопределенного заставляет ее ощущать себя, как говорит мать, «печальной, тихой и подавленной». Больше всего расстраивало Сивиллу ощущение того, что у нее нет никаких причин чувствовать себя несчастной и, будучи таковой, она каким-то образом предает собственных родителей. Чтобы избавиться от чувства вины, она молилась о прощении по трем пунктам: за то, что она недостаточно благодарна, имея все, что у нее есть; за то, что она не такая счастливая, какой, по мнению матери, должна быть; и за то, что она, по определению матери, «не похожа на других детей».

Безутешная, страдающая, Сивилла иногда покидала ступеньки, чердак или переднюю и поднималась на верхний этаж дома, где жила бабушка Дорсетт.

Бабушка занимала в жизни Сивиллы первостепенное место, ведь именно бабушка, а не мать, ухаживала за Сивиллой в младенчестве. К тому же в отличие от переменчивой и непостоянной матери бабушка была постоянна и уравновешена. И в святилище бабушкиного дома было множество обителей – воспоминания о маленьких переживаниях, становившихся значительными в ретроспективе, в кабинете доктора Уилбур.

Бабушка любила сажать Сивиллу на колени. Сидя на них, ребенок рисовал картинки на бумаге, которую бабушка специально держала для этой цели. Гордая способностями Сивиллы, бабушка вешала рисунки на стену под картинами, написанными маслом, которые она сама создала много лет назад. Бабушка, у которой в запасе было множество банок сушеных персиков, абрикосов и фиг, подводила Сивиллу к кухонному буфету и позволяла ей выбирать все, что душе угодно. Бабушка разрешала ей открывать ящички и доставать все, что захочется достать. Однажды Сивилла нашла в одном из ящичков собственную фотографию, сделанную еще в младенчестве. Увидев, что фотография хранится так тщательно, она вдруг заново осознала, что бабушка действительно любит ее. Еще более убедительным доказательством этого стало то, что бабушка заступалась за Сивиллу, когда Хэтти обвиняла ее в том, что она плохая девочка. «Послушай, Хэтти, – говорила бабушка, – это всего лишь ребенок». И еще Сивилла помнила, как однажды она болела и совсем не могла есть, но когда наконец бабушка спустилась вниз, чтобы посидеть с ней, Сивилла внезапно почувствовала аппетит. Кроме того, когда бабушка смеялась, это было приятно; это было вовсе не обидно.

Однако визиты к бабушке наверх были недолгими. Мать устанавливала для них ограниченные временные интервалы, и в каждое свое посещение Сивилла физически ощущала течение времени. У нее было так много нужд и так мало возможностей для их удовлетворения, что, когда мать начинала подниматься по лестнице, чтобы забрать Сивиллу, девочка буквально ощущала, как время ускользает от нее.

Зато когда к ним заходил дедушка, именно Сивилла старалась сократить время визита. Ей не нравился дедушка – крупный неуклюжий мужчина с грубыми повадками. Стук деревянной ноги по ступенькам, предвещавший его приближение, заставлял ее говорить бабушке: «Мне пора идти». В ответ бабушка понимающе улыбалась.

Когда Сивилле было четыре года, у бабушки случился удар, и с тех пор она иногда бывала не в себе. Она могла заблудиться поблизости от Уиллоу-Корнерса и не суметь отыскать дорогу назад. Сивилла привыкла разыскивать бабушку и приводить ее домой, защищая ее до тех пор, пока та не поправилась. Точно так же, как бабушка раньше защищала ее.

В течение пяти лет после выздоровления бабушка Дорсетт продолжала защищать Сивиллу. Но когда Сивилле исполнилось девять лет, бабушку поразила новая болезнь – рак гортани, – обеспокоившая Сивиллу и заставившая ее испытывать страх.

9. Вчера, которого не было

В большом доме в Уиллоу-Корнерсе стоял гроб, и его собирались выносить. Было около часа дня, и через окно белой кухни, покрытой линолеумом в крапинку, Сивилла видела мужчин из похоронной конторы, которые вносили раскладные стулья для присутствующих на заупокойной службе.

– Иди в свою комнату, – велела ей мать. – Когда мы будем готовы, мама придет за тобой и ты сможешь спуститься вниз и пойти на похороны.

Мать дала ей леденец, чтобы было не так скучно ждать. Сивилла лежала на постели, играя с леденцом. Внизу слышались голоса, далекие голоса, которые с тех пор, как она ушла оттуда, не имели с ней ничего общего. Потом какое-то время она ничего не слышала.

Неожиданно над ней навис отец.

– Пойдем, – сказал он, – служба окончена. Ты можешь пойти с нами на кладбище.

Они про нее забыли. Обещали позвать ее вниз на заупокойную службу – и не сдержали обещания. Ей было целых девять лет. Служба происходила во дворе их дома. Но они оставили ее наверху с дурацким леденцом, как младенца. Сивилла не могла, не должна была простить этого своим родителям.

Надев пальто, берет и клетчатый шарф, она спустилась по лестнице, прошла мимо этих людей, молчаливых и неподвижных, к тротуару.

– Садись в эту машину, Сивилла, – пригласил священник.

В автомобиле уже сидели ее дядя Роджер и его жена, которую тоже звали Хэтти и которую Сивилла не любила. Дядя и отец были так похожи друг на друга, что священник посадил ее не с тем человеком. Она расстроилась.

Кроме того, она была расстроена и тем, что дело касалось ее бабушки, но именно ее, Сивиллу, отец и мать, занятые разговорами с другими людьми, позабыли или посчитали недостойной внимания. Это было несправедливо. Слезы, холодные как лед, копились внутри. Сивилла никогда не плакала вслух.

Машина остановилась. Все пошли к семейному склепу Дорсеттов по дорожке кладбища, расположенного в деревне, где родился ее дедушка. Он был первым белым мужчиной, родившимся в этих краях.

По дороге туда Сивилла размышляла о смерти. Как ее учили в церкви, смерть – всего лишь начало. Это было не вполне понятно. Бабушка рассказывала ей, что в один прекрасный день Иисус придет и поднимет из могил тех, кто любил его. Тогда, говорила бабушка, она и Сивилла будут вечно вместе в этом новом мире.

Дядя Роджер и тетя Хэтти подвели Сивиллу к остальным членам семьи: матери, отцу, тете Кларе и ее мужу, Аните и Элле (двухлетней) и, конечно, дедушке. Они молча стояли рядом под низким висконсинским небом, метрах в трех от бабушкиной могилы. Стоял холодный ветреный апрельский день.

Возле могилы положили серый металлический гроб, украшенный гирляндами цветов. Священник стал возле него.

– И увидел я новое небо, – начал он, – и новую землю… И я, Иоанн, увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный, как невеста, украшенная для мужа своего… И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет; ибо прежнее прошло. И сказал Сидящий на престоле: се, творю все новое.

Сивилла видела не металлический гроб, не цветы и не людей; видела она Мэри, свою канадскую бабушку, которая вышла замуж за уроженца Уиллоу-Корнерса и пере ехала жить сюда. Чуждая людям его церкви, она была вынуждена подчиняться ему. Она любила читать, но он запретил ей это делать, заявив: «Все, кроме истины, есть ложь». Он полагал, что истиной являются лишь религиозные писания.

Сивилла видела свою бабушку в длинных юбках, в высоких ботинках, с седыми волосами, с небольшими голубыми глазами, с теплой приветливой улыбкой.

Слышала Сивилла не слова священника, а мягкий голос бабушки, говорящей: «Все в порядке, Хэтти», – когда мать указывала дочке: «Сивилла, ты не должна садиться на бабушкину постель».

Большущая постель бабушки была высокой и мягкой. Сивилла валялась на ней, как хотела. Потом бабушка подхватывала ее на руки, укачивала или просто говорила: «Сивилла, Сивилла, Сивилла». Когда она была с бабушкой, не было никаких криков. Дом, находившийся тут же, внизу, казался далеким-далеким – воспоминанием, о котором лучше забыть.

Сивилла показывала бабушке свои рисунки, а бабушка говорила: «Чудесно» – и вешала их на стену. Возле окна у бабушки стоял большой ящик, в котором она хранила – специально для Сивиллы – кучу журналов, и в каждом из них странички для детей. Она позволяла Сивилле разрисовывать картинки, и Сивилла все раскрашивала точно, нигде не вылезала за линии. Бабушке нравилось, как Сивилла это делает.

Бабушка давала Сивилле передвигать стол и не говорила, что Сивилла все делает неправильно. Если Сивилла делала что-нибудь неправильно, бабушка все равно на нее не сердилась. Сивилла могла рассказывать ей обо всем, только просила: «Ты не скажешь маме, правда?» Бабушка отвечала: «Я никогда не расскажу Хэтти то, что слышу от тебя». И не рассказывала.

В лесу, через который Сивилла ходила с бабушкой на речку, были цветы… Но тут священник как раз сказал:

– …И поскольку Всемогущему Господу угодно было позволить сестре нашей Мэри Дорсетт уснуть вечным сном, мы предаем ее тело земле.

Уснуть. Ее бабушка спала. Теперь они больше не пойдут к реке. Останутся только цветы – одни цветы, без бабушки и без Сивиллы.

– …Землей рожденных предадим земле, из праха вышедшие в прах обратятся, в надежде на воскресение милостью Иисуса Христа, Господа нашего…

Ветер овевал отца Сивиллы и ее дядю Роджера, молча стоявших в печали. Ее тетю Клару, заламывающую руки и истерично стонущую. Всех этих ставших взрослыми детей, утративших мать. Ветер заглушал тихие стоны дедушки. Сивилла одиноко стояла с сухими глазами, у нее сжималось горло, грудь тяжело вздымалась, а пальцы онемели и стали непослушными.

Ветер был холодный. Казалось, что он голубой как лед, с коричневыми крапинками. Все холодное – это не любовь. Любовь теплая. Любовь – это бабушка. Любовь предается земле.

Внезапно проглянувший луч солнца блеснул на поверхности металлического гроба и мгновенно разогнал серость дня. Гроб держали мужчины, которые явились сюда, чтобы сделать ужасную вещь. Они подняли гроб и стали опускать его. Сантиметр за сантиметром, секунда за секундой они заталкивали бабушку все глубже и глубже в землю. Они хоронили любовь.

Теперь уже плакали все, но глаза Сивиллы оставались сухими. Сухими, как выжженный мир, простиравшийся перед ней. Мир, в котором никто не говорил: «Сивилла, Сивилла, Сивилла». Мир без человека, который мог ее выслушать, когда она пыталась заговорить. Мир без любви.

Охваченная сильными эмоциями, Сивилла вдруг обнаружила, что движется вперед. Поначалу это были один-два медленных шажка, за которыми последовали другие, более быстрые шаги в направлении цветочных венков над опущенным гробом. Она оказалась возле могилы. Тело ее готово было прыгнуть туда и навсегда воссоединиться с бабушкой.

И тогда чья-то рука быстрым резким движением ухватила ее за плечо. Эта сдерживающая рука тащила ее, оттаскивала от могилы, от ее бабушки.

Ветер взвыл. Небо потемнело. Все исчезло.

Эта рука с непреодолимой силой продолжала тащить Сивиллу. Она мощно вдавливалась в ее плоть. Плечо ее болело, и боль усиливалась от этого резкого грубого движения.

Сивилла повернулась, чтобы посмотреть, кто же насильно разлучает ее с бабушкой. Может быть, дядя Роджер или ее отец? Их здесь не было.

Не было и могилы. Не было цветочных венков. Не было ветра. Не было неба. Папы и мамы, дяди Роджера и тети Хэтти, тети Клары и богатого старика, за которого она вышла замуж, священника – всех этих людей не было.

Вместо могилы перед ней стоял какой-то стол. Венки цветов превратились в классные доски. Вместо неба здесь был потолок. Вместо священника – учительница.

Учительница, высокая и худая, говорила быстро, короткими нервными фразами. Это не была учительница Сивиллы. Мисс Торстон, ее учительница, говорила медленно, взвешенно и была плотной женщиной среднего роста. Третий класс вела мисс Торстон. Здесь должна была находиться мисс Торстон, а была – мисс Хендерсон. Сивилла знала, что мисс Хендерсон ведет пятый класс.

Что же случилось? Это был не сон. Помещение казалось самым обычным классом в школе, в которую Сивилла ходила после детского сада, и выглядело совершенно нормально, но только это была не ее классная комната. Окна этой комнаты выходили на восток, а не на запад, как в комнате третьего класса. Она знала все комнаты в школьном здании, и эта наверняка была комнатой пятого класса.

Каким-то образом Сивилла попала в комнату для пятиклассников. Она сделала что-то неправильное, что-то ужасное. Ей нужно выйти, вернуться в третий класс, куда ей положено ходить и где мисс Торстон, наверное, заметила ее отсутствие. Придется извиниться перед мисс Хендерсон за то, что она попала сюда, и перед мисс Торстон за то, что ее не было там. Но как все это объяснить?

Потом она начала замечать и других детей. Через проход сидела Бетси Буш. Впереди нее Генри фон Хофман, тут же были Стенли, Стюарт, Джим и Кэролайн Шульц, да и вообще все остальные. Ну, значит, здесь весь третий класс, подумала Сивилла.

С большинством этих детей она ходила в детский сад и хорошо знала их всех. Это были те же самые дети, но они были не такими, как тогда, когда она видела их в последний раз. Одеты не так, как в третьем классе, и выглядели крупнее, чем тогда, когда она ушла на похороны бабушки. Как это могло случиться? Как все дети могли мгновенно вырасти?

Бетси Буш, как всегда спокойная и уверенная, тянула руку, чтобы ответить на вопрос учительницы. Она вела себя так, будто не происходило ничего особенного. Да и все остальные дети тоже. Никому из них, судя по всему, и в голову не приходило, что что-то здесь не так. Зачем бы Бетси отвечать на какие-то вопросы, если мисс Хендерсон – не их учительница?