Текст книги "Рассказы, не вошедшие в сборники"

Автор книги: Фланнери О'Коннор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

В ЛЕСУ

Револьверы тускло блеснули на солнце, и он негромко прорычал, еле шевеля губами: «Ну ладно, Мейсон, дальше ты не пройдешь», – а потом, за неимением заранее подготовленного продолжения, присел на корточки и принялся отдирать длинный колючий стебель от рукава своей белой куртки. Если не считать револьверов, он был одет для детского праздника, с которого смылся. Она видела, как он выходит за дверь с подарком и сворачивает за угол. Он ждал там, спрятавшись за грузовиком, а когда увидел, что она уезжает на машине, вернулся за револьверами и кобурами, забравшись в дом через заднее окно и так же выбравшись обратно. Потом он отправился в лес, чтобы провести там остаток дня. Он был толстым беловолосым мальчиком десяти лет, с бледно-голубыми глазами, постоянно слезившимися за толстыми стеклами очков в железной оправе.

Подарок был завернут в розовую бумагу и перевязан серебряной ленточкой. Углубившись в лес достаточно далеко, он сорвал бумагу и ленточку и обнаружил девчачий флакончик духов в форме сердечка с выдавленными на нем словами «Сердца и цветы» – выбор мамы и бабушки. Он взял увесистый камень, разбил флакончик и зарыл осколки вместе с бумагой и ленточкой в канаве. Это доставило ему несказанное удовольствие, и, двинувшись дальше, он наконец-то обратил внимание на сочные краски осенней листвы. Он часто приходил в лес – но не для того, чтобы просто погулять, а единственно чтобы избавиться от необходимости идти еще куда-нибудь. Бродя по лесу, он представлял себя героем фильмов, которые постоянно показывали по телевизору, и сейчас, при виде огромных ярко-красных и желтых пятен над головой, затрепетал от возбуждения и на пять-десять минут вошел в роль Одинокого Рейнджера. 2Только остановившись, чтобы отодрать колючий стебель от рукава, он вернулся к действительности и вновь увидел буйство осенних красок. Деревья вздымали ветви к небу и образовывали подобие охваченных пламенем сводов над головой. В загривке у него неприятно закололо. Такое чувство, будто он зашел в чужие владения и вот-вот выскочит сторож. В кустах футах в пяти впереди он вдруг заметил темно-красный глаз, смотревший на него со спокойной яростью.

Он сидел на корточках и дрожал всем телом, словно ожидая удара топора по шее. Наблюдавший за ним глаз медленно закрылся, и он различил широкую, бронзового цвета грудь и часть опущенного крыла. Он шумно, протяжно выдохнул. Дикая индейка. Сильно покачнувшись, она неуверенно шагнула вперед и замерла на месте с поднятой ногой, прислушиваясь.

Он увидел, что она хромает, и страх улетучился. Опустившись на четвереньки, он осторожно продвинулся чуть вперед, а она сделала еще шаг. Потом он пополз быстро-быстро, забыв про свои маркие белые брючки. Он напряг руки и растопырил пальцы, уже готовясь схватить птицу, когда она с пронзительным тонким криком, похожим на звук треснутого охотничьего рога, метнулась прочь и выскочила из кустов с другой стороны, на поросший редкими деревьями склон холма. Он вскочил на ноги, обежал кусты и бросился вниз по откосу вслед за птицей. Под холмом она припала к земле и попыталась расправить крылья, но ничего не вышло. Она беспомощно сидела на месте и тяжело дышала, пока он несся к ней, уже представляя, как входит в дом с закинутой за плечо индейкой и все хором кричат: «Посмотрите на Мэнли с дикой индейкой! Мэнли! Где ты раздобыл индейку?» А он просто скажет, что пошел в лес, чтобы поймать индейку, и поймал. Он уже почти схватил птицу, когда она снова сорвалась места и неуклюже побежала прочь, волоча по земле крылья. «Тебе не взлететь, Мейсон. У тебя нет ни шанса!» – выкрикнул он и бросился в погоню – пересек заброшенное хлопковое поле, подлез под ограду и оказался в другой части леса. Шишковидная голова индейки из голубой стала ярко-красной и походила на маленький окровавленный кулак, мелькающий в подлеске. Птица метнулась в густые заросли, но выскочила из них, стоило ему приблизиться, и исчезла под живой изгородью. Продираясь сквозь кусты, он услышал треск рвущейся ткани и на ходу засунул палец в прореху на рукаве, тянувшуюся от локтя до самой манжеты. Он продолжал бежать. Если он вернется с добычей, никто и не вспомнит о порванной куртке. Всякий раз, когда Рой-младший возвращался из леса с добычей, все забывали о последнем его проступке. Когда Рой-младший убил рыжую рысь, все сразу забыли, что днем раньше он врезался в рефрижератор, когда подавал свою машину задним ходом.

Индейка бежала пьяными зигзагами вдоль канавы, всего в тридцати футах впереди. Когда канава кончилась, она нырнула под живую изгородь и бессильно распласталась на земле. Минуту-другую они с птицей отдыхали по разные стороны куста, стараясь отдышаться. Сквозь листву он видел ее хвост. Очень осторожно, очень медленно он протянул руку и ухватился за него. Индейка не пошевелилась. Он приблизил лицо вплотную к листве, чтобы разглядеть получше: глаз, похожий на стиснутый в окровавленном кулаке черный алмаз, пристально смотрел в его водянистые глаза. Задохнувшись от неожиданности, он разжал пальцы, и индейка опять пустилась наутек.

Секунду спустя он вскочил на ноги, охваченный яростью, продрался сквозь заросли и помчался в направлении, в котором, как ему казалось, скрылась птица. Он взбежал и спустился по крутым склонам двух невысоких холмов, нигде не видя индейки, а потом, когда далеко впереди вроде бы мелькнуло красное пятнышко, он вдруг споткнулся о корень дерева и растянулся на земле во весь рост. Подниматься он не стал. Очки валялись в трех футах от него, разбившиеся о камень.

Он безучастно смотрел на них. Ему с самого начала следовало понимать, что не поймает он индейку. Он ни разу в жизни не взял приза, не победил в драке, никого не убил – не сделал ничего такого, чтобы они им гордились. А если и гордились, то только потому, что он являлся одним из них. Рой-младший совершил много такого, чтобы они им гордились, но даже не соверши он ничего, они бы все равно гордились, поскольку он был Роем-младшим. Теперь они гордились тем, что он распустился. Бабушка говорила: «Рой-младший катится вниз по наклонной!» – и казалось, она с трудом скрывает гордость. Отец говорил: «О, он еще возьмется за ум и заставит нас гордиться им!» – но при этом уже выглядел бесконечно гордым. Затем, когда все высказывались насчет того, как они еще будут гордиться Роем-младшим, мать обычно говорила, добавляя в свой голос настойчивости, словно усталый капитан болельщиков: «Все мы однажды будем гордиться и нашим Мэнли тоже!» И отец говорил: «Ну конечно!» – таким тоном, словно пытался убедить сам себя; а бабушка добавляла: «Особенно если он научится вытирать ноги о половичок, прежде чем войти в дом!» Он бы принес закинутую за плечо индейку, и они бы все повскакали с мест и восторженно заорали: «Посмотрите на Мэнли! Мэнли! Где ты раздобыл дикую индейку?»

Он перевернулся, сел и заколотил пятками по земле, яростно и методично, глядя прищуренными слезящимися глазами на расплывчатые деревья. Очки стоят двадцать два доллара, костюм стоит немерено – и они спросят, где он шлялся. Если он скажет, что его сбил грузовик, они непременно захотят увидеть грузовик. Он подумал о том, что стоит ему совершить хоть малейшую оплошность, он получает наказание в пятьдесят раз тяжелее заслуженного. Он задался вопросом, почему вообще увидел индейку, если ему не суждено было поймать ее. Казалось, Бог сыграл с ним злую шутку. Здесь он сдержался усилием воли, поскольку никогда не позволял себе заходить слишком далеко в мыслях о Боге. Несколько минут он сидел, с отвращением глядя на свои толстые лодыжки, белеющие между краями штанин и носками. Потом снова лег, перевернулся на живот и прижался щекой к земле, но крупный песок больно кололся, и он опять сел. «О черт», – подумал он.

– О черт, – осторожно проговорил он.

А спустя секунду сказал просто: «Черт», – чуть громче, словно проверяя, услышит ли кто.

Потом он повторил слово с таким выражением, с каким произносил его Рой-младший. Однажды Рой-младший воскликнул в сердцах: «Боже!» – и бабушка затопала на него ногами и крикнула: «Чтобы я больше никогда такого не слышала! Не смей поминать имя Господа Бога всуе, ты слышишь?» Но когда Рой-младший ушел, она с гордостью сказала: «У него сейчас такой возраст», – словно ничего лучшего и быть не могло.

– Боже, – сказал Мэнли.

Он пристально смотрел на ромбик земли между ногами.

– Боже, – повторил он. А мгновенье спустя тихо проговорил: – К черту. – Лицо у него загорелось, и сердце громко забилось. – К черту все, – сказал он еле слышно, а потом оглянулся через плечо, не поднимая головы, и медленно обвел взглядом деревья и кусты позади. – Отец Всемилостивый, Всемилостивый Боже, направь грузовик обратно во двор, – сказал он и начал хихикать. Лицо у него сильно покраснело. – Отец наш, пребывающий на небесах, пристрели шестерых и ограбь семерых, – импровизировал он, давясь смехом.

Ох! Старая леди дала бы ему по башке, когда бы слышала это. Черт возьми, она бы просто вогнала ему башку по самые плечи. Он откинулся назад и покатился по земле, трясясь в приступе дикого хохота. Черт возьми, она бы свернула ему шею, она бы свернула его чертову шею, она бы к чертовой матери чертову шею… она бы… Когда приступ закончился, он попытался овладеть собой, но стоило ему только подумать о своей чертовой шее, он опять начинал трястись всем телом. Он лежал навзничь на земле, раскрасневшийся и обессиленный, и спустя несколько минут перестал смеяться почти так же внезапно, как начал.

Он повторял все те же слова, но уже не мог заставить себя рассмеяться снова. Он подумал о своих разбитых очках, порванной курточке и о своей безрезультатной погоне. Как только он переступит через порог, все хором завопят: «Где ты порвал одежду? Где твои очки? Кто поколотил тебя на сей раз?»

Он поднял разбитые очки и с минуту держал перед собой в вытянутой руке, словно предъявляя воображаемым зрителям свидетельство своей невиновности, а потом засунул их в карман и поднялся на ноги. Он совершенно перестал обращать внимание на яркие краски осеннего леса. Он пытался оценить преступление и наказание в долларах и центах: против примерно двух долларов за разбитый подарок – двадцать два доллара за очки и около пятнадцати за костюм. Если измерять все в голых цифрах, любой увидит здесь вопиющее несоответствие. Единственный способ отвлечь внимание от данного факта – это совершить настолько дурной поступок, после которого даже смерть покажется недостаточно тяжким наказанием. Несколько минут он напрягал воображение, пытаясь представить, что бы ему такое совершить. Он не мог придумать ни одного преступления против кого-либо, которое не доставило бы ему столько же неудобства, сколько жертве. А потом вдруг придумал и, пораженный пришедшей на ум мыслью, замер на месте с приоткрытым ртом и полуразжатыми ладонями у груди, словно уронив на землю какую-то вещь.

То, о чем он подумал, было богохульством, грехом, доступным не только взрослым, но и детям – хотя он никогда раньше не сознавал, насколько это просто. Уголки его губ чуть приподнялись в улыбке, потом опустились, сначала один, потом другой, словно уравновесились чашечки весов, на которых лежали толстые щеки. Казалось, он не может решить, заплакать ему или рассмеяться.

Мысль о такого рода преступлении сопровождалась чувством духоты и одновременно холода, совсем не похожим на чувства, вызываемые тайными дурными поступками более открытого характера, вроде разбивания флакончика с духами. От них он ощущал звон в ушах и горячую пустоту в голове. Но мысль о совершенно новом греховном поступке, только сейчас пришедшая в голову, всецело заняла его ум. Он засунул руки глубоко в карманы, локти прижал к бокам.

– Чертов Бог, – быстро проговорил он дрожащим голосом, похожим на неуверенный писк птенца, впервые пробующего взять новую ноту.

Секунду спустя он машинально двинулся вперед, краем глаза видя яркий желто-красный лиственный шатер высоко над головой. Дул легкий ветерок, и все маленькие кустики словно склонялись перед ним в почтительном поклоне. Предзакатное солнце бросило косой луч вдоль тропинки, который уперся в густые заросли кустов и – не успел он пройти и сотни футов – высветил бронзовую грудь мертвой индейки, внезапно полыхнув на ней медно-красным огнем. Птица лежала кверху лапами у большого белого камня, откинув назад голубую голову на безжизненно вытянутой шее и закрыв свои ужасные глаза. Он целую минуту пристально смотрел на нее, замерев на месте, а потом медленно, осторожно приблизился.

Он не собирался дотрагиваться до нее. Он не сомневался, что это какая-то ловушка. С какой стати она валяется здесь, легкая добыча для него? Он присел на корточки возле птицы. Перья с одного бока у нее были пропитаны кровью. Он приподнял крыло и увидел пулевое отверстие прямо над ногой. Он снова представил, как идет с закинутой за плечо индейкой. Решил, что она весит фунтов двадцать. Похоже, здесь нет никакой ловушки. Все та же индейка, только мертвая и еще теплая.

Он попытался понять, какими мотивами руководствовался Бог, если это не ловушка. Вспомнил о заблудшей овце и блудном сыне, а потом вдруг в мозгу у него полыхнула мысль: он катится вниз по наклонной! Сам того не ведая, он все время катился вниз по наклонной и сейчас получил предостережение. Таким образом Бог говорил, что Ему угодно, чтобы он примкнул к Нему. Нет, это не ловушка, это взятка, но он не позволил слову «взятка» запечатлеться в своем сознании. Это подарок, подумал он, призванный удержать меня на верном пути!

У него возникло ощущение, будто Бог наблюдает за ним и ждет, возьмет он индейку или нет. Бог наверняка считает, что он достоин спасения. Он вдруг осознал, что густо покраснел и глупо ухмыляется, и вытирает ладонью свой широкий рот, и поправляет на носу очки с треснутыми стеклами. Он нервно хихикнул и быстро овладел собой. Очень отчетливый и очень гадкий голос в голове у него проговорил:

– Не больно-то Он крутой, если пытается подкупить такого идиота, как ты, паршивой индейкой.

Он посмотрел на индейку и убедился, что она вовсе не паршивая.

– Тебя ждет гораздо больше, коли покатишься вниз по наклонной, – продолжал голос.

Он поднял индейку за ноги и решил, что она весит фунтов тридцать, а то и все сорок. Он нагнулся и взвалил ее на плечо. Голова птицы болталась на уровне его живота, и он пошел через великолепный осенний лес, буйные краски которого отражались и играли на перьях. Он остановился, внезапно поняв, что все случившееся есть не что иное, как призыв к служению Богу.

– Ну да-а-а, – протянул глумливый голос. – Теперь тебе придется стать проповедником.

Он пристроил индейку поудобнее на плече. «Как Билли Грэм,– подумал он,– который постоянно летает в Европу».

– Не-е-ет. Как старый жирный придурок из местной методистской церкви, – протянул противный голос.

– Нет, как пастор, который основал Город мальчиков 3,– сказал он. – Я тоже построю город для мальчиков, которые катятся по наклонной плоскости.

Сознание уместности последних слов придало ему сил, и он представил целый отряд перевоспитанных мальчиков, шагающий за ним по лесам. «Вперед, мальчики, – сказал он. – Бог послал нам индейку».

«Ты послал нам хорошую птицу», – сказал он Богу.

«Самое лучшее для самого достойного, – ответил Бог. – Я рад, что ты на моей стороне, Мейсон».

Он решил пойти к дому окружным путем, через город. По дороге он один раз услышал голос: «Ладно, ты можешь покатиться вниз по наклонной и позже», – но мгновенно переключился на хорошие мысли. Он пытался придумать поступок, которым докажет свою признательность Богу, и в конце концов решил, что если увидит слепого или нищего, бросит свои карманные десять центов в жестянку. Нищие на улицах встречались крайне редко, но все-таки иногда встречались, и он подумал, что если Бог действительно хочет, чтобы Его слуга пожертвовал своими десятью центами, то пошлет ему нищего.

В деловом квартале он привлек всеобщее внимание. Два парня подошли к нему, присвистнули и подозвали еще нескольких, болтавшихся на углу. Мэнли остановился и подождал, пока вокруг соберутся люди. Подошедший мужчина в охотничьем костюме долго смотрел на индейку, тихо чертыхаясь. Одна женщина спросила, сколько его птица примерно весит, а один парень сказал, что теперь в окрестных лесах диких индеек осталось мало. Мужчина в охотничьем костюме продолжал бормотать:

– Вот чертов постреленок, вот чертов постреленок.

– Наверное, ты устал, – сказала женщина.

– Нет, – сказал Мэнли. – Но мне надо идти. У меня дела.

Он сделал глубокомысленное лицо и торопливо зашагал по улице; птица слегка подпрыгивала у него на спине.

– Бог окажется настоящим простофилей, если спустит тебе это с рук, – сказал знакомый голос, но он не обратил на него внимания.

Трое деревенских мальчишек, сидевших на поребрике, встали и попытались разглядеть индейку, не выдавая своего интереса. Он представил себе, как в одеянии священника ведет этих трех исправившихся мальчишек по улице. Они станут проходимцами, коли он вовремя не повлияет на них. Хоть бы они подошли и попросили разрешения рассмотреть индейку получше. Он чувствовал острую потребность сделать что-нибудь для Бога. Он уже вышел из делового квартала, а ни одного нищего так и не встретил. Возможно, он встретит нищего, прежде чем доберется до жилых кварталов, и тогда отдаст свой десятицентовик – пусть ему самому десятицентовики доставались тяжело.

Деревенские мальчишки все еще тащились за ним. Он подумал, что может остановиться и спросить, не хотят ли они рассмотреть индейку, но они были детьми съемщиков, а дети съемщиков иногда просто тупо смотрят на тебя и молчат. Он решил основать город для детей съемщиков. Он подумал, не вернуться ли обратно в деловой квартал, чтобы отыскать там нищего. Потом решил помолиться о том, чтобы появился нищий.

«Боже, пусть мне встретится нищий, – внезапно начал молиться он. – Пусть он мне встретится, прежде чем я доберусь до дома».

– Испытываешь Его, да? – спросил голос.

Он уже шел по улицам, сплошь застроенным жилыми домами, где шансы встретить нищего ничтожно малы. Тротуары были пустыми, если не считать нескольких трехколесных велосипедов, оставленных у калиток. Деревенские мальчишки по-прежнему следовали за ним. Он со страхом подумал, что Бог потерял к нему интерес, поскольку здесь нищие не побираются.

Он решил, что не встретит ни одного. Возможно, Бог потерял доверие к нему. Нет! Быть такого не может! «Боже,

прошу Тебя, пошли мне нищего, – взмолился он; зажмурился, весь напрягся и сказал: – Пожалуйста, пусть мне сейчас же встретится нищий!» Проповедник говорил: «Стучите, и вам откроется, просите, и получите!» Он уже знал, что никакого нищего не встретит. Потом открыл глаза и увидел Хетти Гилман, которая вывернула из-за угла и зашагала ему навстречу.

Он испытал сильнейшее за весь день потрясение.

Она быстро шла навстречу своей прихрамывающей походкой. Старая Хетти Гилман, по слухам, была богаче всех в городе, поскольку уже двадцать лет занималась попрошайничеством. Она всеми правдами и неправдами проникала в дома и не уходила, покуда не получала подаяния, и уходила с проклятиями, коли получала меньше, чем рассчитывала. Мэнли прибавил шагу. Он вынул из кармана десятицентовик, чтобы держать монетку наготове, когда они поравняются. Сердце прыгало у него в груди. Она приближалась, высокая старуха с длинным лицом, в черном пальто и низко надвинутой на лоб черной шляпе. Лицо у нее было цвета мертвого синюшного цыпленка. Когда она подошла, он вытянул вперед ладонь с поблескивающим на ней десятицентовиком, и Хетти Гилман одним стремительным, отточенным за годы практики движением руки смела монетку с ладони. Потом раздвинула губы в алчной ухмылке, говорившей: «Чего взять с сопляка, кроме паршивого десяцентовика!» Он торопливо зашагал дальше, сознавая лишь одно: Бог сотворил чудо для него.

Мало-помалу сердцебиение утихло, и он почувствовал удивительную легкость в ногах. Казалось, он с таким же успехом мог бы идти не по земле, а по воде. «Возможно, – подумал он, – я отдам все свои деньги нищим». Да, он посвятит свою жизнь благородному делу помощи людям вроде Хетти Гилман. Он вдруг осознал, что деревенские мальчишки уже буквально наступают ему на пятки, и, не успев ни о чем подумать, повернулся и вежливо спросил:

– Вы хотите получше рассмотреть индейку?

Они резко остановились и уставились на него. Бледные и невозмутимые, с бесцветными волосами и водянистыми, прозрачными глазами. Потом самый высокий чуть повернул голову и сплюнул. Мэнли посмотрел на плевок. Темный от настоящего табака!

– Где ты надыбал индейку? – спросил сплюнувший.

– В лесу, – ответил Мэнли. – Я загнал ее до смерти. Видите, она подстрелена. – Он снял индейку с плеча и развернул таким образом, чтобы показать пулевое отверстие под крылом. – Думаю, в нее попали дважды, – возбужденно сказал он. – Я гнался за ней минут двадцать пя…

– Дай позырить, – сказал сплюнувший. Мэнли протянул ему птицу.

– Видишь пулевое отверстие? – спросил он. – По-моему, в нее стреляли дважды, и обе пули вошли в одно и то же место. По-моему…

Голова индейки шлепнула по лицу Мэнли, когда сплюнувший парень небрежно закинул птицу за плечо и круто развернулся. Остальные двое тоже развернулись, как по команде, и все они неторопливо пошли прочь, обратно к центру города. Мертвая индейка неловко лежала на плече у парня, и ее голова медленно покачивалась при каждом шаге.

Они уже миновали перекресток и оказались в следующем квартале, когда к Мэнли вернулась способность двигаться. Он наконец осознал, что уже не видит их, так далеко они ушли. Он повернулся и двинулся домой, нога за ногу. Он прошел четыре квартала, а потом – внезапно заметив, что уже смеркается, – бросился бегом. Он бежал все быстрее и быстрее, и, когда свернул на свою улицу, сердце у него колотилось так же часто, как переступали ноги, и он точно знал, что Нечто Ужасное несется за ним по пятам, вытянув руки и растопырив пальцы, чтобы схватить.