Текст книги "Невинная кровь"

Автор книги: Филлис Дороти Джеймс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

9

Как обычно, Скейс возвращался к себе по Вестминстерскому мосту, через Парламентскую площадь, Грейт-Джордж-стрит и Сент-Джеймсский парк. До восточного пригорода можно было добраться и более коротким путем, по городской линии, однако Норман предпочитал пройтись вечером по набережной и уже у парка сесть на метро. С тех пор как умерла Мэвис, он никогда не спешил домой. Не видел в этом смысла.

В парке было многолюдно, но Скейс ухитрился найти свободную скамейку. Пристроив сумку на земле между ног и глядя на озеро сквозь ветви плакучих ив, он вспомнил, как сидел на этом самом месте восемь месяцев назад, в свой первый обеденный перерыв после смерти жены. Тогда стояла необычайно холодная ноябрьская пятница. Солнце в зените казалось большой, размазанной по облакам луной. Ивы медленно роняли на воду тонкие бледные листья. На грядках с розами оставались лишь крепкие алые бутоны, побитые заморозками; колючие стебли шуршали мертвыми листьями. Озеро блестело морщинистой бронзой, и только посередине будто бы сверкал гладкий поднос чеканного серебра. Какой-то старик шаркал ногами по тропинке, усеянной опавшими листьями. В парке печально веяло запустением: с перил голубого моста вытерли краску бесчисленные руки туристов, фонтан молчал, чайная была закрыта на зиму. Теперь в воздухе гудели голоса гуляющих, звенел детский смех. В тот день, как припомнилось Норману, по дорожке брел один-единственный мальчик, и когда он грубо, надтреснуто хохотнул, над озером взметнулись с жалобными криками пухлые чайки. Вдали, у корней деревьев, между пучками травы белели пятна раннего снега.

На Скейса даже дохнуло забытым ноябрьским холодом, и он прикрыл веки, чтобы не видеть залитой солнцем зелени парка над зеркалом голубой воды, отрешился от призывных ребячьих криков и приглушенной музыки оркестра и мысленно перенесся в больничную палату, где скончалась Мэвис.

Надо же было выбрать такой неудачный день, напряженный четверг, да еще и четыре пополудни – самое горячее время. Уж лучше бы ночью: большинство пациентов спят или просто угомонились, персонал может отдохнуть от ежедневной битвы за жизнь и уделить внимание тем, кто ее проиграл. Утомленная медсестра объяснила, что по правилам полагалось, конечно, переместить больную в отдельную боковую палату, но, к несчастью, все они заняты. Может, завтра… В общем, кто доставляет в последние минуты меньше хлопот персоналу, тот и заслуживает больше комфорта. Норман сидел рядом с женой за шторами, узор которых навсегда отпечатался в его памяти: маленькие розовые бутоны на фоне гвоздик. Очень мило и уютно.

Как будто бы можно приукрасить смерть. Сквозь щель между занавесками Скейс видел, как суетятся медсестры в длинных халатах, с безразличным видом подкатывая к постелям столики на колесах, закрепляя капельницы… Чья-то голова просунулась и радостно спросила:

– Чаю?

Норман принял чашку и блюдце из белого фарфора; в буроватой жидкости уже таяли два куска сахара.

Руки жены лежали поверх одеяла. Норман держал ее левую ладонь, гадая, какие грезы царят в долине теней. Разумеется, им далеко до кошмаров, которые мучили Мэвис долгими ночами после гибели единственной дочери, так что Норман то и дело просыпался от истошного визга, задыхаясь от горячего, сладковатого запаха пота и страха. Мир, куда она унеслась, наверняка добрее, иначе почему бы ей лежать столь тихо? Скейс отстраненно наблюдал, как пробегали по лицу умирающей смутные тени чувств, уже недоступных ей: то капризно сдвигались брови, то мелькала коварная, неискренняя улыбка. Мужу она почему-то напомнила маленькую Джули в те дни, когда девочка страдала газами и строила похожие серьезные мины. Вот ее веки задрожали, а губы слабо зашевелились. Норман наклонился.

– Лучше ножом. Так надежнее. Не забудешь?

– Нет, не забуду.

– Письмо с собой?

– Да, письмо с собой.

– Покажи.

Скейс достал бумажник. Мутные глаза Мэвис с трудом сосредоточились на клочке помятой бумаги, трясущиеся пальцы жадно потянулись к нему, словно к мощам святого-целителя, а челюсть отвисла и задрожала от натуги. Муж прижал ее иссохшую ладонь к конверту и произнес:

– Я не забуду.

Ему на ум пришел тот день, когда письмо появилось на свет. Примерно год назад Мэвис впервые услышала, что больна раком. Вечером супруги сидели на диване – рядом, но порознь – и смотрели передачу о птицах Антарктики. Как только Норман выключил телевизор, жена промолвила:

– Если не вылечусь, придется тебе действовать в одиночку. Это нелегко, понимаю. Чтобы ее разыскивать, понадобится убедительная отговорка. И потом, после убийства, вдруг тебя заподозрят, надо будет внятно все объяснить. Я напишу письмо, напишу, что простила ее. Скажешь: дескать, исполнял мою последнюю волю, хотел передать конверт из рук в руки.

Когда она это придумала? Должно быть, размышляла во время передачи. Скейс ощутил болезненный укол разочарования и страха. В глубине души он надеялся, что уход Мэвис каким-то образом избавит его от тяжкой ноши, непосильной для одного. Однако выбора не оставалось. Тогда же за кухонным столом и родилось роковое письмо. Жена не стала запечатывать конверт: мало ли кто пожелает ознакомиться с его содержимым, прежде чем сообщить Норману местонахождение убийцы. Скейс так и не прочел письма – ни тогда, ни позже, но всегда носил его в своем бумажнике. До самой предсмертной минуты Мэвис ни разу не заговаривала об этом послании.

Потом она впала в забытье. А Норман сидел прямо, словно проглотил аршин, накрыв ладонью сухую руку, похожую на лапку ящерицы – недвижную, с противно скользящей кожей. Он напомнил себе, что эта самая рука долгие годы готовила для него, стирала, убирала дом, и попытался вызвать прилив жалости. Сердце немного дрогнуло, хотя это было не сострадание, скорее смутное чувство еще одной невозвратимой утраты. И медсестра – зачем она так хлопочет? Столько шума, суеты, а ведь все бесполезно. Зарыдать бы сейчас – не о Мэвис, обо всех сразу, о больных и здоровых, а главное, о себе самом. Слезы не подступали. Вместо них появилось желание брезгливо отдернуть ладонь. Скейс пересилил его. Что, если медсестра заглянет за штору? Наверняка она ожидает увидеть верного мужа покорно сидящим у смертного ложа, склонившимся над своей любимой в тщетной попытке утешить угасающую плоть. Любимой… Нет, любовь умерла. Мэри Дактон удавила ее своими руками, когда вытрясла душу из их ребенка. Если вдуматься, настоящее чувство не должно так легко погибать. Но когда-то оно казалось очень даже настоящим. Да, они любили друг друга, как и всякое живое существо на планете, в меру сил. А чем это кончилось? И кто из них больше виноват? Та, которую прежде переполняла энергия, или тот, который, наверное, мог бы помочь своей половине преодолеть кошмар и начать жить? К чему теперь гадать на кофейной гуще? Важно не подвести Мэвис хотя бы в последний раз. Для этого остался единственный путь: их общая цель отныне должна стать его собственной. Кто знает, может быть, смерть убийцы искупит и оправдает потраченные впустую бесконечные годы ожидания.

Жена лелеяла горькую жажду мести, словно чудовищного младенца, который день ото дня рос в утробе, ни на миг не позволяя забыть о себе. Со временем даже личный врач утомился выписывать рецепты и направления к местным светилам психиатрии, даже он признал, что несчастная горюет слишком долго. В конце концов, горе – непозволительная роскошь в современном обществе, выделяющем сочувствие скупыми монетками, точно милостыню, так что многие гордецы и вовсе не протягивают за ней руки. Норману подчас приходило в голову, что викторианские обычаи показного траура не лишены смысла. По крайней мере они четко определяли границы общественной терпимости. Вдове, например, полагалось провести год в черном, полгода в сером и потом уже ходить в лиловом. Так рассказывала Скейсу бабушка, с уважением отзываясь о богатых провинциальных домах, где ей довелось служить горничной. Интересно, сколько черного причиталось родителям изнасилованного и убитого ребенка? В те времена подобная потеря возмещалась не позже чем за год.

«У вас впереди целая жизнь», – твердили Мэвис. В ответ она широко распахивала непонимающие глаза: какая еще жизнь? «Подумайте о муже», – советовал доктор. И она думала. По ночам, напряженно и безмолвно лежа в двуспальной кровати, Норман смотрел в черный потолок и явно видел еще более беспросветные тучи ее мыслей: невысказанные упреки злокачественной опухолью запускали щупальца в его мозг. Жена ни разу так и не повернулась к нему. Разве только иногда протягивала руку, но стоило Скейсу коснуться ее, отдергивала. Та самая плоть, что некогда заронила в нее семя жизни, теперь отталкивала Мэвис. Как-то раз, чувствуя себя последним предателем, Норман робко поднял деликатную тему в беседе с врачом, и тот, ни секунды не сомневаясь, выдал: «Физическая близость ассоциируется у вашей супруги с бедой и утратой. Терпение, подождите немного». Он и терпел. До самой ее смерти.

…Кажется, снова заговорила? Скейс наклонился ниже, уловил кисловато-сладкий запах тления – и еле справился с искушением закрыть рот платком, чтобы не заразиться. Вместо этого он задержал воздух и постарался не дышать. Потом не выдержал и все-таки втянул в себя часть ее дыхания. Несколько нескончаемых минут Норман не мог разобрать, что шепчут дрожащие губы, но вот послышался неожиданно ясный, резкий, глубокий голос, какой был у нее до болезни.

– Сильная, – произнесла умирающая. – Сильная.

О чем это? Может, она имела в виду сильную волю, которая понадобится ему, чтобы исполнить задуманное? Или хотела напомнить об огромной силе убийцы, о том, что не следует легкомысленно приближаться к ней без оружия?

Тогда, на скамье подсудимых, Мэри Дактон не показалась ему ни слишком высокой, ни крепкой. Хотя, должно быть, сам зал суда – столь неожиданно тесный, безликий, обитый бледным деревом – приуменьшал всякое человеческое существо, виновное и невиновное, попавшее в его стены. Даже прокурор, облаченный в багряную мантию с королевским гербом, съежился до крылатой марионетки. Однако долгие годы, проведенные за решеткой, вряд ли ослабили преступницу. О, за узниками хорошо присматривают, чтобы никто не перерабатывал, не голодал, делал по утрам зарядку. Заболевшим предоставляется наилучший медицинский уход. Прежде, замышляя убийство, супруги мечтали удавить Мэри Дактон голыми руками, ведь именно так погибла Джули, но… Мэвис права. Мистер Скейс остается один. И без оружия ему не обойтись.

Видит Бог, он совсем не желал, чтобы жена умирала в горькой злобе. Преступница навеки отняла у них любовь – утешение каждого смертного, дружбу, смех, планы, надежды. И конечно, Джули. Порою Скейс недоуменно ловил себя на том, что почти забыл о ней. А Мэвис утратила своего бога. Как всякий из верующих, она мысленно творила его по собственному образу и подобию, представляя себе эдакого добряка-методиста с провинциальными вкусами, любителя радостных песен и умеренно-академических обрядов, не требующего больше, чем она в состоянии дать. В церковь по воскресеньям жена ходила по привычке, скорее из соображений удобства, чем ради страстного желания восславить Творца. Воспитанная в семье методистов, она была не из тех, кто отвергает понятия, привитые в детстве. Однако так и не простила Богу гибели маленькой дочери. Скейсу часто казалось, что Мэвис и его не простила. Наверное, потому и умерла их любовь: из-за вины. Жена укоряла его, а он терзал сам себя.

Снова и снова она вспоминала:

– Зачем только мы ей разрешили? Наша дочь не пошла бы в скауты, но ты так хотел этого…

– Я просто не желал ей одиночества. Я помнил, каково это в детстве…

– Ты должен был заезжать за ней по четвергам. Тогда ничего бы не случилось.

– Ты же знаешь, она не позволяла. Говорила, что ходит через площадку с подружкой, с Сэлли Микин.

Нет, Сэлли не провожала ее. Никто не провожал. Девочка просто стыдилась просить родителей о помощи. Вообще она ужасно походила на отца в юности: столь же непривлекательная, нелюдимая, замкнутая, дочь стремилась бороться с неуверенностью и неразумными детскими страхами в одиночку. Норман отлично понял, почему она никогда не ходила через игровую площадку: та, верно, казалась ей огромной и темной пустыней. Подвязанные на ночь цепочные качели страшно скрипели на ветру, гигантская горка хищной кошкой изгибалась на фоне закатного неба, из глухих укромных мест веяло угрозой, у скамеек, на которых днем сидели мамы с колясками, пахло мочой. И Джули делала огромный крюк по незнакомым улицам, схожим с ее собственной и потому не таким пугающим. Приятные, уютные дома-пятистенки с освещенными окнами внушали чувство покоя и уверенности. На одной из таких ничем не примечательных улиц девочке и повстречался насильник. Без сомнения, он, как и его дом, должен был выглядеть донельзя заурядно, чтобы заманить жертву, не вызывая подозрений. Родители постоянно твердили ей, как опасно разговаривать с незнакомцами, брать у чужих людей сладости, а тем более куда-то с ними ходить. Надеялись, что природная застенчивость будет ей защитой. Однако ничто не уберегло от беды: ни родительская опека, ни предупреждения.

Впрочем, чувство вины в сердце Нормана потихоньку таяло. Время не исцелило, но по крайней мере обезболило рану. Видимо, всякому человеческому страданию положен предел. Скейс где-то читал, что самые страшные пытки терзают жертву до определенного момента, за которым уже нет боли, когда град ударов спокойно воспринимается сознанием и даже приносит некое удовлетворение. Норману припомнилась первая чашка чаю, выпитая после смерти дочери. Он по-прежнему не мог и смотреть на еду, но безумная жажда застала его врасплох, и он не смог противиться. У крепкого сладкого чая оказался восхитительный вкус. Никогда, ни до, ни после, мистеру Скейсу не приходилось испытывать подобного. Джули умерла считанные часы назад, а его коварная, прожорливая плоть уже бессовестно вкушала удовольствия этого мира.

И вот, сидя под солнцем с пожитками, брошенными под скамейку, Норман опять ощутил всю тяжесть бремени, которое взвалила на него жена перед смертью. Итак, ему нужно разыскать и прикончить убийцу дочери. Лучше бы сделать это со всей осторожностью: бывшего клерка пугала мысль о тюрьме; однако, если не удастся, он совершит задуманное любой ценой. Сила убеждения поразила его самого. Откуда взялось такое страстное желание? Неужто все дело в мести? Нет, она давно уже ослабла. Тоска по Джули? И это чувство, поначалу столь же пронзительное, как у Мэвис, со временем выгорело, оставив в душе пустоту. Отец едва помнил ее лицо. Жена уничтожила все фотографии до единой. Хотя перед глазами Скейса еще стояли некоторые из них – точнее, изредка всплывали для поддержания мрачных мыслей. Вот он впервые взял дочь на руки: такое крохотное, запеленатое тельце, слипающиеся глазки, бессмысленная улыбка. А вот Джули топает по берегу озера, крепко ухватившись за отцовский палец. Или она же в форме скаута накрывает на стол – очень старается, хочет заработать лишний значок… Что же теперь делать? Как бы он ни расправился с убийцей, девочку не вернуть.

Может быть, Норман хотел сдержать слово, данное жене? Но как можно хранить или не хранить верность покойнице, которая самим актом умирания поставила себя вне досягаемости любого предательства и обмана? Никакие поступки супруга уже не тронут ее, не повредят ей и не разочаруют. Ведь не вернется же недовольный призрак Мэвис терзать его укорами за проявленную слабость? Нет-нет, она здесь ни при чем. Мистер Скейс сделает это ради себя. Это же надо: прожить пятьдесят семь лет полным ничтожеством – и вдруг пожелать доказательств, дескать, я тоже способен на отчаянный поступок, настолько ужасный и непоправимый, чтобы после, как бы ни обернулась судьба, уже никогда не сомневаться в себе… Норман перебирал в уме одну причину за другой, и все они казались правдоподобными, хотя нимало не трогали сердце. Просто он чувствовал, что сделает это, что убийство неизбежно и даже предопределено роком.

Солнце заходило. С озера потянуло прохладой, ивы зябко задрожали на ветру. Нашарив сумку под скамейкой, Норман зашагал к метро.

10

В четверг двадцатого июля, спустя три дня после того как от матери пришел ответ, Филиппа купила билет до Йорка и села на девятичасовой поезд от вокзала Кингз-Кросс. Краткий информационный листок, прилагавшийся к письму вместе с пропуском на посещение, сообщал, что автобус до Мелькум-Гранж отправляется из Йорка ровно в два пополудни. При том душевном беспокойстве, которое обуревало девушку, ей показалось легче провести несколько часов, гуляя по городку, нежели нервничать в Лондоне, ожидая более позднего поезда.

По прибытии она купила в киоске путеводитель и пустилась бродить по узким мощеным улицам, среди старинных, укрепленных тяжелыми брусьями домов и роскошных особняков в стиле георгианской эпохи, по укромным зеленым аллеям, прошлась по магазинам, пропахшим иноземными пряностями, заглянула в зал для приемов, построенный в восемнадцатом веке, наведалась в средневековый зал странствующих купцов, увешанный пышными флагами гильдий и портретами их покровителей, посетила развалины римских бань, осмотрела старинные церкви. Город представился гостье сказочным сном, и все его красоты, воплощенные в светотени, красках, формах или звуке, глубоко отпечатались в ее сознании, настроенном на отстраненно-возвышенный лад. И вот, миновав статую святого Петра, Филиппа вошла через западные врата в прохладу главного собора, где наконец-то решила присесть и отдохнуть. Тут она вспомнила, что захватила с собой сырно-томатный рулет, и впервые поняла, как сильно проголодалась. Однако не устраивать же пикник прямо в церкви. Это оскорбило бы, пожалуй, чувства верующих. Ничего, она еще потерпит. Запрокинув голову, посетительница обратила взор на ослепительно прекрасные средневековые витражи огромного восточного окна, туда, где Бог-Отец царственно восседал надо всем творением. Перед Ним была раскрытая книга. «Я есмь Альфа и Омега, начало и конец». [24]24
  Новый завет. «Откровение святого Иоанна Богослова». 1:8.


[Закрыть]Как проста должна быть жизнь тех, кто потерял и обрел себя в подобном величественном утверждении. Увы, для нее этот путь закрыт. Символ веры Филиппы более суров и самонадеян: для нее все начинается и завершается ею же.

Девушка пришла на остановку чуть раньше положенного и не пожалела, что пожертвовала ради этого вторым завтраком: двухэтажный автобус уже стремительно заполнялся. «Интересно, – подумалось ей, – сколько людей едут туда же, куда и я? Многим ли из них месяцами приходится проделывать знакомый маршрут?» На табличке автобуса тюрьма не значилась. «В Мокстон через Мелькум» – только и говорилось там. Некоторые пассажиры выкликивали имена знакомых, пробирались, чтобы занять места рядом. Большинство везли с собой корзины и объемные мятые сумки. Как ни странно, здешнее общество не выглядело мрачным, подавленным, отмеченным особой печалью. Возможно, каждого и тяготило собственное бремя, но в этот безоблачный день оно казалось немного легче. Солнце припекало сиденья через стекло. Автобус, пропахший нагретой кожей, телами, свежеиспеченным печеньем, летним ветерком и луговыми травами, беззаботно покатил мимо редких деревушек, тенистых зеленых долин, где тяжелые ветви конского каштана царапали высокую крышу, потом со скрежетом взобрался вверх по узкой тропе между каменных стен, и теперь по обе стороны тянулись сжатые поля, на которых паслись стада белоснежных овец.

Лишь трое пассажиров на первом этаже не разделяли общего настроения: поседевший мужчина средних лет в безупречном костюме, занявший место рядом с Филиппой перед самым отъездом (всю дорогу он смотрел в окно, отвернувшись ото всех, и беспокойно крутил золотое кольцо на среднем пальце), и две немолодые женщины, что сели позади.

– Требует и требует, все время чего-то требует, никак не угомонится, – ворчала первая. – Теперь ей шерсть подавай! Я говорю, тебе-то хорошо, но нельзя же так. Я не могу. Я и так твоим ненаглядным деткам не даю помереть с голодухи, а ты все губы раскатываешь. Два десятка клубков! Вязать она, видите ли, удумала, хочет себе что-то вроде курточки! Джордж к ней больше не ездит. Он этого не выносит, нет, только не наш Джордж.

– Я видела на распродаже в Паджете хорошую шерсть, – заметила товарка.

– Хорошую? Черта с два! Ей-то надо новую, французскую. По восемьдесят пенсов за унцию, не хочешь? Могла бы обойтись и пуловером. Хоть бы о детях подумала! У ней ведь трое, все мал мала меньше, никому и восьми нет. Мне и повязать некогда. Я говорю, мол, это я в тюрьме, а не ты. Жаль, таких не выпускают из камеры, чтобы сами глядели за своей малышней. А то и неясно, кого из нас приговорили…

Седоволосый мужчина продолжал пялиться в окно и нервно вертеть кольцо.

Время от времени Филиппа проводила рукой по сумке, нащупывая конверт с письмом от матери. Ответ пришел в понедельник семнадцатого июля. Судя по штемпелю, его доставили за два дня. Послание было сжатым и деловым, напоминая стиль самой Филиппы. Девушка помнила его наизусть.

«Благодарю за письмо и любезное приглашение, но, вероятно, сначала нам стоит увидеться. Я пойму, если ты передумаешь, и сочту такое решение разумным. В конверте ты найдешь месячный пропуск на посещения. Приезжай, когда тебе будет удобно. Само собой, я всегда на месте. Мэри Дактон».

Вот так – просто Мэри Дактон. Насмешливый тон последней фразы слегка заинтриговал девушку. Впрочем, это могла быть и попытка немного снизить накал, заранее разрядить обстановку перед их первой встречей, нечто вроде самозащиты.

Двадцать минут спустя водитель замедлил ход и свернул влево, на узкую дорогу. Указатель гласил, что до Мелькума осталось две мили. За окнами ползли каменные дома, щит с местным гербом, универсальный магазин, почта, потом автобус пересек по горбатому мостику неглубокий быстрый поток и поехал вдоль городской стены высотой в восемь футов. Несмотря на явно почтенный возраст, каменная ограда была в отличном состоянии. Когда она вдруг закончилась, двухэтажный автобус с грохотом встал перед огромными воротами. Кованые створки оказались открытыми. На стене была строгая надпись черной и белой краской: «Тюрьма Мелькум-Гранж».

«А что, – отметила Филиппа, – не такое уж неподходящее здание. Хотя возводили его точно не для этих целей». Это был кирпичный особняк шестнадцатого века: два далеко выдающихся в стороны крыла, центральный блок и две строгие зубчатые башни. На солнце полыхали ряды высоких сводчатых окон в перекрестие решеток. Внушительных размеров крыльцо с тяжелым портиком скорее наводило на мысли о грозной силе и неколебимости, чем о радушном гостеприимстве. Более поздние переделки сразу бросались в глаза. К примеру, подъездную площадку перед парадной дверью расширили, чтобы дать место для парковки полудюжине служебных автомобилей, а по правую руку от каменного здания выстроились бараки сборного типа – мастерские, должно быть, или дополнительные спальные помещения. На лужайке слева от главной дорожки три женщины в рабочих комбинезонах лениво паяли поломавшуюся газонокосилку. При виде потока посетителей они обернулись, но без особого воодушевления.

Сплошная открытость, отсутствие сторожей и нестареющая красота средневекового замка, раскинувшегося перед ней во всем своем величественном покое, неприятно смутили Филиппу. Автобус тронулся, увозя немногих оставшихся пассажиров дальше по маршруту. Девушка спохватилась: она так и не спросила, когда возвращаться назад. На миг ее обуял необъяснимый с точки зрения разума ужас: а вдруг придется застрять здесь, в этой темнице, так пугающе не похожей на место, где должны содержать заключенных? Между тем прочие посетители невозмутимо устремились вперед по дорожке, усыпанной гравием. Каждый из них сутулился под тяжестью сумок. Даже мужчина в костюме нес под мышкой большую стопку книг, перевязанных бечевкой. И только Филиппа явилась с пустыми руками. Девушка вздохнула и медленно пошла вслед за остальными, чувствуя, как громко колотится сердце. Одна из пассажирок автобуса, негритянка примерно ее возраста, с тонкими аккуратными косичками, переплетенными желто-зеленым бисером, обернулась и подождала Филиппу.

– Новенькая, что ли? Видела тебя в автобусе. Ты к кому?

– Я приехала навестить миссис Дактон… Мэри Дактон.

– Мэри? Она в том корпусе, где конюшни, вместе с моей подружкой. Иди за мной, я покажу.

– Разве не надо где-нибудь отметиться…

– Отметишься у надзирателя. ПП-то с собой?

Филиппа непонимающе выгнула брови.

– Ну, ПП. Пропуск на посещение.

– А, да, с собой.

И новая знакомая повела ее вокруг основного здания, по вымощенному булыжниками двору к перестроенным конюшням. Открытая настежь дверь приглашала войти в маленький кабинет. Женщина в форме приняла у негритянки пропуск, в мгновение ока обшарила ее сумку с передачей и наконец проговорила с мелодичным шотландским акцентом:

– Честное слово, Этти, ну ты и лапочка сегодня. Сума сойти, как у тебя терпения хватает наводить всю эту красоту.

Этти ухмыльнулась и тряхнула косичками. Бусинки с тихим звоном заплясали-запрыгали на свету. Надзирательница повернулась к Филиппе. Та протянула свой пропуск.

– А, вы и есть мисс Пэлфри. Первый раз, да? Комендант подумал, что вам не помешает пообщаться наедине, так что я застолбила комнату свиданий. Около часа вас точно не будут беспокоить. Этти, покажешь мисс Пэлфри, где это? А то мне сейчас нельзя отлучаться.

Комната оказалась совсем близко. На двери висела картонная табличка с надписью «Занято». Негритянка легонько толкнула ее, но открывать не стала.

– Ну вот, пришли. Свидимся в автобусе.

Оставшись одна, Филиппа осторожно отворила дверь. Внутри никого не было. Девушка захлопнула за собой створку и прислонилась к ней спиной. Прикосновение надежного дерева придало уверенности. Помещение чем-то напомнило кабинет мисс Хендерсон – должно быть, ощущением поддельного уюта. Ничто не цепляло взгляд. Ни дать ни взять привокзальная комната отдыха: использовать и забыть навсегда. Покидая такую, никто не обернется с сожалением. Здесь никому не придет в голову по-настоящему расслабиться, хотя бы на время отрешиться от скорбей и несбыточных надежд. Голые стены пестрели какими-то пятнами, словно их недавно отмыли от граффити. На каминной полке стояла стеклянная ваза с искусственными цветами, сверху висела репродукция с картины Констебля [25]25
  Констебл (Констебль), Джон (1776–1837) – английский живописец.


[Закрыть]«Подвода, везущая сено». С полдюжины маленьких, отполированных до зеркального блеска столов окружали стулья неодинаковых размеров и формы – похоже, скупленных задешево в разных домах. Вообще тут нагромоздили слишком много мебели. Посреди комнаты, выделяясь на фоне довольно свободной, неформальной обстановки, торчал квадратный столик с парой обращенных друг к другу стульев. Сразу чувствовалось, что здешние обитатели рассматривают каждый визит как официальную беседу сквозь невидимую, но от этого не более проницаемую решетку.

Минуты ожидания показались долгими часами. Порой за дверью звучали шаги. Снаружи стоял оживленный гул, как в школе во время переменки. Душу Филиппы обуревали самые разные эмоции: волнения, тревоги, обиды и в конце концов даже гнев. Ради чего, с какой стати занесло ее в эту безлюдную комнату, где все не так: мебель излишне чистая, стены чересчур неопрятные, цветы – и те ненастоящие? Неужели им трудно было нарвать свежих, когда вокруг такой пышный сад? Право, лучше бы уж ее заперли в камеру. Та по крайней мере не прикидывается тем, чем никогда не станет. И где, интересно, пропадает мать? Она что, не знала о приезде дочери? Не видела автобуса? Или нашла себе занятие поважнее, чем появиться здесь? Воображение рисовало самые причудливые образы: девушке представлялось, будто некогда золотые локоны матери поблекли, высохли, точно пакля, и увешаны танцующими бусинами; лицо заштукатурено слоями косметики, изо рта уныло свисает замусоленная сигарета, и длинные размалеванные ногти жадно тянутся к ее горлу… «Пусть она мне не понравится. – Филиппа упрямо закусила губу. – Пусть даже невзлюбит меня. Все равно нам придется прожить эти месяцы вместе. Я не отступлю. Не возвращаться же к Морису с повинной: дескать, простите, ошиблась».

Девушка подошла к окну, поглядела на мощеный двор и бывшие конюшни. Можно скоротать время, размышляя об архитектуре. Морис научил ее внимательно присматриваться к зданиям. Так, Филиппа без труда заметила, что в хозяйственном блоке напротив когда-то размещался дом, возможно, даже в неогеоргианском стиле. А вот башня с часами и золоченым флюгером выглядела гораздо старше. Наверное, ее восстановили, перестраивая конюшни. Да, пришлось им потрудиться… Однако где же мать? Почему не идет?

Филиппа обернулась на скрип двери. Первым делом девушке померещилось – впрочем, она тут же отвергла эту глупую мысль, – будто Мэри прислала вместо себя подругу, чтобы передать, что передумала встречаться. Странно, почему она вообще ждала увидеть женщину почтенного возраста. И потом, на первый взгляд вошедшая смотрелась так заурядно: стройная, миловидная, в серой плиссированной юбке, блузке из светлого хлопка и с тонким зеленым шарфом, повязанным на шее. Все прежние уродливые представления рассеялись, точно злые духи от запаха ладана. Это было все равно что узнать саму себя. Вернее, тот миг стал началом узнавания. Без сомнения, где бы ни состоялась встреча, в любом краю, среди любой толпы Филиппа сразу же поняла бы: они – одна плоть и кровь. Не сговариваясь, женщины заняли места у квадратного столика напротив друг друга.

– Прости, что заставила ждать, – промолвила Мэри. – Автобус пришел раньше обычного. И я не хотела смотреть: боялась, что ты не приедешь.

Теперь-то девушка знала, от кого унаследовала свои пшеничные локоны. Вот только шапочка золотистых волос и челка над глазами матери смотрелись куда нежнее и легче – возможно, из-за частых серебряных нитей. Рот, чуть шире, чем удочери, имел такой же изгиб, но выглядел увереннее, и уголки опускались мягко, правда, менее чувственно. Зато очерченные скулы и нос с едва заметной горбинкой повторялись, как в зеркале. А вот глаза отличались: на сияющем сером фоне будто вспыхивали зеленые вкрапления. Во взгляде, повидавшем слишком многое, сквозила напряженная осторожность и, пожалуй, стойкость пациента, которого ждет еще одна неминуемая и очень болезненная процедура. Некогда медовая кожа со временем приобрела чуть ли не бескровный вид. Постоянные тревоги отняли краски у этого все еще привлекательного молодого лица.

Посетительница и та, к кому она пришла, намеренно не касались друг друга. Ни одна не решилась протянуть руку первой.