Текст книги "Невинная кровь"

Автор книги: Филлис Дороти Джеймс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Как мне вас… тебя называть? – спросила Филиппа.

– Мамой. Разве не поэтому ты здесь?

Девушка промолчала. Ей хотелось извиниться зато, что явилась без гостинца, но вдруг мать возьмет и ответит: «Главное, ты сама пришла»? Невыносимо начинать их первый разговор с подобной пошлости.

– Ты понимаешь, что я сделала? – проговорила Мэри. – Почему тебя удочерили?

– Не понимаю, но знаю, да. Мой отец изнасиловал девочку, а ты ее убила.

Если до этого Филиппе казалось, будто бы они говорят сквозь толщу вязкой мерцающей жидкости, то последние слова заставили океан содрогнуться и закачаться расходящимися волнами. Какое-то время собеседница смотрела в пустоту, словно утратив хрупкую связь с реальностью. Затем промолвила:

– Преднамеренно и злоумышленно убила некую Джулию Мэвис Скейс. Истинная правда, за исключением того, что подобные выражения уже не входу и никакого злобного умысла у меня не было. Хотя ей это уже без разницы. Смерть есть смерть. И потом, все преступники так говорят. Можешь не верить. Сама не знаю, зачем я это сказала. Наверное, разучилась общаться с людьми. Ты моя первая гостья за девять лет.

– С какой стати я не буду тебе верить?

– Да это не важно. Ты не похожа на фантазерку, начитавшуюся детективных романов. Ты ведь не мечтала доказать мою невиновность?

– Я не читаю детективных романов, кроме Диккенса и Достоевского.

Голоса за дверью звучали все громче, все настойчивее. В коридоре грохотали шаги.

– Шумновато здесь, да? – сказала Филиппа. – Словно в каком-нибудь интернате.

– Точно. В интернате, куда забирают скверных девочек из плохих семей и где железная дисциплина – закон жизни. Раньше тут была старая конюшня, теперь вот селят нас перед выходом на волю. Нам даже дают работу. В Йорке нашлось несколько либерально настроенных нанимателей, заинтересованных в трудоустройстве бывших заключенных. Моя зарплата и карманные деньги лежат пока в банке. Все двести тридцать фунтов сорок восемь центов. Полагаю – если ты еще не передумала, – этого хватит на квартплату.

– За квартиру я заплачу. Две сотни фунтов тебе самой пригодятся. А чем ты занимаешься? Я имею в виду – где работаешь?

«Прямо как на собеседовании», – мысленно поморщилась девушка, но мать отвечала просто:

– Я горничная в отеле. Выбор был не очень большой. Вообще-то убийц берут охотнее, чем воров или мошенников, однако при нынешней безработице нужно радоваться и этому.

– Гостиница? Не скучновато ли?

– Нет, не скучно. Скорее трудно. Но я не боюсь тяжелой работы.

Последняя фраза, на взгляд Филиппы, прозвучала фальшиво, патетично, почти униженно. В ней слышался до изумления наивный призыв: «Забери меня отсюда!» Ни дать ни взять стряпуха викторианской эпохи, чья единственная отчаянная мечта – выйти замуж за богача. Девушке припомнилась Хильда, склонившаяся над кухонным столом. Отмахнувшись от неуместной мысли, гостья произнесла:

– А нам обязательно тут сидеть? На улице так солнечно… Может, пройдемся?

– Если хочешь. Обычно охрана не разрешает, но для тебя – для нас двоих – сделали исключение. Меня предупредили, что не будут против.

Мать и дочь не спеша пошли по обсаженной липами дорожке, что окружала огромный газон. Нагретый гравий блестел на солнце, прожигая, как уголь, тонкие подошвы Филиппы. Впереди белели нагие скелеты вязов, пораженных какой-то болезнью, похожих на изуродованные виселицы на фоне пестрой зелени дубов, берез и каштанов. Кое-где их темные тени прорезала полоска света, и сквозь кроны мелькали дразнящие виды на круглый розовый сад с пухлыми херувимами из камня. Остов сухого березового листа затрепетал на ветру и превратился в прах под ногой девушки. В разгаре лета почему-то уже хватало облетевшей листвы. Откуда-то даже по-осеннему тянуло сладковатым, едким дымком костра. Не рано ли для таких забав? В лондонских парках никто не палил шуршащие желтые вороха. Запах напоминал о загородной жизни, о забытых осенних днях в Пеннингтоне. Впрочем, Филиппа никогда не бывала там, к чему себя обманывать?.. По-летнему тяжелые кроны дубов и каштанов, мертвый лист под ногой, острый аромат дыма и хрупкая, весенняя прелесть цветов на мгновение смешали чувства, и девушке почудилось, будто все времена года наступили разом. Похоже, два предстоящих месяца перед Кембриджем пройдут вот так же – словно в ином измерении. Когда-нибудь она оглянется на этот день и не вспомнит, что это было: весна или осень, лишь смутная игра запахов и звуков нежно всколыхнет воображение… И мертвый лист под ногой…

Они шагали молча. Филиппа пыталась разобраться в собственных ощущениях. В самом деле, что у нее на душе? Замешательство? Да нет. Дружеские чувства? Неподходящее название для нарождающейся связи. Осуществленная надежда? Мир? Ну уж нет. Хрупкое равновесие между волнением, восторгом и мрачными опасениями не имело ничего общего с душевным спокойствием. Удовлетворение, наверное. «Теперь мне хотя бы известно, кто я. Худшее уже знаю, осталось выяснить лучшее». А главное – уверенность, что она должна быть именно здесь и что эта самая прогулка вместе, но на расстоянии с умыслом: так чтобы первое прикосновение не стало случайным – подлинный ритуал, исполненный невыразимого смысла, начало и конец чего-то важного.

В первый же миг, услышав первые же нотки, девушка влюбилась в ее голос – глубокий, неискусный, будто у иностранки, хорошо изучившей английский язык. Словно символы, рождаясь в глубине разума, не спешили наружу. Филиппа удивилась открытию: выходит, ей труднее было бы ужиться с обладательницей писклявого или хрипучего голоса, чем с убийцей ребенка.

– А чем ты собираешься заниматься? – поинтересовалась мать. – В смысле работы? Ой, прости. Подросткам вечно надоедают подобными вопросами.

– Ну, это я знала с десятилетнего возраста. Буду писать книги.

– А, так ты собираешь материал? Вот почему предложила свою помощь? Я не против. Хоть какую-то пользу принесу. Ведь больше я тебе ничего не дала.

Последние слова прозвучали просто и без тени самоуничижения.

– Кроме моей жизни. Кроме моей жизни. Кроме моей жизни.

– «Гамлет»… Странно вспоминать: я почти не знала Шекспира до того, как села в тюрьму. А потом дала себе зарок прочесть каждую пьесу, в хронологическом порядке. Их всего двадцать две. По одной за полгода – как раз на весь срок. Слова иногда отвлекают от мыслей.

Вот оно, неразрешимое противоречие поэзии.

– Понимаю, – кивнула девушка.

Гравий больно колол ноги.

– Пройдемся по саду?

– С дороги сходить нельзя. Такие правила. Иначе на всех охраны не хватит.

– Да там же ворота открыты. Хоть все уходите.

– Куда? Из одной тюрьмы в другую?

Две женщины, явно из охраны, неуклюже торопились по траве, неотступно держась поблизости.

– Как с вами тут обращались? – полюбопытствовала Филиппа.

– Одни принимали за диких животных, другие – за непокорных детей, третьи – за душевнобольных. Легче всего было с теми, кто видел в нас узников.

– А те двое, они как?..

– Подруги. Все время просятся работать в одну смену. Живут вместе.

– То есть любовницы, лесбиянки? – Девушке припомнился низкий намек Мориса. – И много здесь таких?

Мать усмехнулась:

– Как будто про болезнь говоришь. Разумеется, и это бывает. И даже часто. Люди хотят, чтобы их любили. Чтобы кто-то в них нуждался. Если ты сомневаешься насчет меня – сразу скажу: нет. В любом случае у меня и возможности такой не было. Человеку нужен тот, кого можно презирать больше, чем себя. Даже в тюрьме место детоубийцы – на самом дне. Привыкай к одиночеству, держись незаметно, только так и выживешь. А твой отец не сумел.

– Каким он был, мой отец?

– Учитель, не окончивший университета. Твой дед работал клерком в маленькой страховой компании. Пожалуй, в их роду никто не мог похвастать высшим образованием. Когда Мартин поступил в педагогическое училище, это расценили как великое достижение. Он работал со старшеклассниками в лондонской общеобразовательной школе, пока не надоело. Потом устроился на службу в газовую компанию.

– Да, но каким он был человеком? Чем интересовался?

– Маленькими девочками, – безжизненным голосом промолвила Мэри.

Филиппу передернуло; она вдруг ясно вспомнила, почему находится здесь и мерит шагами усыпанную гравием дорожку. Девушка помолчала, пока не почувствовала, что сумеет говорить спокойно.

– Это не интерес, а одержимость.

– Прости, не стоило так… Я даже не уверена, что это правда. Похоже, ты вряд ли получишь то, за чем пришла.

– Мне ничего не нужно. Я здесь не за этим.

Однако Филиппа смутно подозревала: вопрос об отце – лишь первая строчка в длинном списке ее желаний. «Я хочу знать, кто я. Хочу одобрения, успеха, любви». В воздухе повисло невысказанное: «Тогда почему ты здесь?» Девушка не знала ответа.

Некоторое время они шли молча. И вот мать задумчиво произнесла:

– Он любил посещать старинные церкви, бродить по городским улицам, гулять целый день по пирсу. Еще предпочитал подержанные книги, исторические, биографии, никакой беллетристики. Мартин жил своим воображением, а не чужим. Работу терпеть не мог, а уйти не хватало смелости. Он вообще боялся что-то менять. Говорят, именно такие наследуют землю. Ты ему нравилась.

– Как он заманил ту девочку к себе?

Филиппе пришлось постараться, чтобы фраза прозвучала вежливо, в духе светской беседы. «Как мой отец пил чай – с сахаром или без? А спортом он занимался? Да, чуть не вылетело из головы: что у них там произошло, с этим ребенком?»

– Правая рука у него была в гипсе. На самом деле была: поцарапался в саду о ржавые грабли, подцепил какую-то заразу. Он как раз вернулся с работы, а девочка в форме скаута шла домой после собрания. Муж сказал, что собрался поужинать и не может сам заварить себе чай.

Ах, вот оно что. Умно, ничего не скажешь. Дитя беззаботно шагает по провинциальной улочке, не догадываясь об опасности собственной чистоты и невинности. Девочка в форме скаута. Наверняка только и ждет возможности совершить доброе дело. Столь хитрая уловка обманет и более подозрительного или послушного ребенка. Девочка не почуяла угрозы, потому что узнала чужую беду, которой могла помочь. Филиппа так и видела: вот она бережно наливает в чайник холодную воду, зажигает газ, заботливо ставит на стол чашку и блюдце… Насильник сыграл на лучших струнах детской души – и уничтожил ее. Нет, если только зло существует, если эти три буквы, поставленные в нужном порядке, имеют какой-то смысл, то, несомненно, перед ней воплощение истинного зла.

До посетительницы будто сквозь пелену донесся голос матери:

– Он не хотел причинять ей боль.

– Правда? Чего же он хотел?

– Поговорить, наверное. Поцеловать. Потискать… Не знаю. Что угодно, только не насилие. Муж был очень мягким, кротким, слабым. Пожалуй, потому его и тянуло к детям. А ведь я могла бы помочь. Мне бы достало сил. Но ему не нужна была сила – он не знал, что с ней делать. Мартина привлекала в людях уязвимость, детскость. Он ей не сделал больно, по крайней мере не физически. Понимаешь, это было насилие, но не жестокость. Думаю, если бы я не убила ее, родители заявили бы, что мы сломали девочке жизнь и теперь она не сможет построить счастливую семью. И наверное, были бы правы. Психологи утверждают, будто бы дети не способны изжить последствия сексуальных надругательств до конца своих дней. Впрочем, я не оставила ей шанса. Не то чтобы я оправдывала его поступок, просто не надо воображать все хуже, чем на самом деле.

«Куда уж хуже?» – хмыкнула про себя дочь. Ребенок изнасилован и убит. Подробности не сложно представить. Что она и сделала. Но ужас и одиночество жертвы, особенно в последний миг перед уходом, – проникнуться ими еще более трудно и невозможно, чем постичь усилием воли чужую боль. Страх и страдание, после которых человек навеки остается одиноким.

В конце концов, Морис предупреждал ее во время одного из коротких, бессвязных разговоров за те четыре дня, пока Филиппа ожидала ответа от матери:

– Никто из нас не в силах перенести слишком много правды. Каждый творит собственный мир, в котором только и способен выжить. Ты затратила на него чуть больше воображения, чем прочие. Так ради чего все рушить?

И девушка самоуверенно бросила в ответ:

– Может, я и решу, что приятнее было бы мириться с грезами. Но теперь уже слишком поздно. Тот мир погиб навсегда. Придется искать себе новый. Этот хотя бы вырастет из реальности.

– Разве? Откуда тебе знать, что ты не променяешь одну иллюзию на другую, гораздо менее удобную?

– Факты всегда лучше фантазии. Ты же ученый… ну, или псевдоученый. Я думала, для тебя истина – это святое.

И Морис промолвил:

– «Что есть истина?» – усмехнулся Пилат и даже не ждал ответа. Факты – вещь упрямая, но сначала их нужно разыскать. И не перепутать с вымыслом.

Между тем собеседницы обошли газон кругом и зашагали обратно к тюрьме.

– У меня остались еще какие-нибудь родственники? – спросила Филиппа.

– Отец был единственным ребенком в семье. Его двоюродная сестра эмигрировала вместе с мужем в Канаду, когда начался суд, – боялась лишней огласки. Полагаю, они еще живы, хотя в то время им перевалило за сорок. А вот детей заводить не стали.

– Ну а по твоей линии?

– У меня был младший брат Стивен. Погиб на армейской службе, в Ирландии. Ему не исполнилось и двадцати.

– Значит, мой дядя умер, а других не было?

– Нет, – хмуро покачала головой мать. – Прочей кровной родни у тебя не осталось.

Солнце жарко пекло девушке спину. Они продолжали неторопливо шагать.

– Если хочешь, у нас посетителей угощают чаем, – предложила Мэри.

– Хочу, но не здесь. Выпью потом, в Йорке. Сколько еще?

– До автобуса? Полчаса.

– Что надо сделать? – спросила Филиппа, не отрывая взгляда от дорожки. – То есть ты просто переедешь ко мне или существуют какие-то формальности?

Она избегала смотреть в глаза матери. Настал решающий миг: предложение озвучено, будет ли оно принято?

Женщина помолчала, потом, взяв себя в руки, невозмутимо заговорила:

– Предполагалось, что я поживу в женском общежитии для условно освобожденных в Кенсингтоне. Терпеть не могу общаги, но выбирать не приходилось, по крайней мере в первый месяц. Вряд ли возникнут какие-то трудности, если я поселюсь у тебя. Понадобится официальное обращение в министерство внутренних дел, потом кого-нибудь пришлют убедиться, что нам обеим будет где жить… И все-таки не лучше тебе подумать пару недель?

– Уже подумала.

– А как бы ты провела эти два месяца, если бы…

– Пожалуй, так же. Сняла бы квартиру в Лондоне. Не тревожься, я не меняла свои планы ради тебя.

Мать проглотила невинную ложь, только вздохнула:

– Я очень беспокойная соседка. К тому же как ты объяснишь мое появление друзьям?

– Мы не собираемся к ним ходить. Наверное, скажу, что ты моя мать. Зачем кому-то знать больше?

– Тогда спасибо, Филиппа, – учтиво произнесла Мэри Дактон. – Буду рада пожить с тобой пару месяцев.

После этого они уже не говорили о будущем, а просто шагали рядом, погрузившись каждая в свои мысли, пока не подошло время девушке присоединиться к нестройному потоку посетителей, идущих к воротам и автобусу по раскаленной солнцем дорожке.

11

Приемные родители не стали задавать вопросов, когда около половины восьмого вечера Филиппа вернулась домой. Морис придерживался политики невмешательства, и обычно ему удавалось прикинуться незаинтересованным. Хильда же поминутно вспыхивала, надувала губы и решительно хранила молчание. Спросила лишь, будто невзначай, как прошло путешествие. При этом боязливо покосилась на мужа и, казалось, не услышала ответа. Голос прозвучал натянуто, словно в доме появился незваный гость.

За поздним ужином все сидели как чужаки – впрочем, это было недалеко от правды. За столом царило тяжелое, мрачное молчание. Наконец, отодвинув свой стул, Филиппа неестественно громко и воинственно произнесла, будто бросая вызов:

– Кажется, мама совсем не против разделить со мной квартиру на пару месяцев. Завтра начну искать что-нибудь подходящее.

Девушку раздосадовал собственный тон. Как же так, целый вечер про себя репетировала, и все равно слова дались ей с огромным трудом. Прежде Морис ее не пугал, с чего бы начинать теперь? Восемнадцать уже исполнилось – официальное совершеннолетие, можно ни перед кем не отчитываться, разве что перед собой. Никогда еще девушка не обладала такой свободой, как сейчас, и не собиралась оправдывать каждый свой шаг.

– Знаешь, – промолвил приемный отец, – нелегко найти приличное жилье за твои деньги, а в центре Лондона – и подавно. Если не хватит, скажи мне. В банки не обращайся. При нынешнем курсе не стоит связываться с кредитами.

– Как-нибудь справлюсь. Я отложила на поездку в Европу.

– В таком случае желаю удачи. Ключ оставь у себя: вдруг придется вернуться. Ну а если захочешь съехать насовсем, дай нам знать побыстрее. Мы подумаем, как распорядиться твоей комнатой.

«Словно постояльца спроваживает, – усмехнулась про себя Филиппа. – Да такого, который не всегда платил». Хотя, наверное, Морис и рассчитывал на подобный эффект.

12

В понедельник семнадцатого июля, примерно в девять утра, мистер Скейс позвонил по тому же номеру, который набирал каждые три месяца в течение последних шести лет. Вот только на сей раз ему не сообщили нужные сведения и не предложили перезвонить через несколько дней. Вместо этого Илай Уоткин пригласил его заглянуть к себе в офис при первом удобном случае. Вскоре Норман ехал на встречу с человеком, которого видел шесть лет назад. Тогда с ним была Мэвис; теперь же он в одиночку миновал кладбище Святого Петра и углубился в темную узкую аллею.

Супруги выждали три года после судебного разбирательства, прежде чем обратиться в частное бюро расследований Илая Уоткина. Название фирмы они обнаружили на желтых страницах телефонного справочника среди дюжины прочих детективных агентств, после чего потратили целый день, проверяя одну контору задругой. Им предстояла нелегкая задача: определить по адресу и внешнему виду здания, можно ли положиться на его работников. Мэвис намеревалась заранее исключить все конторы, занимающиеся бракоразводными процессами, однако муж убедил ее не сужать без надобности круг поисков. Обоим и так хватало трудностей. Даже твердая решимость и взаимная поддержка не мешали чувствовать себя чужаками на вражеской территории. Офисы крупных концернов отпугивали безличной стерильностью, мелкие конторы отталкивали своей запущенностью. В конце концов решили остановиться на «Расследованиях Илая Уоткина». Супругам пришелся по нраву и адрес: проезд Аллилуйя, и диккенсовский дух здорового любительского азарта, пропитавший здание. К тому же Мэвис приглянулся подоконный ящик для цветов, в котором проклюнулись ранние нарциссы. Почтенная секретарша приветствовала посетителей и проводила их на второй этаж, к мистеру Уоткину.

В крохотном, тесном кабинете хозяин сидел на корточках перед шипящим газовым камином и накладывал еду в миски, меж тем как пять разношерстных котов с голодными воплями терлись о его худые лодыжки. Солидная кошка восседала на книжном шкафу и, неодобрительно сощурив глаза, наблюдала за их суетой. Как только пища была разложена, полосатая матрона легко соскочила на пол и взмахом пушистого хвоста расчистила для себя место у третьей миски. Лишь после этого мистер Уоткин поднялся, чтобы поздороваться. Супруги увидели перед собой приземистого морщинистого мужчину с редкой седой шевелюрой и набрякшими веками, которые он имел привычку наполовину прикрывать во время разговора, а потом вдруг распахивать, точно делая над собой усилие, и тогда собеседник окончательно терял мысль, глядя в маленькие глаза необычайно яркой синевы. К великому облегчению мистера Скейса, детектив не встретил клиентов льстивой услужливостью и внешне ни капли не удивился, выслушав их поручение. Норман заранее отрепетировал то, что собирался сказать.

– Три года назад некая Мэри Дактон получила срок за убийство Джулии Мэвис Скейс, нашей дочери. Мы не хотим терять след этой женщины. Мы должны знать, куда ее переведут, чем она занимается и когда ее выпустят. Вы работаете с информацией подобного рода?

– В мире нет сведений, которые нельзя было бы получить, если не пожалеть денег.

– И дорого это нам обойдется?

– Не так уж дорого. Где сейчас ваша леди? В Холловее? Я так и думал. Позвоните мне вот по этому номеру через десять дней. Посмотрим, что тут можно сделать.

– А как вы добываете свои… данные?

– Как и все люди, мистер Скейс: плачу за них.

– Разумеется, разговор должен остаться между нами. Ничего незаконного, просто нежелательно, чтобы кто-то лез в наши дела.

– Само собой. За конфиденциальность – особая наценка. С тех пор супруги звонили мистеру Уоткину четырежды в год. Всякий раз он связывался с ними через три дня и сообщал все, что удавалось выяснить. В течение недели по почте приходил счет «за профессиональные услуги». Сумма изменялась в пределах от пяти до двадцати фунтов. Таким образом Скейсы узнали, когда Мэри Дактон, отказавшись от самовольной изоляции, стала работать в тюремной библиотеке, проследили за перемещениями убийцы из Холловея в Дарем, потом из Дарема в Мелькум-Гранж, разведали, что после нападения троих или четверых заключенных она угодила на больничную койку, и наконец получили весть: дело рассматривают в комиссии по досрочным освобождениям. Полгода назад Норман выяснил от Илая Уоткина условную дату выхода преступницы: август тысяча девятьсот семьдесят восьмого.

Примерно в одиннадцать часов мистер Скейс был на месте. Ящик по-прежнему висел под окном, правда, теперь из высохшей земли ничего не росло. Дверь оказалась открыта, первый этаж заставлен упаковочными коробками. Пустые, закопченные от старости стены являли взгляду блеклые прямоугольники обоев там, где когда-то красовались картины. Дневной свет еле пробивался сквозь невероятно грязные окна, так что посетителю пришлось чуть ли не на ощупь искать дорогу к лестнице.

Илай Уоткин ожидал его наверху, как и шесть лет назад. Газовый камин по-прежнему шипел, и мебель осталась той же. Правда, котов уже не было, хотя в воздухе все еще стоял резкий, кисловатый запах их пищи. Или, может быть, неизлечимой болезни? Синие глаза детектива отливали знакомым блеском. Больше ничего знакомого мистер Скейс не увидел. Протянутая гостю рука смахивала на набор костей, обтянутых сухой кожей. Голова напоминала желтый череп, из глубоких глазниц которого и сверкали синие молнии.

– Я звонил насчет Мэри Дактон, – промолвил Норман. – Хотел узнать, когда ее выпускают на волю. Вы просили заехать лично.

– Верно, мистер Скейс. Есть вещи, о которых лучше говорить с глазу на глаз. Проходите, что же вы?

Хозяин выдвинул верхний ящик картотеки и достал из него единственную твердую папку – чуть выцветшую, но, судя по виду, почти новую. Хотя конечно, ее открывали только четыре раза в году. Илай Уоткин отнес папку на письменный стол. Внутри лежали копии всех счетов, маленькие бумажки – вероятно, записи телефонных разговоров – и больше ничего.

– Субъекта выпускают из Мелькум-Гранж во вторник, пятнадцатого августа тысяча девятьсот семьдесят восьмого года, – сообщил детектив.

– Куда она направится?

– Вот этого я уже не могу сказать, мистер Скейс. По правилам она должна была поселиться в испытательном общежитии на севере Кенсингтона, однако в тюрьме ходят слухи, что планы могут измениться.

– И когда вы дадите мне знать? Созвонимся через неделю?

– Меня здесь уже не будет, мистер Скейс. В следующем месяце это здание начнут перестраивать под кофейный бар. По-моему, далековато от оживленных улиц, но это не моя забота. Главное – цена, и меня она вполне устроила. Попробуйте перезвонить через полгода: если кого-нибудь застанете, вам сообщат о моей смерти. Пятнадцатого августа ваш покорный слуга ступит на землю Мексики. Всю жизнь мечтал увидеть плавучие сады Сочимилько. Так что вы мой последний клиент, мистер Скейс, и это последние сведения, которые вы от меня получите.

– Очень жаль, – только и смог сказать Норман.

Ничего другого в голову не приходило. Помолчав, он спросил:

– И вы не догадываетесь, куда она переедет?

– Полагаю, в Лондон. Чаще всего они так и поступают. Перед убийством женщина жила на Севен-Кингз в Эссексе, правильно? Тогда более чем вероятно, что это будет Лондон.

– И когда именно ее выпустят?

– Обычно это происходит по утрам. На вашем месте я бы рассчитывал на ранние часы.

«Рассчитывал»? На что он, интересно, намекает?

– Спасибо за информацию, – нашелся посетитель. – Мне необходимо увидеться с ней лично, чтобы вручить письмо моей жены. Видите ли, я обещал Мэвис передать его прямо в руки.

– А я всю жизнь обещал себе посмотреть на плавучие сады. Вы верите в переселение душ, мистер Скейс?

– Никогда не задумывался. Пожалуй, такие мысли утешают тех, кому важно сохранить чувство собственной значимости.

– А вы, конечно, и так убеждены в ней, безо всяких мифов?

Тяжелые веки хозяина резко взмыли кверху, пронзительные синие глаза насмешливо уставились на клиента.

– Убить человека не так уж просто, мистер Скейс. Даже государству пришлось отказаться от этой затеи, а ведь у него были все козыри: виселицы, обученный персонал, приговоренный в оковах под стражей… У вас достаточно опыта в таких делах?

Скрытая угроза странным образом не встревожила Нормана. Впрочем, один взгляд на этот череп, опутанный, как анатомическая модель, сетью голубых вен, на тонкую, как пергамент, кожу, натянутую на выпирающие кости, сказал ему все. Даже тени смерти достаточно, чтобы внешне обезвредить человека. Похоже, детектив оставил суетный мир живущих и перенесся душой в свои плавучие сады. Да и чем опасны его подозрения? После убийства Мэри Дактон отец Джули и так станет главным, если не единственным, подозреваемым. Важнее другое: чтобы Уоткин не предоставил сыщикам настоящих улик.

– Что ж, если вам угодно в это верить, – спокойно произнес клиент, – почему бы не предупредить полицию?

– Такой поступок против моих правил, мистер Скейс. По роду своей профессии я редко общаюсь с этой братией, хотя кое-кто мечтал бы со мной потолковать. Мы с вами долго и, смею надеяться, плодотворно сотрудничали. Вы аккуратно и своевременно платили за информацию. Как вы ею воспользуетесь, уже не мое дело. Для меня главное – не пропустить самолет через три дня.

– Ошибаетесь, – невозмутимо промолвил Норман. – Я должен лишь передать письмо. Жена очень хотела сказать ей, что мы все простили. Нельзя продолжать ненавидеть целых десять лет.

– Да уж. Вы читали Томаса Манна, мистер Скейс? Хороший писатель. «Во имя человечности, во имя любви не давайте смерти управлять своими мыслями». Может, и не дословно вспомнил, но вы понимаете, о чем речь. С вас пятьдесят фунтов.

– Простите, у меня только сорок. Раньше вы не брали больше тридцати.

– Это наша последняя встреча, и, согласитесь, сведения того стоят. Ладно, пусть будет сорок. Обойдемся без квитанций, да?

Норман отдал восемь пятифунтовых банкнот. Убирая их в бумажник, Илай Уоткин хмыкнул:

– Действительно, зачем нам лишняя бумажная возня. Теперь можно добавить вашу папку к прочему хламу. В этом вот мешке – обрывки чужих секретов и горя. Помогите, пожалуйста. Обложка жесткая, а у меня руки ослабли.

Скейс разорвал каждую бумажку в мелкие клочья, сбросил в протянутый мешок, наполненный останками малого частного бизнеса, и на прощание потряс детективу руку. Ладонь была сухая, очень холодная, однако рукопожатие получилось уверенным и сильным. При желании эти цепкие пальцы вполне могли бы управиться с любой жесткой обложкой. Во взгляде сыщика, сидящего за письменным столом, читалась не то насмешка, не то снисходительная жалость, зато последние слова прозвучали довольно бодро.

– Не споткнитесь там о мусорные ведра, мистер Скейс. А то неудобно выйдет: в такой волнующий период – и стать инвалидом…

Тем же вечером Норман связался с лучшими местными комиссионерами по недвижимости и велел выставлять свой дом на продажу. На следующее утро в десять часов от фирмы прибыл мистер Уэтли. Плутоватый, нездоровый на вид молодой человек (вопреки ожиданиям ему оказалось лет двадцать, не больше) разоделся с отчаянной респектабельностью, видимо, чтобы внушить мысль о честности и надежности своего начальства. Раздутые плечи дешевого синего костюма свободно болтались, как если бы тот был куплен на вырост. Едва успев зайти и осиять клиента уверенной, жизнерадостной улыбкой, Уэтли принялся шарить по сторонам острым, оценивающим взглядом, тут же достал широкий блокнот для записей и устремился проворно измерять помещения рулеткой. Шагая за шустрым агентом из комнаты в комнату, мистер Скейс обратил внимание на прыщик на его шее. Тот недавно лопнул, забрызгав белый воротничок гноем и кровью. Норман чувствовал, что не в силах оторвать взгляд от неприятного зрелища.

– Ну что же, сэр, у вас очень миленькая недвижимость. И в хорошем состоянии. Думаю, по вашему желанию мы легко ее сплавим. Только имейте в виду: рынок уже не тот, что был полгода назад. На какую цену вы рассчитывали?

– А какую вы можете предложить?

Разумеется, он ее не завысит. Хотя комиссионные растут вместе со стоимостью дома, в этом деле главное – быстрота сделки и минимум хлопот. И нечего с важностью выпячивать губы, изображая напряженную работу мысли. В фирме точно знают, на сколько потянет полдома в приличной ухоженной пятистенке на Альмароуд.

Молодой человек медленно прошелся от прихожей до гостиной, потом до кухни и наконец изрек:

– Девятнадцать с половиной, если повезет. Сад немного запущен, и гаражей в таких домах не бывает. Это существенно снизит цену. В наши дни гараж подавай всем и каждому. Предлагаю начать с двух десятков и быть готовыми поторговаться.

– Деньги нужны мне срочно. Называйте сразу девятнадцать с половиной.

– Как вам угодно, сэр. Теперь насчет будущих покупателей. Когда вы сможете показать им дом? Как насчет сегодняшнего вечера?

– Меня здесь не будет. Оставлю вам запасные ключи, проводите осмотры сами. Я не хочу ни с кем встречаться.

– Это немного затруднит дело, сэр. Видите ли, возможно, нам придется пускать сюда не одну, а несколько семей… Что, если нам договориться на ранние вечерние часы? Всего пару недель…

«Вот и отрабатывайте свои комиссионные», – подумал Скейс. А вслух произнес:

– Повторяю, мне не нужны никакие встречи. Давайте им ключи под расписку, только пусть запирают за собой. Воровать здесь все равно нечего.

– Предлагаю поступить иначе, сэр. Скажем, если запросить восемнадцать – восемнадцать с половиной тысяч, наши покупатели не станут тянуть с покупкой.

– Хорошо, пусть будет восемнадцать с половиной.

– Я знаю одну молодую пару, которых заинтересует подобное предложение. У них двое детишек, а тут и до школы рукой подать. Посмотрим, смогу ли я уговорить их на этот вечер.