Текст книги "Бесспорное правосудие"

Автор книги: Филлис Дороти Джеймс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Значит, вы хотели покинуть тетю?

– И да, и нет. Я привязался к ней. Думаю, она нуждалась во мне, и еще я обрел дом.

Эш бродил по улицам в районе Уэствэя и, когда решил вернуться, был уже у Шепердз-Буш. На улицах было немного народу. Знакомых он не заметил. И даже точно не помнит, по каким ходил улицам. Домой он пришел сразу после полуночи, увидел тетку, безжизненно лежавшую на диване в гостиной, и тут же позвонил в полицию. Нет, к телу он не прикасался. Войдя в комнату, он сразу понял, что тетя мертва.

Эш твердо держался своих показаний в перекрестном допросе, а на некоторые вопросы быстро отвечал, что того-то не помнит, а в том-то не уверен. На присяжных он не смотрел, они же, сидя по правую сторону, не спускали с него глаз. Когда он наконец покинул свидетельскую трибуну, Венис не могла понять, почему раньше она не вполне доверяла ему.

В своей заключительной речи она пункт за пунктом опровергла все доводы обвинения. Венис как бы доносила до присяжных истинную суть дела, которое поначалу, не без оснований, насторожило их и ее, но теперь открылось в подлинном, справедливом и даже, можно сказать, невинном свете. В чем мотив преступления? Предполагали, что Гарри надеялся на наследство, но дом был единственной собственностью тетки, а денег после его продажи не хватит даже на покрытие долгов. Племянник знал, что деньги утекают у нее сквозь пальцы, она тратила много на выпивку, ее преследовали кредиторы, сборщики долгов часто заглядывали в их дом. На что он мог надеяться? Со смертью тети Гарри ничего не получал, только терял дом.

Остаются следы крови на душевом кране и два пятна крови на лестнице. Существовало предположение, что голый Эш убил тетку, принял душ, а потом вышел из дома, чтобы обеспечить себе алиби. Но один из клиентов миссис О’Киф – особенно если это был постоянный клиент – мог знать, что кран над раковиной в ванной плохо работает, и только естественно, что он помыл обагренные кровью руки под душем.

Обвинение делало главную ставку на одного свидетеля, соседку убитой, миссис Скалли, которая на предварительном допросе сказала, что видела, как Гарри в 23.15 вечера покинул дом через парадную дверь. Присяжные видели миссис Скалли на свидетельской трибуне. Она не могла не показаться им, как и всем в зале суда, честным человеком, намеренным говорить только правду. Но она видела – и то очень короткое время – только мужскую фигуру при свете натриевых ламп, которые хорошо освещают мостовые, но бросают зыбкие тени на фасады домов. Тогда на ней были очки, в которых она с трудом различала лица на телевизионном экране, расположенном примерно в десяти футах. На перекрестном допросе миссис Скалли сказала: «Думаю, я могла видеть кого-то похожего на Гарри. Но тогда я решила, что это он». Присяжные могут почувствовать, что нельзя полагаться на первоначальное свидетельство миссис Скалли – самое важное у обвинения.

В заключение Венис сказала:

– По словам Гарри Эша, он пошел гулять ночью по городу, потому что не хотел видеть тетю в пьяном виде, какой, он знал, она вернется из ресторана. Ему требовалось время, чтобы обдумать их совместную жизнь, свое будущее, решить, не стоит ли ему вообще съехать. Как он сказал, стоя на свидетельской трибуне: «Я должен был понять, как мне жить дальше». Так как, к моему глубокому сожалению, вам пришлось видеть приложенные к делу неприличные фотографии, вы можете задать вопрос, почему подсудимый не ушел от тети раньше. Гарри сказал нам об этом. Она была его единственной живой родственницей. Ее дом был единственным постоянным пристанищем, какое он когда-нибудь знал. Он считал, что тетя в нем нуждается. Господа присяжные, трудно бросить того, кому ты нужен, даже если тобой пользуются в такой извращенной и неприятной форме.

И вот он незаметно ушел из ресторана, бродил по ночным улицам, а когда вернулся, застал дома жуткую картину – гостиная была залита кровью. На одежде Гарри полиция не нашла следов крови, на ноже тоже нет его отпечатков. Любой из многочисленных любовников миссис О’Киф мог навестить ее тем вечером.

Господа присяжные, никто не заслуживает такой ужасной смерти. Человеческая жизнь священна, даже если ты не святой, а проститутка. В смерти, как и в жизни, мы все равны перед законом. И миссис О’Киф тоже не заслужила, чтобы ее убили. Но она, как все проститутки – а она была ею, господа присяжные, – из-за своего образа жизни находилась в группе риска. Вам рассказали, какую жизнь она вела. Вы видели фотографии, которые она попросила или заставила сделать племянника. У нее был необузданный сексуальный аппетит, она могла быть любящей и щедрой, но в алкогольном опьянении становилась яростной и жестокой. Мы не знаем, кого она впустила в свой дом тем вечером и что между ними произошло. Медицинское освидетельствование говорит, что непосредственно перед убийством жертва не вступала в сексуальный контакт. Разве не напрашивается мысль, господа присяжные, что убил один из ее клиентов, убил из ревности, в приступе ярости, неудовлетворенности, ненависти или вожделения? Чудовищно жестокое убийство. В состоянии опьянения жертва открыла дверь убийце. Для женщины это обратилось в трагедию. Но не только для нее, а и для молодого человека, который сидит сейчас в зале суда.

Мой ученый коллега в своей вступительной речи ясно изложил обстоятельства дела. Если вы не сомневаетесь в том, что мой подзащитный убил свою тетку, тогда ваш вердикт будет: виновен. Но если, учитывая все сказанное здесь, у вас появились сомнения, что именно его рука нанесла смертельный удар, тогда ваш долг вынести вердикт: невиновен.

Все судьи – актеры. Сильной чертой судьи Моркрофта (свою роль он играл столько лет, что она вошла в его плоть и кровь) было доброжелательное здравомыслие, сдобренное пикантными остротами. Подводя итоги, он обычно склонялся в сторону присяжных, зажав двумя пальцами карандаш, и говорил с ними как с равными, любезно согласившимися пожертвовать своим временем для разрешения трудной проблемы, которая, однако, как все человеческие затруднения, отступала перед усилиями здравого смысла. И сейчас выводы, как и всегда у этого судьи, были безукоризненными по своей полноте и объективности. Моркрофт не допускал ошибок в инструктировании присяжных, на него никогда не подавали жалоб в этой связи.

Присяжные выслушали судью с невозмутимым видом. Глядя на них, Венис не в первый раз подумала, что эта необычная система – суд присяжных – отлично работает, когда приоритетом является защита невиновного, а не осуждение преступника. Он не задуман – а возможно ли это? – выявить истину, всю истину и ничего, кроме истины. Даже европейский инквизиционный суд не в силах был этого добиться. В противном случае ее клиенту не поздоровилось бы.

Теперь она уже ничего не может для него сделать. Присяжные получили напутствие от судьи и удалились на совещание. Судья поднялся, члены суда склонились в поклоне и, стоя, ждали, пока он покинет зал. Венис слышала, как наверху, негромко переговариваясь и шаркая ногами, расходились те, кто сидел на общей галерее. Теперь ей осталось только дождаться приговора.

Глава вторая

В Полет-Корт, расположенном в западной части Мидл-Темпл[2]2
  Одна из четырех английских школ, готовящих барристеров.


[Закрыть], зажглись газовые фонари. Хьюберт Сент-Джон Лэнгтон, глава адвокатской коллегии «Чемберс», смотрел на них из окна, как делал все сорок лет, что работал здесь. Это время года и это время дня он любил больше всего. Сейчас маленький дворик, одно из красивейших мест в Мидл-Темпл, обволокло вечернее сияние ранней осени, и ветви огромного конского каштана словно вычертили геометрические световые фигуры на георгианских окнах, что усиливало атмосферу почти домашнего покоя восемнадцатого века. Крупная галька сверкала то тут, то там в тротуарах из йоркширского камня, словно их специально отполировали до блеска. Дрисдейл Лод подошел и встал рядом. Некоторое время они молчали, потом Лэнгтон отошел от окна.

– Вот чего мне будет больше всего не хватать – призрачного света фонарей, – сказал он. – Правда, теперь, когда их включает автомат, это совсем не то. Раньше я смотрел, как приходит фонарщик и сам это делает. Когда процедуру отменили, казалось, целая эпоха ушла в прошлое.

Значит, он уходит, решился наконец.

– Все здесь будет скучать без вас. – Лод старался, чтобы в голосе не слышалось ни удивление, ни огор-чение.

Вряд ли мог прозвучать более банальный обмен мнениями по поводу решения, которого Лод с возрастающим нетерпением дожидался более года. Старику пора уходить. Нельзя сказать, чтобы он был очень стар, ему еще не исполнилось семьдесят три, но в последнее время внимательный взгляд Лода уловил постоянное и неумолимое оскудение физических и интеллектуальных сил шефа. Сейчас он видел, как тяжело опустился Лэнгтон за стол, за которым сидел еще его дед и, как он надеялся, будет сидеть сын. Но эта надежда погибла, вместе с остальными, занесенная снежной лавиной в Клостерсе[3]3
  Горнолыжный курорт в Швейцарии.


[Закрыть].

– Полагаю, дерево со временем срубят, – сказал Лэнгтон. – Люди жалуются, что из-за него летом в комнатах темно. Я рад, что топор к нему поднесут уже без меня.

Лод испытал легкий приступ раздражения. Раньше Лэнгтон не был склонен к сентиментальности.

– Какой топор! – возразил он. – Скорее уж электропилу! Впрочем, не думаю, что на это решатся. Дерево охраняется государством. – Помолчав, Лод спросил с деланым равнодушием: – А когда вы собираетесь уходить?

– В конце года. Когда принимаешь такое решение, нет смысла тянуть. Я заговорил об этом с вами, потому что надо подумать о преемнике. Собрание членов коллегии состоится в октябре. Есть смысл обсудить это сейчас.

Обсудить? А что тут обсуждать? Они с Лэнгтоном стояли во главе коллектива последние десять лет. Коллеги назвали их двумя архиепископами. Возможно, они говорили так с некоторым раздражением и даже насмешкой, но это отражало реальность. Лод решил быть откровенным. Лэнгтон становился все более рассеянным и нерешительным, но это особый случай. Лод должен знать, как обстоят дела. Если предстоит борьба, надо к ней подготовиться.

– Мне казалось, вы хотите видеть преемником меня. Нам хорошо работалось вместе. Я думал, коллеги по «Чемберс» к этому готовы, – сказал он.

– К тому, что наследный принц – вы? Да, наверное. Но все не так просто. Венис тоже проявила к этому интерес.

– Венис? Впервые слышу. Раньше пост главы «Чемберс» не вызывал у нее ни малейшего интереса.

– То было раньше. А теперь, как мне сказали, она из-менила свое мнение. И к тому же она старше. Чуть-чуть, но все же. Она окончила учебу на семестр раньше вас.

– Венис высказалась по этому вопросу еще в то время, когда вы два месяца отсутствовали по причине инфекционного мононуклеоза, – сказал Лод. – На собрании членов «Чемберс» я спросил, не хочет ли она председательствовать. И я прекрасно помню ее ответ: «У меня нет никакого желания занять это место – ни временно, ни постоянно, если Хьюберт захочет уйти». Разве она каким-то боком участвовала в управлении конторой, занималась скучными рутинными операциями, хотя бы финансами? Да, она приходит в «Чемберс» на собрания, спорит с не устраивающими ее предложениями, но что она делает на самом деле? Ее всегда больше интересовала собственная карьера.

– Может, все дело как раз в карьере. Я тут подумал: а не хочет ли она выбиться в судьи? Ей явно нравится исполнять обязанности помощника рекордера[4]4
  Мировой судья с юрисдикцией по уголовным и гражданским делам.


[Закрыть]. И если это так, ей важно сменить меня на посту главы коллегии.

– Но это важно и мне. Помилуй бог, Хьюберт, вы ведь не поможете ей обойти меня только потому, что во время того злополучного семестра мне вырезали аппендикс. Единственная причина, по которой она окончила курс раньше, то, что в решающий день я находился на операции. Это откинуло меня на семестр назад. Не думаю, что Венис должна возглавить «Чемберс» только на том основании, что приступила к работе в Михайловскую сессию[5]5
  Осенняя судебная сессия.


[Закрыть], а меня продержали до великопостного триместра.

– И все же она пришла раньше, – сказал Лэнгтон. – Если она захочет получить эту работу, ей будет трудно отказать.

– Потому что она женщина? Ну, вот мы и подошли к этому. Конечно, это может испугать наиболее робких членов, и все же я полагаю, чувство справедливости победит в них политкорректность.

– Это не только политическая корректность, – мягко произнес Лэнгтон. – Мы придерживаемся определенной линии поведения. Существуют правила в отношении сексуальной дискриминации. Как мы будем выглядеть, если прокатим женщину.

– Венис говорила с тобой? Она действительно сказала, что хочет получить этот пост? – спросил Лод, с трудом сдерживая нарастающий гнев.

– Не со мной. Кажется, с Саймоном – он говорил, что она намекнула ему об этом.

«Ага, значит, Саймон Костелло», – подумал Лод. Полет-Корт, 8, был рассадником сплетен, как и весь «Чемберс», но Саймон принадлежал к ненадежным сплетникам. Не следует обращаться к нему, если хочешь получить проверенные данные.

– Это всего лишь предположение, – сказал Лод. – Если Венис захочет найти сторонников, она вряд ли начнет с Саймона. Он из ее betes noires[6]6
  Черный список (фр.).


[Закрыть]. – И добавил: – Если возможно, стоило бы обойтись без конкурса. Перейдем к разбору кандидатов – и увязнем. «Чемберс» превратится в клетку с хищниками.

– Ну, это вряд ли, – поморщился Лэнгтон. – Если придется голосовать – так и сделаем. Примем решение большинством голосов.

«А тебе самому все равно, – с горечью подумал Лод. – Тебя уже здесь не будет. Десять лет совместной работы, когда приходилось скрывать твою нерешительность, давать советы, прикидываясь, что решение пришло в голову тебе самому. А сейчас ты уходишь в сторону. Неужели тебе не ясно, что это поражение будет для меня невыносимым унижением?»

– Не думаю, что ее кандидатуру многие поддержат, – сказал он.

– Как сказать! Возможно, она наш самый выдающийся адвокат.

– Что вы говорите, Хьюберт! Наш самый выдающийся адвокат, несомненно, Дезмонд Ульрик.

– Но Дезмонду не нужно это место, – констатировал очевидное Лэнгтон. – Вряд ли он вообще заметит какую-либо перемену.

Лод некоторое время размышлял.

– Членам из отделения в Солсбери и тем, кто работает в основном дома, нет до всего этого дела, и все же я сомневаюсь, что у Венис будет много сторонников. Она не из мировых посредников.

– А важно ли это? Нам нужны перемены, Дрисдейл. Я рад, что не буду при них присутствовать, но понимаю – они грядут. Люди поговаривают о необходимости изменения стратегии. В коллегию придут новые люди, новые идеи.

– Изменение стратегии. Модный термин. Венис может изменить стратегию, но нужны ли «Чемберс» именно такие перемены? Она справится с системами, но с живыми людьми – никогда.

– Мне казалось, она вам нравится. Я всегда считал, что вы друзья.

– Так и есть. Она мне действительно нравится. И если у нее есть друг в «Чемберс», то это я. Мы оба поклонники искусства середины двадцатого века, иногда вместе ходим в театр, раз в два месяца где-нибудь обедаем вдвоем. Я получаю удовольствие от ее общества, надеюсь, она тоже. Но из этого не вытекает, что она будет хорошим руководителем. Да и нужен ли нам во главе коллегии специалист по уголовному праву? Их здесь немного. Мы никогда не искали председателя среди адвокатов-криминалистов.

– В какой-то степени это позиция сноба, – не согласился Лэнгтон. – Мне казалось, мы отходим от нее. Если закон призван защищать справедливость, права человека, его свободу, то не кажется ли тебе, что труд Венис важнее возни Дезмонда с деталями международного морского права.

– Возможно. Но сейчас мы не обсуждаем приоритеты адвокатских специализаций, а выбираем главу «Чемберс». Избрание Венис станет катастрофой. На собрании членов коллегии придется затронуть еще пару вопросов, по которым с Венис будет трудно найти общий язык. Например, каких выпускников приглашать к сотрудничеству. Она будет возражать против кандидатуры Кэтрин Беддингтон.

– Но Венис – ее поручитель.

– Это сделает ее возражение более убедительным. И еще одна вещь. Если вы намерены продлить с Гарри контракт, забудьте об этом. Она хочет упразднить должность старшего клерка и заменить его исполнительным менеджером. И это еще малая толика того, что она захочет изменить.

Вновь воцарилось молчание. Сидящий за столом Лэнгтон выглядел очень усталым. Потом он заговорил:

– В последнее время она кажется мне излишне нервной. Сама на себя не похожа. Вы не знаете, может, что-то случилось?

Значит, он заметил. Преждевременная старость противоречива. Никогда не знаешь, когда и на какое время вернется прежняя ясность мысли – так Лэнгтон бессознательно оборонялся против старости.

– Сейчас с ней дочь. В июле Октавия вернулась из частной школы и, насколько мне известно, с тех пор ничем не занимается. Венис разрешила ей жить в квартире на цокольном этаже, чтобы не мешать друг другу, но сложности остались. Октавии еще нет восемнадцати, за ней нужен контроль, ей требуется совет. Монастырская школа вряд ли хорошо подготовила девушку для самостоятельной жизни в Лондоне. Венис все время в делах, она предпочитает не думать об этом. Они никогда особенно не ладили. У Венис не слишком развит материнский инстинкт. Красивой, умной, амбициозной девушке она была бы хорошей матерью, но дочь у нее не такая.

– А как сложилась жизнь у ее мужа после развода? Он каким-то образом присутствует в ее жизни?

– Люк Камминз? Думаю, она много лет его не видела. Не уверен, что он встречается с Октавией. Кажется, он снова женился и живет где-то к юго-западу от Лондона. Жена у него вроде ткачиха или гончар. Короче, занимается художественным промыслом. У меня создалось ощущение, что они нуждаются. Венис никогда о нем не говорит. Свои неудачи она безжалостно вычеркивает из памяти.

– Выходит, все волнения связаны с Октавией?

– Думаю, этого хватает, но это только предположения. Венис мне не исповедуется. В нашу дружбу такое не входит. То, что иногда мы вместе ходим на выставки, не означает, что я хорошо знаю ее – или любую другую женщину, если уж на то пошло. Удивительна, однако, энергия, какую она демонстрирует в коллегии. Вы не замечали, что если женщина энергична, ее энергия сильнее мужской?

– Может, она просто другая.

– Женская сила частично питается страхом. Возможно, он идет из прошлого, младенческой памяти. Женщина меняет пеленки, может дать грудь, а может отнять от нее, – пояснил Лод.

– Сейчас не то время, – улыбнулся Лэнгтон. – Отцы меняют пеленки и кормят из бутылочки.

– И все же я прав, Хьюберт, относительно силы и страха. Я нигде больше этого не скажу, но жизнь в «Чемберс» была бы легче, если бы Венис заняла второе место в голосовании. – Лод помолчал, а потом задал вопрос, который его мучил: – Так я могу рассчитывать на вашу поддержку? Вы сами хотите, чтобы я сменил вас на посту главы «Чемберс»?

Этот вопрос был явно нежелательным. На Лода смотрели усталые глаза, а сам Лэнгтон, казалось, погрузился глубже в кресло, будто старался уйти от физического нападения. А когда заговорил, Лод уловил в его дрожащем голосе легкое раздражение:

– Если такова будет общая воля, вы, конечно, можете рассчитывать на мою поддержку. Но если это место захочет получить Венис, трудно представить, как ей можно убедительно отказать. Здесь все решает старшинство. А вы тут уступаете Венис.

«Вот, значит, как, – с горечью подумал Лод. – Выходит, моя проделанная работа ничего не значит».

Он стоял, глядя на человека, которого считал своим другом, и впервые за все время сотрудничества его взгляд был скорее оценочным, чем теплым. Так мог смотреть незнакомец – критически, с равнодушным любопытством отмечающий первые следы раз-рушительного действия времени. Лицо с крупными правильными чертами осунулось, нос заострился, под выступающими скулами обозначились впадины. Глубоко посаженные глаза утратили ясность, в них поселилось смиренное принятие старости. Твердо, бескомпромиссно сжатые губы время от времени увлажнялись и расслабленно подрагивали. Раньше его голова, ка-залось, была предназначена для ношения судейского парика. И Лэнгтон всегда верил, что так и будет. Но несмотря на успех в профессии и на приятную преемственность – он, как и дед, стал главой «Чем-берс», – у него навсегда остался неприятный осадок от несбывшихся надежд, не до конца реализованного таланта. Как и дед, он засиделся на одном месте.

Обоим не повезло с сыновьями. Отец Хьюберта вернулся с Первой мировой войны с пораженными газом легкими и мозгом, разрушенным кошмарами, о которых он не мог говорить. У него хватило энергии, чтобы произвести на свет сына, но работать в полную силу он так и не смог и в 1925 году умер. Мэтью, единственный сын Хьюберта, такой же умный и честолюбивый, как отец, и разделявший его восторженное отношение к профессии юриста, погиб на горнолыжном курорте под снежной лавиной через два года после присвоения звания барристера. Именно после этой трагедии в глазах отца стал гаснуть, а затем и вовсе потух честолюбивый огонек.

«Но во мне он не потух, – подумал Лод. – Последние десять лет я поддерживал его, скрывал недочеты, выполнял за него скучную, рутинную работу. Можно было бы устраниться от этой ответственности, но, видит бог, он так не сделает».

Однако в глубине души Лод понимал, что это всего лишь поза. Он не сможет победить. Если настоять на конкурсе, «Чемберс» погрязнет в дрязгах, они перерастут в скандалы, и все это затянется на годы. Если же он победит с небольшим перевесом, то о какой легитимности тут говорить? Ему это еще не раз припомнят. А если отступить и не бороться, тогда следующим главой коллегии станет Венис Олдридж.