Текст книги "Бесспорное правосудие"

Автор книги: Филлис Дороти Джеймс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Глава третья

Никогда нельзя знать, сколько времени будет заседать жюри присяжных. Иногда, когда дело кажется предельно ясным, не требующим дальнейших дискуссий, присяжные отсутствуют несколько часов, а по путаному, сложному делу вердикт вдруг неожиданно выносится с удивительной быстротой. Адвокаты по-разному проводят это время. Можно заключать пари, за какое время присяжные вынесут вердикт. Некоторые играют в шахматы или в «скраббл»; другие идут в камеры к своим подзащитным, чтобы пережить вместе с ними эти напряженные минуты, ободрить, поддержать и, возможно, предостеречь; есть и такие, которые просматривают показания свидетелей вместе с коллегами, продумывая возможную апелляцию в случае проигрыша. Венис всегда предпочитала проводить время ожидания в одиночестве.

В молодые годы она прогуливалась по коридорам Олд-Бейли, направляясь от старой части в стиле эдвардианского барокко к более современной, затем спускалась вниз, к мраморному великолепию Большого зала, проходила под величественным куполом с тимпанами и синей мозаикой и в очередной раз любовалась статуями, выбрасывая из головы мысли о том, что она могла бы сделать лучше или сделала хуже, и тем самым подготавливала себя к выносу вердикта.

Теперь такая прогулка была для нее просто защитой от волнения. Она предпочитала проводить неизбежный перерыв в библиотеке, а ее явное стремление к уединению гарантировало, что ей никто в этом не помешает. Она машинально взяла с полки книгу и подошла к столу без намерения читать.

«Гарри, ты любил тетю?» Этот вопрос пробудил в памяти другой, такой же – когда это было? – восемьдесят четыре года назад, в марте 1912-го, когда Фредерик Генри Седдон был признан виновным в убийстве своей квартирантки мисс Элизы Барроу. «Седдон, вам нравилась мисс Барроу?» Но кто даст утвердительный ответ после того, как ограбил женщину и похоронил, как нищую? Фрог[7]7
  От англ. frog – лягушка.


[Закрыть] был в восторге от этого судебного процесса. На этом примере он доказывал, как сильно может повлиять один вопрос на судебное решение. Фрог приводил и другие примеры: признание несостоятельности свидетеля-эксперта в деле Рауза о сгоревшем автомобиле, не сумевшего назвать коэффициент расширения меди при нагревании, или вмешательство судьи, мистера Джастиса Дарлинга, обратившегося к подсудимому с вопросом, почему мышьяк, купленный им якобы для истребления одуванчиков, был расфасован маленькими порциями. А пятнадцатилетняя Венис, сидя в маленькой комнате почти без мебели, сказала: «И это справедливость? Она восторжествовала только потому, что свидетель забыл научный факт, а судья решил вмешаться?»

Казалось, Фрог испытал при этом боль: ему необходимо было верить в справедливость, верить в правосудие. Фрог. Эдмунд Альберт Фроггет. Невероятно, но тем не менее обладатель степени бакалавра искусств, полученной заочно в некоем богом забытом университете. Именно благодаря Эдмунду Фроггету она стала юристом. Венис признавала этот факт, испытывая чувство благодарности к странному, загадочному, грустному маленькому человеку, но редко о нем вспоминала. Память о дне, когда их отношения оборвались, была такой болезненной, что смущение, страх и стыд заслоняли благодарность. Только когда прошлое без приглашения, как сегодня, вторгалось в ее мысли, Венис начинала о нем думать, и тогда ей вновь было пятнадцать, она переносилась в комнату Фрога, слушала его истории и училась криминалистике.

Они сидели по разные стороны небольшого, издававшего шипящий шум газового камина, в котором горела лишь одна секция: Фрог из-за бедности опускал в счетчик мало монет. Но у камина была горелка, на которой он делал какао – крепкое и не слишком сладкое, как любила Венис. Должно быть, она приходила сюда летом, весной и осенью, но в памяти осталась только зима – задернуты не подшитые занавески, затих школьный гул, мальчики после отбоя улеглись по кроватям. Родители, сидящие в гостиной, лучшей комнате дома, не беспокоились о ней, думая, что она делает уроки в своей комнате. В девять часов девочка спускалась вниз, чтобы пожелать родителям спокойной ночи, ответить на обычные вопросы: справилась ли она с домашним заданием и какое расписание на завтра. Но она всегда возвращалась в ту единственную комнату в доме, где была счастлива, где шипел камин, а кресло со сломанными пружинами, в котором она сидела, Фрог делал удобным, подложив ей под спину подушку. Сам Фрог сидел напротив на стуле с прямой спинкой, а рядом с ним на полу лежали шесть томов «Знаменитых английских судебных процессов».

Фрог был самым незаметным, самым эксплуатируемым учителем в «Дейнсфорде», загородной подготовительной школе отца Венис. Его пригласили как преподавателя английского и истории, но на самом деле он выполнял любую работу по указанию директора. Фрог был опрятный, деликатного сложения и небольшого роста человек, курносый, с маленькими, ясными глазами под толстыми линзами очков и рыжими волосами. Мальчишки, само собой, прозвали его Лягушкой. Если бы ему дали шанс, он был бы отличным учителем, но маленькие варвары из ребячьих джунглей пронюхали легкую жертву, и жизнь Фрога превратилась в сущий ад, состоящий из шумных бунтов разбойников и расчетливых жестоких выходок.

Если друг или знакомый Венис интересовался, как прошло ее детство – кое-кто действительно об этом спрашивал, – она отвечала быстро, всегда одними и теми же словами и тоном настолько небрежным, что это пресекало дальнейшее любопытство.

«Отец держал частную подготовительную школу для мальчиков. Конечно, не такую известную, как «Дрэгон» или «Саммер-Филдс», а недорогое заведение, куда родители отправляют детей, когда те им мешают. Не знаю, кто больше не любил школу – ученики, учителя или я. Но думаю, что детство в окружении сотни озорных мальчишек неплохая подготовка к профессии адвоката по уголовным делам. В действительности преподавание у отца было на хорошем уровне. Ребятам еще повезло».

Самой же ей не повезло. Школу – вычурное здание из красного кирпича, бывшее в девятнадцатом веке резиденцией мэра, – изначально построили примерно в двух милях от прелестного беркширского городка, который в то время был чуть больше деревни. К 1963 году, когда Кларенс Олдридж купил школу на завещанные отцом деньги, деревушка превратилась в небольшой городок, сохранявший, однако, свое лицо. Спустя еще десять лет школа уже находилась в «спальном» пригороде, а зеленые холмы затянула злокачественная опухоль из красного кирпича, бетона, административных владений, торговых центров, офисных зданий и многоквартирных домов. Землю между школой и городом приобрел местный совет по муниципальному жилью, но в процессе строительства выделенные на проект деньги закончились и неосвоенная земля с поломанными деревьями, обросшими диким кустарником, осталась пустовать, постепенно превращаясь для детей в игровую площадку, а для окрестных жителей в место свалки. Через этот пустырь Венис ездила на велосипеде в среднюю школу, постоянно испытывая страх, но не меняя маршрута: другой путь был в два раза длиннее, он проходил по главной улице, по которой отец не разрешал ей ездить. Однажды она не послушалась, и ее увидел один из друзей отца, промчавшийся мимо на автомобиле. Отцовский гнев был ужасен и долго не проходил. Но мучительной была и ежедневная поездка по заросшему пустырю с переправой через железнодорожный мост, отделявший пустырь от города, и дальше – по жилому массиву. Каждый день ее школьная форма вызывала у местных ребят насмешки и оскорбления. Каждый день Венис искала менее людную дорогу, стараясь, чтобы на пути не попадались большие, пугающие ее до смерти мальчишки, а завидев поджидающий ее сброд, ускоряла или замедляла ход, презирая себя и ненавидя своих мучи-телей.

Школа была для нее спасением не только от шпаны. Она чувствовала себя там счастливой – насколько это было возможно. Жизнь в школе разительно отличалась от ее жизни в «Дейнсфорде» в качестве единственного ребенка, и Венис казалось, что она живет в двух разных мирах. К одному она готовилась, надевая темно-зеленую форму и повязывая школьный галстук, и вступала в него, когда слезала с велосипеда и проводила его через школьные ворота. В другой – попадала к вечеру. Этот мир состоял из мальчишечьих голосов, топота ног, стука парт, запахов еды, сырого белья, юных потных тел, а над всем этим витал дух беспокойства, неминуемой неудачи и страха. Но и тут она находила утешение. Оно поджидало ее в маленькой, почти пустой комнате Фрога.

Шесть томов «Знаменитых английских судебных процессов» Фрог использовал как учебники и практические пособия: он представлял некое дело с позиции обвинителя, она – защитника, а потом они менялись ролями. Каждый участник процесса становился ее хорошим знакомым, каждое убийство раскрывалось убедительно и ярко, пробуждая воображение – живое, однако сдерживаемое чувством реальности, потребностью знать, что все эти ужасные мужчины и женщины, некоторые из которых, облитые после смерти известью, покоились на тюремном дворе, не являлись плодами ее воображения, а жили, дышали и умирали, что их трагедии можно анализировать, обсуждать и извлекать выводы. Альфред Артур Рауз, чей горящий автомобиль пылал, как роковой маяк, на дороге Нортгемптона; Мадлен Смит, протягивающая чашку какао – возможно, с мышьяком – сквозь решетку подвала; Джордж Джозеф Смит, игравший на фисгармонии в меблированных комнатах Хайгейта[8]8
  Фешенебельный жилой район в северной части Лондона.


[Закрыть] в то время, как обольщенная и убитая им женщина лежала в ванне наверху; Герберт Рауз Армстронг, протягивающий ячменную лепешку, напичканную мышьяком, своему конкуренту со словами «Не побрезгуйте»; Уильям Уоллес, рыскающий по окраинам Ливерпуля, чтобы найти не существующую улицу Менлав-Гарденс-Ист.

В особенное восхищение их приводило дело Сед-дона. Перед тем как они в очередной раз приступали к инсценировке процесса, Фрог кратко излагал факты.

Год: 1910-й. Подсудимый: Седдон Фредерик Генри. Жадный, скупой, помешанный на деньгах и выгоде. Живет с женой Маргарет Энн, пятью детьми, престарелым отцом и служанкой на Торрингтон-Парк в Ислингтоне. Застрахован по линии «промышленного страхования» в лондонской и манчестерской страховых компаниях. Живет в собственном доме и также имеет кое-какую собственность в разных районах Лондона. И вот 25 июля 1910 года у него появляется жилец. Это сорокадевятилетняя Элиза Мэри Барроу, женщина со вздорным характером и дурными привычками, но с большими деньгами. Она воспитывает восьмилетнего сироту Эрни Гранта, сына подруги, всюду возит его с собой и даже спит с ним в одной кровати. Он, похоже, единственный, кто ее любит. Дядя Эрни, мистер Хук, и его жена тоже на некоторое время поселяются у Седдона, но вскоре съезжают. Это происходит после их ссоры с мисс Барроу и резкого разговора с Седдоном, которого они обвиняют в желании завладеть деньгами мисс Барроу. Примерно через год это и происходит. Дело того стоило. Не забывай, на дворе 1910 год. Тысяча шестьсот фунтов в индийских акциях по 3,5 процента, арендное право в одной гостинице и парикмахерской. Двести двенадцать фунтов на депозите в сберегательном банке и наличные в золоте и банкнотах, которые женщина держит под кроватью. Все сбережения она перевела на Седдона в обмен на обещанную ежегодную ренту в размере 150 фунтов, которую тот обязался пожизненно ей выплачивать.

– Так мисс Барроу просто напрашивалась на роль жертвы, – сказала Венис. – Ведь, как только он получил деньги, она стала для него обузой.

– Конечно, ни один юрист не посоветовал бы ей составить такой договор. Но жестокость и алчность не обязательно доводят до убийства. Произнося защитительную речь, ты должна быть свободна от предвзя-тости.

– То есть должна думать, что он этого не делал?

– Неважно, что ты думаешь на самом деле. Твоя цель – убедить присяжных, что государственное обвинение оставило некоторые сомнения не разрешенными. Но ты никогда не примешь правильного решения ни по какому поводу, если первым делом не ознакомишься с фактами.

– Но как он это сделал? Нет, как обвинение докопалось до истины?

– Сделал с помощью мышьяка. Первого сентября 1911 года мисс Барроу пожаловалась на боли в животе, тошноту и прочие неприятные симптомы. Вызвали врача, он регулярно посещал больную в течение двух недель, а рано утром 14 сентября Седдон явился к нему с известием, что его пациентка умерла.

– И врач не настоял на вскрытии?

– Полагаю, он не видел в этом необходимости. В свидетельстве о смерти было написано, что мисс Барроу скончалась от эпидемической дизентерии. В тот же день Седдон распорядился, чтобы ее похоронили за четыре фунта в общей могиле и потребовал комиссионные от похоронного бюро за то, что популяризирует начинание.

– Общая могила была ошибкой, правда?

– Как и его общение с родственниками мисс Барроу, когда те стали наводить справки. Он держался высокомерно, дерзко и оскорбительно. Неудивительно, что у тех появились подозрения, и они обратились к Главному прокурору. Тело мисс Барроу эксгумировали и при вскрытии обнаружили мышьяк. Седдона арестовали, а через полгода арестовали и жену. Им обоим предъявили обвинение в убийстве.

– А может, его повесили не потому, что у обвинения были веские доказательства, а из-за его отвратительной жадности и скупости? Предположили, что за мышьяком он послал в магазин пятнадцатилетнюю дочь Мэгги, хотя она это отрицала. Не думаю, что свидетельству аптекаря – как его, мистер Торли? – можно безоговорочно доверять. Как думаете, вам удалось бы его оправдать? – спросила Венис.

Фрог улыбнулся несколько самодовольно. У него тоже были свои слабости, и Венис иногда забавлялась, играя на них.

– Ты спрашиваешь, смог бы я добиться большего, чем Эдвард Маршал Холл? То был великолепный адвокат. Хотелось бы послушать его, но он умер еще в 1927-м.

Не настолько великий, чтобы навести страх на Апелляционный суд, и все же один из самых знаменитых – красноречивый, настоящий златоуст. Конечно, сейчас другие требования. В современном суде не приняты театральные, драматизированные монологи. Но некоторые его слова мне не забыть. Я напишу их тебе: «Меня не окружают декорации, и текст для меня не написан. Занавеса тоже нет. Так что мне придется самому создать атмосферу иной жизни, ярко представив ее себе, – ведь в этом и заключается работа адвоката». Мне нравятся эти слова.

– Мне тоже, – призналась Венис.

– Кажется, у тебя нужный голос, – сказал Фрог. – Конечно, ты еще маленькая. Неизвестно, достигнет ли он необходимого уровня.

– А какой нужен?

– Приятный на слух. Не резкий. Гибкий, теплый, естественный. И самое главное – доходчивый, чтобы ему хотелось верить.

– Голос так важен?

– Очень. У Нормана Беркета был такой голос. Хотелось бы мне его послушать. Для адвоката голос так же важен, как и для актера. Будь у меня подходящий голос, я бы пошел в юристы. Но, боюсь, моему недостает мощи. Дальше присяжного мне не пойти.

Чтобы Фрог не заметил ее улыбки, Венис склонилась над томом «Знаменитых судебных процессов». Дело было не только в его голосе – высоком, с менторской интонацией, неожиданно превращавшемся в почти мышиный писк, – нельзя было без смеха вообразить парик поверх этой рыжей копны волос или судейскую мантию на маленьком нелепом тельце. И еще она слишком часто слышала пренебрежительные отзывы отца о компетентности Фрога и не верила, что у того есть какие-то шансы в жизни. Но ей была приятна его похвала, а затеянная игра превратилась в привычку. Она удовлетворяла потребность девочки в порядке и стабильности. Гостиная Фрога с еле уловимым запахом газа и двумя потрепанными креслами была даже более надежным убежищем, чем парта в школе. Каждый из них обладал тем, в чем нуждался другой: Фрог был замечательным учителем, а она умной, прилежной ученицей. Каждый вечер Венис торопливо делала домашнее задание, а потом незаметно кралась из основного школьного помещения через пристройку по застланной линолеумом лестнице в комнату Фрога, чтобы слушать его рассказы, разделяя ставшее общим страстное увлечение.

Эта игра закончилась спустя три дня после ее пятнадцатилетия. Фрог взял из школьной библиотеки материалы процесса Флоренс Мейбрик, который они собирались обсудить этим вечером. Накануне он передал книгу Венис, но та не решилась взять ее с собой в школу или оставить дома из страха, что книгу может кто-нибудь увидеть – школьная прислуга или собственные родители. Как-то слабо верилось, что ее частную жизнь уважают. Венис решила отнести книгу в комнату Фрога. Она постучалась просто для проформы: ей не приходило в голову, что учитель может быть дома. Было семь тридцать утра – в это время Фрог надзирал за завтраком учеников. Как она и ожидала, дверь была не заперта.

К ее удивлению, Фрог оказался дома. На кровати лежал большой матерчатый чемодан с откинутым потертым верхом. На стеганом одеяле валялись небрежно брошенные рубашки, пижамы, нижнее белье, аккуратно выглядели только носки, скатанные в клубки. Венис показалось, что она одновременно заметила выражение ужаса от ее появления на лице наставника и грязноватые в промежности кальсоны, которые Фрог, проследив за ее взглядом, швырнул дрожащими руками в чемодан.

– Куда вы собираетесь? – спросила Венис. – Почему складываете чемодан? Вы что, уезжаете?

Фрог отвел глаза в сторону. Она с трудом расслышала его слова:

– Прости, если я принес тебе неприятности. Я этого не хотел… Просто не понимал… Не видел, как другие могут на это посмотреть, – чистый эгоизм с моей стороны.

– Что вы имеете в виду, говоря о неприятностях? И в чем эгоизм?

Венис вошла в комнату, закрыла дверь и, при-сло-нившись к ней, усилием воли заставила Фрога по-вер-нуться и посмотреть ей в глаза. Лицо учителя изображало крайнее смущение и отчаянную мольбу о жалости, причину которой она не понимала, но догадывалась, что помочь ему выше ее разумения и сил. Нехорошие предчувствия и острый страх наполнили девочку, отчего голос ее прозвучал резче обычного:

– Какие неприятности? Вы ничего мне не сделали. О чем вы?

– Похоже, твой отец ложно истолковал характер наших отношений, – подчеркнуто формально ответил Фрог.

– Что он вам сказал?

– Не важно, это ничего не изменит. Он хочет, чтобы я уехал. Еще до начала занятий.

– Я с ним поговорю. Объясню ему. Я все улажу, – сказала Венис, зная, что ничего у нее не выйдет и обещание бессмысленно.

Фрог покачал головой:

– Нет. Пожалуйста, Венис, не надо. От этого всем будет только хуже. – Он отвернулся, сложил рубашку и положил ее в чемодан. – Твой отец обещал дать мне хорошие рекомендации.

Ну конечно, рекомендации. Иначе не получишь хорошей работы. Во власти отца дать их или просто выставить на улицу. Говорить было не о чем, сделать она тоже ничего не могла и все же тянула время, чувствуя, что надо что-то предпринять, что-то сказать на прощание, подать надежду на возможность новой встречи. Но они никогда не встретятся, и переживаемое ею сейчас чувство было не признательностью, а страхом и стыдом. Теперь Фрог укладывал «Знаменитые судебные процессы», и девочка засомневалась, выдержит ли дополнительный вес и без того почти полный чемодан. Один том остался лежать на кровати, и Фрог протянул его Венис. Это было дело Седдона. Не глядя на нее, учитель сказал:

– Пожалуйста, возьми. Мне будет приятно.

Так и не поднимая глаз, он тихо произнес:

– Теперь иди. И прости меня. Я как-то не подумал.

Память была как кинопленка с четко сфокусированными изображениями, выверенными, ярко освещенными декорациями, должным образом организованными действующими лицами, заученными, никогда не меняющимися диалогами, без связующих сцен. И сейчас, глядя невидящими глазами в открытую книгу по договорному праву, она вновь очутилась дома перед отцом в плотно заставленной мебелью столовой, где пахло крепким утренним кофе, тостами и беконом. Вновь сидела за прочным дубовым столом с лишней секцией, с помощью которой можно было увеличить его длину, и та неприятно давила на колени, видела многостворчатые окна, скорее скрывавшие, чем пропускающие свет, резной буфет на луковицеобразных ножках, плиту для подогрева и блюда под крышками. Отец однажды видел пьесу, где богатые люди за завтраком брали еду с бокового столика. Это показалось ему олицетворением изящной жизни, и он ввел такой же обычай в «Дейнсфорде», хотя в меню не было ничего, кроме яиц и бекона или бекона и колбасы. Странно, но она и сейчас почувствовала раздражение от нелепости этой претензии, которая только создавала лишнюю работу матери.

Положив на тарелку бекон, она села и заставила себя взглянуть на отца. Он важно ел, глаза его перебегали с основательно наполненной едой тарелки на аккуратно сложенную рядом «Таймс». Губы влажно розовели под небольшими, коротко подстриженными усиками. Он отрезал кусочки тоста, намазывал их маслом и джемом и отправлял в пульсирующую розовую щель, которую, казалось, невозможно было насытить. У него были квадратные, сильные руки с жесткими волосками на тыльной стороне пальцев. От страха перед ним Венис подташнивало. Она всегда боялась отца, но знала, что к матери за поддержкой бессмысленно обращаться: страх той был еще сильнее. Ребенком он бил девочку за малейшее нарушение домашних правил и установленных норм поведения и учебы. Порка была не очень болезненной, но невыносимо унизительной. Каждый раз Венис твердо решала не кричать, боясь, что услышат мальчики, но все ее старания проявить мужество проваливались: отец не останавливался, пока не услышит ее крик. Хуже всего было то, что Венис знала: отцу доставляет удовольствие это наказание. Когда она стала девушкой, ее перестали пороть. Но отец не так уж много потерял: у него оставались для этой цели школьники.

Сейчас, сидя в библиотеке, она вновь видела перед собой его лицо: широкие, испещренные пятнышками скулы и глаза, которые никогда не смотрели на нее с нежностью и добротой. Одна из школьных учительниц на торжественном вечере в честь окончания школы, где Венис получила почетную награду, сказала, что отец ею гордится. Ей показалось такое невероятным, да, собственно, и сейчас так кажется.

Венис старалась скрыть страх и выглядеть спо-койной:

– Мистер Фроггет сказал, что уезжает.

По-прежнему не глядя на нее, отец с набитым ртом произнес:

– Не надо было встречаться с ним перед отъездом. Надеюсь, ты не обещала писать ему или видеться.

– Конечно, нет, папа. Но почему он уезжает? Это как-то связано со мной?

Мать перестала есть. Бросив испуганный, умоляющий взгляд на Венис, она непроизвольно стала крошить тост. Отец, так и не подняв глаза, перевернул страницу газеты.

– Странно, что ты спрашиваешь. Мистер Митчелл решил, что мне следует знать, как моя дочь проводит время, засиживаясь допоздна почти каждый вечер в спальне учителя начальных классов. Если тебе не важна твоя репутация, могла бы по крайней мере подумать о моей.

– Но мы не делали ничего плохого – только разговаривали о книгах, о профессии адвоката. И не в спальне, а в гостиной.

– У меня нет желания об этом говорить. Как видишь, я даже не спрашиваю, что там у вас было. Если тебе есть что сказать, расскажи матери. Что до меня, я считаю историю законченной. И больше не хочу слышать имя Эдмунда Фроггета в своем дома, а ты теперь изволь делать домашнее задание вот на этом столе, а не у себя в комнате.

Интересно, подумала Венис, когда – в тот день или позже – она поняла, в чем было дело? Отцу требовался повод, чтобы избавиться от Фрога. Тот добросовестно работал, но не умел держать дисциплину, мальчишки его не уважали, на школьных мероприятиях он смотрелся нелепо. Ему мало платили, и все-таки недостаточно мало. Дела в школе шли неважно, только позже она поняла, насколько неважно. Кого-то следовало уволить, и Фрог подходил как нельзя лучше. Отец был умным человеком. Его обвинение – неясное в деталях, но определенное в основном – Фрог не решился бы публично опровергнуть.

Венис никогда больше не видела Фрога и ничего о нем не слышала. Благодарность за то, что он ей дал, всегда омрачалась горьким сознанием своей слабости и предательства. Она была очарована придуманной игрой, но не им самим. И знала, что умрет от стыда, если кто-то из одноклассниц увидит их вместе.

Сознание того, что она не боролась за него, не защищала – если не пылко, то хотя бы решительно, что смущение и страх перед отцом перевесили чувство сострадания, портило память о совместно проведенных вечерах. Венис теперь редко вспоминала учителя. Иногда она задумывалась, жив ли Фрог, и ей рисовались странные, но удивительно живые картины, как он бросается в реку с Вестминстерского моста, а прохожие, перегнувшись через парапет, недоверчиво всматриваются в заколыхавшуюся воду, или как он, сидя на узкой кровати в мансарде, запихивает в рот горсть аспирина и запивает ее дешевым вином.

Интересно, думала Венис, какие чувства испытывала к нему та пятнадцатилетняя девочка? Конечно, не влюбленность. Но, несомненно, симпатию, привязанность, радость от совместной умственной работы, но главное – ощущение интереса к себе. Возможно, она была еще более одинокой, чем думала. Однако Венис со стыдом признавалась себе, что она использовала Фрога и всегда это знала. Если бы, гуляя с подругами на улице, она встретила своего наставника, то притворилась бы, что не знает его.

Суеверный человек мог увидеть в дальнейшей деградации школы возмездие за изгнание Фрога. Однако это могло не случиться – напротив, одно время можно было надеяться на некоторое улучшение положения, так как родители, разочарованные в местной государственной школе, в поисках воображаемого престижа, дисциплины и хороших манер увидели в «Дейнсфорде» относительно дешевый вариант решения семейных проблем. Но самоубийство в школе положило конец этим надеждам. Затянутая в петле шея, юное, свисающее с перил тело, аккуратно исправленное в предсмертной записке слово «пристыженный», первоначально написанное через «е», словно страх перед директором присутствовал даже в этом заключительном акте душераздирающего бунта, – все это нельзя было скрыть или объяснить. Когда разрезали узел из ночной рубашки, думала Венис, рухнуло больше, чем тело. Последующие недели, следствие, похороны, газетные публикации, заявления о побоях и чрезмерной строгости вылились в череду отъезжавших машин, в ручеек мальчишек, которые, зажав в руках раздутые чемоданы, направлялись к поджидавшим их автомобилям с застенчивым или, напротив, победоносным выражением лица. Школа почила в болезненно-зловонной смеси трагедии и скандала, и когда к дверям наконец подъехал крытый фургон для перевозки мебели, все почувствовали облегчение.

Семья переехала в Лондон. Возможно, думала Венис, отец, как и многие до него, считал, что большой город подобен джунглям, где одиночество, по крайней мере, компенсируется анонимностью, где не задают лишних вопросов и где у стервятников есть более лакомые жертвы, чем опозоренный школьный учитель. Денег, вырученных за школу, хватило на покупку придорожной гостиницы и мотеля, а также на маленький таунхаус в районе Шепердз-Буш и скромную ренту, служившую подспорьем к скромным доходам отца на случайных работах. Спустя несколько месяцев он нашел постоянную низкооплачиваемую работу по проверке письменных работ в заочной школе, которую выполнял так же добросовестно, как и всегда. Когда эта школа закрылась, он дал объявление и набрал учеников. Некоторые оценили высокий уровень преподавания, другим не понравилась маленькая темная комната, где проходили занятия, которую ни у Олдриджа, ни у его жены недоставало энергии привести в порядок, а Венис это не позволялось.

Она ежедневно ходила в среднюю школу, одну из первых показательных школ в Лондоне, демонстрировавших новое направление в образовании. Хотя за первыми годами доктринерского оптимизма последовали обычные проблемы крупных городских школ, все же это было учебное заведение, где умный и прилежный ребенок мог получить знания. Для Венис расставание с традиционной, провинциальной школой (только для девочек), со снобистскими пристрастиями и местными обычаями, оказалось не столь трудным, как она ожидала. В новой или старой школе – она всюду была одинока. Задир она легко усмиряла своим языком – всегда найдется способ заставить себя бояться. Она прилежно занималась в школе, еще прилежнее дома. Венис знала, чего хочет добиться. Три высших балла принесли ей место в Оксфорде. Окончив с отличием университет, она затем с блеском сдала экзамен на право заниматься адвокатской практикой. Еще до поступления в Оксфорд Венис не сомневалась, что знает все необходимое о мужчинах. Самые сильные из них были сущими дьяволами, слабые – моральными трусами. Некоторые мужчины могли вызвать в ней желание, даже восхищение, они ей нравились, и она могла захотеть выйти за одного из них замуж. Но никогда больше она не будет зависеть от мужчины.

Дверь открылась, вернув Венис в настоящее. Она посмотрела на часы. Почти два часа прошло. Неужели жюри заседает так долго? Помощник поспешил ее успокоить:

– Они на месте.

– Есть вопросы?

– Никаких. Приговор готов.