Текст книги "Бледный преступник"

Автор книги: Филипп Керр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

– Вы забываете о том звонке в вашу квартиру ранним утром, когда к вам ввалились ваши добрые соседи-гестаповцы.

– Но там вы никогда не застанете никого старше криминальассистента, составляющего красные таблицы А-1 для штаба. И то, если что-нибудь очень важное.

Я повернулся к Дойбелю, который изо всех сил изображал такую смертельную усталость, что казалось, только госпиталь может поставить его на ноги.

– Когда фотограф закончит снимать труп, скажите ему, пусть сделает пару фотографий, чемодана в закрытом виде. И еще – снимки должны быть готовы к тому времени, когда соберутся все сотрудники камеры хранения. Это поможет им освежить воспоминания. Профессор отвезет чемодан в Алекс, как только он будет сфотографирован.

– А как быть с семьей девушки, комиссар? Это ведь Ирма Ханке, правда?

– Конечно, нужно будет, чтобы они официально опознали труп, но только после того, как профессор произведет вскрытие. Может быть, вы сделаете что-нибудь, чтобы труп не выглядел так ужасно? Для ее матери.

– Я не занимаюсь косметикой трупов, Берни, – холодно произнес профессор.

– Расскажите это кому-нибудь другому. Уж я-то видел, как вы однажды сделали вполне приличный труп из горы мясного фарша.

– Ну хорошо, – вздохнул Ильман. – Посмотрю, что можно сделать. Но мне потребуется на это целый день. Может быть, и ночь.

– Работайте, сколько вам нужно, но я хотел бы сообщить родителям, что мы нашли труп, сегодня вечером, так что не смогли бы вы к этому времени прикрепить ее голову к телу?

Дойбель громко зевнул.

– Ну что ж, инспектор, вы покорили аудиторию. Роль смертельно уставшего человека, нуждающегося в отдыхе, вам прекрасно удалась. Видит Бог, вы сделали все, что в ваших силах. Как только Беккер и Корш сменят вас, можете идти домой. Но я хочу, чтобы сегодня утром вы провели очную ставку. Может быть, кто-нибудь из сотрудников камеры хранения вспомнит нашего судетского приятеля.

– Слушаюсь, комиссар, – сказал Дойбель. Поняв, что скоро можно будет уйти домой, он взбодрился.

– Вы узнали, как зовут дежурного сержанта? Того, который отвечал на анонимный звонок?

– Голнер.

– Неужели старина Танкер Голнер?

– Да, комиссар. Вы найдете его в общежитии для полицейских. Он заявил, что подождет нас у себя дома, так как в гробу он видел Крипо и у него нет никакого желания торчать там всю ночь и ждать, пока мы заявимся.

– Старина Танкер, он совсем не изменился, – улыбнулся я. – Ну что ж, лучше не заставлять его ждать.

– Что мне передать Коршу и Беккеру, когда они прибудут? – спросил Дойбель.

– Передайте Коршу, пусть он проверит остальные вещи в этой камере хранения. Посмотрим, не оставили ли нам здесь еще каких подарочков.

Ильман прочистил горло.

– Хорошо бы, чтобы один из них присутствовал при вскрытии, – сказал он.

– Пусть вам поможет Беккер. Ему, кажется, доставляет удовольствие вид женского тела. Не говоря уже о его глубоких познаниях в вопросах насильственной смерти. Только не оставляйте его наедине с трупом, профессор. Он вполне может выстрелить в него или трахнуть, в зависимости от того, какое у него будет настроение.

Малая-Александрштрассе тянулась в северо-восточном направлении и заканчивалась Хорст-Вессел-плац, где находилось общежитие для сотрудников расположенного рядом Алекса. Большое здание с небольшими квартирами для женатых и старших офицеров и отдельными комнатами для остальных.

Несмотря на то что вахмистр Фриц Танкер Голнер больше не был женат, он занимал небольшую квартиру с одной спальней в задней части общежития на четвертом этаже, которую оставили за ним как награду за долгую и безупречную службу.

Ящик с цветами на подоконнике, за которыми он тщательно ухаживал, единственный предмет, придававший этой квартире некоторый уют. Стены совершенно голые, если не считать пары фотографий, на которых Голнера награждали орденами. Он усадил меня в единственное в комнате кресло, а сам пристроился на краю аккуратно заправленной кровати.

– Мне говорили, что вы вернулись, – спокойно проговорил он и, наклонившись, вытащил из-под кровати деревянный ящик. – Хотите пива?

– Спасибо.

Он задумчиво кивнул, открывая пробки бутылок большими пальцами.

– И теперь в чине комиссара, как я слышал. Уволились инспектором. Возродились комиссаром. Как тут не поверить в колдовство, черт возьми? Не знай я вас так хорошо, подумал бы, что вы сидите у кого-то в кармане.

– А разве мы все не сидим там? Так или иначе?

– Только не я. И, если вы не изменились, то, значит, мы оба остались прежними.

Он неторопливо потягивал свое пиво.

Танкер родился на Восточно-Фризских островах, в Эмсланде, где, как говорят, мозги так же редки, как мех у рыбы. Вряд ли он смог бы правильно написать фамилию "Витгенштейн" и, уж конечно, ничего не понимал в его философии, но тем не менее Танкер был хорошим полицейским, еще старой закваски, жесткий, но справедливый. Он вразумлял молодых хулиганов дружеским ударом в ухо и, вместо того чтобы арестовывать человека и сажать его за решетку, предпочитал наставлять его на путь истинный простым, но очень эффективным способом – ударом своего могучего кулака размером с увесистый том энциклопедии. Говорили, что Танкер был самым крупным полицейским в Орпо, и, глядя на него, одетого в рубашку с короткими рукавами, подпоясанного широким ремнем, который, казалось, вот-вот треснет под тяжестью его огромного живота, я подумал, что в это трудно не поверить. Еще я подумал, изучая его лицо с выдающимися челюстями, что для подобного человеческого типа время остановилось – вероятно, так же выглядели его предки миллион лет назад, одетые в шкуру саблезубого тигра.

Я вытащил свои сигареты и предложил ему закурить. Он покачал головой и достал трубку.

– Если вас интересует мое мнение, – сказал я, – то мы все сидим у Гитлера в заднем кармане брюк. И он собирается съехать с горы на своей заднице.

Танкер пососал трубку и начал набивать ее табаком. Закончив, он улыбнулся и поднял свою бутылку.

– Выпьем тогда за булыжники под снегом!

Он громко рыгнул и зажег трубку. Клубы едкого дыма окутали меня, как балтийский туман, и заставили вспомнить о Бруно. Даже запах у этого дыма был такой же, как и у той мерзкой смеси, которую курил Бруно.

– Вы ведь знали Бруно, Танкер?

Он кивнул, посасывая трубку, и, не разжимая зубов, прогудел:

– Да, знал. И слышал, что с ним случилось. Бруно был хорошим человеком. – Он вытащил трубку из своего стариковского складчатого рта и принялся разглядывать, много ли осталось в ней табака. – Я его действительно хорошо знал. Мы вместе служили в пехоте. Видел его и в бою. Конечно, тогда он был совсем мальчишка, но, кажется, не очень-то боялся смерти. Он был храбрый малый.

– Его похоронили в прошлый четверг.

– Будь у меня время, я бы тоже пошел на его похороны. – Он на мгновение задумался. – Но это было где-то в Целендорфе. Слишком далеко. – Он допил свое пиво и открыл еще две бутылки. – Правда, я слышал, они превратили в кусок дерьма того, кто его убил, так что все в порядке.

– Да, похоже на то, – сказал я. – Расскажите мне о телефонном звонке вчера вечером. В котором часу это было?

– Почти точно в полночь. Мужчина спросил дежурного сержанта. Вы с ним говорите, отвечаю. Слушайте внимательно, продолжает он. Пропавшая девушка, Ирма Ханке, находится в большом голубом кожаном чемодане в камере хранения на станции "Зоопарк". Кто это? – спрашиваю я, но он вешает трубку.

– Можете вы описать мне его голос?

– Я бы сказал, что это был голос образованного человека, комиссар. Привыкшего командовать, и чтоб его приказания выполнялись. Как у офицера. Он покачал своей крупной головой. – Вот, правда, не могу сказать, сколько ему лет.

– У него был какой-нибудь акцент?

– Небольшой баварский акцент.

– Вы в этом уверены?

– Моя последняя жена из Нюрнберга, комиссар, так что я уверен в этом.

– А как бы вы описали его тон? Взволнованный? Встревоженный?

– Нет, это не был голос психопата, если вы это имеете в виду, комиссар. Голос был ледяной, как моча замерзшего эскимоса. И, как я уже говорил, он звучал, как голос офицера.

– И он хотел переговорить с дежурным сержантом?

– Это его подлинные слова, комиссар.

– Вы слышали какой-нибудь шум в трубке? Может быть, шум уличного движения? Музыку? Что-нибудь в этом роде?

– Нет, ничего.

– А что вы потом сделали, после этого звонка?

– Позвонил оператору центральной телефонной службы на Францозишештрассе. Она выяснила, что звонили из телефонной будки у станции "Вест кройц". Я послал полицейскую машину, чтобы опечатать эту будку, пока не подъедет команда из отдела 5-Д и не проверит, что за пианист там работал.

– Молодец. И затем вы позвонили Дойбелю?

– Да, комиссар.

Я кивнул и принялся за вторую бутылку пива.

– Я полагаю, что в Орпо знают, из-за чего вся эта суета?

– Фон дер Шуленберг в начале прошлой недели собрал всех старших офицеров в кабинете для инструктажа. Нам сообщили то, что многие уже и так подозревали, – на улицах Берлина появился новый Горман. Многие считают, что именно поэтому вы и вернулись в полицию. Большая часть штатских, что теперь у нас служат, не смогут найти даже уголь в куче шлака. А дело Гормана – это была хорошая работа.

– Спасибо, Танкер.

– Все равно, комиссар, не похоже, чтобы маленький судетский придурок, который сидит у вас, был на самом деле в этом замешан, правда? Надеюсь, вы не возражаете, что я высказываю свое мнение?

– Нет, если у него, конечно, не было в кармане телефона. Но мы все-таки решили посмотреть – может быть, кто-нибудь в камере хранения на станции "Зоопарк" признает его. Кто знает, может быть, у него на воле остался сообщник.

Танкер кивнул.

– Истинная правда, – сказал он. – Все возможно в Германии, пока рейхсканцлером у нас это дерьмо – Гитлер.

Несколькими часами позже я вновь приехал на станцию "Зоопарк", где Корш уже раздал фотографии чемодана собравшимся здесь сотрудникам камеры хранения. Они вглядывались и вглядывались в фотографию, качали головами и скребли свои седеющие бородки, и все-таки никто не мог вспомнить человека, оставившего голубой кожаный чемодан.

Самый высокий из них – мужчина, одетый в длиннющую спецовку цвета хаки, который, кажется, был здесь главным, – вытащил тетрадь из-под стойки, обитой металлом, и подошел ко мне.

– Вероятно, вы записываете имена и адреса тех, кто оставляет здесь свои вещи, – начал я, ни на что особо не надеясь. Как правило, убийцы, сдающие чемоданы со своими жертвами в камеры хранения, не рискуют оставлять свои настоящие имена и адреса.

Человек в спецовке, чьи испорченные зубы напоминали почерневшие керамические изоляторы на трамвайных проводах, посмотрел на меня со спокойной уверенностью и постучал пальцем по плотной обложке своей регистрационной книги.

– Он записан здесь, тот, кто оставил этот чертов чемодан.

Открыв свою книгу, он лизнул большой палец, которым побрезговала бы и собака, и начал листать засаленные страницы.

– На фотографии видно, что на чемодане была бирка, – сказал он. – А на бирке ставится номер, точно такой же, как и на вещи сбоку. И этот номер указан в книге, вместе с числом, фамилией и адресом.

Он перевернул еще несколько страниц, а затем провел указательным пальцем по строчке.

– А, вот, – сказал он. – Этот чемодан сдали в пятницу, 19 августа.

– Через четыре дня после того, как она исчезла, – тихо заметил Корш.

Человек провел пальцем вдоль строчки на следующей странице.

– Здесь написано, что чемодан принадлежит господину Гейдриху, имя на букву "Р", Вильгельмштрассе, 102.

Корш так и покатился со смеху.

– Спасибо, – сказал я мужчине. – Вы нам очень помогли.

– Не вижу ничего смешного, – проворчал тот, уходя.

Я улыбнулся Коршу.

– Похоже, у нашего приятеля с чувством юмора неплохо.

– А вы напишете об этом в своем отчете, комиссар? – ухмыльнулся он.

– Но это же материал для следствия, разве не так?

– Только генералу это очень не понравится.

– Я думаю, он будет вне себя. Но, видите ли, наш убийца – не единственный, кто ценит хорошую шутку.

Когда я вернулся в Алекс, мне позвонил начальник отдела ВД-1, в котором якобы служил Ильман. Из отдела судебной медицины. Я разговаривал с гауптштурмфюрером СС доктором Шаде, чей тон был, как я и ожидал, довольно подобострастным – без сомнения, он считал, что генерал Гейдрих оказывает мне покровительство.

Доктор сообщил, что группа дактилоскопии сняла несколько отпечатков пальцев в телефонной будке на станции "Вест кройц", из которой, по-видимому, убийца и позвонил в Алекс. Теперь этим займутся ребята из отдела ВД-1 отдела регистрации. Что касается чемодана и его содержимого, то он переговорил с криминальассистентом Коршем и сразу же свяжется с ним, если там будут найдены какие-нибудь отпечатки.

Я поблагодарил его за звонок и предупредил, что они должны выполнять в первую очередь заявки моего расследования, а уж потом – все остальные.

Через пятнадцать минут мне снова позвонили, на этот раз из Гестапо.

– Говорит штурмбаннфюрер Рот, – услыхал я в трубке. – Секция 4В-1. Комиссар Гюнтер, вы мешаете проведению исключительно важного расследования.

– 4В-1? Я что-то не слышал о такой секции. Вы звоните из Алекса?

– Мы находимся на Мейнекештрассе, расследуем католический заговор.

– Боюсь, и ничего не знаю о вашей секции, штурмбаннфюрер. И не желаю знать. Тем не менее мне непонятно, как я могу мешать вашему расследованию.

– И все-таки это так. Это вы приказали гауптштурмфюреру СС доктору Шаде, чтобы в первую очередь все делалось для вашего расследования, а потом уж для других?

– Да, это мой приказ.

– Тогда вам, комиссар, следует знать, что в тех случаях, когда требуются услуги отдела ВД-1, вначале идут дела Гестапо, а потом уж Крипо.

– Я об этом не знал. Интересно, какое же страшное преступление было совершено, если расследование убийства нужно отодвинуть на второй план? Какой-нибудь священник исказил доказательства? Или попытался выдать вино для причастия за кровь Христову?

– Ваши легкомысленные шуточки совершенно неуместны, комиссар. Наш отдел расследует дела исключительной важности – в частности, случаи гомосексуализма среди священников.

– Да что вы говорите? Ну тогда я буду сегодня спать спокойнее. Но все же мое расследование получило право первоочередности от самого генерала Гейдриха.

– Зная, какое значение он придает арестам религиозных врагов государства, в это очень трудно поверить.

– Тогда позвоните на Вильгельмштрассе, и пусть генерал лично вам все разъяснит.

– Я так и сделаю. Без сомнения, он будет также очень возмущен тем, что вы не хотите понять, какую опасность представляет собой третий международный заговор, целью которого является уничтожение Германии. Католицизм – не меньшая угроза безопасности рейха, чем большевизм и мировой сионизм.

– Вы забыли инопланетян, – сказал я. – Откровенно говоря, мне глубоко наплевать, что вы там ему расскажете: ВД-1 – часть Крипо, а не Гестапо, и все службы нашего управления должны первым долгом выполнять заявки нашего расследования. У меня есть на этот счет письменное распоряжение самого рейхскриминальдиректора. Имеется оно и у доктора Шаде. Так что возьмите ваше так называемое дело и засуньте его себе в задницу. От вас так воняет, что больше дерьма или меньше – не имеет значения.

Я швырнул трубку на рычаг: В этой работе, что ни говори, есть свои приятные моменты. Например, возможность помочиться на ботинки гестаповцам.

На очной ставке, проведенной несколько позже этим утром, сотрудники камеры хранения не признали в Готфриде Бауце человека, который сдал чемодан с останками Ирмы Ханке, и я, к великому негодованию Дойбеля, подписал приказ о его освобождении.

Существует закон, согласно которому все берлинские владельцы гостиниц и домохозяева обязаны в течение шести дней сообщать в полицейский участок о вновь прибывших. Благодаря этому в службе регистрации проживающих Алекса вы можете за пятьдесят пфеннигов узнать адрес любого жителя Берлина. Люди думают, что этот закон является частью чрезвычайных полномочий нацистов, но на самом деле он существует уже давно. Еще прусская полиция прибегала к таким мерам.

Служба регистрации, располагавшаяся в комнате 350, находилась совсем рядом с моим кабинетом, а это означало, что в коридоре всегда шумели посетители, и мне приходилось постоянно держать свою дверь закрытой. Я полагаю, меня поместили сюда, как можно дальше от кабинетов сотрудников комиссии по расследованию убийств, чтобы служащие Крипо общались со мной как можно меньше – начальство боялось, что я заражу их своими анархистскими взглядами на методы расследования преступлений. А возможно, оно надеялось сломить таким образом мою строптивость, подавить меня. Даже в самый солнечный день мой кабинет производил очень мрачное впечатление. На металлическом письменном столе оливково-зеленого цвета было больше зазубрин, чем на заборе с колючей проволокой, единственное его достоинство, что он подходил по цвету к вытертому линолеуму и выцветшим занавескам. Прокуренные насквозь стены пожелтели от дыма.

Урвав несколько часов сна, я вернулся в свой кабинет, где моему взору предстал Ганс Ильман, терпеливо дожидавшийся меня с папкой фотографий, что, конечно, не улучшило моего настроения. Поздравив себя с тем, что я догадался перекусить перед весьма неаппетитным делом, я сел и посмотрел на него.

– Так вот где они вас прячут! – сказал он.

– Предполагается, что все это временно, – объяснил я. – Как и моя служба здесь. Но, честно говоря, мне очень нравится, что я нахожусь отдельно от остальных сотрудников Крипо. Меньше шансов снова стать здесь постоянной единицей. И, по-моему, им это тоже подходит.

– Подумать только, и из такой бюрократической темницы он ухитрился взбудоражить все руководство Крипо! – Ильман рассмеялся и, теребя свою бородку, добавил: – Вы и штурмбаннфюрер из Гестапо создали массу проблем для бедного доктора Шаде. Ему оборвали телефон всякие важные персоны. Небе, Мюллер, даже Гейдрих. Вы, наверное, испытываете глубокое удовлетворение. Нет, не пожимайте так скромно плечами. Я восхищен вами, Берни, правда восхищен.

Я выдвинул ящик стола и вытащил бутылку и два стакана.

– Давайте выпьем за это, – предложил я.

– Охотно. Я не прочь выпить после такого денечка, который у меня нынче выдался. – Он поднял наполненный стакан и с благодарностью выпил его. – Вы знаете, я и понятия не имел, что в Гестапо есть специальный отдел по борьбе с католиками.

– Я тоже. Но не могу сказать, что сильно удивлен этим. Национал-социализм допускает существование только одной официальной веры. Кивком головы я показал на папку в руках Ильмана. – Что же мы имеем?

– Жертву номер пять, вот что мы имеем. – Он протянул мне папку и принялся изготавливать самокрутку.

– Хорошие снимки, – сказал я, просматривая содержимое папки. – Ваш человек делает отличные фотографии.

– Я был уверен, что вы оцените его мастерство. Вот этот снимок шеи девушки наиболее интересен. Правая сонная артерия почти полностью перерезана одним строго горизонтальным ударом ножа. Это означает, что она лежала на спине, когда он перерезал ей горло. Большая часть раны приходится на правую сторону шеи, поэтому, по всей вероятности, наш приятель – правша.

– Представляю, что это был за нож, – сказал я, изучая глубину раны.

– Да. Гортань почти полностью перерезана. – Он облизал край самокрутки. – Я бы сказал, это был исключительно острый нож, вроде хирургического скальпеля. С другой стороны, однако, надгортанник очень сильно сдавлен, и между ним и пищеводом с правой стороны есть гематома величиной с косточку апельсина.

– Ее задушили, правильно?

– Правильно, – усмехнулся Ильман. – Но на самом деле, ее придушили. В ее частично наполненных воздухом легких было немного крови.

– Итак, он придушил ее, чтобы она не кричала, а потом перерезал ей горло?

– Она умерла от потери крови, когда он подвесил ее вверх ногами, как мясник теленка. То же самое, что и со всеми остальными. У вас есть спички?

Я бросил ему через стол книжечку картонных спичек.

– А как обстоят дела с ее маленькими интимными местами? Он ее изнасиловал?

– Да, изнасиловал и поранил во время полового акта. Ну что ж, этого и следовало ожидать. Она ведь была девственницей, как мне представляется. На слизистой оболочке остались даже следы его ногтей. Но, что важнее всего, я обнаружил на ее теле несколько инородных лобковых волосков, а они, конечно, не были привезены из Парижа.

– Вы установили цвет волос?

– Коричневый. Не спрашивайте меня о том, какой оттенок коричневого, я не разбираюсь в этих тонкостях.

– Но вы абсолютно уверены, что это не волосы Ирмы Ханке?

– Абсолютно. Они выделялись на фоне ее светловолосой маленькой киски, какая и должна быть у настоящей арийки, словно кусок дерьма в сахарнице. Он откинулся назад и выпустил вверх облако дыма. – Хотите, чтобы я сравнил эти волосы с зарослями вашего сумасшедшего чеха?

– Нет, я его выпустил сегодня днем. Он чист. И так уж получается, что у него волосы светлые. – Я пролистал отпечатанные страницы отчета о результатах вскрытия. – Это все?

– Не совсем.

Он пососал свою самокрутку, а затем раздавил ее в моей пепельнице. Потом достал из кармана своей твидовой охотничьей куртки сложенный газетный листок и расстелил его на столе.

– Я подумал, что вам следует взглянуть на это.

Это была первая страница старого номера антисемитского еженедельника "Штюрмер", который издавал Юлиус Штрейхер. Заголовок в левом верхнем углу извещал, что это "Специальный номер, посвященный ритуальным убийствам". Такой заголовок трудно забыть. Рисунок, выполненный пером, красноречиво подтверждал это. На нем были изображены восемь обнаженных светловолосых немецких девушек, висевших вниз головой, их шеи перерезаны и кровь стекает в большую чашу для причастия, которую держит в руках уродливый карикатурный еврей.

– Интересный рисунок, правда? – спросил Ильман.

– Штрейхер всегда публикует такую чушь, – сказал я. – Никто не принимает ее всерьез.

Ильман покачал головой и расправил окурок своей самокрутки.

– Я ни единой минуты не допускаю мысли, что это нужно принимать всерьез. В ритуальные убийства я верю не больше, чем в то, что Адольф Гитлер – миротворец. Но вот этот рисунок, – кивнул он, – до мельчайших подробностей напоминает тот способ, с помощью которого уже были убиты пять немецких девушек. – Он снова кивнул.

Мой взгляд упал на статью, помещенную под рисунком, в глаза бросились строки: "Евреи обвиняются в том, что они соблазняют детей-неевреев и взрослых-неевреев, убивают их и добывают из их тел кровь. Они обвиняются в том, что добавляют эту кровь к тесту мацы (хлеба, выпекаемого из бездрожжевого теста), которую они используют в своих религиозных пытках, особенно детей, и во время этих пыток выкрикивают угрозы, проклятия и произносят магические заклинания, направленные против неевреев. Эти систематические убийства носят специальное название. Их называют ритуальные убийства".

– Вы предполагаете, что Штрейхер может иметь какое-то отношение к этим убийствам?

– Я ничего не предполагаю, Берни. Просто мне пришла в голову мысль, что надо обратить ваше внимание на этот рисунок. – Он пожал плечами. – А почему бы и нет? В конце концов, он будет не первым окружным гауляйтером, совершающим преступление. Могу привести пример губернатора Курмарка Кубе.

– О Штрейхере рассказывают много всяких историй, – заметил я.

– В любой другой стране Штрейхер давно бы уже сидел в тюрьме.

– Вы мне оставите это?

– С удовольствием. Это не такая вещь, которую хотелось бы держать у себя на кофейном столике. – Ильман раздавил в пепельнице еще один окурок и встал, собираясь уходить. – Так что же вы намерены делать?

– Со Штрейхером? Пока не знаю. – Я посмотрел на часы. – Подумаю об этом после официального опознания. Беккер скоро будет здесь вместе с родителями девушки. Поэтому пойдемте-ка лучше в мертвецкую.

Что-то в словах Беккера натолкнуло меня на мысль самому отвезти супругов Ханке домой после того, как господин Ханке официально заявил, что останки принадлежали его дочери.

– Я не первый раз сообщаю плохие новости семье погибших, – объяснил Беккер. – Как ни странно, все до последней минуты надеются на лучшее. И только когда ты сообщаешь им правду, они бывают окончательно сражены. Матери падают в обморок, ну, вы все знаете. Но эти среагировали как-то по-другому. Трудно объяснить, что я имею в виду, но, комиссар, у меня сложилось впечатление, что они этого ожидали.

– После четырех недель отсутствия дочери? Да они просто смирились с мыслью о том, что она умерла, вот и все.

Беккер нахмурился и поскреб макушку своей растрепанной головы.

– Нет, – медленно сказал он. – Это что-то другое, комиссар, я не могу хорошо объяснить. Наверное, мне не стоило вообще об этом говорить. Может быть, мне только показалось.

– Вы верите в интуицию?

– В общем-то, да.

– И правильно. Иногда это единственная вещь, на которую полицейский может положиться. И тогда у него нет другого выбора, как довериться ей. Полицейскому, который не доверяет своим предчувствиям, никогда не повезет. А без везения нет никакой надежды, что тебе удастся распутать дело. Нет, вы правильно сделали, что рассказали мне.

Мы ехали на юго-запад, в Штеглиц, и господин Ханке, бухгалтер завода "АЕГ" на Зеештрассе, сидевший рядом со мной, меньше всего производил впечатление человека, смирившегося со смертью своей единственной дочери. Тем не менее я не собирался сбрасывать со счетов то, что рассказал мне Беккер. Я не торопился делать никаких заключений, я просто наблюдал.

– Ирма была очень умной девочкой, – вздохнул Ханке. Он говорил с акцентом, выдававшим в нем жителя рейнских земель, чем очень напоминал Геббельса. – Ей хватило ума не бросить школу и сдать экзамены на аттестат зрелости, как она и мечтала. Но она не была книжным червем, Ирма только что получила имперский спортивный значок и диплом мастера спорта по плаванию. Она никому не делала зла. – Его голос сорвался, когда он спросил: – Кому понадобилось ее убивать, комиссар? Кто мог это сделать?

– Именно это я и хочу выяснить, – сказал я. Но жена Ханке, сидевшая на заднем сиденье, уже знала ответ на этот вопрос.

– Неужели вам не ясно, кто стоит за этим убийством? – спросила она. Моя дочь была примерным членом Союза немецких девушек, на уроках расовой теории ее называли идеальным примером истинной арийки. Она хорошо знала гимн "Хорст Вессел" и читала наизусть целые страницы из великой книги фюрера. Так кто же мог убить ее, девственницу, как не евреи? Кто, кроме евреев, мог сделать с ней такое?

Господин Ханке повернулся и взял жену за руку.

– Мы пока еще ничего не знаем. Силке, дорогая, – сказал он. – Правда, комиссар?

– Я думаю, что это маловероятно, – ответил я.

– Вот видишь, Силке? Комиссар не верит в то, что ее убили евреи, и я тоже не верю.

– А я говорю вам, что уверена в этом, – прошипела она. – Вы оба ошибаетесь. Это очевидно так же, как и то, что длинный нос – это нос еврея. Кто же еще, кроме евреев? Вы что, не понимаете? Это же совершенно очевидно!

"Когда находят тело со следами ритуального убийства, обвинение выдвигается немедленно, так делается во всем мире. И это обвинение выдвигается только против евреев", – вспомнились мне слова из статьи в еженедельнике "Штюрмер", который лежал, свернутый, у меня в кармане, и, слушая фрау Ханке, я неожиданно подумал, что она права, но права в том, во что бы никогда не согласилась поверить.

Глава 11

Четверг, 22 сентября

Раздался свисток, поезд дернулся и начал медленно отъезжать от перрона Ангальтского вокзала. Наше шестичасовое путешествие в Нюрнберг началось. Корш, с которым мы вдвоем ехали в купе, с головой ушел в газету.

Вдруг он громко чертыхнулся.

– Вы только послушайте, что здесь пишут! "Советский министр иностранных дел Максим Литвинов объявил с трибуны Лиги Наций в Женеве, что его правительство намерено выполнить свои обязательства по существующему с Чехословакией договору и что оно одновременно предоставит военную помощь Франции". О Боже, нам достанется, если на нас нападут сразу с двух сторон.

Я промычал нечто нечленораздельное. В то, что французы организуют настоящую оппозицию Гитлеру, верилось еще меньше, чем в соблюдение ими "сухого закона". Литвинов очень хорошо продумал свое заявление. Никто не хотел войны. Никто, кроме Гитлера. Этого сифилитика Гитлера.

Мои мысли вернулись к встрече с фрау Калау фон Хофе в прошлый вторник в Институте Геринга.

* * *

– Я принес ваши книги, – сообщил я. – Особенно интересной оказалась книга профессора Берга.

– Рада, что она вам понравилась, – произнесла фрау фон Хофе. – А что вы скажете о Бодлере?

– Он мне тоже понравился, по-моему, его стихи – о современно! Германии. Особенно цикл "Хандра".

– Наверное, вы уже созрели для Ницше, – сказала она, откинувшись на спинку стула.

Мы разговаривали в светлом, со вкусом обставленном кабинете, окна которого выходили прямо на зоопарк. Мне казалось, что я даже слышу крики обезьян, доносящиеся оттуда.

Калау фон Хофе продолжала улыбаться. Она выглядела лучше, чем была в моих воспоминаниях. Взяв фотографию, одиноко стоявшую на столе, я стал разглядывать ее – красивый мужчина и два маленьких мальчика.

– Ваша семья?

– Да.

– Вы, наверное, очень счастливый человек, – сказал я и поставил фотографию на место. – Ницше... – продолжал я, чтобы сменить тему разговора. – Я ничего о нем не знаю. Видите ли, я мало читаю. Мне трудно выкроить для этого время. Но в свое время я прочитал те страницы в "Майн кампф", где говорится о венерических болезнях. И заметьте, после этого чтения мне пришлось подпереть окно в ванной кирпичом, чтобы оно не захлопнулось.

Она засмеялась.

– Тем не менее вы, вероятно, правы.

Она хотела что-то сказать, но я поднял руку:

– Знаю, знаю, не говорите ничего. Вы мне рассказали только о том, что написано в замечательной книге нашего фюрера. Не вдаваясь в психотерапевтический анализ самого писателя.

– Правильно.

Я сел и посмотрел ей в глаза.

– Но такое возможно?

– О да, конечно.

Я протянул ей страницу из "Штюрмера".

Она спокойно посмотрела на меня, затем открыла коробку с сигаретами. Я взял одну и, чиркнув спичкой, дал прикурить ей, затем прикурил сам.

– Вы спрашиваете меня об этом по долгу службы, официально? поинтересовалась она.

– Нет, конечно нет.

– Тогда могу сказать, что это возможно. К тому же должна заметить: "Штюрмер" – произведение не одной, а нескольких психопатических личностей. Эти так называемые передовицы или иллюстрации Фино – одному Богу известно, какое влияние оказывает на людей такая мерзость!

– А вы не могли бы немного порассуждать. На тему о влиянии, я имею в виду.

Она поджала свои красивые губы.