Текст книги "Что удивительного в благодати?"
Автор книги: Филип Янси
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)
Часть II. Разорвать замкнутый круг
6. Неразрывная цепь
Дейзи появилась на свет в 1898 году в рабочей чикагской семье. Она была восьмым ребенком, а всего у матери родилось десять. Отец не зарабатывал даже на хлеб, а когда он пристрастился к выпивке, денег в доме и вовсе не стало. Даже сейчас, когда близится ее столетний юбилей, Дейзи вспоминает ту пору с содроганием. Отец был, по ее словам, «злобным пьяницей». Дейзи Пряталась в уголке, рыдая, когда отец избивал младшего брата и сестренку, швыряя их на грязный линолеум. Она ненавидела его всей душой.
Наступил день, когда отец выгнал жену из дому. «Чтоб к полудню духа ее здесь не было», – потребовал он. Все десять детей столпились вокруг матери, цепляясь за нее, молили: «Не уходи». Однако отец не пошел на попятный. И Дейзи, обнимая братьев и сестер в тщетных поисках утешения, смотрела сквозь узкое окошко, как мама идет по дорожке с поникшими плечами, волоча в обеих руках по чемодану, становится все меньше и меньше, исчезает вдали.
Потом кто–то из детей переехал к изгнанной матери, других разобрали родственники. На долю Дейзи выпало остаться с отцом. Она выросла, постоянно ощущая в груди тугой комок горечи и ненависти к тому, кто разорил и уничтожил семью. Всем ее братьям и сестрам пришлось рано бросить школу, устроиться на работу или уйти в армию. Постепенно они разъехались по другим городам, вступили в брак, начали воспитывать собственных детей и постарались расстаться с прошлым. В какой–то момент отец исчез с их горизонта. Никого не волновало, куда он подевался.
Однако много лет спустя отец, ко всеобщему изумлению, появился снова. По его словам, он переродился. Как–то раз, пьяный, замерзший, он забрел в приют Армии Спасения. Желающим получить талончик на обед надо было сперва посетить богослужение. Когда проповедник задал вопрос, кто готов принять Иисуса, отец приличия ради шагнул вперед вместе с таким же бродягами. И – к его собственному удивлению – «молитва грешника» и впрямь была услышана. Бесы в его душе угомонились. Старик протрезвился. Он принялся читать Библию и молиться. Впервые в жизни он почувствовал себя любимым и принятым. Очищенным.
И теперь он разыскал детей и начал просить у каждого из них прощения. Он не оправдывался. Он не мог изменить прошлое. Но он искренне сожалел обо всем – сожалел сильнее, чем дети могли себе представить.
Его сыновья и дочери – сами уже люди средних лет, с семьями и детьми – поначалу выслушивали его признания скептически. Одни сомневались в отцовской искренности и полагали, что он скоро сорвется. Кое–кто подозревал, что он станет вымогать деньги. Однако эти опасения не сбылись. Постепенно старику удалось помириться со всеми – кроме Дейзи.
Много лет назад Дейзи поклялась, что никогда больше словом не обмолвится «с этим человеком». Возвращение отца болезненно потрясло ее. Ворочаясь по ночам без сна, она вспоминала его приступы пьяной ярости. «Он ничего не исправит, просто заявив, что ему, дескать, очень жаль», – твердила Дейзи. Она не хотела встречаться с отцом.
Хотя старик бросил пить, вызванная алкоголем болезнь печени была необратима. Последние пять лет жизни отец–инвалид прожил с другой своей дочерью в том же квартале, что и Дейзи, за восемь домов от нее. Однако Дейзи, верная клятве, ни разу не посетила умирающего, хотя каждый день проходила мимо его дома, спеша в магазин или на автобусную остановку.
Правда, она позволила детям навещать дедушку. Незадолго до смерти при виде маленькой девочки, переступившей порог его дома, старик воскликнул:
– Дейзи! Дейзи! Ты все–таки пришла ко мне! – и прижал малютку к груди. Никто из присутствовавших не решился объяснить, что девочка – не сама Дейзи, а ее дочка Маргарет. Умирающий ошибся, но в его ошибке была благодать.
* * *
Дейзи всячески старалась ни в чем не подражать отцу. Она в рот не брала спиртного. Но обращалась со своими близкими столь же тиранически – пусть тирания эта выражалась в более пристойных формах. Чаще всего она укладывалась на диван, приложив к раскалывающейся голове лед, и покрикивала на детей: «Заткнитесь!»
«Зачем я только завела вас, обормоты! – кляла она свое потомство. – Вы мне всю жизнь загубили!» Началась Великая депрессия. Каждый ребенок – лишний голодный рот. У Дейзи их было шестеро, и все ютились в двухкомнатном домике, где она живет по сей день. В такой тесноте дети все время путались у матери под ногами. Порой она задавала им трепку ни за что: мол, если ни на чем не попались, все равно виноваты.
Она была тверда как сталь, никогда не извинялась и ничего не прощала. Дочка Маргарет припоминает, как однажды в детстве пришла к матери вся в слезах и за что–то просила прощения, а в ответ получила типичное: «Неправда. Ты не сожалеешь об этом! Если б ты понимала, как это плохо, ты бы этого не сделала!»
Маргарет, моя близкая знакомая, рассказала мне о множестве такого рода примеров отсутствия благодати. И она в свою очередь попыталась строить жизнь иначе, чем ее мать Дейзи. Однако и в ее жизни случались большие и малые трагедии. По мере того, как каждый из четверых детей достигал отрочества, она чувствовала, что власть и контроль ускользают из ее рук. Теперь и ей хотелось прилечь на диван, положив на лоб пакет со льдом, и прикрикнуть: «Заткнитесь все!» Теперь и ей хотелось прибить ребят, дабы что–то им доказать или, по крайней мере, разрядить накопившееся внутри напряжение.
В особенности досаждал ей Майкл, которому в начале 1960–х исполнилось шестнадцать лет. Парень слушал рок–н–ролл, носил очки в толстой оправе, отпустил волосы. Поймав его с косячком, Маргарет выгнала сына из дому. Он перебрался в коммуну хиппи. Однако Маргарет и там продолжала преследовать и «воспитывать» сына: донесла на него властям, вычеркнула из завещания. Все перепробовав, но так и не добившись толку – что бы мать ни говорила ему, все как от стенки горох, – в один прекрасный день она дошла до точки и заявила: «Не желаю больше видеть тебя, пока я жива!» С тех пор прошло двадцать шесть лет! За это время мать и сын ни разу не виделись.
Я поддерживаю близкие отношения также и с Майклом. Несколько раз в течение этих двадцати шести лет я предпринимал попытки примирить эту парочку, однако всякий раз сталкивался со страшной силой безблагодатности. Когда я спрашивал Маргарет, сожалеет ли она о словах, брошенных Майклу, готова ли взять их обратно, она набрасывалась на меня с яростью, словно на самого Майкла. «Как еще Бог не прибрал его за все его дела!» – кричала она, и глаза ее сверкали диким, неистовым блеском.
Ее необузданная ярость застала меня врасплох. С минуту я в ужасе глядел на эту женщину: руки сжаты в кулаки, лицо пошло пятнами, под глазом бьется жилка.
– Ты желаешь смерти родному сыну? – спросил я наконец. Она промолчала.
Майкл кое–как пережил шестидесятые, топя разум в «кислоте». Перебрался на Гавайи. Сошелся с женщиной. Бросил ее. Попытал счастья с другой. Снова разошелся. И, наконец, вступил в брак. «Сью – то, что надо, – уверял он при встрече. – Это навсегда».
Навсегда не получилось. Как–то раз мы беседовали с Майклом по телефону и тут послышался довольно неприятный звонок – сигнал, оповещающий о том, что кто–то еще пытается соединиться с тем же номером. Майкл извинился и, оставив меня дожидаться, переключился на другую линию. Я прождал минут пять.
Когда он возобновил разговор, то явно был не в духе. «Сью звонила, – пояснил он. – Улаживаем последние детали развода. Финансовые».
– Я не знал, что ты общаешься со Сью, – ответил я для поддержания разговора.
– Я с ней не общаюсь! – отрубил он точно таким тоном, какой я не раз слышал от его матери. – Надеюсь, мне до конца жизни не придется больше встречаться с ней!
Мы оба примолкли. Только что мы говорили о Маргарет. И хотя я сумел промолчать, боюсь, Майкл и сам распознал в своем ответе материнские интонации, унаследованные ею от бабушки, а той доставшиеся от ее отца в жалком домишке в Чикаго столетие тому назад.
Словно некий изъян поражает семейную ДНК, и болезнь передается из поколения в поколение. Порочный круг безблагодатности.
* * *
Безблагодатность вершит свою работу незаметно и смертоносно, как невидимый ядовитый газ. Отец умирает, не дождавшись прощения. Мать проклинает дитя, которое выносила в своем чреве. И яд распространяется дальше, к следующим поколениям.
Маргарет – набожная христианка, каждый день прилежно читающая Библию. Однажды я завел разговор про притчу о блудном сыне.
– Как ты понимаешь эту притчу? – спросил я. – Видишь в ней весть о прощении?
Как она могла не думать об этой притче! Слегка поколебавшись, она ответила: «Эта притча следует в главе 15 Евангелия от Луки за двумя другими – о потерянной монете и о заблудшей овце. Суть ее в том, насколько человек отличается от неодушевленных предметов (монеты) и животных (овцы). Человек обладает свободной волей, – подытожила она. – Он несет моральную ответственность. Этому юноше пришлось чуть ли не на коленях ползти к отцу Пришлось покаяться. Вот что хотел сказать Иисус».
Нет, Маргарет, не это хотел Он сказать. Во всех трех притчах ощущается радость обретающего, возвращающего себе свое. Пусть блудный сын добровольно вернулся домой, но наше внимание сосредоточено не на нем, а на поразительной, немыслимой любви отца: «И когда он был еще далеко, увидел его отец его и сжалился; и побежав пал ему на шею и целовал его» (Луки 15:20). Сын пытается произнести покаянную речь, но отец прерывает его и спешит устроить пир.
Один миссионер в Ливане как–то раз прочел эту притчу группе крестьян, чей образ жизни и понятия весьма напоминают среду, в которой учил Иисус. Крестьяне никогда раньше не слышали эту историю, и миссионер спросил, какое впечатление она произвела на них.
Две детали в первую очередь привлекли внимание ливанских крестьян. Во–первых, заранее потребовав свою долю наследства, сын как бы пожелал отцу смерти. Казалось невероятным, чтобы глава семьи проглотил такое оскорбление да еще и согласился на требования сына. Во–вторых, их удивило, что отец побежал навстречу сыну: ближневосточному патриарху приличествует шествовать медленно, с достоинством, а отнюдь не мчаться сломя голову. Но в притче Иисуса отец бегом устремился навстречу сыну – и первые Его слушатели застыли в изумлении.
* * *
Благодать несправедлива. Вот что так трудно усвоить. Как можно рассчитывать, что женщина простит нанесенные ей в детстве обиды, стоит отцу, много лет спустя, извиниться? И уж вовсе неразумно ждать от матери, чтобы она смотрела сквозь пальцы на многочисленные прегрешения сына–подростка. Однако благодать и справедливость – отнюдь не одно и то же.
И это относится не только к семье, но и к любому племени, расе, народу.
7. Противоестественный поступок
Тот, кто отказывается простить другого, рушит мост, по которому и сам должен пройти.
Джордж Герберт
Только что я поведал историю семьи, прожившей целый век без благодати. В истории мира подобные отношения длятся много веков, и последствия их гораздо ужаснее. Спросите подростка–террориста из Ольстера, спросите вооруженного мачете партизана из Руанды или снайпера в какой–либо стране бывшей Югославии, ради чего они убивают людей. И не факт, что они найдутся с ответом. Ирландия до сих пор мстит за кровавые злодеяния Оливера Кромвеля, совершенные в XVII веке. Руанду с Бурунди разделили племенные распри, начала которых давно уже никто не помнит. Югославия сводит счеты времен Второй Мировой войны и пытается предотвратить повторение катастрофы, разразившейся шестьсот лет назад.
На фоне отсутствия благодати протекает жизнь семей, народов, организаций. Как ни ужасно, безблагодатность – естественное состояние человечества.
Однажды я обедал с двумя учеными, только что выбравшимися из–под стеклянного купола биосферы возле Таксона, штат Аризона. Четверо женщин и четверо мужчин согласились на эксперимент: два года совместного проживания в изоляции от всего мира. Все они были известными учеными, прошли психологические тесты и соответствующую подготовку. Когда они входили в биосферу, то были вполне осведомлены, какие испытания ждут людей, отрезанных от внешнего мира. Тем не менее, уже через несколько месяцев восемь «бионавтов» раскололись на две группы по четыре человека в каждой, и до конца эксперимента представители эти двух групп отказывались разговаривать друг с другом. Восемь человек жили внутри стеклянного пузыря, разделенного надвое невидимой стеной безблагодатности.
Фрэнк Рид, американец, захваченный в качестве заложника в Ливане, после освобождения рассказывал, что в результате незначительной ссоры на несколько месяцев прекратил всякое общение с одним из товарищей по несчастью, причем значительную часть этого времени он был скован с ним одной цепью.
Безблагодатность разрывает связи между матерью и дочерью, отцом и сыном, братом и сестрой, между коллегами и соузниками, между племенами и народами. Если рану не лечить, она становится все глубже. Один лишь мост проведет нас над бездной безблагодатности: раскачивающаяся канатная дорожка прощения.
* * *
В пылу спора моя жена создала замечательную богословскую формулу. Мы довольно резко обсуждали кое–какие мои недостатки, и тут она сказала: «Просто поразительно, что я прощаю тебе такие скверности!»
Поскольку сейчас я пишу не о грехе, а о прощении, не стоит подробно излагать мои скверности. Меня изумило другое: глубочайшее прозрение по поводу природы прощения. Прощение – не красивый, но абстрактный идеал, нечто, рассеянное в воздухе, словно спрей с приятным запахом. Нет, прощение дается с мучительным трудом. И даже когда удастся получить прощение, рана – эти самые скверности – не изглаживается из памяти. Прощение противоестественно, и моя жена возопила от столь очевидной несправедливости.
Примерно такие же эмоции вызывает рассказ из Книги Бытия. Когда ребенком я слушал его в воскресной школе, мне никак не удавалось понять странные ходы в истории примирения Иосифа с братьями. Сперва он поступает с ними жестоко, бросает их в темницу, а в следующую минуту, поддавшись порыву скорби, выбегает из комнаты и несет какую–то чушь, словно пьяный. Он разыгрывал с братьями жестокие шутки, подсыпая монеты в наполненные зерном мешки, удерживая одного из них в заложниках, обвиняя другого в краже серебряной чаши. Долгими месяцами, если не годами, плел он интригу, но потом не смог сдержаться: собрал братьев и простил их.
Тогда я недоумевал. Но теперь эта история кажется мне вполне реалистичным описанием противоестественного акта прощения. Братья, которых Иосиф от всей души желал простить, в детстве жестоко обращались с ним, покушались даже на его жизнь и в итоге продали в рабство. Из–за них лучшие годы его юности прошли в египетской тюрьме. Да, потом Иосиф преодолел трудности, и хотя он всем сердцем желал простить, он не сразу смог это сделать. Рана болела слишком сильно.
Мне кажется, в книге Бытия (42—45) Иосиф как бы говорит: «Просто поразительно, что я прощаю вам такие скверности!» Когда Иосиф, наконец, ощутил внутри себя благодать, глас скорби и любви разнесся по всему дворцу. Что за шум? Или первому министру фараона стало плохо? Нет, ему хорошо. Это – плач простившего.
За каждым актом прощения скрывается нанесенная предательством рана, и боль от этого предательства легко не исцеляется. Лев Толстой думал, что закладывает здоровые основы брака, когда вручил юной невесте дневник со всеми подробностями своих сексуальных похождений. Он не желал ничего утаивать от Сони, хотел начать жизнь с чистого листа, прощенным. Однако исповедь Толстого посеяла семена брака, в котором царила ненависть, а не любовь.
«Когда он целует меня, я всякий раз думаю: «не меня первую»», – писала Софья Толстая в своем дневнике. Она могла бы простить грехи юности, но не связь с Аксиньей, крепостной женщиной, продолжавшей работать в усадьбе Толстого.
«Однажды я уморю себя ревностью, – писала Софья после встречи с трехлетним сыном этой крестьянки, который удался лицом в своего отца – ее мужа. – Если б я могла убить его (мужа) и воссоздать заново, в точности, каков он есть, я бы сделала это с радостью».
И другая запись от 14 января 1909 года: «Он тянется к этой крестьянской бабе с налитым телом, с загорелыми ногами, она и сейчас привлекает его так же сильно, как и много лет назад…» Софья писала эти слова, когда Аксинья давно превратилась в сморщенную старуху.
Полстолетия ревности и нежелание прощать ослепили ее и испепелили дотла любовь к мужу.
Выстоит ли христианство против столь мощной враждебной силы? Прощение противоестественно – инстинкт подсказывал это Софье Толстой, Иосифу, моей жене.
Знает даже кроха,
И любой из нас:
С кем поступят плохо
Тот злом за зло воздаст.
У. Оден, написавший эти строки, понимал, что прощение не предусмотрено законами природы. Разве белка прощает кошку, загнавшую ее на дерево? Разве дельфин прощает акулу, пожирающую его собратьев? Закон джунглей – пожирать друг друга, а не прощать. И в человеческом обществе все установления – финансовые, политические, даже спортивные – основаны на том же беспощадном принципе. Арбитр не скажет: «Мяч был в ауте, но я закрою на это глаза, потому что мне нравится, как вы держитесь». Когда воинственные соседи обвиняют сопредельную державу в нарушении границ, ее правительство не отвечает смиренно: «Да, вы правы, и, пожалуйста, простите нас».
Что–то в прощении не так. Даже если мы признаем свой проступок, нам хочется каким–то образом вновь заслужить благосклонность обиженного. Мы готовы пасть на колени, рыдать, исполнять епитимью, заклать ягненка, и религия подчас призывает нас вести себя именно так. Когда император Священной Римской империи Генрих IV решился в 1077 году просить прощения папы Григория VII, он три дня простоял босой на снегу перед папской резиденцией в Каноссе. Вероятно, Генрих после этой встречи возвратился домой удовлетворенным, неся на своем теле ожоги мороза как стигматы прощения.
«Вопреки сотням проповедей прощения мы не научились прощать ни других, ни самих себя. Прощать оказалось гораздо труднее, чем проповедовать прощение», – пишет Элизабет О'Коннор. Мы нянчим свои обиды, всячески оправдываем свои поступки, подхватываем знамя давних семейных распрей, наказываем себя и других – лишь бы уклониться от противоестественного акта прощения.
В Англии, в Бате, я имел возможность полюбоваться свидетельствами естественной реакции на обиду. Здесь, в руинах римской эпохи, археологи нашли всевозможные латинские проклятия, надписанные на медных и оловянных пластинках. Много веков тому назад посетители бань бросали эти таблички в дань божествам бани, как ныне мы бросаем монетку в фонтан. Один просил помощи богов против человека, укравшего у него шесть медяков. На другой табличке написано: «Докимед потерял две перчатки. И пусть укравший его вещи лишится ума, и пусть глаза его вытекут, когда он пойдет в храм».
Читая эти латинские надписи и перевод, я подивился их логичности и разумности. И правда, почему бы не привлечь божественную справедливость для сведения счетов здесь, на земле? Многие псалмы передают то же самое чувство, молят Бога об отмщении за обиду. «Боже, если не помогаешь мне похудеть, так хотя бы утучни моих подруг», – такую вот молитву сочинила юмористка Эрма Бомбек. По–человечески – более чем понятно.
Однако Иисус, в очередной раз все переворачивая с ног на голову, учит нас молитве: «Прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим». В самом центре Молитвы Господней, которую Иисус велел нам повторять изо дня в день, притаился этот противоестественный акт прощения. Посетители римских бань просили своих богов способствовать земному правосудию, а Иисус напрямую связывает Божье прощение и нашу готовность простить несправедливость.
По поводу Молитвы Господней Чарльз Уильяме заметил однажды: «Нет во всей литературе слова, которое внушало бы ужас, подобный тому, что вызывает коротенькое словечко «как» в этой молитве». Почему это слово так устрашает? Потому что Иисус связывает получаемое от Отца прощение с нашей способностью прощать других людей. «Если не простите другим людям их грехи, Отец ваш не простит вам грехи ваши».
Одно дело – завязнуть в порочном круге безблагодатности в отношениях с супругом или партнером, и совсем другое – когда по тому же принципу строятся отношения со Всемогущим Господом. И тем не менее, Молитва Господня объединяет оба эти состояния: отпусти свою душу, разорви порочный круг, начни заново – и Бог отпустит тебя, разорвет порочный круг, начнет заново.
Джон Драйден повествует о том, как укрепляет и отрезвляет эта истина. «Столько клеветы обрушилось на меня, сколько не выпадало на долю ни на одного из живущих ныне людей», – пишет он и готов уже перейти к яростному обличению недругов. И вдруг: «Одно соображение повергает меня в трепет, когда твержу я молитву Спасителя нашего. Ибо явным условием прощения, о котором мы взываем, поставлено простить другим причиненные нам обиды. И по этой причине я многократно воздерживался от впадения в этот грех, даже когда меня умышленно возбуждали к нему».
Драйден трепетал: в мире, управляемом безблагодатным законом, Иисус предлагает – нет, требует – чтобы мы отвечали на обиду прощением. Прощение столь важно, что ставится впереди чисто «религиозных» обязанностей: «Итак, если ты принесешь дар твой к жертвеннику и там вспомнишь, что брат твой имеет что–нибудь против тебя… прежде примирись с братом твоим, и тогда приди и принеси дар твой» (Матфея 5:23–24).
Притчу о непрощающем слуге Иисус завершает страшной сценой, когда царь подвергает слугу пыткам: «Так и Отец Мой Небесный поступит с вами, если не простит каждый из вас от сердца своего брату» ( Матфея 18:35), – говорит Иисус. Как бы я хотел, чтобы в Библии не было этих слов. Но вот они, из уст самого Иисуса. Бог возложил на нас тяжкую ответственность: если мы отказываем другому человеку в прощении, это значит, что в наших глазах он недостоин милости Божьей. В таком случае недостойны и мы. Божье прощение оказывается в мистической зависимости от человеческого.
Как сказано в «Венецианском купце» Шекспира: «Пощады ты не знал, кто пощадит тебя?»
* * *
Иногда Тони Камполо спрашивает студентов светских колледжей, что им известно об Иисусе. Какие Его слова лучше всего запомнились? И чуть ли не единогласно они отвечают: «Любите врагов ваших»[3]3
Грегори Джонс отмечает: «Призыв любить врагов – это откровенное признание, что у верующего христианина могут быть враги. Хотя Христос смертью и Воскресением одолел зло и грех, влияние греха и зла еще не прекратилось. Так что, по крайней мере в этом смысле, мы еще остаемся по эту сторону Пасхи».
[Закрыть]. Из всех заповедей Иисуса эта более всего изумляет стороннего человека. Нелегко простить даже обидевших тебя братьев, как это сделал Иосиф, но простить врагов? Грабителей из соседнего квартала? Наркодельцов, отравляющих наш народ?!
Большинство специалистов по этике охотнее последуют суждению философа Иммануиля Канта, который полагал, что прощать нужно лишь тех, кто заслуживает прощения. Однако в английском слове «forgive» мы находим корень «give» – «давать», как и в старинном «пардон» – латинское «donum», то есть «дар». Прощение обладает тем же безумным свойством, что и благодать – оно ничем не заслужено, не отмерено, оно – несправедливо.
Почему Бог требует от нас противоестественного поступка, идущего вразрез с основным инстинктом? Почему прощение столь важно? Почему оно превращается в средоточие нашей веры? Мой опыт – человека, часто получавшего прощение и порой прощавшего, – позволяет высказать несколько предположений. Первое – богословское (другие, более прагматические резоны, я приведу в следующей главе).
Евангелия дают прямой богословский ответ на вопрос, почему Бог хочет, чтобы мы прощали друг друга: потому что такова природа Бога. Впервые произнеся заповедь «Любите врагов ваших», Иисус тут же поясняет, зачем: «Да будете сынами Отца вашего Небесного; ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных» (Матфея 5:44–47).
Всякий любит родных и друзей, напоминает нам Иисус. «Не так же ли поступают и язычники?» Но сыны и дочери Отца подчинены более высокому закону. Они должны уподобиться прощающему Отцу. Мы призваны уподобиться Богу, принять семейное сходство.
Пытаясь в нацистской тюрьме осмыслить заповедь «Любите врагов ваших», Дитрих Бонхоффер пришел к выводу, что именно эта особенность – «странность, необычность, нелепость» – выделяет христианина из общей массы. Он отдавал все силы на борьбу с режимом, Но исполнял заповедь Иисуса: «Молитесь за ваших гонителей». Бонхоффер писал:
Посредством молитвы мы приближаемся к врагу, становимся подле него и молимся за него Богу. Иисус не сулил: мол, если мы благословим обижающих нас и сделаем им добро, они не будут больше эксплуатировать или преследовать нас – еще как будут. Но они не смогут причинить нам вреда, пока мы за них молимся… Мы делаем за врагов то, чего они сами для себя не могут сделать.
Почему Бонхоффер старался любить своих врагов и молиться за гонителей? У него был ответ: «Бог любит Своих врагов, такова Его славная любовь, и это известно любому последователю Иисуса». Если Бог отпускает нам долги, можем ли мы поступить иначе?
И вновь вспоминается притча о непрощающем слуге. Этот слуга имел полное право потребовать обратно ту небольшую сумму, которую должен был ему товарищ. По римским законам он мог бросить его в тюрьму. Иисус не отрицает факт убытка, а сопоставляет поведение слуги с поступком царя, который простил ему несколько миллионов долга. Лишь ощутив себя прощеными, мы обретаем способность прощать.
У меня был друг (он уже умер), который много лет проработал в штате колледжа Уитон и выслушал за это время несколько тысяч проповедей. Многие из них стерлись, слились воедино, но несколько выступлений запомнилось ему навсегда. Особенно он любил повторять рассказ Сэма Моффата, профессора Принстонской семинарии, работавшего прежде миссионером в Китае. Моффат поведал Уитонским студентам страшную историю своего бегства из Китая. Коммунисты захватили его дом и все имущество, сожгли миссию, убили ближайших друзей. Семья самого Моффата едва уцелела. Моффат возвратился домой с глубоко засевшей в душе ненавистью к сторонникам председателя Мао. Это злое чувство разрасталось в нем, как метастазы. И наконец наступил кризис веры. «Я осознал, – сказал Моффат студентам, – что если не сумею простить коммунистов, не смогу нести Весть».
Евангелие благодати открывается прощением и прощением увенчивается. Поэты и композиторы складывают песни с названием вроде «О благодать» именно по этой причине: благодать – единственная сила в мире, способная разорвать рабские цепи множества поколений. Лишь благодать растопит безблагодатный закон.
* * *
Однажды я участвовал в семинаре выходного дня с десятью иудеями, десятью христианами и десятью мусульманами. Писатель–психолог Скотт Пек собрал нас вместе, организовав нечто вроде маленькой коммуны. Он хотел посмотреть, возможно ли примирение – хотя бы в таком масштабе. Не помогло. Умные, образованные люди только что кулаками не махали. Евреи припомнили все несчастья, причиненные им христианами. Мусульмане не меньшие обвинения предъявляли евреям. Мы, христиане, попытались поговорить о собственных проблемах, но они сразу же поблекли на фоне геноцида и страданий палестинских беженцев. Так что нам пришлось оставаться зрителями, пока обе группы противников предъявляли друг другу исторические счета.
В какой–то момент еврейка, которая активно хотела примириться с арабами, обернулась к христианам и сказала: «Нам, евреям, нужно поучиться у вас, христиан, прощению. Иначе нам из этих проблем не выпутаться. И все же прощать обиды – это несправедливо. Я разрываюсь между необходимостью прощать и потребностью в справедливости».
Мне припомнился этот семинар, когда я наткнулся на слова Гельмута Тилике, немца, пережившего ужасы нацизма:
Прощать нелегко… Мы говорим: «Если он чувствует себя виноватым и просит прощения, я прощу его, так и быть». Прощение мы превращаем в правило, предъявляем условия – и ничего не выходит. Оба противника говорят: «Пусть он сделает первый шаг». И вот я сижу и зорко наблюдаю, не замечу ли раскаяния в его взгляде, не прочту ли между строками его письма намек, что он ощутил, наконец, вину. Я всегда готов простить – но не прощаю. Слишком обострено во мне чувство справедливости.
Единственный выход, по мнению Тилике, – осознать, что Бог простил нам грехи и предоставил еще один шанс. Это – вывод из притчи о немилостивом слуге. Чтобы разорвать порочный круг, нужно взять инициативу на себя. Не дожидаться, пока ближний сделает первый шаг, а сделать его самому. Тилике научился преодолевать естественный закон справедливого воздаяния. Но смог это сделать лишь тогда, когда увидел в средоточии Евангелия – Евангелия, которое он проповедовал, но которому не следовал в жизни – инициативу Бога.
В Иисусовых притчах о благодати мы видим Бога, берущего инициативу на себя: отца, бегущего навстречу блудному сыну; царя, снимающего с раба бремя непосильного долга; владельца виноградника, платящего работникам последнего часа столько же, сколько трудившимся весь день; хозяина, созывающего недостойных гостей с улиц и из подворотен.
Бог сокрушил неумолимый закон греха и воздаяния, сойдя на землю, приняв худшее, что могли мы причинить Ему – распятие, – и обратив эту жестокость во благо исцеления человеческого рода. Голгофа преодолела бездну между справедливостью и прощением. Понеся без вины жестокую кару закона, Иисус навеки разорвал его безблагодатные цепи.
* * *
Подобно Гельмуту Тилике я часто задумываюсь о несправедливости и захлопываю тем самым дверь прощения. С какой стати мне делать первый шаг, когда меня обидели? И я не делаю первого шага. В отношениях намечается, а потом расширяется трещина. И вот – разверзлась непреодолимая бездна. Я сожалею о разрыве, но редко признаю свою вину. Нет, я оправдываю себя, перечисляя все шажки, все нерешительные приглашения к миру, какие исходили от меня. Мысленно я перебираю их, словно готовясь к оправдательной речи, в случае если меня обвинят в разжигании ссоры. Благодать пугает меня – и я ищу спасения в объятиях безблагодатности.
Генри Нувен, назвавший прощение «любовью среди людей, которые не умеют любить», так описывает этот процесс:
Часто я говорил: «Я тебя прощаю». Язык произносил эти слова, а в сердце оставались гнев и неприязнь. Я по–прежнему хотел видеть лишь свою правоту, хотел слышать извинения и просьбы о прощении. Я хотел, чтобы меня похвалили – похвалили за то, как я умею прощать!
Однако Божье прощение не обставлено никакими условиями. Оно исходит из сердца, которое ничего не требует для себя, из сердца, совершенно свободного от эгоизма. Это божественное прощение должно пропитать каждый день нашей жизни. Оно призывает меня отмести все доводы, будто прощение неразумно, непрактично и даже вредно. Оно требует отказаться от собственной потребности в благодарности и хвале. И наконец, от меня ждут, чтобы я перестал нянчиться с нанесенной мне раной – а ведь эта рана болит и напоминает о причиненном зле. Моя рана по–прежнему управляет моим поведением, обставляет прощение своими условиями.
Однажды в главе 12 Послания к Римлянам в числе прочих советов апостола я нашел такой: «Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию. Ибо написано: «Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь»» (стих 19). Я понял: в конечном итоге прощение – акт веры. Прощая ближнего, я выражаю доверие к Богу, к Его высшей справедливости. Прощая, я отказываюсь от своих прав и предоставляю все Божьему суду. Я передаю в Его руки весы, на чашах которых покоятся справедливость и милосердие.
