355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Филип Рот » Немезида » Текст книги (страница 8)
Немезида
  • Текст добавлен: 17 сентября 2016, 18:49

Текст книги "Немезида"


Автор книги: Филип Рот



сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

– Кто?

– Мальчик по имени Рональд Граубард. Заболел и умер в те же сутки. Ты его знал?

– Знал, ба, конечно. И по спортплощадке, и по школе. Я их всех знаю. Ронни умер… В голове не укладывается.

– Жаль, что приходится тебе сообщать такие вещи, – сказала бабушка, – но я подумала, ты был с этими мальчиками так близок, что не надо скрывать это от тебя.

– Правильно подумала. Конечно, я хочу все знать.

– Кое-кто у нас в городе требует ввести в Уикуэйике карантин. Из мэрии доходят слухи, что, может быть, введут, – сказала она.

– Карантин во всем Уикуэйике?

– Да. Закрыть весь район, чтобы никто не мог ни войти, ни выйти. Забаррикадировать по границе с Ирвингтоном и Хиллсайдом, дальше по Хоторн-авеню и Элизабет-авеню. Так сегодня пишут в вечерней газете. Даже карту напечатали.

– Но ведь там десятки тысяч жителей, им на работу надо ходить. Не могут же просто так взять и запереть людей, правда?

– Положение серьезное, Юджин. Люди взбудоражены. Люди в ужасе. Все боятся за своих детей. Как хорошо, что ты уехал. Шоферы автобусов на восьмой и четырнадцатой линиях говорят, что не будут ездить в Уикуэйик без защитных масок. Некоторые вообще отказываются туда ездить. Почтальоны не хотят разносить там почту. Водители, которые развозят товары по магазинам, которые везут бензин на заправочные станции, тоже не желают там оказываться. Кто едет на машине насквозь, закрывают окна наглухо в любую жару. Антисемиты говорят, там потому полиомиелит, что живут одни евреи. Вся беда от евреев – вот почему в Уикуэйике центр эпидемии и вот почему евреев надо изолировать. Некоторые разговаривают так, будто думают, что лучший способ избавиться от полио – это сжечь Уикуэйик со всеми евреями. Очень много сейчас враждебности, потому что от страха у людей мутится в голове и они говорят дикие вещи. От страха и от ненависти. Я родилась в этом городе и первый раз в жизни вижу такое. Словно все вокруг рушится.

– Да, похоже, плохо дело, – сказал он, бросая в щель последнюю монетку.

– И еще, Юджин, чуть не забыла. Конечно, они закрывают все спортплощадки. С завтрашнего дня. Не только на Чанселлор, но и по всему городу.

– Да? Но ведь мэр настаивал, чтобы они были открыты.

– Это в сегодняшней вечерней газете. Все места массового скопления детей закрываются. Вот газета передо мной. Детям до шестнадцати лет запрещается ходить в кино. Городской бассейн прекращает работу. Публичная библиотека со всеми филиалами – тоже. Пасторы закрывают воскресные школы. Это все написано в газете. Если положение не улучшится, может быть задержка с открытием школ. Дай прочту тебе начало: "Не исключено, что государственные школы…"

– А про спортплощадки отдельно что-нибудь говорится?

– Нет. Они просто в списке того, что мэр закрывает.

Выходит, если бы он на несколько дней задержался в Ньюарке, ему не пришлось бы увольняться. Его просто отпустили бы на все четыре стороны, он мог бы делать что хочет, ехать куда хочет. Если бы он остался, ему не пришлось бы звонить О'Гаре и выслушивать от него то, что он выслушал. Если бы он остался, ему не пришлось бы бросать своих ребят и потом всю жизнь оглядываться на этот непростительный поступок.

– Вот. Вот заголовок, – сказала бабушка. – "Свежие данные о случаях полио в городе. Мэр закрывает объекты". Послать тебе заметку, мой милый? Вырезать?

– Нет, не надо. Бабушка, тут вожатые ждут очереди позвонить, к тому же у меня мелочь закончилась. Больше не могу говорить. До свидания, будь здорова.

Марсия ждала его у входа в столовую, и в свитерах, потому что стало не по-летнему холодно, они скользнули на берег, там нашли каноэ и поплыли сквозь поднимающийся туман, нарушая тишину только плеском весел. Обогнув остров, они пристали к дальнему берегу и вытащили каноэ. Марсия взяла с собой одеяло. Он помог ей развернуть его и расстелить на прогалине.

– Что случилось? – спросила она. – Что с тобой?

– Новости от бабушки. В Ньюарке семьдесят девять новых случаев за день. В Уикуэйике – тридцать. Три новых случая на спортплощадке. Двое госпитализированы, один скончался. Ронни Граубард. Быстрый, смекалистый, заводной мальчишка – и умер.

Марсия взяла его за руку.

– У меня нет слов, Бакки. Это ужасно.

Он сел на одеяло, она рядом с ним.

– У меня тоже нет слов, – сказал он.

– Может быть, пора закрыть спортплощадку?

– Уже закрыли. Все площадки закрыли.

– Когда?

– С завтрашнего дня. Бабушка говорит, распоряжение мэра.

– По-моему, правильно. Их давно надо было закрыть.

– Я должен был там остаться, Марсия. Пока спортплощадка работала, я не должен был уезжать.

– Но ты только вчера сюда приехал.

– Я их бросил. И прибавить к этому нечего. Факт есть факт. Бросил.

Он привлек ее к себе на одеяле.

– Полежим вместе, – сказал он. – Вот так – хорошо?

Он обнял ее, прижал во всю длину тела. Они лежали молча, держа друг друга в объятиях. Он не знал, что еще сказать, что еще подумать. Он уехал, а мальчики остались, и теперь еще двое больны, а один мертв.

– Ты, как сюда приехал, все время об этом думаешь, да? Что ты их бросил?

– В Ньюарке я пошел бы на похороны Ронни. В Ньюарке я побывал бы у родителей этих ребят. Вместо этого я здесь.

– Ты можешь у них побывать, когда вернешься.

– Это не одно и то же.

– Но даже если бы ты остался, что бы ты мог сделать?

– Не в том штука, чтобы сделатьчто-то, она в том, чтобы там быть! Мне следовало быть сейчас там, Марсия! А я вместо этого укрылся в горах, посреди озера!

Они лежали в обнимку, ничего больше не говоря друг другу. Прошло, наверно, минут пятнадцать. Бакки не приходило на ум ничего, кроме имен, перед глазами у него не было ничего, кроме лиц. Билли Шизер. Рональд Граубард. Дэнни Копферман. Майрон Копферман. Алан Майклз. Эрвин Франкел. Херби Стайнмарк. Лео Файнсвог. Пол Липпман. Арни Месников. Ни о чем другом он не мог думать, кроме войны, которая шла в Ньюарке, и мальчиков, от которых он сбежал.

Прошло еще минут пятнадцать, прежде чем Марсия нарушила тишину. Вполголоса она сказала ему:

– От этих звезд захватывает дух. Дома таких никогда не увидишь. Наверняка ты ни разу раньше не видел такого множества звезд на ночном небе.

Он не ответил.

– Погляди, – сказала она, – как листья, когда шевелятся, пропускают свет звезд… И солнце, – продолжила она, секунду помолчав. – Видел, какое солнце было сегодня вечером, когда оно только начало садиться? Казалось, оно совсем близко к лагерю. Словно гонг: протяни руку и ударь. Там наверху все такое огромное, – говорила она, наивно и тщетно пытаясь отвлечь его от ощущения своего недостоинства, – а мы такие крохотные.

Да, подумал он, а есть кое-что еще более крохотное. Вирус, который все губит.

– Послушай, – сказала Марсия. – Тс-с-с. Слышишь?

В общем зале недавно кончилась вечеринка, и те из участников, что остались наводить порядок, видимо, поставили пластинку, чтобы не так скучно было собирать бутылки из-под газировки и подметать пол, пока остальные расходятся с вожатыми по коттеджам готовиться ко сну. Поверх тишины темного озера звучала песня – любимая песня Марсии тем летом. Та самая, которую играл музыкальный автомат в закусочной "Сидз" в день, когда Бакки ходил выражать соболезнование родным Алана и когда он узнал от раздатчика Юши, что Херби тоже умер.

– Являться будешь мне, – тихонько принялась напевать ему Марсия, – во всем, что дорого и мило…

Тут она встала, потянула его к себе, и, не находя другого способа вывести его из уныния, начала двигаться с ним в танце.

– …во всем, что сердце не забыло, – пела она, прижавшись щекой к его груди, – из прежних дней…

Ее голос трогательно взмыл вверх на протяжном "дне-ей".

Он не противился ей и, держа ее близко, медленно переступая с ней в медленном танце посреди прогалины, которую они сделали своей, вспомнил вечер в конце июня перед ее отъездом в Индиан-Хилл, когда они точно так же танцевали под радио на ее веранде. Вечер, когда единственным, что их огорчало, была предстоящая разлука.

– …В малюсеньком кафе, – продолжала она тоненьким полушепотом, – и в скверике напротив…

В маленькой рощице посреди озера, в окружении берез, склоненных, как объяснила Марсия, из-за воздействия на мягкую древесину суровых здешних зим, они обнимали друг друга непарализованными руками, покачивались в такт музыке на непарализованных ногах, прижимались друг к другу непарализованными телами, и слова песни теперь доходили до их слуха только обрывочно: "…во всем, что радостью согрето… светить ты будешь мне… и ночью при луне… в моем окне" – и песня кончилась. Кто-то на берегу озера поднял иглу проигрывателя и выключил его, окна лагерного зала разом погасли, и послышались голоса расходящихся детей: "Пока! Спокойной ночи!" Потом загорелись ручные фонарики, и со своей танцплощадки на острове Бакки с Марсией могли видеть, как тут и там вспыхивают огоньки, освещая детям – здоровым, защищенным, не знающим страха – путь в коттеджи.

– У меня есть ты, у тебя есть я, – прошептала ему Марсия, снимая с него очки и пылко целуя его лицо. – Что бы в мире ни случилось, у нас есть наша любовь. Бакки, клянусь, я всегда буду петь тебе и любить тебя. Что бы ни произошло, я всегда буду стоять с тобой рядом.

– Да, – сказал он ей, – у нас есть наша любовь.

Но что, подумалось ему, это меняет для Билли, для Эрвина, для Ронни? Что это меняет для их семей? Обниматься, целоваться, танцевать, точно подростки, помешанные на своей любви и не желающие больше ничего знать, – как это может помочь кому бы то ни было?

Вернувшись в коттедж, где ребята, уставшие после прогулок по горам, плавания, игры в софтбол, спали глубоким сном, он нашел на своей кровати записку от Дональда: "Ваша бабушка просила позвонить". Позвонить? Но он же только часа два назад с ней говорил. Он побежал к телефонной будке, думая, что с ней могло случиться, и кляня себя, что уехал, оставив ее одну. Разумеется, ей не под силу справляться самой, когда у нее эти боли в груди всякий раз, как она что-то несет вверх по лестнице. Он бросил ее, и теперь что-то с ней стряслось.

– Бабушка, это Юджин. Что с тобой? Как ты?

– Со мной все в порядке. Но у меня новость, вот почему я позвонила. Не хотелось тебя беспокоить, но я подумала, что лучше сразу дать тебе знать. Новость плохая, Юджин. Иначе я бы не стала звонить по междугородному. Новая трагедия. Несколько минут назад позвонила из Элизабета миссис Гаронзик. Хотела поговорить с тобой.

– Джейк, – сказал Бакки.

– Да, – подтвердила она. – Джейк погиб.

– Как? Как?

– В бою во Франции.

– Не может быть. С ним ничего не могло случиться. Он глыба! Шесть футов три дюйма рост, двести пятьдесят фунтов вес. Силач, мотор. Он никак не мог погибнуть.

– Увы, это правда, мой милый. Его мама сказала: убит в бою. Под городом… не помню, как называется. Надо было записать. Эйлин там, у них.

Упоминание об Эйлин поразило его с новой силой. Джейк познакомился с Эйлин Маккерди еще в школе, и все время, пока он учился в Панцеровском колледже, она была его девушкой. Они собирались пожениться и зажить своим домом в Элизабете, как только он вернется с войны.

– Он был такой большой и такой воспитанный, – говорила между тем бабушка. – Джейк был из всех твоих ребят, кто к нам приходил, один из самых симпатичных. Я прямо вижу его сейчас, как он ест у нас на кухне в тот первый раз, когда ты его привел ужинать. Дэйв тоже тогда был. Джейк непременно хотел "еврейской еды". Он съел шестнадцать картофельных блинчиков.

– Да, было. Я тоже помню. И мы все смеялись, как мы весело смеялись… – У Бакки по щекам уже текли слезы. – Дэйв – хотя бы он остался. Дэйв Джейкобс жив.

– Я не знаю точно, мой милый. Как я могу точно знать? Надеюсь, что жив. Очень надеюсь. Ничего о нем не слышала. Но, судя по сегодняшним новостям, во Франции дела идут не очень хорошо. По радио сказали – большие потери. Очень тяжелые бои с немцами. Много убитых, много раненых.

– Я не могу лишиться обоих друзей, – удрученно сказал Бакки и, повесив трубку, не вернулся в коттедж, а пошел на берег озера. Там, невзирая на новую волну наплывающего холода, он сел на бортик причала и уставился в темноту, повторяя про себя почтительные прозвища, которые давала Джейку на спортивной страничке газета колледжа: Верзила Джейк, Большой Джейк, Джейк-Гора… Ему не легче было вообразить Джейка мертвым, чем вообразить мертвым себя, – но от слез это не помогало.

Около полуночи он пошел обратно к пирсу, но, вместо того чтобы подняться по склону в свой коттедж, развернулся и снова двинулся по дощатым мосткам к причалу. Так он и ходил туда-сюда по этим мосткам, пока озеро не стало чуть заметно светлеть, и тут ему вспомнилось, как другой умерший, другой близкий ему человек, его дед, именно в таких предрассветных сумерках пил из стакана горячий чай, куда он зимой подливал немного шнапса, а потом отправлялся на рынок на Малбери-стрит за товаром для своей лавки. В каникулы Бакки иногда ездил с ним.

Он долго еще боролся с собой, старался привести себя в мало-мальски нормальное состояние, чтобы вернуться в коттедж, пока все еще спят… а на деревьях между тем защебетали птицы. В лагере "Индиан-Хилл" рассвело. Скоро в коттеджах зазвучат юные голоса – сначала приглушенно, а потом громко, радостно.

Раз в неделю мальчики и девочки лагеря раздельно проводили Индейский вечер. В тот день в восемь часов все мальчики собрались на широкой поляне, высоко над озером, у кострового круга. В его центре было углубление, выложенное плоскими камнями. Дрова над ним лежали сужающимся кверху, начиная от двух толстых кругляков в самом низу, "колодцем" фута в три высотой. Вокруг костра шел барьер из небольших, живописно-неправильных валунов. Дальше – в восьми-десяти футах от барьера – начинались сиденья, которые тоже шли кругом. Они представляли собой половинки бревен, положенные на камни, и образовывали четыре концентрических кольца, разделенных на три секции. А за последним рядом сидений, футах в двадцати, начинался лес. Мистер Бломбак называл все это Кругом совета, а еженедельные собрания в нем – Большим советом.

На краю Круга совета высилось типи – более крупное и ярче расписанное, чем типи у въезда в лагерь. Это был Шатер совета, сверху разрисованный красными, зелеными, желтыми, синими и черными линиями, снизу украшенный черно-красной каймой. Стоял там и тотемный столб, увенчанный резной орлиной головой, с двумя большими деревянными распахнутыми крыльями чуть пониже. В раскраске столба преобладали черный, белый и красный цвета (последние два были цветами соревнующихся лагерных команд). Тотемный столб возвышался футов на пятнадцать, и его было видно всякому, кто плыл по озеру на лодке. Солнце уже опускалось к западному берегу озера, где у девочек начинался свой Индейский вечер, и закончиться Большой совет должен был уже в полной темноте. Из столовой чуть слышно доносился стук посуды, которую мыли после ужина, а тем временем над озером разноцветное небо разыгрывало свой протяженный предзакатный спектакль с длинными потоками огненно-оранжевой, ярко-розовой и кроваво-красной лавы. Радужно, неспешно опускался на Индиан-Хилл летний вечер, переливчатый дар бога горизонта, если такой существовал в индейском пантеоне.

Мальчики и их вожатые, все до единого ставшие на этот вечер индейскими воинами, явились на Большой совет в нарядах, вышедших в основном из лагерной мастерской. На всех были расшитые бисером головные повязки и рубашки с бахромой, переделанные из обычных рубашек, к брюкам на манер индейских ноговиц была по внешнему шву пришита бахрома. На ногах мокасины – у кого-то вырезанные из кожи в мастерской, но у многих просто высокие кеды, обернутые на уровне щиколоток тканью с бисером и бахромой. Некоторые мальчики воткнули в головную повязку найденные в лесу птичьи перья, иные повязали на руки выше локтя бисерные ленты, многие принесли весла для каноэ, разрисованные разными символами в той же черно-бело-красной цветовой гамме, что и тотемный столб. Кое у кого на плечах висели луки, взятые из "стрелковой хижины", – луки без стрел, – а у нескольких имелись тамтамы из туго натянутой телячьей кожи и самодельные палочки с расшитыми бисером ручками. Иные запаслись трещотками – раскрашенными металлическими банками из-под соды, наполненными камешками. Самые младшие закутались на манер индейских накидок в собственные одеяла, что прохладным вечером было нелишне.

Индейский наряд для Бакки соорудил инструктор по ремеслам. Лицо Бакки, как и у всех остальных, было затемнено под индейский цвет кожи порошком какао, и у него имелась "боевая раскраска": две диагональные полосы на каждой щеке, одна черная, проведенная древесным углем, другая красная – губной помадой. Он сел рядом с Дональдом Каплоу и остальными "команчами", которые заняли всю скамью. Повсюду мальчики громко разговаривали, шутили, и вот наконец двое ребят с тамтамами встали, подошли к каменному ограждению костра и, повернувшись лицом друг к другу, торжественно забарабанили, а те, у кого были трещотки, начали, каждый в своем ритме, ими трясти.

Потом все повернулись в сторону типи. Из овального проема появился мистер Бломбак в головном уборе из перьев. Белые с коричневыми кончиками, они окружали всю его голову и длинным хвостом спускались сзади ниже пояса. Рубашка, ноговицы и даже мокасины были у него богато отделаны кожаной бахромой, бисерными лентами и длинными волосяными пучками, которые выглядели как скальпы, но на самом деле, вероятно, были женскими накладками из дешевого магазина. В одной руке он держал дубинку, обильно украшенную перьями, – "боевую дубинку великого вождя Бломбака", – шепнул Дональд, в другой – трубку мира в виде глиняной чашечки с длинным деревянным черенком, покрытым опять – таки перьями.

Все встали, и мистер Бломбак чинно прошествовал от типи к центру Круга совета. Барабаны и трещотки умолкли, и ребята снова расселись на скамьях.

Мистер Бломбак передал боевую дубинку и трубку мира двум барабанщикам и, театрально скрестив руки на груди, оглядел собравшихся. Густая гримировка порошком какао не помогла ему полностью затушевать свой выступающий кадык, но в остальном он был удивительно похож на настоящего вождя. В былые годы он приветствовал воинов на индейский лад, поднимая правую руку ладонью вперед, и они вместе салютовали ему в ответ таким же образом, в один голос крякая: "Аг!" Но с появлением на мировой арене нацистов, вскидывавших подобным образом руку с возгласом "Хайль Гитлер!", это приветствие пришлось отменить.

– Когда неотесанный антропоид впервые встал во весь рост и двинулся на двух ногах, – начал мистер Бломбак, – на свете возник человек! Это великое событие было символически прославлено и ознаменовано зажжением первого лагерного костра.

Дональд повернулся к Бакки и прошептал:

– И так у нас каждую неделю. Малышня ни слова не понимает. В общем, примерно как в синагоге.

– Миллионы лет, – продолжал мистер Бломбак, – род человеческий видел в этом благословенном огне источник и символ света, тепла, защиты, дружеского общения и вдумчивого совещания.

Он подождал, пока стихнет гул пролетающего над ними самолета. Этот звук мог раздаться теперь в любое время. В начале войны в семидесяти милях к северу от лагеря была размещена военная авиабаза, и маршрут самолетов проходил как раз над Индиан-Хиллом.

– Он сияет в сердцевине всех святых древних помышлений, – провозгласил мистер Бломбак, – о домашнем очаге, о родном жилище, и, когда этот огонь угасает, слабеют узы семьи. Только старинное священное пламя, питающееся древесиной, способно коснуться струн первобытной памяти и заставить их зазвучать. Твой сосед у лагерного костра завоевывает твою любовь, и, мирно побыв в лагере вместе, разделив восторг перед утренним солнцем, вечерней зарей, звездным небом, луной, грозами, закатом, ночной темнотой, вы оказываетесь крепко связанными на долгие годы, как бы далеки друг от друга ни были ваши миры.

Разняв бахромчатые руки, он протянул их к собравшимся, и те в унисон откликнулись на поток его красноречия:

– Лагерный костер – средоточие всего первобытного братства. Мы не растратим зря его волшебство.

Барабанщики опять забили в тамтамы, и Дональд шепотом объяснил Бакки:

– Индейский историк – какой-то там Сетон. Для него это бог. Все эти слова – его, Сетона. Мистер Бломбак такое же индейское имя себе взял, как он: Черный Волк. Он на полном серьезе, не думайте.

В первом ряду встала фигура в маске птицы с большим клювом. Подойдя к сложенному костру, человек-птица поклонился мистеру Бломбаку и обратился к собранию:

– Мита кола найун-по омничиияй ни-чопи.

– Это наш шаман, – шепнул Дональд. – Барри Файнберг.

– Внемлите мне, друзья мои, – сказал шаман, переводя индейскую фразу на английский. – Мы будем держать совет.

Из первого ряда выступил другой мальчик, державший в руках деревянное приспособление в виде лука, заостренную палочку примерно в фут длиной и несколько деревяшек поменьше. Он положил все это на землю рядом с шаманом.

– Зажжем теперь огонь совета, – проговорил шаман, – по обычаю сынов леса, не так, как творят бледнолицые, но уподобляясь Ваконде, воспламеняющему в бурю два древа взаимным трением. Так рождается священный огонь от древесины леса.

Шаман опустился на колени, и многие поднялись посмотреть, как он с помощью "лука", острой палочки и кусочков дерева попытается разжечь огонь. Дональд шепотом сказал Бакки:

– Это дело не быстрое.

– Это вообще возможно? – тихо поинтересовался Бакки.

– Вождь Черный Волк может это сделать за тридцать одну секунду. Но у ребят не так хорошо получается. Иногда приходится сдаться и пойти путем жалких бледнолицых: чиркнуть спичкой.

Некоторые, чтобы лучше видеть, встали на скамейки. Через несколько минут мистер Бломбак подошел к шаману и негромким голосом, жестикулируя, дал ему кое-какие советы.

Еще несколько минут ожидания – и зрители загудели: сперва легкий дымок, потом искорка, которую удалось раздуть в огонек над трутом из сухих сосновых игл и бересты. От трута занялась растопка под дровами костра, и мальчики стали дружно скандировать: "Пламя, ярче загорись! Дым, клубись! Дым, клубись! Пламя, ярче загорись!.."

Потом под суровые громкие-тихие-тихие – тихие звуки двух тамтамов начались танцы: могавки исполнили танец змеи, сенека – танец северного оленя, онайда – танец собаки, хопи – танец кукурузы, сиу – танец травы. В одном танце воины делали энергичные прыжки с высоко поднятыми головами, в другом перемещались на цыпочках, по два раза подскакивая на одной ноге, в третьем держали перед собой "оленьи рога" – связанные кривые ветки дерева. Порой они выли волками, порой тявкали собаками, а под конец, когда было уже совсем темно и Круг совета освещался только костром, двадцать мальчиков, вооруженных боевыми дубинками, в ожерельях из бусин и когтей, вышли охотиться на Мише-Мокву – на Великого Медведя. Мише-Мокву изображал Джером Хохбергер, самый крупный из ребят, который спал через проход от Бакки. Джером с головой закутался в старую меховую шубу, которая явно принадлежала чьей-то маме.

– Я бесстрашный Мише-Моква, – рычал Джером из-под шубы. – Я могучий горный гризли, владыка всех западных прерий!

Охотников возглавлял Шелли Шрайбер – он тоже был из коттеджа Бакки. Позади него громко стучали барабаны, на его раскрашенном лице играли отсветы костра, и он провозгласил:

– Со мной мои отборные воины! Мы идем охотиться на Мише-Мокву, на Великого Медведя гор, который опустошает наши пограничные угодья. Мы наверняка отыщем его и убьем!

Тут младшие мальчики подняли крик:

– Убей его! Убей его! Убей Мише-Мокву!

Охотники издали боевой клич, изображая в танце медведей на задних лапах. Потом, демонстративно обнюхивая землю, пустились по следу Великого Медведя. Когда они добрались до него, он издал зычный рев, заставив малышню на ближних скамейках завизжать от страха.

– Эй, ты, Мише-Моква, – сказал предводитель охотников, – вот мы и нашли тебя. Если ты не выйдешь на бой, прежде чем я досчитаю до ста, я повсюду ославлю тебя как труса!

Вдруг медведь кинулся на них, и под одобрительные вопли зрителей охотники исколошматили его до бесчувствия дубинками из соломы, обернутой в мешковину. Когда он растянулся на земле в своей шубе, охотники пустились вокруг Мише-Моквы в пляс, по очереди хватая его за безжизненную лапу и крича: "Хау! Хау! Хау!" Зрители вопили не умолкая: их восторгу перед убийством и смертью, которыми они оказались окружены, не было предела.

После этого двое вожатых, низенький и высокий, назвавшиеся Короткое Перо и Длинное Перо, принялись рассказывать сказки о зверях, от которых младшие мальчики вскрикивали в притворном ужасе, а потом мистер Бломбак, сняв головной убор с перьями и положив его рядом с трубкой мира и боевой дубинкой, минут двадцать пел с ребятами обычные лагерные песни, остужая их возбуждение от буйной игры в индейцев. Затем он сказал:

– А теперь послушайте главные военные новости за неделю. Вот что происходило за пределами Индиан-Хилла. В Италии британская армия переправилась через реку Арно и вошла во Флоренцию. На Тихом океане войска Соединенных Штатов вторглись на Гуам, а Тодзио…

– Бу-у! Бу-у, Тодзио! – закричали несколько старших мальчиков.

– Тодзио, премьер Японии, – продолжил мистер Бломбак, – был смещен с поста начальника штаба японской армии. В Англии премьер – министр Черчилль…

– Ура, Черчилль!

– …предсказал, что война с Германией может окончиться раньше, чем ожидалось. А у нас в стране, в городе Чикаго, штат Иллинойс, президент Рузвельт, как многие из вас знают, был на съезде Демократической партии выдвинут на четвертый срок.

Тут добрая половина ребят вскочила на ноги с криком:

– Ура! Ура, президент Рузвельт!

Кто-то бешено застучал в один из тамтамов, другой принялся трясти трещоткой.

– А теперь, – сказал мистер Бломбак, когда опять стало тихо, – помня об американцах, которые воюют в Европе и на Тихом океане, и помня о том, что у многих из вас, мальчики, как и у меня, родные несут военную службу, мы споем предпоследнюю на сегодня песню у нашего лагерного костра: "Боже, благослови Америку". Мы посвятим ее всем, кто сейчас сражается за нашу страну за ее пределами.

После того, как все стоя пропели "Боже, благослови Америку", мальчики развели в стороны руки в бахромчатых рукавах, каждый взялся за плечи двух других, и, раскачиваясь целыми рядами – так, что соседние ряды двигались в разных направлениях, – они затянули "До будущей радостной встречи", гимн товариществу, которым мирно завершался каждый Индейский вечер. Когда эта песня перед разъездом по домам звучала последний раз за лето, у многих глаза были на мокром месте.

Между тем Бакки, единственный из всех, прослезился от "Боже, благослови Америку": нахлынули горькие чувства из-за гибели во Франции его замечательного друга. Бакки на протяжении всего вечера старался, как только мог, следить за происходящим у костра и прислушиваться к тихим комментариям Дональда, но по-настоящему он мог думать только о смерти Джейка и о жизни Джейка, обо всем, чего он мог бы добиться, останься он жив. Пока мальчики охотились на Великого Медведя, он вспоминал соревнования между колледжами штата весной сорок первого, когда Джейк установил рекорд не только Панцеровского, но и всех колледжей страны, толкнув ядро на пятьдесят шесть футов три дюйма. "Как вам это удалось?" – спросил его репортер из "Ньюарк стар-леджер". Широко улыбаясь – и поблескивая в сторону Бакки призом с крохотной бронзовой фигуркой толкателя ядра, застывшего в момент вылета из руки тяжелого шара, – Джейк объяснил ему. "Проще простого, – сказал он, подмигнув. – Левое плечо поднять высоко, правое еще выше, правый локоть еще-еще выше, правую кисть совсем высоко. Такая вот метода. Если ей следовать, оно само полетит куда нужно". Проще простого. Для Джейка все было проще простого. Он конечно же толкал бы ядро на Олимпийских играх, женился бы после демобилизации на Эйлин, получил бы тренерскую работу в колледже… С таким талантищем – кто бы его остановил?

 
Костер перед нами пылает,
А звезды на небе сияют.
Все вместе, друзья,
Одна мы семья,
Деревья большие вокруг наш покой охраняют.
И прежде чем все мы ко сну отойдем,
Давайте же песню о дружбе споем,
Чтоб мы не забыли
Об Индиан-Хилле
До будущей радостной встречи.
 

После прощальной песни ребята парами двинулись следом за своими вожатыми вниз по склону, огибая догорающий костер, который двое младших вожатых остались тушить. В руках у мальчиков мерцали, вспыхивали, пропадали в лесной тьме фонарики, время от времени кто-нибудь издавал боевой клич, и некоторые из младших, закутанных в одеяла и все еще завороженных зрелищем костра, ликующе вопили: «Хау! Хау! Хау!» Другие, наводя фонарики себе на лицо снизу вверх, гримасничали и таращили глаза, изображали из себя чудовищ, чтобы последний разок попугать друг друга перед концом Индейского вечера. Еще чуть ли не час от коттеджа к коттеджу носились, словно отражаясь эхом, детский смех и хихиканье, и даже когда все уже спали, в лагере еще чувствовался запах древесного дыма.

Шесть безмятежных дней спустя – лучших дней в лагере за весь сезон, дней, когда повсюду щедро разливался золотой июльский свет, великолепных горных летних дней, неотличимых друг от друга, – в три часа ночи кто-то рывками, судорожно, как будто ноги были закованы в цепи, проковылял в уборную коттеджа "Команчей". Кровать Бакки была в конце ряда как раз у стены уборной, и он проснулся оттого, что услышал, как там кого-то рвет. Он нашарил под кроватью очки и оглядел спальню, чтобы понять, кто это. Пустовала кровать Дональда. Бакки встал и, приблизив губы к двери уборной, тихо произнес: – Это Бакки. Тебе нужна помощь?

– Что-то не то съел, – слабым голосом ответил Дональд. – Ничего, я приду в норму.

Но вскоре его опять стало выворачивать, и Бакки, сидя в пижаме на краешке кровати, ждал, пока Дональд выйдет.

Гэри Вайсберг, который спал рядом с Бакки, проснулся и, увидев, что Бакки сидит, приподнялся на локтях.

– Что случилось? – шепотом спросил он.

– Дональд. С животом нехорошо. Спи, не волнуйся.

Когда Дональд появился наконец в дверях уборной, Бакки одной рукой взял его под локоть, другой обхватил за талию и так довел до кровати. Он помог ему лечь и измерил его пульс.

– Нормальный, – прошептал Бакки. – Как себя чувствуешь?

– Слабость, – ответил Дональд, не открывая глаз. – Знобит.

Бакки приложил руку ко лбу Дональда и почувствовал, что лоб горячий.

– Давай отведу тебя в изолятор. Озноб, лихорадка. Пусть медсестра тебя осмотрит.

– Ничего, я приду в норму, – сказал Дональд слабым голосом. – Просто надо выспаться.

Но утром Дональд не смог даже встать, чтобы почистить зубы. Бакки опять пощупал его лоб и сказал:


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю