Текст книги "Немезида"

Автор книги: Филип Рот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

О'Гара был утомленный немолодой человек, пузатый и недоброжелательный, он руководил школьными спортплощадками города уже много лет, и успехи на футбольном поле в годы Первой мировой, когда он играл за Центральную старшую, по-прежнему были высшей точкой его жизни. Его сегодняшняя брюзгливость была не сказать, чтобы убийственной, но она выбила мистера Кантора из колеи, из-за нее он почувствовал себя ненадежным субъектом и по-детски вдруг растерял слова, какими мог оправдать свое решение. Этой брюзгливостью О'Гара слегка напоминал его деда – и неудивительно, ведь он приобретал манеры на тех же негостеприимных улицах третьего городского округа. Дед, конечно, был совершенно не тем человеком, о ком мистеру Кантору хотелось думать в момент, когда его поведение шло настолько вразрез с подлинной его сущностью. Ему хотелось думать о Марсии, о Стайнбергах, о собственном будущем – а тут внезапно возник дед, выносящий ему вердикт с ирландским акцентом.

– Парня, на место которого я еду в лагерь, призвали в армию, – сказал мистер Кантор. – Мне надо отправляться в пятницу.

– Значит, вот она мне благодарность от зеленого юнца, которому через год после колледжа я дал такую завидную работу. Ну, вы, наверно, понимаете, что с моим доверием после этих фокусов можете распрощаться. Вы, наверно, понимаете, Канцер, что, если человек в разгар лета мне подкладывает такую свинью, ему не стоит рассчитывать, что я его еще когда-нибудь найму.

– Кантор, – поправил его мистер Кантор, как ему всегда приходилось делать, когда они разговаривали.

– Мне плевать, кого там откуда призвали, – продолжал О'Гара. – Мне не нравятся люди, которые драпают у меня в самый разгар всего на свете. Особенно такие, которые самив армию не пошли, – добавил он.

– Я сожалею, что уезжаю, мистер О'Гара. И сожалею, кроме того, – произнес он на более высокой ноте, чем намеревался, – что не смог пойти в армию. Сильней сожалею, чем вы думаете. – И добавил на свою голову: – Я должен уехать в лагерь. У меня нет выбора.

– Что? – вскинулся О'Гара. – Нет выбора? Да что вы мне заливаете! Есть у вас выбор, и вы его сделали: драпать от полио. Нанимаетесь на работу, тут вдруг бац, полио – ну и к черту ее, эту работу, к черту все обязательства, ноги в руки – и бежать без оглядки. То, что вы делаете, называется драпать, Канцер, атлет вы наш, мировой чемпион. Оппортунист вы, Канцер. Сказал бы хуже, но хватит и этого. Оппортунист, – с отвращением повторил он, как будто это слово охватывало собой все низменные побуждения, которым способен поддаться мужчина.

– У меня в лагере невеста, – малоубедительно возразил мистер Кантор.

– У вас была в лагере невеста, когда вы нанимались на площадку в Чанселлор.

– Нет, не было, – торопливо сказал он, как будто для О'Гары это могло иметь значение. – Мы только на этой неделе решили пожениться.

– Ладно, хватит, у вас на все найдется ответ. Как у этого, с Пешайн-авеню. Вы, еврейские ребята, за ответами в карман не лезете. Нет, вы не дураки, нет – но и О'Гара не дурак, Канцер.Ничего, ничего. Кого-нибудь да найду на ваше место, не все в городе такие, как вы. А вам на здоровье жарить с подружкой на костре зефирчики в вашем распрекрасном детском лагере.

Унижение оказалось не меньшим, чем он думал, но, так или иначе, дело было сделано. Оставалось проработать три дня на спортплощадке и не заразиться полио.

Индиан-Хилл

Раньше он никогда не бывал ни в Поконо-Маунтинз, ни в сельских районах на северо-западе Нью-Джерси у границы с Пенсильванией. Проезжая на поезде мимо холмов, лесов и возделанных полей, он невольно представлял себе, что совершает куда более далекое путешествие, чем всего-навсего в соседний штат. В плавном движении по местам, совершенно ему не знакомым, было нечто эпическое – это ощущение возникало у него и раньше, во время редких железнодорожных поездок, в том числе по Джерсийской линии, которая вела на атлантическое побережье: ощущение, что перед тобой вот-вот откроется новое, неизведанное будущее. Всего за пятнадцать минут до Страудсберга – там ему надо было выходить – открывался впечатляющий вид на Делавэр-Уотер-Гап, разрыв в горной цепи, сквозь который течет река Делавэр, разделяющая Нью-Джерси и Пенсильванию; это зрелище добавило поездке значительности, уверило его – конечно, беспричинно, – что никакая враждебная сила не сможет в погоне за ним преодолеть этот мощный природный барьер.

Впервые за три года, прошедшие после смерти деда, он уезжал от бабушки, оставляя ее на попечение соседей более чем на уикенд, и впервые он вообще покидал город более чем на два-три дня. И впервые за последние недели он не тонул в тяжких думах о полио. Он по-прежнему горевал о двух умерших мальчиках, его по-прежнему угнетала мысль о других его подопечных, которых свалила болезнь, грозя смертью или увечьем, но не было чувства, что он дрогнул под натиском бедствия или что кто – нибудь другой мог бы выполнять его работу более добросовестно. Прилагая все силы и всю изобретательность, он стойко выдерживал тяжелое испытание – а потом решил, что выдержал, что с него довольно, и уехал из жуткого города, содрогающегося от эпидемии и поминутно оглашаемого сиренами "скорой помощи".

В Страудсберге в старом лагерном автофургоне его ждал Карл, шофер Индиан-Хилла, большой, лысый, застенчивый, с детским выражением лица. Карл приехал в город пополнить запасы и встретить Бакки. Когда Бакки пожимал ему руку, им владела одна мысль: на этой руке нет полио. И тут прохладно, почувствовал он вдруг. Даже на солнце – прохладно!

Он положил свой вещмешок в кузов, и они поехали – сначала по симпатичной главной улице городка, застроенной двух – и трехэтажными кирпичными зданиями с магазинами на первых этажах и деловыми офисами выше, потом, повернув на север, стали медленно подниматься в гору по извилистой дороге. Проезжали мимо ферм, где паслись коровы и лошади, время от времени ему попадались на глаза фермеры на тракторах. Силосные башни, амбары, низкие сетчатые ограды, сельские почтовые ящики на деревянных столбах – и нигде никакого полио! В конце затяжного подъема у крутого поворота на ответвлявшуюся от асфальта узкую грунтовую дорогу был установлен знак с надписью: лагерь индиан-хилл, выжженной на деревянной доске, и с картинкой внизу, изображавшей индейское коническое жилище типи в кольце огней (та же эмблема была нарисована сбоку на автофургоне). После двух тряских миль через лес по жестким ухабам петляющей грунтовой дороги, которую, по словам Карла, нарочно оставили в таком виде, чтобы отвратить от поездок в Индиан-Хилл любой транспорт, кроме лагерного, они выехали на открытый зеленый овал, откуда начиналась территория лагеря. Впечатление сильно напомнило ему то, что он испытывал, входя с Джейком и Дэйвом на стадион Рупперта, где "Ньюарк беарз" играли первую в сезоне воскресную двухматчевую серию: после тусклых стадионных преддверий вдруг открывался ярко освещенный проход к трибунам, а за ним – обширное пространство подстриженной травы, таившееся посреди одного из самых уродливых районов города. Но там было игровое поле, ограниченное трибунами, здесь – широкий простор. Здесь панорама была безгранична, здесь убежище было еще намного красивей, чем домашнее поле "Беарз".

В центре овала высился металлический флагшток с американским флагом, чуть пониже висел флаг с эмблемой лагеря. Рядом стояло опять-таки типи – шатер высотой футов в двенадцать-пятнадцать на каркасе из длинных шестов, торчавших сквозь открытую макушку. Серый брезент был вверху украшен узором из двух рядов зигзагов-молний, у основания – волнистым узором, который, должно быть, символизировал горную гряду. По разные стороны от типи виднелись два потемневших от времени тотемных столба.

Ниже по склону холма блестело металлическим блеском большое озеро. Вдоль берега шел деревянный причал, и три узких деревянных пирса, отстоявшие друг от друга футов на пятьдесят, выдавались в озеро примерно на сотню футов каждый; в конце двух из них имелись помосты для прыжков. Там, видимо, и было поле деятельности водного инструктора. Марсия сказала ему, что озеро питают природные ключи. Эти слова прозвучали в его ушах как название одного из земных чудес: "природные ключи" – это еще один способ сказать: "никакого полио". Под галстуком на нем была белая рубашка с короткими рукавами, и, выйдя из машины, он ощутил кожей рук и лица, что воздух тут даже прохладней, чем в Страудсберге, хотя солнце светило вовсю. Вскидывая на плечо вещмешок, он испытывал восторг человека, начинающего все сначала, острое, пьянящее чувство новизны: "Я живу! Живу!"

По тропинке он подошел к маленькому бревенчатому строению на берегу озера, где был кабинет мистера Бломбака. Тяжелый вещмешок он позволил Карлу забрать, чтобы отвезти к деревянному коттеджу под названием "Команчи", где Бакки предстояло жить со старшими мальчиками, пятнадцатилетними, и с их вожатым. Каждому коттеджу, и для мальчиков, и для девочек, было дано название в честь какого-нибудь индейского племени.

Он постучал в сетчатую дверь, и владелец лагеря приветливо пригласил его войти. Это был высокий худощавый мужчина с длинной шеей, большим кадыком и прядками седых волос на загорелом черепе. Видимо, ему было под шестьдесят, но в шортах защитного цвета и в лагерной тенниске он выглядел моложавым и подтянутым. Бакки знал от Марсии, что, став в двадцать шестом году молодым вдовцом, он отказался от многообещающей школьной карьеры, ушел с должности заместителя директора Вестсайдской старшей школы в Ньюарке и купил на деньги, оставшиеся ему в наследство от жены, этот лагерь, чтобы учить в нем двух своих маленьких сыновей индейским навыкам, преданиям и обычаям, которые он полюбил, проводя каждое лето на лоне природы. Сыновья уже выросли и служили в армии, и управление лагерем, руководство персоналом, посещение еврейских семей Нью-Джерси и Пенсильвании для набора детей на летний лагерный сезон – все это было единственным и круглогодичным занятием мистера Бломбака. Облик его приозерного кабинета, как и наружный облик дома, определяли главным образом бревна без всякой отделки, и стену позади его стола украшали пять укрепленных на колышках полных индейских головных уборов. Другие стены были тесно увешаны групповыми снимками детей, отдыхавших в лагере; имелись и несколько полок с книгами, посвященными, как объяснил мистер Бломбак, исключительно индейской жизни, обычаям и фольклору.

– Вот это – настоящая Библия, – сказал он Бакки и подал ему толстый том, озаглавленный "Книга о лесе". – Эта книга вдохновила меня. И эта тоже, – добавил он, протягивая ему книгу потоньше – "Руководство для лесных индейцев".

Бакки послушно принялся листать "Руководство", где были воспроизведены рисунки пером, изображавшие грибы, птиц и листья великого множества деревьев, ни одного из которых он не мог определить. Он прочел название главы: "Сорок птиц, которые должны быть известны каждому мальчику", и вынужден был признать, что ему, уже взрослому человеку, известны из них всего две-три.

– Эти две книги вдохновили всех владельцев детских лагерей, – сказал ему мистер Бломбак. – Эрнест Сетон-Томпсон в одиночку положил начало индейскому лагерному движению. Великий, мощный учитель. "Мужественность, – говорит Сетон, – вот первейшая цель обучения. Наши занятия под открытым небом направлены, если совсем коротко, на воспитание мужественности". Незаменимые книги. Человеческий идеал, который они провозглашают, – всегда героический. Они говорят о краснокожем человеке как о великом пророке лесной жизни, жизни среди природы, и предлагают использовать его методы, когда это приносит пользу. Беря за образец краснокожего человека, они ратуют за инициационные испытания стойкости. Они утверждают, что основа всякого могущества – самоконтроль. Героизм, пишет Сетон, превыше всего.

Хотя Бакки никогда раньше не слышал о Сетоне, он кивнул, соглашаясь, что все это важные вещи.

– Каждый год четырнадцатого августа наш лагерь отмечает день рождения Сетона Индейским праздником. Усилиями Эрнеста Сетона – Томпсона лагерное движение стало в двадцатом веке одним из величайших достижений нашей страны.

Бакки снова кивнул.

– Я бы хотел прочесть эти книги, – сказал он, возвращая их мистеру Бломбаку. – Судя по всему, они из самых-самых, особенно для воспитания мальчиков.

– В Индиан-Хилле – для воспитания имальчиков и девочек. Я был бы рад, если бы вы их прочли. Как только устроитесь, можете прийти и взять их у меня. Несравненные книги, опубликованные, когда век был еще молод и вся страна, которую возглавлял Тедди Рузвельт, поворачивалась лицом к жизни под открытым небом. Вы для нас настоящая находка, молодой человек, – сказал он. – Доктора Стайнберга и его семью я знаю всю жизнь. Если Стайнберги вас рекомендуют – мне этого достаточно. Я поручу одному из вожатых показать вам лагерь, а берег я покажу вам сам и со всеми вас там познакомлю. Все с нетерпением ждали вашего приезда. В том, что касается озера, у нас две цели: обучение водным видам спорта и обучение правилам безопасности на воде.

– В Панцеровском колледже меня готовили и в том, и в другом плане, мистер Бломбак. Я веду физкультуру в школе на Чанселлор-авеню, безопасность – моя первая забота на этих уроках.

– Родители на летние месяцы доверили нам своих детей, – сказал мистер Бломбак. – Наша задача – оправдать их доверие. С тех пор как я купил этот лагерь восемнадцать лет назад, у нас ни разу ничего плохого не случилось на воде. Ни единого происшествия.

– Я уделю безопасности особое внимание, сэр, можете не сомневаться.

– Ни единого, – жестко повторил мистер Бломбак. – Водный инструктор – одна из самых ответственных должностей в лагере. Может быть, самая ответственная. Один-единственный несчастный случай на воде по нашему недосмотру может погубить весь лагерь. Само собой, каждый купающийся должен иметь напарника из своей возрастной группы. Напарники должны вместе входить в воду и вместе выходить. Проверять, чтобы все держались парами, нужно перед каждым заходом в воду, после выхода из воды и периодически во время плавания. Плавание в одиночку недопустимо.

– Я считаю себя ответственным человеком, сэр. Будьте уверены, я позабочусь о безопасности каждого из ребят. И не беспокойтесь, я знаю о важности системы напарников.

– Отлично, а время ланча, кстати, еще не прошло, – сказал мистер Бломбак. – Сегодня у нас макароны с сыром. На ужин – ростбиф. В пятницу вечером в Индиан-Хилле всегда ростбиф, есть в стране карточная система или ее нет. Пойдемте, я вас провожу в столовую, и вас покормят. И еще: вот вам лагерная тенниска. Снимите галстук, наденьте ее пока что поверх рубашки, и пошли на ланч. Ирв Шлангер оставил свои простыни, одеяла и полотенца. Можете ими пользоваться. В стирку вещи забирают по понедельникам.

Тенниска была такая же, как на мистере Бломбаке: на груди – название лагеря, а чуть пониже изображение типи в кольце огней.

До столовой – большого деревянного строения, открытого с боков, – было буквально два шага по дощатому переходу от кабинета мистера Бломбака, и ланч там был в разгаре: девочки и их вожатые сидели за круглыми столами по одну сторону от главного прохода, мальчики и их вожатые – по другую. Снаружи мягко пригревало солнце, ласковое, благодатное, а отнюдь не свирепое, – божество доброго света, Небесный Отец, одаряющий теплом плодоносную Землю-Мать, – и переливчато блестело озеро, и роскошной зеленой сетью колыхалась щедрая июльская растительность, о которой он знал не больше, чем о птичьем царстве. Внутренность же просторной столовой наполняли детские голоса, и этот громкий гул напомнил ему, как хорошо быть среди детей, напомнил, за что он так сильно любит свою работу. За тяжкие недели, когда он, пытаясь хоть насколько-нибудь уменьшить опасность для ребят, чувствовал свое бессилие, он отвык от этого удовольствия. Тут его окружали веселые, энергичные дети, которым не угрожал жестокий невидимый враг, дети, защищенные от любых бед бдительным вниманием взрослых. К счастью для него, он был теперь избавлен от беспомощного пребывания на арене ужаса и смерти и возвращен в гущу ничем не обеспокоенных мальчиков и девочек, пышущих здоровьем. Тут его ждала работа, которая была ему и по сердцу, и по плечу.

Мистер Бломбак оставил его за столом одного, сказав, что они встретятся опять после ланча. Никто в столовой пока что не знал, кто он такой, и никто им не интересовался: за едой и дети и вожатые оживленно разговаривали и смеялись, а то вдруг принимались петь – радовались общению, словно после завтрака, когда они вот так же собирались вместе, прошли не считанные часы, а годы. Он оглядывал столы в поисках Марсии, которая, вероятно, еще не ждала и не высматривала его. Говоря накануне вечером по телефону, они рассудили, что, пока он будет устраиваться в коттедже и входить в курс дела на берегу, ланч давно уже кончится и в столовую он придет только ужинать.

Увидев ее наконец, он так обрадовался, что с трудом удержался от того, чтобы вскочить и громко ее позвать. В те последние три дня на спортплощадке он, по правде говоря, думал, что никогда ее не увидит. С того момента, как он согласился поехать в Индиан-Хилл, он был уверен, что заболеет полио и все будет потеряно. Но вот она за столом – девушка с поразительно темными глазами и густыми, курчавыми, черными как смоль волосами, которые она подстригла перед летом. Абсолютные брюнетки встречаются на свете нечасто, и Марсия была из их числа. Когда они прошлой осенью познакомились на школьном собрании, где представляли новых учителей, волосы роскошно ниспадали ей на плечи. В тот день она ему так понравилась, что прошло некоторое время, прежде чем он смог, встречаясь с ней, смотреть ей в глаза и перестал провожать ее восхищенным взглядом издали. Потом он увидел, как она уверенно ведет своих не смеющих шуметь учеников по коридору в класс, – и влюбился с новой силой. То, что дети называли ее мисс Стайнберг, заворожило его.

Сейчас, сильно загоревшая, она была в такой же белой лагерной тенниске, какую дали ему, и эта белизна подчеркивала ее смуглую красоту и особенно красоту ее глаз – их радужные оболочки казались ему не только более темными, но и более круглыми, чем у кого-либо другого, казались внешними кольцами двух мишеней из сновидения, черными с коричневым отливом. Здесь она выглядела еще прелестней прежнего, хотя больше походила на подопечную, чем на вожатую, и мало напоминала ту, со вкусом одетую учительницу первого класса, которая в двадцать два года уже держалась с наружной уверенностью опытного профессионала. Он заметил, что ее маленький девичий носик слегка смазан чем-то белым, и обеспокоился, что она лечит: солнечный ожог или аллергию на сумах? И тут радостная мысль пришла ему в голову: вот какие у нее тут заботы, вот от чего она предостерегает детей – от прикосновений к листьям сумаха!

Привлечь внимание Марсии в таком гаме не было никакой возможности. Несколько раз он поднимал руку, махал, но она не видела. Потом он заметил ее сестер-двойняшек, Шейлу и Филлис, сидевших рядышком за несколько столов от Марсии. Одиннадцатилетние, они были совершенно не похожи на старшую сестру: веснушчатые девчонки с рыжеватыми кудряшками, с длинными, трогательно тонкими ногами, с носами, уже отчетливо напоминающими отцовский, и ростом уже почти сравнявшиеся с Марсией. Он помахал теперь уже им, но они оживленно разговаривали с соседками по столу и тоже не обращали на него внимания. С первой же встречи он был совершенно очарован Шейлой и Филлис – их живостью, умом, их темпераментом, даже подростковой нескладностью, которая начала в них ощущаться. Знакомство с этими девочками у меня на всю жизнь, подумал он, и эта мысль доставила ему огромное удовольствие. Мы все будем принадлежать к одной семье! Но тут ему внезапно вспомнились Херби и Алан: они умерли, потому что проводили лето в Ньюарке, а Шейла и Филлис, девочки почти такого же возраста, цветут, беспечно проводя лето в Индиан-Хилле. И вот у него уже на уме Джейк и Дэйв, воюющие с немцами где-то во Франции, в то время как он надежно укрыт от бед в этом шумном царстве жизнерадостной детворы. Поразительно, подумалось ему, как расходятся людские судьбы и как бессильны мы все против обстоятельств. И какую роль играет Бог во всем этом? Почему Он одного посылает с винтовкой в руках в оккупированную нацистами Европу, а другого сажает перед тарелкой макарон с сыром в столовой Индиан-Хилла? Почему Он оставляет одного ребенка из Уикуэйика в зараженном полиомиелитом Ньюарке, а другого отправляет на все лето в восхитительное горное убежище? Перед человеком, для которого до тех пор решением всех вопросов были прилежание и добросовестный труд, вдруг возникла масса необъяснимого: почему события складываются именно так, а не иначе? Почему?

– Бакки! – Близняшки заметили его и, перекрикивая шум, обращались к нему. Они вскочили с мест и махали ему руками. – Бакки! Ты приехал! Ура!

Он помахал им в ответ, и они, взволнованные, стали указывать ему в ту сторону, где сидела сестра.

Улыбнувшись, он произнес так, чтобы девочки смогли прочесть по губам: "Я вижу, я вижу". А они уже вовсю кричали Марсии: "Бакки здесь!"

Марсия встала, оглядываясь, и он тоже встал, и вот она наконец увидела его, увидела и обеими руками послала ему поцелуй. Он был спасен. Полиомиелит не достал его.

Вторую половину дня он провел у воды, наблюдая, как вожатые – семнадцатилетние школьники, еще не достигшие призывного возраста, – учат детей плавать. Все это было ему хорошо знакомо по курсу "Обучение плаванию и прыжкам в воду", который он прошел в колледже. Без сомнения, ему досталась великолепно отлаженная программа и прекрасная среда для занятий: ни один дюйм берега не выглядел запущенным, причалы, мостки, пирсы, помосты и трамплины для прыжков были в идеальном состоянии, вода была чистейшей. Со всех сторон озеро обступали крутые холмы, покрытые густым лесом. Спальные коттеджи приютились на ближнем берегу, где холмы были пониже, лагерь девочек начинался от одного крыла столовой, лагерь мальчиков – от другого. Примерно в сотне ярдов от берега виднелся небольшой остров, поросший склоненными деревьями, чья кора казалась белой. Вероятно, это и был островок, о котором говорила Марсия, – место, где они могли быть совсем одни.

У секретарши мистера Бломбака она оставила ему записку: "Я глазам не поверила, увидев здесь своего будущего мужа. Освобожусь в 9.30. Встретимся у столовой. Я от тебя, как говорят школьники, в обалдении. M."

Когда кончился последний урок плавания и дети разошлись по коттеджам перед пятничным ужином и кинофильмом, Бакки остался на берегу один, очень довольный тем, как прошли первые часы на новой работе, радостно взволнованный пребыванием среди беззаботных, великолепно активных детей. Знакомясь с вожатыми, наблюдая за их действиями, уча детей правильным движениям и дыханию, он много времени провел в воде и пока что не имел возможности прыгнуть в озеро с трамплина. Но он все время думал об этом первом прыжке, как будто лишь после него можно было бы с полным правом сказать, что он в Индиан-Хилле.

Он прошел к вышке по узкому деревянному пирсу, снял очки и положил их под лестницей. Потом, полуслепой, поднялся на вышку. Путь на край трамплина он еще видел, но дальше все расплывалось. Холмы, лес, белый остров, даже озеро – все исчезло. Он был один на вышке над водой и не видел почти ничего. Воздух был теплый, его тело было теплое, и до него доносились только глухие удары теннисных мячей и, время от времени, металлический звон, когда дети, соревнуясь в метании подков, попадали в торчащий из земли штырь. Сделав глубокий вдох, он не почувствовал даже намека на запах Сикокеса, штат Нью-Джерси. Его легкие наполнил живительный чистый воздух Поконо-Маунтинз, он стремительно сделал три шага вперед, оторвался от доски и, контролируя в незрячем полете каждый дюйм тела, совершил простой прыжок ласточкой в озеро, которое он увидел лишь за миг до того, как его руки четко рассекли воду и он канул в холодную кристальную глубину.

В пять сорок пять, когда он с ребятами из своего коттеджа шел ужинать, две девочки вдруг отделились от толпы, входившей в столовую в сопровождении вожатых, и начали выкрикивать его имя. Это были близняшки Стайнберг, до того похожие одна на другую, что даже вблизи ему трудно было их различать.

– Это Шейла! А это Филлис! – определил он, когда они бросились к нему в объятия. – Обе выглядите просто чудесно… А загорели-то как! И еще больше выросли. Черт возьми, вы уже с меня!

– Выше! Выше! – кричали они, прыгая вокруг него.

– Ох, нет, только не это, – смеялся Бакки. – Пожалуйста, не перерастайте меня так рано!

– Ты нам покажешь все свои прыжки? – спросила одна из сестер.

– Пока меня никто об этом не просил, – ответил он.

– Мы тебя просим! Мы! Показательные прыжки для всего лагеря! Со всеми воздушными крутилками и вертелками!

Два месяца назад девочки видели, как он прыгает: Стайнберги взяли его с собой на удлиненный по случаю Дня поминовения уикенд в свой летний приморский дом в Диле, и они все вместе ходили на берег в плавательный клуб, где Стайнберги состояли. Он тогда в первый раз был у них в гостях с ночевкой, и, как только он справился с нервозностью из-за того, что не знал, на какие темы человек вроде него может говорить с такими образованными людьми, ему стало ясно, что родители Марсии очень добры и просты в общении. Ему запомнилось удовольствие, какое он испытал, обучая близняшек в бассейне азам прыжков с низкого трамплина: как держать корпус, как отрываться. Вначале они робели, но в конце концов научились сносно выполнять элементарные прыжки. К тому времени он уже был их кумиром, и с тех пор они при любой возможности перехватывали его у старшей сестры. И он был тоже ими очарован, этими девочками, которых доктор Стайнберг гордо называл своим "равноблистательным дуэтом".

– Мне без вас было скучно, – сказал он сестричкам.

– Ты к нам до конца лета? – спросили они.

– Конечно.

– Потому что мистер Шлангер ушел в армию?

– Да.

– Марсия нам сказала, но сперва мы подумали, что это ей приснилось.

– А мне прямо сейчас кажется, что я сплю и все это мне снится, – сказал Бакки. – Ну, пока, скоро увидимся.

Напоказ перед подружками они по очереди подняли к нему свои личики и демонстративно чмокнули его прямо в губы. И столь же демонстративно, убегая в столовую, крикнули:

– Мы тебя любим, Бакки!

За ужином он сидел рядом с вожатым "Команчей" Дональдом Каплоу, семнадцатилетним энтузиастом легкой атлетики, который метал на соревнованиях диск за свою школу. Услышав от Бакки, что он метает копье, Дональд сказал, что привез в лагерь снаряжение и в свободное время тренируется с диском на скошенном лугу за лагерем девочек, где в августе каждый год проводится большой Индейский праздник. Он спросил Бакки, не смог ли бы он как-нибудь прийти, посмотреть и дать ему советы.

– Конечно, конечно, – заверил его Бакки.

– Я видел сегодня, как вы прыгнули, – сказал Дональд. – С крыльца нашего коттеджа видно озеро. Я наблюдал за вами. Вы участвуете в соревнованиях?

– Я могу делать элементарные прыжки спортивного уровня, но в соревнованиях – нет, не участвую.

– Мне прыжки все никак не даются. Раз за разом повторяю глупые ошибки.

– Может быть, я сумею помочь, – сказал Бакки.

– Правда?

– Если будет время, конечно.

– О, это было бы чудесно. Спасибо.

– Мы пойдем по порядку, от простого к сложному. Кое-что поправим, и, думаю, все будет отлично.

– Я не слишком на вас наседаю?

– Да нет, что ты. Как свободный час выпадет – я в твоем распоряжении.

– Спасибо еще раз, мистер Кантор.

Переведя взгляд на девчоночью половину столовой, чтобы высмотреть Марсию, он встретился глазами с одной из близняшек, и та изо всех сил ему замахала. Он улыбнулся, помахал ей в ответ и подумал, что менее чем за день избавился от мыслей о полиомиелите – разве что несколько минут назад, беседуя с Дональдом, невольно вспомнил Алана Майклза. Хотя Дональд был пятью годами старше Алана и уже вымахал на шесть футов, они в чем-то были похожи: оба красивые, широкоплечие, худощавые, с длинными сильными ногами, оба тянулись к нему как к инструктору, который мог помочь им усовершенствоваться в спорте. Таких ребят, как Алан и Дональд, сразу чувствовавших его любовь к преподаванию и способность вселить в ученика уверенность, где ее не хватает, он быстро вовлекал в свою орбиту. Будь Алан жив, он с годами почти наверняка стал бы похож на Дональда Каплоу. Будь Алан жив, будь Херби Стайнмарк жив… но тогда Бакки почти наверняка не был бы здесь и невообразимое не происходило бы на самом деле.

Вечером они с Марсией поплыли по озеру на каноэ; до тех пор он ни разу в такую лодку не садился, но Марсия показала ему, как обращаться с веслом, и, глядя на нее, он усвоил всю науку за несколько гребков. Они медленно двигались в темноту и, доплыв до узкого острова, который был гораздо длиннее, чем казалось с берега, обогнули его, пристали с противоположной стороны, вытащили каноэ на сушу и положили под деревьями. С момента встречи они почти не говорили: чуть подержавшись за руки у столовой, поспешили к купальному берегу девочек, тихо сняли там с подставки каноэ и спустили на воду.

Ни луны на небе, ни звезд, ни огней вокруг, кроме нескольких окошек коттеджей на склоне холма. На ужин сегодня был ростбиф – надо было видеть, с каким аппетитом уплетал кусок за куском сочное розовое мясо Дональд Каплоу, – а теперь старшие смотрели в зале кино, и, кроме отдаленных голосов актеров и музыки, на остров из лагеря не доносилось ни звука. Где-то рядом наигрывал лягушачий оркестр, а вдалеке каждые несколько минут раздавались протяженные раскаты грома. Театральный эффект надвигающейся грозы еще больше усиливал волнение влюбленных на безлюдном острове, возбуждающе скудно одетых только в тенниски и шорты защитного цвета. С обнаженными руками и ногами они стояли друг перед другом на маленькой расчищенной прогалине среди деревьев, стояли так близко, что даже в темноте он видел Марсию очень отчетливо. Несколько дней назад она приплыла сюда на каноэ одна и подготовила на прогалине место для их свиданий, руками отгребла листья, нападавшие прошлой осенью.

Повсюду вокруг них густыми скоплениями светлели деревья, их кора показалась ему с лагерного берега совсем белой, но на самом деле была в горизонтальных черных шрамах, точно исхлестанная кнутом. Иные стволы были согнуты или надломлены, иные склонились почти до земли, от иных осталась стоять только зазубренная половина, иные целиком лежали на земле, скошенные непогодой или болезнью. Те же из деревьев, что не пострадали, были до того стройны и изящны, что он мог обхватить любой ствол пальцами двух рук с такой же легкостью, с какой он, играя, бывало, брал в кольцо из десяти сильных пальцев бедро Марсии. Верхние ветви и свисающие веточки неповрежденных деревьев накрывали прогалину кружевным куполом из зубчатых листьев на тоненьких, нежно изогнутых дужках. Это было превосходное убежище, гнездышко, о каком они могли только мечтать, когда, обнимаясь всерьез на передней веранде дома Стайнбергов, старались приглушить те узнаваемые звуки, что сопровождают возбуждение, нарастание удовольствия и его кульминацию.