Текст книги "Немезида"

Автор книги: Филип Рот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

– Как называются эти деревья? – спросил он, трогая рукой один из стволов. Вдруг на него напала необъяснимая застенчивость, точно такая же, как на том первом школьном собрании, когда их познакомили и он сделался весь деревянный, а на лице застыла дурацкая неестественная мина. Она протянула ему тогда маленькую ручку для пожатия и застала его врасплох, он не знал, что с этой ручкой делать, до того растерялся; девушка так пленила его своей миниатюрной фигуркой, что он даже слова не мог из себя выдавить. Колоссальный удар для человека, воспитанного дедом так, чтобы ничего не считать для себя непосильным и уж точно не тушеваться перед девчонкой, которая, наверно, и ста фунтов не весит.

– Березы, – ответила она. – Белые березы.

– Кора кое-где отходит.

Он легко оторвал от ствола, на котором лежала его рука, тонкий лоскуток серебристой коры и показал ей, стоявшей перед ним в темноте. Можно было подумать, что они дети на школьной экскурсии, посвященной изучению природы.

– Индейцы из березовой коры делали каноэ, – сказала она.

– Ну конечно, – подтвердил он. – Каноэ из березовой коры. Почему-то мне в голову не приходило, что это название дерева.

В тишине, которая встала между ними, они прислушивались к плывущим через озеро киношным голосам, к отдаленным небесным громыханиям, к трелям лягушек поблизости и к непонятному глухому стуку: что-то билось о плавательные мостки или о пирс. Когда он подумал, что, может быть, это мистер Бломбак отправляется за ними на другом каноэ, его сердце забилось быстрей.

– Почему тут нет птиц? – спросил он наконец.

– Есть. Просто ночью они не поют.

– Правда? А я думал…

– Бакки, ну что же ты, – прошептала она умоляюще, – сколько мы еще будем так продолжать? Раздень меня, пожалуйста. Раздень немедленно.

После долгих недель разлуки он нуждался в том, чтобы она это сказала. Он вообще, если уж на то пошло, нуждался в том, чтобы эта умная девушка говорила ему о самом разном – о жизни за пределами бейсбольных площадок, спортивных полей и гимнастических залов. Он нуждался во всей ее семье, чтобы узнать, как ему жить жизнью взрослого человека, жизнью, которую никто, даже дед, толком ему не разъяснил.

Он моментально расстегнул ремень и пуговицы ее шорт и спустил их на землю. Она тем временем подняла руки, как ребенок, которого раздевает мама, и вначале он взял у нее из руки фонарик, а затем осторожно снял с нее тенниску через голову Она завела руки за спину, чтобы расстегнуть лифчик, а он встал на колени и со странным, немного конфузным чувством, что он жил ради этой минуты, стянул с нее трусы и помог ей высвободить ступни.

– Носки, – сказала она, уже успев скинуть обувь. Он снял с нее носки и сунул их в ее кеды. Носки были белые, безукоризненно чистые и, как и вся ее одежда, слегка пахли лагерной прачечной.

Без одежды она была совсем миниатюрной и тоненькой: изящной формы ноги с легкой мускулатурой, худые руки, хрупкие запястья и очень маленькие, высоко расположенные груди с мягкими, бледными, почти не выступающими сосками. Стройное юное тело полудевушки-полуэльфа казалось по-детски беззащитным. Она, безусловно, не выглядела искушенной в телесной любви, да так оно, в общем, и было. Однажды поздней осенью в субботу, когда вся ее семья проводила уикенд в Диле, они с Бакки, опустив в четыре часа дня в ее спальне шторы, расстались с девственностью одновременно, после чего она, как будто он из двоих был более опытным, прошептала ему: "Бакки, научи меня сексу". Потом они пролежали вместе в постели долгие часы – в ее постели, думалось ему тогда, в той самой кровати с цветастым ситцевым пологом на четырех резных столбиках и складчатой оборкой, где она спала с детства, – и доверительно, тихо, как будто в доме, кроме них, были люди, она говорила ему, как ей невероятно повезло, что, кроме любимых родных, у нее теперь есть ее возлюбленный Бакки. Он, в свой черед, рассказал ей больше, чем когда-либо прежде, о своем детстве, открываясь перед ней свободней, чем перед кем бы то ни было из девушек и вообще из всех, кого он знал, поведал ей все, что он обычно держал при себе, что радовало его и что печалило. "Мой отец – вор, – признался он, и оказалось, что, говоря это ей, он не испытывает ни малейшего стыда. – Его посадили за кражу денег. Потом он вышел, но я никогда его не видел. Я не знаю, где он живет, даже не знаю, жив он или нет. Если бы он меня воспитывал, кто знает, может быть, я тоже стал бы воровать. Без присмотра, без такого деда и бабушки, да в таком районе, как мой, вырасти мазуриком – это проще простого".

Лежа лицом к лицу в ее кровати с пологом, они рассказывали друг другу каждый свое, пока на улице не стало сумрачно, а потом совсем темно, пока оба не выговорились до конца, не раскрылись так полно, как только могли. И тогда, словно он еще недостаточно ею пленился, Марсия прошептала ему на ухо то, что она только-только поняла: "Вот так всегда и надо разговаривать, правда?"

– Теперь ты, – прошептала Марсия, когда он раздел ее. – Ну же.

Он быстро снял с себя одежду и положил рядом с ее вещами на краю прогалины.

– Дай мне на тебя посмотреть. О… благодарю тебя, Боже, – промолвила она и ударилась в слезы. Он торопливо обнял ее, но это не помогло. Она рыдала безудержно.

– Что с тобой? – спросил он. – Что случилось?

– Я думала, что ты погибнешь! – воскликнула она. – Я думала, тебя парализует и ты умрешь! Я так боялась, что спать не могла. Плавала сюда при любой возможности, чтобы побыть одной и помолиться за тебя. Я никогда в жизни так ни за кого не молилась. "Боже, сохрани моего Бакки!" Я от радости сейчас плачу, золотой мой! От великого-великого счастья! Ты здесь! Ты не заболел! О, Бакки, обними меня крепко-крепко, как только ты можешь! Ты цел и невредим!

Когда они оделись и готовились возвращаться в лагерь, он не смог сдержаться и, вместо того чтобы приписать ее слова облегчению, которое она испытала, и забыть про них, задал ей совершенно ненужный вопрос о ее молитвах отвергнутому им Богу. Он знал, что не стоило бы заканчивать этот важный и волнующий день разговором на такую чреватую осложнениями тему, тем более что он никогда раньше не слышал от нее ничего подобного и, скорее всего, не услышал бы впредь. Момент для такого серьезного разговора был совсем неподходящий, да и вообще все это выглядело не очень-то уместным теперь, когда он уже здесь. Но он ничего не смог с собой поделать. Он слишком много всего пережил в Ньюарке, чтобы держать в себе свои чувства, – а с тех пор, как он покинул Ньюарк с его заразой, прошло только двенадцать часов.

– Ты действительно думаешь, что Бог внял твоим молитвам? – спросил он.

– Точно я не знаю, как я могу это знать? Но ты же здесь, ты здоров, правда?

– Это ничего не доказывает, – возразил он. – Почему Бог не внял молитвам родителей Алана Майклза? Они наверняка ведь молились. И родители Херби Стайнмарка тоже. Они хорошие люди. Добропорядочные евреи. Почему Бог не пришел им на помощь? Почему Он не спас их детей?

– Я честно не знаю, – беспомощно ответила Марсия.

– И я не знаю. Я вообще не понимаю, для чего Бог создал полио. Что Он хотел этим сказать? Что нам тут на земле нужны калеки?

– Бог не создавал полио, – сказала она.

– Ты так думаешь?

– Да, – ответила она отрывисто. – Я так думаю.

– Но разве Он не всё создал?

– Всё, но не в этом смысле.

– А в каком?

– Бакки, зачем ты со мной споришь? Чего ради? Я всего-навсего сказала, что молилась Богу, потому что боялась за тебя. И вот наконец ты здесь, и я невозможно счастлива. Ну какие тут могут быть споры? Мы столько времени не виделись, зачем ты решил поцапаться со мной?

– Я ничего такого не решил, – промолвил он.

– Тогда не цапайся, – сказала она, скорее сбитая с толку, чем рассерженная.

В небе все это время раз за разом прокатывался гром и сверкали близкие молнии.

– Нам пора плыть, – сказала она. – Надо возвращаться, пока не попали под грозу.

– Как может еврей молиться этому богу, который так обошелся с районом, где живут тысячи и тысячи евреев?

– Не знаю! Ну к чему ты это все, а?

Вдруг ему стало боязно ей говорить – боязно настаивать, чтобы она поняла, какие мысли у него в голове, ведь так можно потерять и ее, и всю ее семью. До тех пор у них ни разу не было ни спора, ни стычки. Ни разу он не почувствовал в преданной ему Марсии малейшего желания противоречить ему, а в себе – ей, и как раз вовремя, едва не начав портить то, что было между ними, Бакки прикусил язык.

Вдвоем спустив каноэ на воду, они, не мешкая, ни слова не говоря друг другу, усиленно погребли к лагерю и успели задолго до ливня.

Когда Бакки вошел в коттедж "Команчей" и двинулся по узкому проходу между сундучками, стоявшими в ногах кроватей, Дональд Каплоу и другие ребята крепко спали. Тихо, как только мог, он надел пижаму, положил снятую одежду и лег между чистыми простынями, прежде принадлежавшими Ирву Шлангеру. Расставание с Марсией получилось не очень ласковым, и ему все еще было не по себе от того, как они торопливо поцеловались на причале и, обоюдно опасаясь, что не Бог, а какая-то иная причина вызвала их первую ссору, разбежались в разные стороны к своим коттеджам.

Когда по крыше застучал дождь, Бакки лежал без сна и думал про Дэйва и Джейка, сражающихся во Франции, на войне, куда его не взяли. Он думал и про Ирва Шлангера, новобранца, спавшего прошлой ночью на этой самой кровати. Временами ему казалось, что все, кроме него, ушли на войну. Уберечься от свирепой драки, избежать участия в кровопролитии – кто-то другой мог бы считать это везением, но для него это была беда. Дед растил его бесстрашным бойцом, приучал к мысли, что он должен быть безупречно ответственным человеком, готовым и способным защищать правое дело, – и вот, началась схватка века, мировой конфликт между добром и злом, а он не может принять в нем даже малейшего участия.

Но ведь у него быласвоя война, свое сражение, полем которого служила спортплощадка, и он бросил свое войско, дезертировал ради Марсии и безопасного Индиан-Хилла. Если ему нельзя было воевать в Европе или на Тихом океане, он мог, по крайней мере, остаться в Ньюарке и сражаться там со страхом перед полио бок о бок с мальчишками, которым грозила беда. Вместо этого он был здесь, в безопасной гавани; вместо этого он решил уехать из Ньюарка в летний лагерь на безлюдном холме, укрытый от мира в конце узкой грунтовой дороги, замаскированный сверху густым лесом, – и чем тут заниматься? Играть с ребятами. И как счастлив от этого! И чем счастливей, тем унизительней.

Несмотря на сильный дождь, который долбил крышу коттеджа и превращал травянистые спортплощадки и утоптанные грунтовые тропинки в одну огромную лужу, несмотря на гром, перекатывавшийся через горный кряж, и на молнии, ветвисто и ломано вспыхивавшие с разных сторон, никто из ребят даже не пошевелился во сне. Этот простой, уютный бревенчатый домик с разноцветными школьными вымпелами на стенах, с разукрашенными веслами для каноэ, с сундучками, облепленными наклейками, с узкими лагерными койками, под которыми выстроились в ряд спортивные туфли, кеды и сандалии, с крепко спящим маленьким отрядом сильных, здоровых подростков казался таким далеким от войны, от еговойны, как только было возможно. Здесь ему была подарена невинная любовь двух будущих своячениц и страстная любовь будущей жены; здесь у него уже есть Дональд Каплоу, рьяно стремящийся чему-то у него научиться; здесь ему доверили ответственность за берег чудесного озера, где он должен тренировать и настраивать на достижения десятки энергичных юных пловцов; здесь в конце дня он может спокойно, в свое удовольствие прыгать в воду с трамплина. Здесь он получил самое надежное убежище от разбушевавшегося убийцы, какое только есть на свете. Здесь он имел все, чего были лишены Дэйв и Джейк, чего были лишены дети на спортплощадке на Чанселлор-авеню, чего были лишены все жители Ньюарка. Не имел одного: чистой совести, с которой можно жить в согласии.

Ему надо будет вернуться. Завтра же сесть на поезд в Страудсберге, приехать в Ньюарк, связаться с О'Гарой и сказать ему, что он хочет с понедельника возобновить работу на спортплощадке. Поскольку из-за призыва в департаменте активного отдыха не хватает персонала, получить прежнюю должность будет нетрудно. И выйдет, что всего-то он отсутствовал на площадке полтора дня, – а полтора дня в Поконо-Маунтинз на уклонение от долга, на дезертирство, конечно, не тянут.

Но не воспримет ли Марсия его возвращение в Ньюарк как удар по ней, как проявление недовольства ею, особенно после того, как их свидание на острове окончилось нехорошо? Если завтра взять и уехать, какие последствия это будет иметь для их планов? Ведь он уже намеревался, как только удастся выкроить время, поехать в город с пятьюдесятью долларами, снятыми со счета, где копились деньги на плиту для бабушки, и купить в местном ювелирном магазине обручальное кольцо для Марсии… Да нет, о другом ему надо беспокоиться – не о кольце для Марсии, не о том, как она истолкует его отъезд, не о трудном положении, в котором он оставит мистера Бломбака, не о разочаровании, которое ждет Дональда Каплоу и двойняшек Стайнберг. Он сделал грубую ошибку. Опрометчиво поддался страху и, поддавшись ему, предал своих ребят и самого себя – а между тем надо было всего лишь оставаться на месте и продолжать работу. Стараясь вызволить его из Ньюарка, любящая, заботливая Марсия подтолкнула его к глупой измене самому себе. Здешние ребята прекрасно без него обойдутся. Здесь не зона боевых действий. Индиан-Хилл в нем не нуждается.

Дождь, которому, казалось, некуда уже было усиливаться, полил еще пуще – настоящее наводнение: вода хлестала с остроугольной крыши коттеджа, переполняла желоба, сплошными потоками текла по оконным стеклам. Что, если бы в Ньюарке пошел такой дождь? Что, если бы он там шел день за днем, посылая миллионы и миллионы капель на дома, проулки и улицы города? Смыл бы он полиомиелит?.. Но зачем зря мечтать о том, чего нет и быть не может? Надо ехать домой! У него возникло побуждение сейчас же встать и собрать свой вещмешок, чтобы отправиться первым утренним поездом. Но все-таки не хотелось тревожить ребят, и не хотелось создавать впечатление панического бегства. Это сюда он бросился, поддавшись панике. Он вернется, вернется в Ньюарк, вновь обретя необходимую храбрость для испытания, конечно, нелегкого, но не идущего ни в какое сравнение с опасностями и тяготами, которые выпали на долю Дэйва и Джейка во Франции.

Что до Бога – легко думать о Нем хорошо в таком раю, как Индиан-Хилл. Иное дело в Ньюарке – или в Европе, или на Тихом океане – летом сорок четвертого.

К утру мокрый мир ненастья исчез, и солнце было таким ярким, погода такой бодрящей, энтузиазм ребят, начинающих день без страха, таким заразительным, что больше не просыпаться среди этих бревенчатых стен, увешанных школьными вымпелами, – нет, это было непредставимо. И даже думать не хотелось о том, чтобы скоропалительно покинуть Марсию, подвергая ужасному риску их совместное будущее. С крыльца коттеджа открывался такой вид на блестящее, без единой морщинки, озеро, в которое он под конец первого дня глубоко-глубоко нырнул, и на остров, куда они плавали любить друг друга под пологом из березовой листвы, что лишить себя всего этого уже сегодня было совершенно невозможно. Его воодушевлял даже вид намокших половиц у выхода из коттеджа, на которые из-за ночного ветра накапало через крыльцо и сетчатую дверь, – даже это заурядное последствие ливня почему-то укрепило его в решении остаться. Под небом, которое неистовая гроза отдраила до немыслимой чистоты и гладкости, со свежим щебетом перепархивающих птиц в ушах, в обществе этих радующихся жизни мальчишек разве можно было решить по-другому? Он же не врач. И даже не медсестра. Какой смысл возвращаться в трагедию, которая ему неподвластна?

Забудь о Боге, сказал он себе. С каких это пор тебе вообще есть до Него дело? И, приступая к тому, до чего ему было дело, он отправился с ребятами на завтрак, наполняя по дороге легкие свежим горным воздухом без малейших загрязняющих примесей. Когда они все вместе шли по травянистому склону холма, от пропитанной дождевой водой земли поднимался насыщенный, влажный зеленый запах, совсем для него новый и, казалось, надежно удостоверяющий, что он, Бакки, пребывает в ладу с жизнью. До той поры он все время жил с дедом и бабушкой в городской квартире и ни разу не почувствовал кожей ту смесь тепла и прохлады, какая бывает июльским утром в горах, и не знал той полноты ощущений, которую она может рождать. Что-то бесконечно живительное несла с собой работа среди этого бескрайнего приволья, что-то неодолимо влекущее было в возможности раздеть Марсию в темном уединении острова, что-то чрезвычайно захватывающее сулили ему ночи, подобные прошедшей, когда засыпаешь под буйные раскаты грома, а просыпаешься таким ласковым утром, что чудится, будто солнце впервые смотрит на людские дела. Я тут, подумалось ему, и я счастлив – и он действительно был счастлив, и его приятно возбуждал даже хлюпающий звук, который при каждом шаге, чуть пружиня, издавала мокрая трава. Тут всё к его услугам! Мир!

Любовь! Здоровье! Красота! Дети! Работа! Как же можно тут не остаться? Да – все, что он тут видел, обонял, слышал, было живым предвестием грядущего счастья.

Позднее в тот день случилась диковинная вещь – такого, говорили, еще никогда в лагере не бывало. Примерно на час во второй половине дня Индиан-Хилл посетило огромное облако бабочек, они были всюду, куда ни глянь: беспорядочно метались над спортплощадками, густо облепляли верхние тросы теннисных сеток, садились на обильные заросли ваточника по краям лагерной территории. Грозовой ветер, что ли, принес их ночью? Или они сбились с пути, перелетая на юг? Но почему они отправились в путь сейчас, когда лето еще в разгаре? Никто, даже инструктор по природоведению, не знал ответа. Прилетели целой тучей, словно желая обследовать каждую травинку, каждый куст, каждое дерево, каждый вьющийся стебель, каждый лист папоротника, сорняк и цветочный лепесток в этом горном лагере, прежде чем опять подняться в воздух и возобновить прерванный полет.

Пока Бакки стоял на берегу под жаркими лучами, наблюдая за покачивающимися на воде, полными солнечного света лицами, одна бабочка села ему на голое плечо и стала лакомиться его испариной. Чудеса, да и только! Питается минералами его пота! Фантастика! Бакки стоял неподвижно, наблюдая за воздушным существом краем глаза, пока оно вдруг не взмахнуло крыльями и не пропало из виду. Позднее в коттедже, обсуждая это с ребятами, он сказал, что бабочка выглядела так, будто ее вырезали и раскрасили индейцы: крылышки узорчатые, оранжево-черные, с прожилками и черной каймой, усеянной белыми крапинками; но чего он им не сказал – это что роскошная бабочка, питающаяся его плотью, настолько поразила его, что, когда она улетела, он позволил себе наполовину всерьез поверить в нее как в новое предзнаменование будущих удач.

Никто в Индиан-Хилле не боялся бабочек, покрывших лагерь цветным одеялом и переливчато пестревших в воздухе. Все – и дети, и вожатые – только радостно улыбались, глядя на это беззвучное, оживленное мельтешение, всем было весело среди этой невесомой хрупкости, в окружении бесчисленных ярких машущих крылышек. Иные выбегали из коттеджей с самодельными сачками, самая мелюзга самозабвенно носилась, пытаясь руками ловить бабочек, которые то взмывали выше, то опускались. Все были в восторге, потому что знали: бабочки не кусаются и не разносят болезней, они разносят только пыльцу, от которой завязываются семена растений. Что может быть здоровее?

Да, спортплощадку в Ньюарке надо оставить в прошлом. Он не уедет из Индиан-Хилла. Там, дома, он был потенциальной жертвой полио, тут он – пища для бабочек. Сомнения, колебания, которым он прежде не был подвержен, больше не пошатнут его убежденность в том, что он сделал правильный выбор.

К этой поре лета мальчики, вначале даже не умевшие держаться на воде, уже миновали стадию, когда надо было выдувать пузыри, отрывать ноги от дна и всплывать с опущенным в воду лицом, и, как минимум, могли плыть по – собачьи; многие продвинулись и дальше, освоив азы кроля и плавания на спине, а иные из начинающих уже прыгали в воду на глубине и преодолевали футов двадцать до пологого берега озера. В подчинении у Бакки было пятеро вожатых, и хотя они, похоже, хорошо управлялись с мальчиками любого возраста и вполне могли учить их сами под его общим наблюдением, он с первого дня тоже входил в воду, чтобы заниматься с ребятами, которых вожатые между собой называли "утюгами", – с теми из младших, что меньше всех были уверены в себе, не делали особых успехов и отличались неважной плавучестью. Иногда он подходил по пирсу к помосту над глубокой водой, где вожатый учил нырять мальчиков постарше; некоторое время проводил с ребятами, которые отрабатывали баттерфляй; но он постоянно возвращался к младшим, спускался с ними в воду, помогал им осваивать движения ногами – "волну", "ножницы", "лягушку", – придавал им уверенности, поддерживая их руками и повторяя, что он здесь, рядом, что они могут не бояться захлебнуться, наглотаться воды, не говоря уже о том, чтобы утонуть. К концу дня на берегу ему пришла в голову мысль – ровно такая же, как в начале учебы в Панцеровском, – что нет такой работы, какая приносила бы мужчине больше удовлетворения, чем заниматься с мальчиками, не только приобщая их к тому или иному виду спорта, но и внушая им уверенность, что все будет в порядке, помогая преодолеть страх перед чем-то новым, будь то плавание, бокс или бейсбол.

Бесподобный день – а сколько таких еще будет! Перед ужином у него на губах запечатлеют влажный привет близняшки, которые будут ждать его на ступеньках столовой, – они всякий раз, едва его завидят, поднимают крик: "Поцелуй! Поцелуй!" – а после ужина он обещал Дональду Каплоу позаниматься прыжками. А в девять тридцать – на темный остров с будущей женой. Она опять оставила ему у мистера Бломбака записку в конверте: "Снова. Буду ждать. М." Он уже договорился с Карлом, что на этой неделе он свозит его в Страудсберг купить обручальное кольцо для Марсии.

Через полчаса после ужина, когда ребята из коттеджа затеяли игру в софтбол на площадке у флагштока, они с Дональдом пошли на берег, чтобы Бакки посмотрел, как он прыгает с трамплина. Для начала Дональд выполнил простые прыжки из передней и задней стойки и прыжок из передней стойки согнувшись.

– Хорошо! – сказал ему Бакки. – Не понимаю, что, по-твоему, здесь не так.

Дональд улыбнулся в ответ на похвалу, но все же спросил:

– Разбег правильный? Последний шаг правильный?

– Все в лучшем виде, – заверил его Бакки. – Знаешь, что надо делать, и делаешь. Прыжок согнувшись просто образцовый. Сперва верхняя часть тела сгибается, ноги ничего не делают. Потом нижняя часть тела идет вверх и назад, голова и руки стабильны. Верно во всех деталях. А сальто назад делаешь? Давай посмотрим. Не забывай про край трамплина.

Дональд был прирожденный прыгун в воду, и в заднем сальто он не сделал ни единой ошибки из тех, каких Бакки мог ожидать. Когда Дональд вынырнул и, еще будучи в воде, отводил волосы с глаз, Бакки крикнул ему:

– Хорошее, мощное вращение. Четкая, тугая группировка. Ритм, равновесие – все замечательно.

Дональд вылез из воды и, поймав кинутое ему полотенце, растерся досуха.

– Не прохладно тебе? – спросил Бакки. – Не зябнешь?

– Нет, нисколечко, – ответил Дональд.

Солнце все еще было ярким, огромное небо – голубым, но после ужина заметно похолодало. Трудно было поверить, что совсем недавно он со своими подопечными на спортплощадке страдал от той самой жары, что рождает заразу – заразу, которая буйствует в его родном городе и наводит на людей сумасшедший страх. И как это кружит голову – знать, что с приездом сюда все до мелочей изменилось к лучшему! Вот бы в Ньюарке температура могла стать такой, как здесь сейчас, и не повышаться весь остаток июля и весь август…

– Да ты дрожишь, – сказал Бакки. – Давай завтра в это же время. Хорошо?

– Еще только переднее сальто, можно? Сперва без разбега. – Дональд встал на краю трамплина, руки впереди и согнуты в локтях, колени чуть согнуты. – Это не самый мой лучший прыжок, – признался он.

– Сосредоточься, – сказал Бакки. – Руки идут вверх, потом группировка.

Дональд приготовился, прыгнул вперед и вверх, сгруппировался и классически, вертикально вошел в воду ногами вперед.

– В чем-нибудь напортачил? – спросил Дональд, вынырнув. Чтобы хорошо видеть Бакки, ему пришлось прикрыть глаза ладонью от закатного солнца и его ярких отблесков на воде.

– Ни в чем, – ответил Бакки. – На мгновение руки потеряли контакт с ногами, но это не очень важно.

– Да? Дайте еще раз попробую, – попросил его Дональд, подплывая брассом к трапу. – Хочется все сделать правильно.

– Ладно, Туз-Тузище, – со смехом сказал Бакки, наградив Дональда прозвищем, которое он сам, мальчик с заостренными ушами, получил когда-то на улице и носил, пока дед не дал ему новое на всю жизнь. – Одно последнее переднее сальто, и мы идем в помещение.

На этот раз Дональд взял свой обычный разбег от начала трамплина, хороший подскок – и умелое завершение прыжка. Кисти рук безошибочно переместились от голеней к коленям, а от них, перед входом в воду, к бедрам.

– Здорово! – воскликнул Бакки, когда он появился на поверхности. – Прекрасная амплитуда, прекрасное вращение. Красиво, мощно от начала до конца. Где все эти ошибки, про которые ты мне говорил? Ни одной не вижу.

– Мистер Кантор! – взволнованно попросил его Дональд, взобравшись на бортик. – Дайте только покажу вам полувинт и задний согнувшись – и все, пойдем. Мне правда не холодно.

– Мне и то холодно, – со смехом сказал Бакки. – А я сухой и в рубашке.

– Вот вам разница между семнадцатью годами и двадцатью четырьмя, – отозвался Дональд.

– Мне двадцать три, – поправил его Бакки, вновь смеясь и довольный донельзя – не только Дональдом и его настойчивостью, но и тем, что Марсия и близняшки совсем рядом. Уже семья почти что. Словно Дональд, всего на шесть лет его младше, – их с Марсией сын и, как это ни несообразно, дядя двойняшек.

– Нет, хватит, – сказал он, – холодает с каждой минутой. У нас весь остаток лета впереди.

И он кинул Дональду его спортивную куртку и вдобавок заставил обернуть полотенцем бедра поверх мокрых плавок.

Пока они устало шли вверх по склону к коттеджу, Дональд говорил:

– Я хочу, когда мне исполнится восемнадцать, поступить в военно-морскую авиацию. Мой лучший друг год назад туда пошел. Мы все время переписываемся. Он мне написал, какая там подготовка. Сурово. Но я хочу поучаствовать в войне, пока она не кончилась. Хочу колошматить япошек с воздуха. С самого Перл-Харбора хочу. Когда началась война, мне было четырнадцать, я уже понимал, что происходит, и мне хотелось самому что-то сделать. Хорошо бы там быть, когда они сдадутся. Вот будет день!

– Надеюсь, твои желания сбудутся, – сказал ему Бакки.

– А почему вы не служите, мистер Кантор?

– По зрению не взяли. Из-за этой вот штуки. – Он постучал пальцем по очкам. – Мои лучшие друзья сейчас воюют во Франции. В первый же день высадки парашютировались в Нормандии. Как бы я хотел быть с ними!

– Я слежу за войной на Тихом океане, – сказал Дональд. – В Европе теперь дела быстро пойдут. Начало конца Германии. Но на Тихом еще биться и биться. В прошлом месяце на Марианских островах мы за два дня уничтожили сто сорок японских самолетов. Вот бы там повоевать!

– Еще много будет сражений на обоих фронтах, – заверил его Бакки. – Ты не опоздаешь.

Поднимаясь на крыльцо "Команчей", Дональд спросил:

– Сможете завтра после ужина посмотреть остальные прыжки?

– Конечно, смогу.

– Спасибо вам, мистер Кантор, что потратили на меня столько времени.

И, остановившись на крыльце, Дональд чуточку церемонно подал ему руку – неожиданная, но по-своему обаятельная официальность. Несколько прыжков с трамплина – и уже они были как старые друзья, хотя, стоя там с Дональдом на закате великолепного летнего дня, Бакки вдруг почувствовал укол от мысли о мальчиках на спортплощадке, которых он бросил. Как он ни старался радоваться здесь всему, он пока что не мог вполне отрешиться от своего непростительного поступка и от воспоминаний о месте, где уже не пользовался уважением.

Расставшись с Дональдом, он перед свиданием с Марсией пошел в телефонную будку, которая находилась за лагерным административным домиком, чтобы позвонить бабушке. Шансов застать ее было немного, обычно она проводила вечера внизу в шезлонге с Эйнеманами и Фишерами, но оказалось, что, хотя завтра ждали возобновления жары, на эти сутки в городе похолодало и она могла с открытыми окнами и включенным вентилятором сидеть дома и слушать свои радиопередачи. Она спросила, как у него дела, как Марсия и ее сестрички, и когда он сообщил ей, что они с Марсией собираются обручиться, она сказала:

– Даже не знаю, смеяться мне или плакать. Мой Юджин…

– Смейся, – сказал он, смеясь.

– Ну конечно, я страшно рада за тебя, дорогой мой, – сказала она, – но как бы мне хотелось, чтобы твоя мама дожила до этого дня. Дожила и увидела, каким мужчиной стал ее сын. Как бы мне хотелось, чтобы дедушка был жив. Он бы порадовался за своего мальчика. Был бы горд. Дочь доктора Стайнберга.

– Я бы тоже очень хотел, ба, чтобы он был сейчас с нами. Я о нем часто тут вспоминаю, – сказал Бакки. – Я вчера о нем подумал, когда прыгал в воду с вышки. Вспомнил, как он в бассейне научил меня плавать. Просто кинул меня туда – и готово. А ты-то как, ба? Эйнеманы хорошо тебе помогают?

– Еще бы, разумеется. Обо мне не беспокойся. Эйнеманы очень заботливы, да я и сама на многое годна. Юджин, я должна тебе кое-что сказать. В Уикуэйике тридцать новых случаев полио. В городе семьдесят девять только за последний день. Девятнадцать умерло. Все это рекордные цифры. И были новые случаи на твоей спортплощадке. Мне звонила Селма Шенкман. Сказала мне, кто из мальчиков, я записала.

– Кто, бабушка?

– Сейчас, дай возьму очки. И найду эту бумажку.

За ним к телефонной будке уже выстроилась очередь из вожатых, и он жестом показал им через стекло, что ему нужно еще несколько минут. Дожидаясь имен, он боялся их услышать. Ну зачем калечить детей, думал он. Кто придумал такую болезнь, которая оставляет детей калеками? Зачем губить наших детей, незаменимых, лучших на свете?

– Юджин?

– Да, я слушаю.

– Хорошо. Вот, я нашла имена. Госпитализированы Билли Шизер и Эрвин Франкел. И один умер.