Текст книги "Перекресток: путешествие среди армян"
Автор книги: Филип Марсден
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)
Меня всегда ставило в тупик то обстоятельство, что такой малочисленный народ мог сочетать в себе такие крайности. Мое начальное представление об армянине как о личности, пребывающей в вечном движении, склонной к торговым занятиям, осторожной и сильной, разбивалось вдребезги каждый раз, когда я сталкивался с его драчливым родственником. Каждый поддерживает другого, и каждый в свою очередь пугает другого… но оба действуют во имя права быть армянином.
Однажды вечером, прожив уже несколько дней в Стамбуле, я пересек залив Золотой Рог, чтобы попасть в Галату и обсудить это с армянским священником. Отец Акоп всем своим обликом производил впечатление умудренного жизнью человека. Мы сидели в его кабинете, все стены которого были заставлены книгами, и, испытывая потрясение от осознания чрезвычайно распространенного разнообразия психологических типов армян, я спросил его:
– В чем причина, что это сохраняется с незапамятных времен?
Он улыбнулся и запустил в бороду пальцы. Я не ожидал ответа на свой вопрос, а он его и не дал. Просто он пробежался рысью по армянской истории, выделяя извечные циклы восстаний и репрессий, восстание – репрессия, восстание – репрессия.
– А нынешняя война в Карабахе?
Он соединил ладони рук и задумчиво поднял глаза к потолку:
– Да. Но знаете, мы все чувствуем это одинаково. Просто мы выражаем свое чувство по-разному.
Затем он поведал мне историю, незамысловатые образы которой долго не выходили у меня из головы. Несколько лет тому назад епископам и старому патриарху, святому человеку, было дано разрешение посетить Восточную Турцию для осмотра руин многочисленных памятных армянских мест. На озере Ван прелаты наняли небольшую лодку. Их сопровождал в качестве охранника полицейский. Плывя по озеру, они постепенно совсем смолкли, пораженные редкостной красотой места и горами, которые «цепью окаймляли горизонт».
Вдруг послышалась мелодия, сперва еле различимая, армянской народной песни. Они уже могли различить слова рапсодии, обращенной к озеру. Но епископы не могли понять, откуда исходит песня. Отдельно от всех на корме лодки стоял патриарх. Песню пел он. Он выучил когда-то ее в сиротском приюте в Сирии, Никто не слышал прежде, чтобы он исполнял светские песни. Когда закончилась песня, он обвел взглядом озеро, горы и произнес без малейшей примеси горечи: «Кто посмеет сказать, что это не Армения?»
Проведя в Стамбуле неделю, неделю холодных ветров с Босфора, вечеров в шашлычных, в постоянной необходимости лгать туркам о целях моего путешествия, я пришел к выводу, что местные армяне оказались самыми неуловимыми. Мне не удалось войти в доверие общины, как это было в других местах; создавалось впечатление, будто ходишь кругами вдоль стены, высматривая, где же тут вход. Однажды утром я сделал очередную попытку повидать патриарха. Его официальная резиденция находилась в Кумкапы, в одном из старых армянских кварталов, где в добрые времена жили рыбаки, почитавшиеся в городе лучшими.
Я приблизился к тяжелой дубовой двери и позвонил. Тощий старик приоткрыл ее на несколько дюймов. Его землистого цвета лицо свидетельствовало о нездоровье.
– Патриарх? – спросил я.
– Его нет.
– Но он прибудет?
– Возможно.
Он распахнул дверь, и я вошел в темный, отделанный панелями вестибюль. Пахнуло застоявшимся воздухом нежилого помещения и старости. Я пошел за стариком по коридору в его кабинет. Он медленно сел и прикрыл глаза рукой. Дышал он напряженно и часто.
– С вами все в порядке? – спросил я.
Он покачал головой. Вдруг мне показалось, что от слабости он не может говорить. С трудом дотащившись до дивана, он лег. На момент затих. Потом шепнул:
– Таблетки…
Флакон с исподрилом стоял на столике. Я высыпал две таблетки и подал ему вместе с водой. Шумно проглотив их, он улыбнулся, постучал рукой по груди: «Сердце…» – и снова улегся, чтобы заснуть.
За окном сильный порыв ветра смахнул чаек с башни армянской церкви. Они нырнули вниз, потом снова взмыли вверх, навстречу ветру, и полетели к морю. Налетел шквальный дождь, очистил крыши, шумно забарабанил по дороге, вбивая водяные струи в пыльную грязь. Из-за церковного полога вышла пожилая пара, пытаясь открыть под напором ветра непослушный зонт. Старик начал мирно похрапывать.
Немного спустя подъехала машина патриарха. В вестибюле он стряхнул со своих облачений капли дождя, и мы поднялись к нему в кабинет. Долгие годы он жил монахом в Иерусалиме, и я рассказал ему новости о Геворге, Альберте и отце Анушаване.
– Анушаван! Как у него обстоит дело с языками? Знаете, он, даже покупая на рынке помидоры, разговаривал на классическом арабском, которым написан Коран.
– Сейчас он изучает немецкий, – сообщил я. – Хочет прочитать «Фауста» в оригинале.
– Какой лингвист! Должно быть, он знает массу языков.
– Пятнадцать. Но говорит, есть одна проблема: когда он усваивает новый язык, то один из предыдущих забывает.
Патриарх пригласил меня отобедать с ним на следующий день в одной из пресвитерий. Там я встретил отца Манвела, чье имя мне было хорошо известно в связи с печальной историей Догги.
В Иерусалиме при армянском музее жил сторожевой пес по имени Догги. Это был очень крупный и очень свирепый доберман-пинчер, – настолько свирепый, что подпускал к себе только своего хозяина и кормильца Геворга. Однажды он сбежал и покусал армянского школьника. Тогда Геворгу даже пришлось обратиться к мэру, чтобы спасти свою собаку. Жизнь Догги протекала в рамках армянской общины, его любили, им восхищались, и только для бедного отца Манвела собачье имя обернулось бедой.
Лет десять назад отец Манвел собрался побывать в Иерусалиме. Его остановили в стамбульском аэропорту. Спецслужбы просто поджидали его там. «У ваших армян в Иерусалиме есть собака, – заявили они. – Как ее зовут?» Отец Манвел ответил, что не знает. «Собаку зовут Ататюрк! Вождю нации нанесено оскорбление!»
Отца Манвела заключили в тюрьму. Там ему предъявили обвинение в причастности к различным армянским политическим группировкам, но в центре всего дела по-прежнему фигурировала собака. Была организована кампания с целью оказать давление на турецкое правительство. В мировой прессе появлялись статьи, тысячи писем приходили в турецкие посольства. Догги стал, по выражению Геворга, «самой знаменитой собакой на Ближнем Востоке». В Иерусалиме ему пришлось срочно составить заверенное у еврейского юриста письменное показание, данное под присягой, о том, что собаку зовут не Ататюрк, а Догги. В конце концов отца Манвела освободили. Но пережитое нанесло ему неизгладимую травму. Он сильно пострадал от жестоких побоев в тюрьме и от примененных к нему пыток. Этим, насколько я понял, и объясняются его внушающие беспокойство медлительность и слабость.
Несколько месяцев назад, в мой последний вечер в Иерусалиме, я обошел монастырь и пришел к Геворгу. Пришел, чтобы попрощаться. Но нашел Геворга обезумевшим от горя.
– Догги серьезно болен, – сообщил он.
Мы тут же направились в чуланчик Догги. Тот стоял с налитыми кровью глазами, на его серых потных боках проступали ребра. Мы попытались дать псу лекарство, но не смогли разжать челюсти. В ночь, когда я покинул Иерусалим, Догги околел.
В Стамбуле я сделал все необходимые приготовления для моего дальнейшего путешествия. Я посетил посольство Болгарии и получил визу. Путь мой лежал на северо-запад через Балканы, где численность армян всегда была значительной.
Сколько их осталось и как они живут, выяснить мне не удалось. Железный занавес расколол армянскую диаспору точно так же, как и все остальное. Поблагодарив патриарха, я добрался до вокзала и сел на поезд, идущий через Фракию до Эдирне, последнего турецкого города перед болгарской границей.
II
Восточная Европа
Если изначально вы признаете научным открытием только то, что совпадает с вашей точкой зрения, тогда не трудно выступать в роли пророка.
Карл Маркс,«Кельнская газета»
9
«Плыть необходимо, жить нет необходимости», – убеждал Помпей своих моряков.
В ожидании автобуса, который доставит меня к болгарской границе, я пошел осмотреть мечеть Селимие в Эдирне, ту единственную из трехсот пятидесяти, которую Синан назвал своим личным шедевром. Я уселся у противоположной стены и оттуда наблюдал, как молодые семейные пары и женщины стайками проходят бесшумно по коврам. Высоко над их головами, словно раскрывшийся парашют, парил свод совершенной красоты. Рассеянный свет невидимо для глаза проникал через девятьсот девяносто девять окошек, и создавалось любопытное впечатление, будто кто-то внимательно наблюдает за вами.
Мужчина в черной кожаной куртке отделился от толпы и уселся рядом. Тыльную сторону его ладони обвивали молитвенные четки.
– Немец? – спросил он.
– Британец..
– Турист?
– Да…
«Нет! Я вот-вот покину эту страну, – подумал я, – как можно упускать шанс, а вдруг…»
– Нет.
– Что-нибудь изучаете?
– Да. Армян…– Я испытующе смотрел на него – нет, ничто не дрогнуло в его лице.
– Армяне, значит, – задумчиво проговорил он. – Древний народ.
– Я изучал их современную историю, период Первой мировой, несчастья…
Ничего…
– Я изучал историю в колледже, – сказал он уклончиво.
– А теперь?
– Теперь я офицер полиции.
Я испытал глубокое разочарование. Этот полицейский развеял остатки моего предубеждения. Видимо, именно эта встреча вызвала довольно резкую запись, которую я обнаружил в своем блокноте: «Жду не дождусь, когда прибуду в Болгарию. Дело не столько в желании узнать новую страну, сколько в возможности покинуть эту и вздохнуть с облегчением. Турки даже лишены коммунистического прошлого. Эта страна не коммунистическая, ничего западного в ней тоже нет, и на самом деле даже не исламская, а просто безликая смесь жестокости и обыденности».
Когда я, перейдя границу, зашагал по широкому шоссе, мне стало легче. Болгария разлеглась передо мной с большим достоинством в античном стиле: неторопливая, сонная и потому такая привычная. Не сворачивая с шоссе, я миновал скособоченные свинарники и крытые красной черепицей строения какой-то крохотной фермы. Во дворах было грязно и безлюдно. Я прошел аллеей грустных, обнаженных тополей, которые в свою очередь сменили подстриженные ивовые деревья с торчавшими в серое небо обрубками ветвей. Прищурившись, я следил за полетом аиста, который держал путь на север и нес в своем длинном клюве весну Балканам. На окраине маленькой деревушки коротышка болгарин предложил довезти меня до вокзала в городе Сливен. Всю дорогу он хранил молчание, но ни на секунду не переставал улыбаться, эта улыбка приклеилась к его лицу, словно сардоническая маска.
Сидя в привокзальном ресторане с замусоленными белыми скатертями, с двумя мясными тефтелями, плавающими в моей тарелке, я почувствовал, что вернулся в Европу: пусть измученная, разоренная, но все равно Европа. Я заказал две бутылки пива и выпил за то, что какой-никакой, а определенный порог я преодолел.
В конце шестого столетия византийский император Маврикий в отчаянии написал своему персидскому собрату Хосрову II. В послании говорилось, что у них обоих нет возможности в полной мере и с пользой управлять своими империями, пока между ними проживают армяне. Он предложил разделаться с этим «нечестным и мятежным народом»: «Я соберу своих и выселю всех до единого во Фракию. Ты поступишь так же со своими, и мы оттесним их на восток. Если они потом вымрут, так ведь вымрут враги наши. А если они поубивают кого, так ведь они врагов наших поубивают. И мы заживем в мире. До тех пор, пока хоть один из них останется жить, не будет у нас покоя». Предвосхищая турецкий способ решения проблемы, примененный тринадцать веков спустя, Маврикий выселил десятки тысяч армян из горных селений и погнал их на запад, к Балканскому полуострову. Проходили века, к этим изгнанникам присоединялись другие: изгнанники из Византийской империи, участники вооруженных восстаний и еретики.
В годы существования Османской империи армян высылали преимущественно на Балканы, где население городов и так было изрядно приправлено армянскими авантюристами разного толка, странниками, торговым людом, и, наконец, туда попали пережившие ужас 1915 года. Но Маврикий ошибался, предположив, что изгнание усмирит армян. Гиббон писал о них так: «Мужество этих „собак“, всегда жадных до войны, всегда жаждущих человеческой крови, отмечали с изумлением малодушные греки».
Даже после прибытия во Фракию армяне доставляли властям много неприятностей: они способствовали внедрению на Балканах своих ересей, учили македонцев изготовлять бомбы, а в последние годы оказались первыми среди тех, кто выступил против коммунистов. С давних пор Пловдив – изначально Филиппополь – стал центром армянской общины на Балканах. Анна Комнина, летописец Византийской империи, питала отвращение к армянам и к безбожным путям их веры. Она называла их «мерзким потоком», превратившим Пловдив в место, где сливаются воедино, «образно говоря, все нечистоты». В ее времена, в двенадцатом веке, город преимущественно был населен армянами и богомилами, особой разницы между которыми она по известным лишь ей причинам не видела.
Пустынно на вокзале в Пловдиве, – минул первый посткоммунистический год, казалось, интерес свелся только к одному: как согреться. Люди сидят на корточках в подземном переходе, кучки людей жмутся друг к другу в билетной кассе. Исхудалые, безразличные ко всему… Первый же встречный, с которым я пообщался, – им оказался человек, промышляющий обменом валюты, – развеял мои иллюзии. А я еще подумал, что оказываю ему помощь.
– Сколько левов за доллар? – спросил я.
– Пятнадцать.
– Хорошо. Здесь двадцать долларов. Значит, триста левов.
– Двадцать долларов? – Он в изумлении уставился на меня. – Двадцать?! – Он достал из кармана пригоршню банкнот. Это были долларовые сотенные купюры. – Знаете, сколько у меня здесь?
– Понятия не имею.
– Двенадцать тысяч долларов! А вы хотите обменять двадцать.
Со вторым встречным – им оказался студент – мне повезло больше.
– Армяне? У меня приятельница армянка. Только что вышла замуж. Я позвоню ей.
Пухленькая веселая девушка пришла на встречу вместе со своим новоиспеченным мужем. Я сказал, что хотел бы остановиться в отеле, но они и слушать ничего не хотели – я, дескать, у них первый гость – и соорудили мне постель в гостиной, приготовили обед из супа и кислой капусты, позвонили армянскому священнику. Но тот оказался занят. Зато тетя, которая преподавала английскую литературу, сказала, что «была бы рада познакомиться с англичанином».
Это был спокойный вечер. Сорок пять лет коммунизма заморозили Пловдив и его представление о внешнем мире на уровне тюлевых занавесок и чаепития в полдень. Учительница английского говорила на архаично литературном английском, обожала Джорджа Эллиота и интересовалась, как поживает королева. К тому же коммунизму удалось оболгарить местных армян. В 1974 году армянская школа в Пловдиве была закрыта, и теперь для всех, за исключением армян старшего поколения, болгарский язык стал основным. И многие молодые армяне, с сожалением сказала учительница, вступают теперь в смешанные браки.
Но печальнее всего было отсутствие у них какой-либо информации о существовании другой части диаспоры. Я привык к изысканно-вежливой фамильярности, с какой армяне на Ближнем Востоке говорили об общинах в Лондоне, Париже или Лос-Анджелесе, словно речь шла об отдаленных селениях. Здесь же, когда я рассказывал о монастыре Святого Иакова в Иерусалиме, мои собеседники испытующе смотрели на меня и недоверчиво качали головой, слушая о том, что армяне занимают целый квартал в Святом Городе и имеют больше прав на Святые Места, где родился и был похоронен Христос, где он молился, страдал и умирал, чем все западные церкви вместе взятые.
– А мы и не знали. Никто нам об этом никогда не рассказывал.
Я почувствовал себя человеком, сообщающим о наследстве некой давно пропавшей тетушки.
Мое первое утро в Болгарии было почти теплым. Мороз неожиданно быстро убрался, а на солнышке припекало по-весеннему. Я отправился с визитом к Акопу Варданяну, которого мои хозяева обрисовали мне как «нашего главного армянского знатока».
Имея от силы пять футов роста, Акоп оказался человеком кипучего энтузиазма. У него был живой взгляд, и говорил он не переставая. Ему было известно абсолютно все об армянах, проживающих на Балканах; за каждый мой вопрос он хватался по-кошачьи, с лету, рассматривая его со всех сторон, словно играл с клубком шерсти, распутывая его с помощью еще более запутанных фактов. Вот через таких, как он, по моим наблюдениям, знакомые черты армянской диаспоры проникали в Центральную Европу.
Акоп жил в одном из ветхих деревянных домов, что стоят, покосившись, по обочинам булыжных мостовых в старой части города. Его предки бежали из Турции в период кровавых репрессий. Из них в живых оставалась его девяностолетняя мать, которая сидела во дворе и раскачивалась взад-вперед, устремив глаза в небо.
Мы обедали в верхней комнате. Его жена сновала вверх-вниз по скрипучей деревянной лестнице то с водкой, то с кастрюлями супа, то с тарелками грибов.
– Моя первая любовь, – засмеялся Акоп, и его жена застенчиво отвернулась.
Но он имел в виду не жену.
– Грибы! – воскликнул он. – Весной я собираю их в Родопах.
– Они не очень похожи на грибы.
– Это очень редкие грибы.
– Вы уверены? Акоп подмигнул:
– Десять лет кормлю ими жену. Она еще ни разу не отравилась.
Пришлось мне попробовать один, запив его тут же большим глотком водки. Я спросил Акопа, кто, по его мнению, был основателем монастыря Бачково. Я следил по книжным и журнальным публикациям за многословной полемикой о происхождении Бачково, но так ничего и не понял. Из всего прочитанного меня больше всего поразило, как много националистов в Восточной Европе рядится в тогу учености. История для них – это как бы продолжение их территории, которую необходимо завоевывать и защищать при помощи фактов. Кто сделал, что и когда, для них значения не имеет до тех пор, пока не выяснится, болгарин или серб, венгр или румын, грек или армянин сделал это первым. Этим страдают и болгары, которым в наследство от прошлого достался монастырь Бачково. В конце концов, он находится на территории Болгарии. Случайно в этом оказались замешаны греки – оригинальный текст монастырского устава, подписанный основателем Григорием Парюкани, хранится в одной библиотеке на греческом острове Хиос. И у них и у грузин, казалось бы, могли быть основательные претензии, поскольку текст устава сохранился только на греческом и грузинском.
Празднование Пасхи в монастыре Бачково. Болгария
Но, объяснил Акоп, по уставу в монастыре не должно было быть греческих монахов (их считали слишком лицемерными и вздорными, чтобы допускать в приличный монастырский орден). А начинается устав со слов: «Я, Григорий Парюкани, пришел из страны Иберия, относящейся к восточным провинциям Византийской империи…»
Пожалуй, совершенно очевидно, он был грузином.
– Ничего подобного, – сказал Акоп, – Григорий был армянином.
Изначально устав был написан на трех языках – греческом, грузинском и армянском; в значительной степени это подтверждается сохранившимися текстами. А в греческом тексте есть два упоминания, которые сами по себе убедительны: Григорий собственноручно начертал свое имя армянскими буквами.
– Но если вы обратитесь с тем же вопросом к грузинам, – тут Акоп пожал плечами, – то они, вероятней всего, расскажут вам эту историю по-другому.
У меня оставался еще один вопрос, правда, он звучал непочтительно.
– Скажите, неужели так важно, был он армянином или нет?
– Важно, потому что многие отрицают причастность армян к этому монастырю. А это часть нашей истории. Вам не кажется, что мы и так уже достаточно утратили?
10Где же Церковь твоя, о мирской человек?
Тертуллиан, некогда монтанист
Я намеревался прибыть в Бачково до наступления темноты, но рассказы Акопа о средневековых интригах задержали меня. Когда я добрался до Асеновграда, последний автобус к монастырю уже отошел. Несколько часов я поднимался по глубокому каменистому ущелью. Река, словно живое существо, вздыхала у самых скал. Звуки походили на отдаленный шум моторов, но никаких машин не было. Начался дождь, и я укрылся на заброшенной бензоколонке. Темнота сгущалась, словно выползая из теней, и вскоре от сияния дня осталась лишь узкая серебристая полоска в западной части небосвода.
Дождь стих, и я снова отправился в путь.
Была Великая суббота. Впервые за пятьдесят лет коммунисты – теперь называющие себя социал-демократами и пришедшие к власти в результате демократических выборов – объявили Пасху праздником. И один из главных болгарских монастырей, Бачково, был призван приподнять покров забвения и робости с запретного до недавних пор праздника Пасхи и отметить его надлежащим образом.
Ущелье сомкнулось вокруг меня. Оно походило на длинный туннель, и когда я наконец вышел из него, небо прояснилось и пелена дождя уже не была плотной. Слабый отблеск сероватого света лежал на скалах, и дорога прихотливо вилась меж ними. Был поздний час, когда Бачково вырос передо мною, мерцая оранжевыми огнями сквозь моросивший дождь.
По камням монастырского двора бродила толпа. Дети сжимали в руках крашеные яйца, и вид у них был скованный и смущенный. В полночь что-то должно было произойти: никто из тех, к кому я обращался с вопросом, не мог с уверенностью ответить, что именно, но все были исполнены готовности не пропустить этого.
В ресторане разворачивалось ритуальное действо, не уничтоженное коммунистами. Окна сильно запотели, и в воздухе, казалось, колыхались клубы табачного дыма и взрывы смеха. Посреди комнаты, словно дуб-исполин, возвышался огромный бородатый человек, громоподобным голосом исполнявший родопскую народную песню. Ансамбль из четырех человек пытался подстроиться под него. Три девушки спотыкались и подпрыгивали, танцуя. По комнате бродили болгары самого разного вида. Влюбленные парочки сидели, глядя на певца, держась за руки, с глазами, затуманенными чувством, а сгорбленные годами бабушки находились рядом с мятежной юностью; очень пьяная компания в полном составе заснула вокруг стола, за исключением человека, похожего на цыгана, шарившего под юбкой дремавшей женщины. Полицейский стоял у бара рядом со мной и спрашивал, знаю ли я американскую девушку, изображенную на картинке, висевшей на стене. На девушке не было ничего, кроме кроссовок с символикой американского флага, и при этом она похотливо облизывала ствол револьвера. Элка Константинова, лидер оппозиции и представитель крайне правых в Софии, стоя попивала кофе рядом со странной женщиной в высоких кроссовках, сетчатых чулках и юбке величиной с салфетку. Министр труда Эмилия Масларова вошла и с минуту постояла у двери, но вскоре вышла. Я лениво размышлял, как должен был отнестись к подобному сборищу монастырский кодекс.
С приближением полуночи все, кто еще был в состоянии передвигаться, устремились к монастырю. Монастырский двор и оба яруса под сводами оказались битком набиты народом. Внутри крохотной часовни, щуря глаза на свет, появился пожилой священник. Его мгновенно окружила толпа, и каждый старался дотянуться до его свечи, чтобы зажечь свою собственную. Его свите пришлось прокладывать ему дорогу. Выйдя наружу, ровно в полночь священнослужитель произнес короткую, не слишком уверенную речь, и все повернулись друг к другу, ударяя своим крашеным яйцом по пасхальному яичку соседа. Затем они некоторое время потолкались поблизости, размышляя, все ли закончилось, и стараясь согреться. Через час все, кроме нескольких пьяных, разошлись, оставив на камнях двора яичную скорлупу и свечные огарки.
Ночной холод пронизывал насквозь. Я нашел кровать и несколько одеял в одной из келий, но ветер с гор продувал сквозь расшатанные оконные рамы, и я так и не смог заснуть.
Едва дождавшись рассвета, я сошел вниз и расположился в церкви, обогретой горящими свечами и дыханием людей, присутствовавших на богослужении.
Все пасхальное утро нескончаемый поток людей струился в храм, чтобы совершить ритуальные подношения иконам. Чудотворная икона Божьей матери, которую долгие века турецкого ига прятали в лесу, получила львиную долю: пасхальные яйца, желтые нарциссы, дикие гиацинты, большой круглый пирог, ботинок, пару очков и рубашку в целлофановом пакете. Двое монахов постоянно уносили дары, чтобы освободить место для новых. По соседству на галерее заснул старик, до того попеременно то пыхтевший, то припадавший к горлышку бутылки со сливовицей. Снаружи блеяла на привязи овца, предназначенная для заклания.
Когда я уходил, монахи и священник торжественно проследовали в трапезную. Группа молодежи собралась поглазеть на эти странные фигуры в длинных одеяниях, с бородами, закрученными вокруг шеи. Они подошли поближе, но не слишком близко, и, когда некоторые из них достали фотоаппараты, мне почудилось, что я присутствую при экзотическом сафари. Эта первая Пасха посткоммунистического периода показала, как далеки друг от друга и в равной степени далеки от Бога церковь и народ.
Я собрал вещи, опустил пожертвование в ящик и сошел на мощеную дорогу, как раз когда грязно-серый фургон с надписью «Телевидение» неровными рывками прокладывал себе путь сквозь толпу. Я истосковался по тишине леса и отыскал дорогу, ведущую наверх, в Родопы. Я шел уже довольно долго, но не встретил ни единой души. Я отправился в долину вдоль ручья, пересек водораздел и пробрался сквозь густую чащу. Склоны были испещрены похожими на яичный желток цветами, и ноги мои погрузились в подстилку из гниющей листвы. Прямо над моей головой переплетались ветви низкорослого дуба, похожие на змей, и моему взору было доступно лишь голубое небо над ними, – и снова леса, снова россыпи известняка, снова холмы.
Ни одно из бедствий, пронесшихся над Балканами, не наложило отпечатка на этот пейзаж: ни кровавая гражданская война, ни проклятая оккупация, ни одно из цементных сооружений позднейшей эпохи: дома отдыха, площадки для пикников, статуи – именно такой подход к природе, как я знал, был характерен для аппаратчиков. Природа здесь осталась чистой, нетронутой. Но не всегда в этих местах все дышало такой безмятежностью. Когда Анна Комнина писала о средневековом Бачково, она обмолвилась несколькими словами об окружающих деревнях. Население этих деревень, писала она, было беспокойным, суетливым, находилось в беспрестанном движении, что вряд ли характерно для крестьян. Кто были эти люди?
Историки предположили, что район Бачково был выбран для выселения группы местных еретиков; центр ортодоксальной веры должен был противостоять их еретическим убеждениям. Население деревень, должно быть, состояло из павликиан – секты, изгнанной из Армении на Балканы примерно в девятом столетии. Это могло бы объяснить характеристику, данную Анной Комниной: беспокойные, набожные изгнанники, не привязанные ни к чему, кроме земли, которую они потеряли. Но теперь не осталось никого из них. К девятнадцатому столетию павликиане и армяне полностью ассимилировались.
Вскоре после полудня я наткнулся на человека с козой. Его немелодичное посвистывание донеслось до меня сквозь деревья, разделявшие нас, задолго до того, как я увидел его. Он стоял перед своим простым домом, и его коза мочилась на голую землю. Увидев меня, он заговорил негромко, без всякого удивления, точно продолжая беседу, прерванную раньше. Но я не мог понять ни слова.
– Нема болгарски, – сказал я.
– Тюркски?
– Тюркски йок.
– Русский?
– Нет.
Мы зашли в тупик. Я по-русски выразил свое восхищение его козой, и он улыбнулся. Затем мы стояли молча, глядя, как она обнюхивает листья в поисках съедобных.
– Арменски, – объявил он.
– Армянский? Вы говорите по-армянски?
– Я армянин.
Но прежде, чем я успел спросить его, как он попал сюда, или найти хотя бы призрачную связь с павликианами, его непринужденность испарилась. Он указал на лес. Сквозь деревья приближалась человеческая фигура.
– Ой! Вам нужно уходить.
– Кто это?
– Жена, уходите скорее!
Он бросился в дом, вернулся с метлой в руке и в то время, как я удалялся, принялся лихорадочно мести двор.
Я двинулся в сторону холмов, и вскоре безмолвие леса укрыло от меня эту странную фигуру. Я не завидовал этому человеку и утешал себя тем, что, будь он истинный павликианин, он бы вообще не женился. Секта просуществовала так долго исключительно благодаря чуду – или, скорее, лицемерию.
Из всех явлений, которые проникли в Европу с востока через армян, ни одно не имело такого воздействия, как павликианская ересь. Отторгнутые Арменией, в девятом веке павликиане были сосланы на Балканы. Здесь они продолжали упорно придерживаться своих верований, отклонявшихся от официальной церковной доктрины, что вызывало постоянное раздражение византийских властей. В 1130 году, в эпоху первых готических соборов, христианские ереси впервые всерьез появились в Европе. Они быстро распространялись, отвращая людей от церкви и церковь от людей. В Риме созывались синоды по вопросам, беспокоившим церковь, слухи о ереси распространялись на рынках и в монастырях. Женщин, которые отказывались вступать в связь со священниками, клеймили как еретичек и пытали. Папские власти прибегали к очистительной грозе святой инквизиции и финансировали ряд крестовых походов, чтобы смести с лица земли еретиков, называвших себя катарами, то есть чистыми.
В отличие от ранних крестовых походов, эти, начавшиеся в 1208 году, были направлены не в какую-то отдаленную пыльную землю, но в южную часть Франции. Во время одной такой «чистки» пятнадцать тысяч еретиков были убиты, бесчисленное множество ослеплено, покалечено, использовано в качестве мишеней для лучников. Впервые Европу раздирала идея. Этой идеей стал дуализм манихейцев, истоки которого прослеживаются от Франции до Балкан, а оттуда в Армению, на родину множества древних корней. В Европе успех дуализма объяснялся двумя убедительными причинами: неизбежной коррупцией любой официальной церкви и могуществом демонов, чья злая воля преследовала всех средневековых крестьян. Именно дуализм давал ответ на вопрос, волновавший теологов и философов от Иова до Канта: если Господь всемогущ и добр, как объяснить существование Зла?
Дуализм делит мир на два элемента: дух и материю. Дух принадлежит Богу, и он добр, материя подчинена дьяволу и является воплощением Зла. Поэтому все, что ассоциируется с видимым миром, есть Зло. Проблема появилась, когда Сатана и его мятежные ангелы были изгнаны с небес. В отместку они сотворили материальный мир, горы и океаны, животных и деревья. Но когда очередь дошла до человека, Сатана обнаружил, что не способен вдохнуть в него жизнь. Поэтому с Богом было заключено соглашение о разделе этого сокровища: Бог сотворил душу, а Сатана – тело. Поскольку человек сочетает в себе оба элемента, его земная жизнь – это сплошная пытка. Плотские желания приходят в постоянное противоречие с мудростью души. Человек представляет собою Божественный дух, заточенный в грешном теле, и земной долг каждого – сделать все, чтобы положить конец этому дьявольскому заговору. С одной стороны, это порождало неистовую набожность в сочетании с иконоборчеством, с другой стороны, официальная церковь считала, что дуалисты зашли слишком далеко. Среди них были люди, отрицавшие не только иконы, но и культ Пресвятой Девы. Они отказывались поклоняться кресту как символу земных страданий Христа. И сама Церковь, и принадлежавшие ей здания, и ее служители рассматривались ими как воплощение коррупции и разврата и как земная организация, потакающая прихотям дьявола.
