Текст книги "Бомж, или хроника падения Шкалика Шкаратина(СИ)"

Автор книги: Филатов Антон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

– Не идет.– Невозмутимо ответил Цывкин. – Плохой обычай.

– Не тебе решать. У меня завтра день ангела. Мне мясо – позарез. А будешь вякать – тебе не жить... в деревне. Ты же беглый. Пачпорт с убитого взял... Пацана для близиру за собой таскаешь... Скажешь, не так?– Он полез в карман за папиросой. Не спеша закурил. Бросил спичку в Цывкина.

–Уходи миром, – с нескрываемой грустью ответил Цывкин. – Я не дам телку. Сначала прошу...

В установившейся тишине, нарушаемой только всхрапами жеребца да беспокойным биением копыт, сын Пономаря курил, а Баир Цывкин – старший молча ждал, так и не тронувшись с места. Баир-младший напрягся, как сыч. Это случалось с ним в минуты, когда сознание не успевало понять происходящее, но сердце подсказывало грозящую опасность. Не понимал и сейчас. И лишь детские руки, намертво захватившие уздечку, выдавали степень беспокойства и страха.

– Айда, покажешь телушку Никиты Попова, – как решенное дело потребовал Резя, выплевывая окурок. И, подцепил бичом с луки села коротную веревку с петлей. Круто развернув Воронка, поскакал к стаду.

Куда девалась мертвая скованность Цывкина? В несколько мгновений он вырвал сына из седла, шуганул кобылу по ребрам и уже в намете взлетел на неё. Ярость, до поры таившяяся в жилах, выплеснулась в порывистые жесткие движения и гортанный сдавленный крик.

В тот самый миг, когда Резя, проявляя удаль и безрассудство, бросив поводья и выхватив из-за голенища нож, пытался перехватить петлей рога годовалой телке, Цывкин упал на него сверху, повалил и сам кубарем откатился в сторону. Перехватив руку с ножом Рези, он легко обернул его к себе спиной, резким движением ножа прошелся наискось по лицу... Локтем ударил в затылок, и оттолкнул обмякшее тело ногой.

От дикого вскрика пораненного разбойного выродка, от хрипа мечущейся Пальмы, перепуганные коровы и лошади шарахнулись в стороны. Но Воронок тут же осадил бег кобылы и стал кружать её, похрапывая и постанывая...

Цывкин перехватил лошадей. Взлетел в седло жеребца, ухватив узду кобылы. В то же мгновение он поскакал к биваку, навстречу бегущему сыну. В несколько спешных телодвижений он собрал на биваке вещи, приторочил их к седлам...

Через несколько минут отца и сына Цывкиных, мерно качающихся в седлах, сопровождаемых бегущей впереди собакой, как древних предков на перекочевке, наблюдали лишь степные птицы, виражирующие в синей выси. Они умеренным галопом уходили в сторону древней реки, вдоль которой тянулся великий сибирский тракт.

Ветер остужал разгоряченные лица. Иногда они переглядывались, и всякий раз, уловив глаза друг друга, находили там улыбку и насмешку над собой, над обманутой и обманувшей судьбой. И было им вольно и уютно. И они скакали... скакали....

А досужие домыслы в оставленной деревне споро связали исчезновение отца и сына с их избушкой, сгоревшей в ту же ночь, с исчезновением телушки из стада и жеребца из топтанки у героя Пономаря. Ещё более изощренный ум удосужился повязать всё это со свежим шрамом поперек лица сына Пономаря. И тогда уже легенда двух скитальцев обросла домыслами и подробностями, в которых было мало правды, осуждения, так же как мало сочувствия и участия.

Сказывали, будто бы из цыганского табуна он угнал лучшую кобылу, фаворитку вожака, запряженную в дрожки. В полузабытом богом и людьми колхозе обменял кобылу на добротную одежонку себе и сыну, да на право переночевки. Той же ночью вернул цыганскую красавицу обратно, оставив в утешение обманутого председателя великолепные дрожки. Не скрываемую цыганскую радость возвращения украденной лошади использовал для торгов, выговорив себе разношенные хромовые сапоги, а сыну кутенка сибирской лайки.

Кто-то из кержаков рассказывал, мол, встречал похожих людей среди погонщиков скота на перегонах из Монголии.

Другие встречали Цывкиных средь вербованных в тайге, в геологических экспедициях, или на охотничьих промыслах.

Вернувшиеся с войны, якобы, заговаривали со старшим Цывкиным на Сахалине, в короткой войне с самураями...

Дальнейшие мытарства двух осиротевших Баиров по существующей легенде происходили в местечке Ферма, примечательном тем, что текущие здесь реки впадали сами в себя, озера были бездонными, леса непроходимыми, а люди породнились так, что поголовно были кумовьями. И пришлые люди встречались здесь с изрядным любопытством, граничащим с ревностью и неприязнью. Женское, мужское и детское население Фермы выбирало себе среди пришлых жертву любви, или ненависти и питалось ею с неистовством людоедов. Но очень скоро страсти иссякали, а прозаическое и поэтическое сопрягалось здесь с драматическим и трагическим так же редко, как заповедь "Я, Господь Бог твой..." с истинной верой.

Глава четвертая. Ферма

Отчизна – это край, где пленница душа.

Вольтер

Баир – старший волчьим чутьем (да разве человеческое не чутче?!) обживал ферменское сообщество, чураясь его плотоядия и вожделения. Баир – младший, со свойственным ему обаянием, хороводился с местным подростковым выводком. Проживали они на отшибе от всех , в полуразрушенной бане, утепленной саманным кирпичом вместо обыкновенной завалинки, и горбылевой крышей, настланной на пологий жердевый скат. Из всего скарба имели лишь самое необходимое и не особенно утруждались в его сохранении.

...Ферма" гудела по случаю торжеств Великого Ноября. Закончилась уборочная страда, заскирдованы овсы, коноплё, ячмени, рыжик. Стога сена огорожены на зиму плетнями. Скот нынче нагулялся, лоснится сальными шкурами. Да и хряки-хрюшки, оставленные в зиму на развод, разжиревшие на обрате да зерновой отработке, не страшатся первых колючих заморозков, только нюхают степной воздух, вопрошающе похрюкивают. Идиллия – да и только...

Легкий морозец при ярком солнышке, бирюза светлых небес так и тянут на улицу. Да и душноватое домашнее тепло, усиленное гуляночными градусами, гонит из избы. А главное – долгожданный колхозный выходной. Ах, как хочется дать и душе праздник!

Стайками и парами, нарядными и воодушевленно-шумными – праздник же!– люди гуляли по околицам и окраинам, пересекаясь дружескими приветами и праздничными поздравлениями. И, прогулявшись, повторно возвращались в застолья: свое, или приглашенное. И празднование начиналось с удвоенной силой.

Ферменцы потчевались бражкой. На тягучей патоке сладкое хмельное питие было приятно на вкус. На закуску – грибочки и свежатина из свинины... Сало еще не вызрело. А вот соленые ельцы подошли в самый раз!

У Кольки Натыры крестины новорожденного пацана совпали с ноябрьским Торжеством. Гости сгрудились за длинным, наспех сколоченным столом. Здесь и крестные родители супруги Пилатовы, и соседи Карлины, и дед Рыцак со своей роскошной белой бородой, и второй нерусь на Ферме – после Кольки-то Натыры! – Баир Цывкин, забредший сюда не случайно: Колька ему соотечественник, или какой-то свойственник.

А под ногами путается вездесущая ферменская ребятня.

Про колькиного пацана, сладко посыпехивающего за занавеской, никто и не помнит. Затягиваются хмельные разговоры. А все больше про религию да политику.. Тут дед Федос главный.

– ...Ить я как мыслю, православные...Негоже нам веру-то напрочь... истреблять. Не по божески это... Ить я вас всех крестил, и тебя , Колька ...Хучь и басурман ты по обличью... И теперь вот... сына твово, храни его господь...

– А давай с тобой выпьем, дядя Федос!.. За сына.

– Ты, Федосий Михалыч, про веру тут не... агитируй!

– Так не Михалыч оне...

– Ну все равно... не агитируй!

Баир Цывкин куражиться. Кривит рот. Смуглое его лицо с аккуратно-постриженными усиками, сверкает прищуренным – от выпитого – глазом, словно безрассудным клинком. Кулаки держит на коленях. Вот – пришел, не зван, не гадан, а – свойственник. И не выгонишь: торжество, крестины, как ни как.

– А и правда, Хфедосий, не блатуй ты нас за свою веру... сколько раз просил! Ну, не начинай... – Машет рукой Петька Сысой. Он, ферменский скотник, мнительный и занозистый мужичок, смотрит на образа в красном углу избы. И говорит вовсе не с отцом Федосом, а, кажется со стороны, с ликом святым.– Ну, не верую я!.. Хоть и крещен.

– Да разве можно без веры...– переспрашивает набожный Пилатов. – А как же Пасха? Благовещенье?.. Душа-то как же... предстанет?

– А ты выпий... выпий и – пройдет.– Предлагает Сысоиха.

Дед Федос хмурит брови, насупливается, но стакан берет. Молча, машинально крестится и не спешно выпивает брагу. Тянется закусить... Однако рука его зависает над столом и... ничего не берет.

– А что, дядя Федос, сурьёзно говорят, мол, нету его... бога-то?– пискляво подначивает Венка Богдан, рыбачишко и охотничек, а всё равно никчемный мужичонка.

–А не надо про это! Не митинг же... Ну, не начинай, друган, а? Я тебя прошу...

– А почему?.. А пусть докажет... про бога-то!

– Цыц!.. Ты выпивай, Федосий...Не слухай оболтусов. – Командует Колька. И подкладывает расхристанному священнику соленого груздя.

Дед Федос снова берет стакан. И по заведенному ритуалу пьет. И снова не находит чем закусить, или брезгает угощеньем.

Гости не отстают от православного деда. И с выпивкой, и с разговором. Бабы пытаются запеть, но, видать, не созрело. Пацаны совсем осмелев, таскают куски со стола. За занавеской плачет младенец. Мария нехотя покидает компанию, а никто и не замечает.

За оконцем вызревает ярый погожий день, добрый для крестьянских дел и умилостивления души. Суровое солнце несет свет без тепла, а серая просинь ноябрьского неба напоминает о грядущих холодах. Надо успеть насладиться божьей благодатью. Впитать на всю предстоящую зиму последний дар осени. И снова идут на улицу. И радуются, завидев знакомые лица соседей, точно утратили уж "надёжу" на подобную встречу. В разговорах ферменцев вперемешку сквозят негодованье и одобрительная нота, ушло, мол, по причине недосмотра правленья под зиму более десятины льна-"кудряша", а картофель и другие корнеплоды поморожены, что не дает возможности употреблять таковую самим членам колхоза, а также кормить скот; а задолженность хозяйства разным организациям и учреждениям за уходящий год весомо сокращена и авось покроется за счет нынешнего урожая. Товарность же, выходящая на рынок – мясо, молоко и другое сырье – далеко недостаточна для содержания членов и хозяйства в целом. Мол, утеряно из амбара более 100 штук мешков порожних из-за того, что не было хозяина в кладовой и те, кто брал мешки бесхозяйственно бросал их где попало... Судача, возвращаются к празднику.

– ...Пашка Осколков митинг делал. И уполномоченный приезжал.

– В Осе што-ли? – Интересутся Федор Пилатов.

– Не в Ильинке же...

– И чё сказывали?

– Дак сказки... опеть! И про товарища Сталина, и про выработку...

– Да какеи ж сказки про Сталина? Ты че, Венка, буровишь?

– Тихо, тихо... мужики. Ишь, разорались. Хоть тут все свои, а не надо рысковать. – осаживает компанию Баир и словно нам кого-то обижается. А, может, и зря. Какие, действительно, сказки про товарища Сталина... Он пьет свой стакан сладкой бражки. И сердито хрустит соленым огурцом.

– Нет, погоди, погоди, Басурманка Баир, ты чё тут нас стращаешь? Сколько мы ещё голову в коленки прятать будем? Ты что думаешь, среди нас сексоты водются? Вот ты – чей будешь? Откель взялся?

Баир равнодушно жует огурец и не реагирует на Венку.

–Эх, гости дорогие! Чё головы повесили?..– Сглаживает момент Колька.

–Гуляй, рванина! от рубля и выше... – Тут же подхватывает Венка Богдан.

Наступает баиров час... Баир петь хочет. Выпивает второй стакан бражки, вытирает рукавом рот и пробует голос. "Бга-а-а...дя-га-ааа...Бай-каал пере-е-хааал!.."

–...Рыбацкую лодку берет, – слаженно подхватывают гости, – и грустную песню заводит, про Родину что-то поет...

Особенно возвышается церковный бас отца Федоса. Вместе с Баиркой они заглушают остальные подголоски и ничуть не тяготятся этим. На песню выходит Мария, покормившая сына. И вплетает свой сильный голос – приятное сопрано – в песенную вязь. И – воодушевляются люди! Забирают все выше, мощнее...

Песня знакомая... Про них эта песня. Про побег к обетованной свободе и поиски лучшей жизни. Вот она – свобода – рукой подать! Вот лучшая доля – за отчаянным поступком следует... Бежать, как бежит каторжник – бродяга, сломя голову, в новую неизвестность, не хуже, поди уж, нынешней тяготы... Хуже не будет. Хуже и не бывает. Куда уж хуже-то? Унижение бесчеловечное, хотя и равенством зовется. Бежать – и вся недолга. А уж день-то покажет!

...А песня дюже добрая. И – выводят грозные рулады со страстью, с силой душевною, так рьяно, словно обретают ту самую свободу через крик свой сердечный.

Кто-то еще пришел. В сенцах копошиться, в тряпках – половиках запутался.

– Мир дому! С сыночком тебя, Колька. И тебя, Марея. Дай, думаю, зайду... И-их, какие люди...

– А и молодец... садись ко столу.

– ...Помяни... то ись.. выпей за кресника моего, Кистинтин!

– Како... "помяни"...Ты с ума сдурел, Хфедосий?! – Возмущается Петька Сысой.

– А давай чекнемся, Костя! И с тобой, Петр... Хоть и заноза ты.

Борисович зашел. Секретарь сельсоветский. У него на Ферме родители живут и другие родичи. И все праздники Костя тут, с ними, да по друзьям ходит. Худой, прямой, как дерево в осиннике, И одет по-деревенски: какой это секретарь? Однако люди здешние не по должностям судят. Какой человек – смотрят. А Борисович-то и на балалайке, несмотря на должность, не куражлив. И рюмочкой – с каждым – не брезгает чокнуться. Очкастое его лицо улыбчиво и доверчиво. Нет, не чванливый парень. Свойский.

– С крестинами вас. Дай ему жизни, значит, сто... а то и больше.

– ...дай, дай бог.

– ...да и даст!

– Да дал бы, дак нету его! – Подливает дегтя Венка.

– Тьфу ты, опеть за свое... – Снова негодует Баир.

– Крестника как назвали, дядя Федос? – Интересуется Костя, закусывая квашенной капустой,

– Так ты же записывал, Борисович. Ай, забыл?

– ...а налито, гостеньки дорогие! Итти – ж – вашу мать... за вами не угонишься. За сына моего Саньку Натырова...

– Не Натыра он. Семеновым записали...

– Какой семёна? – Изумляется Баир.

– ...да знаю я... Какая разница? – Машет рукой Колька. И не поднимает глаз. Его смуглое лицо ещё более багровеет, рот досадливо кривится. Неведомо остальным испытываемое Колькой чувство.

– Не скажи, Николай! При родном отце – не по-божески это, – поддерживает Баира Федос.

– Помолчи, Хфедосий! Не твоя власть, ихняя.

– Так не расписаны же.

– Борисович, ты это брось! Нельзя человека обижать, хоть и киргиз он. Да хоть еврей будь... Православный – все тут! – Федос багровеет – не то от выпитого, не то с гнева.

– Так не я закон писал, дядя Федос. По закону же...

– Ты, Колька, чё молчишь? Твоя дитё?– Баир багровеет и пьянеющим взором сжигает Натыру.

– Ну, моя.

– К председателю иди!

– А уже тута!.. – С порога, громыхающим басом объяляется другой гость. И бесцеремонно втискивается в застолье.– Не звали? А я нахалом... Кому председатель нужон? – И наливает себе из четверти в стакан. И, не чекаясь, пьет.

– Ты такой председатель, как я Трумен, – мрачно – сквозь зубы – цедит Цывкин.

– Закусывай, Андрей Васильев, – Колька и этому ловит с чашки груздок.

Андрей Варнаков груздя не ест. Он смотрит на Марию, выдумывая что сказать. Мария теряется, и, опережая мужа, берется за бутыль.

– Ну -ка, гостиньки дорогие, еще по одной... За-а-певай, Баир!

– ...а давай, кума, про бродягу? – Предлагает Костя.

– Так ...счас пели. Может, про Стеньку? Борисович, сходил бы за балалайкой!..

Костя охотно поднялся, сглаживая неловкость минуты, ушел.

Варнаков демонстративно подвинулся к Цывкину, уперся в него лукавым взглядом. А и Цывкин не сдает. Оба молчат.

– Ты вообще чей будешь, Сивкин? Откуда залетел? А?

– Цывкин я... А откуда... все – откуда... кумекаешь?

– А пацан твой что ж... без матери? А и твой ли?..

– Твой... не твой... не твой это дело.

– Баба что ж... утекла, а?

– Помер... – сквозь зубы цедит Цывкин.

– И давно? – Не отстает с допросом Варнаков.– Скоко малому-то твоему?

– Какой твой дело? – Кипятится Цывкин.– Уже джигит...взрослый.

–Э-э-э, темнила ты, Сивкин, а ещё...джигит! Сын-то на тебя не похож!

Баяр рывком встает из-за стола, роняя табуретку. Мрачно повисает над столом, сдерживая ярость. Внезапно выхватывает из-за пояса короткий кривой нож и с силой всаживает его по самую рукоять в столешницу. Секунду медлит и уходит ни на кого не глядя.

Мертвая тишина повисает за столом. Молчит Варнаков. А за стеной просыпается новокрещенный младенец. И скулит. Мария спешно уходит к нему.

Гости обмякают и отваливаются от стола, закручивая самокрутки. И– задымили. Отец Федос сердито замахал руками, и, широко перекрестясь, потянулся к сенцам.

– Дак ты куда, отец Федос? – Удивилась из-за занавески Мария.

– Срамно тут... Бога не чтите.– И ушел, даже не надевая длинного своего пальто.

–Ишь, какой крёстный! Наа-елся...наа-апился и восвоязи, значит, подался.

–...завсегда такой! Чуть не по ему – на бога уповает. Да пусть идет! – Негодует хмельной Сашка Пилатов.

– Нехорошо как-то вышло...– Недоволен Венка Богдан.

Молча дымили мужики. Мария собирала посуду. За окном осеннее солнце закатилось за хребет Егорьевской горы, и – раздробилось широким веером, залило багровой краской Ферму и все ее окружение. К заморозкам, знать. А то к ветру.

Из д невника Борисовича

"24 октября. Началась компания по выборам депутатов в местные советы. День выборов – 17 декабря. Заседания, сессии, собрания: образование избирательных округов, избирательных комиссий, создание агитпункта. Произвели побелку в библиотеке. Дров купили немного. Осталось – подвести дрова и соорудить печь. Вот только не нравиться мне, что-таки прикрепили к избирательному округу агитатором.

Однажды, при оформлении одного протокола, секретарем был записан не колхозник. Председатель сельсовета стал доказывать, что это неправильно. Я не вытерпел, стал объяснять ему, что в президиум -для ведения собрания -избраны и колхозники, и учителя... " Я хозяин села" – не признавать же свое невежество. Меня же назвал евреем, скуп, мол, на угощения.

10 ноября. Праздник прошел. Шестого была поставлена пьеса "За вторым фронтом". Утром седьмого – детский утренник. Две свадьбы. Вечер прошел хорошо. За все праздничные дни происшествий не было, лишь две небольшие драки.

Ходил на крестины к Коле Натыре. Пели песни с Андреем Верняковым. Приехал домой, свалился и всю ночь проболел.

26 ноября. События идут своим чередом. Недавно колхозы села "поженились". Из двух – "Красный партизан" и "Искра Ленина" – преобразовались в один: "Путь Ленина". Название новое и – только. Тов. Калинин остался "министром без портфеля". Колесников -единым хозяином над всем хозяйством. Ему тридцать лет. Молодой, грамотный и энергичный.

На объеденительном собрании заврайсельхозотделом пророчески предвещал большие перспективы в перестройке села. И самое главное -злектрификацию.

И самое-самое главное: 22 ноября у меня в семье произошло событие, какие не часто происходят: рождение человека. Родился наследник, сын – Алексей. Сына я не ожидал. Теперь моя семья состоит из четырех человек: Дочь 12 -ти лет, сын...

1 декабря. На районный семинар не попал. Ехать холодно. Одеть нечего (валенки худые, ни тулупа. ни пальто нет). Командировочных – не положено. Если смету на год утвердят в сумме, которая дана в контрольных цифрах, то для меня перспективы нет.

Конец года. Беспокоят выборы, сметы бюджета с/совета, годовой отчет и учет населения... Завтра буду составлять смету по клубу и пусть только ее не утвердят!.

18 декабря. Вчера, 17 декабря, состоялись выборы в местные Советы. Уже в шесть часов утра все были на своих местах: регистраторы-учительницы Шкрунина, Скобелева, Полещук, зав медпунктом Тарасова, жена надзирателя по спецпереселенцам Бердикова. На столах разложены списки избирателей, в трех местах избирательные бюллетени – отдельно по округам. Техника простая: найти избирателя в списках, поставить "галочку", выдать три бюллетеня (в краевой, районный. сельский Советы). Причем в сельский Совет выдают тот бюллетень, номер избирательного округа которого стоит против фамилии избирателя. Таким образом избиратель голосует за одного из тринадцати кандидатов сельского Совета, а не за всех триннадцать.

Избирателя направляют в комнату с кабинами для голосования (здесь дежурит Е.В. Доровских), в последней кабине, между двух флагов, стоит урна. Сюда избиратели опускают свои бюллетени. Далее, за урной, стоит стол, накрытый красной бархатной скатертью, за которым сидит председатель, или секретарь участковой избирательной комиссии.

К десяти часам вечера основная масса избирателей проголосовала. Привезли урны с Фермы, Заготзерно, Енсовхоза. При проверках создалась неразбериха. Поднялся шум, даже забыли встречать вновь прибывших избирателей. Некоторым говорили: "Подождите, некогда".

Калинин носился с протоколами – для оформления подписей. Золотарев пришел пьяным и давай плясать! Что здесь еще происходило , не знаю. Ушел к Карцевым, играл на баяне, Костя Федоров подпевал. Откуда-то взялись Горшковы, подхватились на улицу. Здесь присоеденилась делегация во главе с Золототрубовым – Алексей Громов, Иван Колмаков, Павел Осколков...

Сегодня в с/Совет начальство не появилось. Как-то очень скучно после вчерашнего шума.

27 декабря. Ветер не перестает. Я опять не еду на семинар. Командировочных нет, лошадь не дают. Встретить новый год нечем.

13 января 1951. На заседании исполкома с/Совета заслушан отчет зав. клубом Осколкова П.В. Докладчик доложил: за прошедший год было проведено 880 бесед, 31 лекция, 57 докладов... концерты, кино и т.д. Стали задавать вопросы. Цифрам не верят. Выступившие в прениях – Бердиков, Севостьянов, Мужайло, Колесников – все начинали с того, что цифры "взяты с потолка" и "никакой работы с массами Осколков не проводил". Бердиков с жаром, как ястреб на зайца, обрушился: "Клуб похож на сарай, декорации изорваны, в клубе пьяные ломают стулья, курят, ругаются, деруться... Осколков сам пьянствует." И в заключение выразил удовольствие, что Осколков потерял все свои "портфели" (секретаря партячейки?), а на один оставшийся, жаль, нет человека, а то сейчас бы сняли. На это П.В. ответил "руки коротки". Колесников подсчитал, что работники клуба на зарплату расходуют 11,5 тыс.руб. на хозрасходы 3 тыс.руб...", а клуб не обеспечен дровами, не отремонтирован... Взяли гармонь – поломали. Взяли баян – тоже скоро поломают... Лучше бы на эти деньги отремонтировали клуб, поправили декорации..."

Все наперебой торопились высказаться, как говориться " выспаться" на П.В. Я в порядке предложения сказал, что Осколкову нужна конкретная помощь со стороны актива села. Решением исполкома признали работу зав.клубом неудовлетворительной и предупредили на будущее.

13 марта. Вчера температура была +4, сегодня с утра +2, днем +6. Облачно, легкий ветер. События прошлой недели – свадьбы. Семь пар молодых людей вступили в брак. Свадьбы справляли по старинным русским обычаям, только без венчаний. Я участвовал на свадьбе у Любы Федоровой, племяннице по зятю Василию Сысоеву.

21 апреля. Три дня назад начался весенний сев.

2 мая. Колхозники сеют. Происшествий нет. Пьяных мало.

3 мая. Началась очередная компания по займу. План подписки по колхозникам – 50 тыс.руб., т.е. на 21 тыс. больше прошлогоднего. Трудно верить в реальность этого плана. Агитация была суровая. В ночь на 3 мая на совещании уполномоченных обязали – именно обязали – бригадиров (они же уполномоченные) подписаться на не менее 500 руб. каждому. И я видел как душевно переживали они, ставя свои подписи. А о рядовых и говорить нечего... Многие колхозницы плакали под силой этой "агитации". Трудно уловить грань: сознательно, или принудительно? По рабочим и служащим задано провести подписку на пятинедельный заработок. По моей экономике – это не под силу. Директор школы Мужайло при ставке 1100 руб. подписался на 1175. На пятинедельный заработок не выходит.

...Придется признать: недооценил силу агитации. 17 мая произошел инцидент с Гориновым на почве распространения дополнительного задания по займу на сумму 400 руб. для работников с/Совета.

– Ну что вы думаете о дополнительной подписке? – спрашивает он, председатель с/Совета. Осколков отказался. Я сказал: "Когда заработаю дополнительно 100 руб., подпишусь." Не долго думая, Горинов заявил: "С сегодняшнего дня можете быть свободными. Рассчет получите по 16 мая." Пугачев смеется: "Секретарь, пиши приказ!". "Нет,– поправляет его Горинов – решение исполкома."

Хоть он и председатель исполкома, но его мнение еще не закон.

–Будете подписывать, или нет?– ждет. Заговорила Надя Байкова, фельдшер. Она откровенно излила свои недовольства по поводу нерадивого отношения председателя к нуждам медпункта. Долго препирались. Наконец, я не вытерпел, взял ручку и поставил – 500 руб. Осколков последовал моему примеру. Надя заплакала и... подписала -700. Сам Горинов подписал 450 руб. – после того как я ему подсчитал 125% к его ставке. 200 рублей остались не подписанными никем.

Выжимать больше было не из кого.

Через час председатель общался с обычной интонацией. Доволен успехом.

12 августа. Уборка хлеба началась. Пора действительно горячая. В прошлую ночь Горинов вызвал в с/Совет: "Сходи в ночь на работу." Поужинал и пошел. До двух часов ночи никто более не пришел. Сегодня поехал в отряд. В избушке ни души. Лозунги валяются на нарах. Поехал к комбайну. В десять часов утра комбайн стоит: нет людей на копнитель. Приезжают в 10-11 часов. Многие женщины ходят по хмель, по ягоды. Вот тебе и организация труда.

15 августа. Вечером состоялось совещание агитаторов. Присутствовал инструктор райкома ВКП(б) Еремин. Отметил, что агитмассовая работа проводиться плохо. Не оборудованы культстаны, обращение шушенцев не проработано с колхозниками, соревнование не организовано. Еремин дал общее указание на будущее: обычные фразы. расплывчатые задачи... Однако, насколько много говорят и пишут в газетах об этой работе партийные и советские работники района и края, настолько мало обращают внимания на это местные власти. В кабинетах что-либо делать никто не хочет. Создают смехотворные легенды о коммунизме. Говорят, что скоро колхозы переведут в совхозы, будут работать по восемь часов в день, платить зарплату взамен трудодней. Хлеб будут продавать в ларьке.

Маркс тысячу раз прав в том, что "бытие определяет сознание". Этот закон подтверждается на каждом шагу.

У многих людей сложилось убеждения, будто я что-то пишу. Роман?.."

– Кук-ка– рек -ку-у-у!..– Ворвался в раннее утро звонкий деревенский горлопан. – «Кукареку,» – и все тут. «Петуха» бы не пустил... Вонзил свой петуший альт выше сосен, в хмурую августовскую рань, в сонное ферменское царство, в тишину гулко-тягучую, и – затих. Паузу взял.

" Первые петухи" – так и называется предрассветное сумеречное времечко, не знаменитое ничем, кроме петушиного пробуждения. И именно оно, дремучее и дремотное, распростерлось над спящим миром паутинным оцепенением; сдерживает рассвет, караулит здешний покой. Вышедший по нужде мужичок полусонно обозрел окоем деревенской городьбы и опушки бора, выслушал петуха и зевнул.

Покойно-то как...

Спит Ферма. Спят её собаки, свиньи, колхозные и единоличные коровы, овцы. Спит всякая птица. Спит богатырский бор, степная трава и тихая гладь ферменского озера. И коротенькие переулки, и дворовые закутки, и площадь у поселкового магазинчика – всё спит. Спит – посыпехивает, отслуживший свою ночную вахту, бездомный кот Кузя. Спят и люди.

Петушинная пауза – не вечность. От первого до последующих петушиных перекликов сонные ферменские мгновения замирают вовсе и длятся так долго, как театральные паузы в пьесах провинциальных театров. Висят сиюминутные и бесконечные мгновенья, пока не зайдется всеобщий общинный дух, пока интуитивное чувство не скомандует самое себе – " Ату!.."

Борзый петух у Федора Пилатова. Так и норовит выпендриться! Зорко сторожит свой час перед рассветом, не уступая первенства соперникам из других подворий. И сам Федор, дюжий ферменский крестьянин, чутко почивающий в сонном царстве – ранний ставка и извечный трудяга – под стать горлопану. Теперь он раскинулся на топчане, тесня Марьюшку, окруженный другими сонными домочадцами, в интуитивном ожидании петушиного сигнала.

Ан, светает. Неотвратимое и неуемное солнечное светило незримо поглощает ночной сумрак. Затепливается линия горизонта, за нею багровеет западная канва горной гряды, потом заливается холодной желтизной широченная пойма древней реки, с массивами ее островов, лугов и кромкой хвойного бора. Оранжевое солнце зависает над темным Убрусом, по-над сумрачным лесотравьем. Над скопищем живого и мертвого мира, приютившегося на узкой степной террасе – не то деревней, не то заимкой. Выселками, известными в здешней округе под названием Ферма.

Спят ферменские. Их чуткий сон в самый канун дня Ивана-купала уже и не сон вовсе. Скорее, радостные полусон-полуявь, полупредчувствие святого дня, так за последние годы и не забытые, не зачумленные новыми советскими ритуалами. Патриархальное чувство – праздник купания и чудес... Но – спят еще люди большие и малые, юные и старые. Спит Ферма. А петухи! – уже нет удержу.

Глава пятая. Пилатовы

...общий закон жизни есть стремление к счастью и все более широкое его осуществление.

В. Г. Короленко

В ночь на день Иконы божьей матери" Споручницы грешных" задождило. Хороший ливень разгулялся по всей округе. И уже к утру встрепенулись зеленя посевов, луговой травы и огородной ботвы. А как задышалось!..

Зной последних недель, сухой и пыльный, сменился на теплый и влажный озон. Спасибо, матерь божья.

Короткие рассевы дождя продолжались весь воскресный день. Пополудни же – вновь ливень. Ай-да на картошку! Хорошо-то как, господи. Недельных гусят приходиться таскать решетом то в избу, то вон: как бы не остыли. А вот папа-гусак, любовно прозванный Марьей Пилатихой "Тегой", только рад. Жадно хватает, выщипанные с грядки укроп, лебеду. Ходит за хозяйкой, точно собаченка.

Растаяла сердцем и баба. Ой, да какое сердце не обольется умилением при виде преданности щенячьей, неуклюжей беззащитности тварей домашних...

– Тега, тега, – кличет Пилатиха гусака, и беззвучно смеется на его ответное гоготание, – Тега, тега, – и тянется сухонькой рукой – погладить длинную белую шею.

Уже на закате высветило полоску бирюзового неба. Завтрашний день обещал быть знойным. Перед самым закатом на ферменском озере бойкий клев окуня. На нехитрую снасть окунишка кидается как на блик солнечный. Заядлые мужики – один азартнее другого – наскоро соорудили снасти и – на ловлю. По берегам вкруг озера... Окунь соленый – не последнее дело в нехитрой крестьянской трапезе.