Текст книги "Бомж, или хроника падения Шкалика Шкаратина(СИ)"
Автор книги: Филатов Антон
Жанр:
Разное
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)
Толпы шатающихся горожан, как ртутные лужицы, перетекали по площади, отыскиваясь и сливаясь в хохочущие группировки старых знакомых и друзей, сообща глазеющих на массовые зрелища. И вновь растекались в поисках невиданного и необычайного. Привлеченные гамом птицы, эпидемически заражались людским азартом и возбужденно обсуждали всеобщее сумасшествие.
Самая большая группа горожан толпилась у стола, разыгрывающего беспроигрышную лотерею. Иногда здесь взрывались восторженным хохотом, выиграв погремушку, безделушку, либо портрет партийного вождя.
– Пошли ко мне в общагу? – Ласково пригласил Гришуня "чувиху", аппетитно поедающую мороженное. Она аккуратно вылизывала серую стенку стаканчика и не спешила с ответом. – У нас никого нет. А на вахте Егорыч сидит, он с утра квасанул бражки...
–Не-е...– подумав, отказалась девушка. – Я беременная.
Гришуня стыдливо оглядел ее аккуратненький животик, прикрытый пестреньким сатиновым сарафанчиком, и, ничего не обнаружив, недоверчиво улыбнулся.
– Ну и чё...беременная... А мне какая разница?
– Ты чё, чувак, за дуру меня принимаешь? Сказано – беременная, значит, не могу я по общагам шариться.
– Да ладно... А ты чё – замужем? Или понтуешь?..
– Не твое дело. А хоть бы и замужем.
– Да ради бога!.. А де муж?
Нина аккуратно смяла стаканчик от мороженного, отбросила его к забору, и независимо побрела сквозь толпу. Гришуня неотступно следовал по пятам.
– Нинель, а Нинель... Я сохну по тебе. Поехали в Ермаки, с родителями познакомлю?
– Ещё не хватало! Сказано – замужем...
– Понтуешь... я все про тебя знаю. Мне Оксана с Юлькой разболтали. Не веришь?
– Верю – не верю, тебе -то что? Замужем – не замужем... Я не от тебя беременная! Успокойся, Гриня... Чё ты, как маленький...
–...принц, что ли?
–Ага, вроде того.
– Маленький Принц – козырный чувак. Он был в ответе за тех, кого случайно...приручил. Ты читала?
– Ещё чего?!. Какой ещё принц? Гриня, ты с Егорычем – не того, случаем?.. Не хватанул бражки ? Смотри, загребут в КПЗ.
Обескураженный Гришаня молча следовал за горделивой подружкой. И уже не было уверенности в успехе, не веселило царившие вокруг Торжество, не имела смысла даже дальнейшая красота окружающего мира. А и правда: в воздухе царило монотонное безобразие гула и гармонии, а по земле с обрывками газет волочило усталую праздность. Гришаня шел не в ногу.
– Нинель, а Нинель... а кто он, хахаль-то твой? Ну... отец...то есть...ребеночка? Может, я... все же?
– Сказала же!.. И не лезь в душу! Чё ты липнешь? Иди в свой кулек, Мук... маленький! – И она заторопилась, уходя сквозь толпу, от обескураженного парня. И смылась с глаз. Он посмотрел ей в след, зачем-то пересчитал мелочь в кармане и тоже растворился в толпе. Нина, тронутая за живое и бередимое, с обнаженной тоской в сердце, не испытывала ни радости, ни торжества.
А торжество набирало обороты! Мужи, изрядно хватанувшие "бормотухи", продававшейся на розлив и потому называвшейся в народе "рассыпухой", куражились своими талантами. Кидали пластмассовые кольца на длинный нос фанерного Буратино. Качали между ног двухпудовую гирю, Бегали в мешках. Победителей ждали признания жен и призы от спортсовета. Признания и призы были, как водится, символическими. Но лавры победителя – окрыляли.
– Люсьен, а Люсьен... – канючил иной победитель, – накати на стакашек, а?
– Я-те накачу... Нос красный как у Буратины будет. Тебе дали соску, вот и соси.
И весело хохотала над удачным образом.
– Товарищ, победивший на подушках, подойдите ко второй палатке! – Кричал хриплый рупор.
–...желающие на роль марионеток! – Вырывалось из цветастого балагана.
–...бидоны...бидоны...тазы для бани...
–...кто по-бе-дил на по-душ-ках? – Надрывался равнодушный хрип.
Нина бороздила толпу. На деревянных подмостках девчата из агитбригады исполняли популярную песенку. " Если тебе одиноко взгрустнется..." – и попадали каждым прочувствованным словом в изнывающее сердце нашей слоняющейся героини. Процеживая рассеянным взглядом пестрый калейдоскоп крикливого праздника, сквозь влагу глаз она бессознательно что-то искала... Темнолицее азиатское лицо, образ, облик... Наверное, тот единственный, дорогой ей, образ... Может быть, туманное видение, секундный миг счастья, которые опрокинули бы напрочь этот безразличный и бессмысленный, куражливый мир. "...Если судьба от тебя отвернется...". Сердце разрывалось от таинственной силы, вызывающей то сладкую истому, то слезливый спазм, а вовсе не боль и не муку. Смахивая слезы, Нина чему-то даже улыбалась. Вдруг это случится! Вот-вот произойдет необъяснимое чудо и он, её... парень... любимый, драгоценный, а главное, такой близкий, такой желанный... Как это может случиться?!! И все-таки пусть... пусть... пусть! сбудется её радость! Иначе... эти слезы задушат её.
Среди кружка городских бардов, притулившихся на углу площади, под тенистой сенью тополей и акаций, опять и опять голоса кричали о том, как "... шептали грузчики в порту...". Внезапно из этого кружка на Нину выпала бойкая желтоголовая блондинка.
–Нинель, как я рада! Никого из наших... Ты была на перетягивании каната?... А я здесь с Минькой Носовым. Он башли зашибает на баяне...Слушай, айда с нами на... на... В общем, пойдешь – не пожалеешь. Ой, какой сарафанчик! Где ты шляешься?!.
– А я тут с Гришаней бродила. Надоело все. Ты наших не видела?
– Каких ваших? Ты чё, чувиха?.. Все же в деревне.
– Да знаю.. . . А куда пойдем?
– В парк. Там танцы. – И Верочка Шиверских, как звали блондинку, беспечно поиграла бедрами.
– Не. – Нина скисла. Она вдруг почувствовала непривычную усталость.
Хотелось немедленно присесть, или даже прилечь. – Я до дому...
Внезапно появился Минька Носов. Прежней обаятельной персоной. Ежесекундно теряющей форс. Без баяна. Глаза его судорожно метались по лицам, точно запрещенные газовые фонари. Не заметив ничего подозрительного и даже живописного образа Нины, он молча схватил Верочку и поволок ее в аллею.
– Ой, Минька... Нинель...
Нина пошла за ними. Минька вынул из пазухи что-то желтое, перехваченное тесемочкой.
–Спрячь! – И бесстыдно стал совать сверток под подол Верочки.
– Ты чё! Чёкнулся!– Верочка стыдливо оглянулась на Нину. Сверток аккуратно свернула и положила его в прорезь платья, под лифчик.
– ...В парке...за ракушкой...счас давай, блядь, отсюда.– Он бормотал явно с перепуга. И так и не заметив Нину, скачками убежал.
– Чё это с ним?
– А я знаю?
– А что он тебе дал?
– Форцовщик несчастный...
Девушки недоуменно глядели друг на друга, пытаясь оценить ситуацию. В ту же минуту рядом раздался знакомый свист, и два человека в милицейской форме пробежали следом за Минькой. Девушки, не сговариваясь, почуяв не доброе, поспешили обратно, в толпу. И это был их роковой шаг. Стоявший позади милицейского оцепления капитан, окликнул их и жестом пригласил к себе.
Неожиданно Верочка попятилась и попыталась бежать. Но сержант из оцепления в два прыжка догнал ее и заломил руки. Нину тоже взяли под локти и не ласково повели к печально-знаменитому в городе автомобилю – ГАЗу из КПЗ. Хоп! – И студентки мигом оказались в одной компании с разогретыми "бормотухой" клиентами вытрезвителя. Их приняли весело и сочувственно: а как же иначе?
– А вас-то за что, девки? Вроде не выпимши...
– Небось, за анекдоты про Хруську?!
– ...песенки про Кубу! "Куба – любовь моя!..."
– Да ясно: шлюшки они!
Лечащий смех, сочувствие и сарказм как нельзя тесно уживаются в одной компании. А предвечернее остывающее солнце щурилось сквозь купола Спасского собора. И провинские горожане, утомленные Торжеством и весенней солнечной радиацией, растекались по улицам и переулкам. Домой... домой, к вечернему столу и мягкому креслу. К вечерним новостям из хриплого репродуктора. К соблазнительной супружеской постели.
Время и нам отбросить ненавистное перо, брезгливо прошествовать по черновикам к кухонному окну. Здесь, за плюшевой занавеской, нас ожидает ополовиненная праздничная норма. Праздник – он и в Африке праздник! Хотите... на брудершафт?..
...Нина всплакнула в одиночестве, вспомнив о распустившемся прямо на коленке чулке, с левой, кажется, ноги. Горько задумалась. Кровать с вензелями, швабра в углу... жутчайшая распря с комендантшей, двойки по всем профилирующим предметам. Девятимесячная беременность!.. боже, да когда это кончится?!. И кончится ли?..
Едва не загребли в КПЗ...до выяснения. То есть до утра. Хорошо, что лейтенантша, обыскивающая её на пороге камеры, обнаружила неожиданно для себя, не рахитичность в шестнадцатилетнем подростке, а самую обыкновенную беременность юной особы, и тут же доложила капитану... Последний не приминул зафиксировать всевозможные сведения о клиентке в сорокаминутном протоколе... С сожалением отпустил... К сожалению, не отпустил Верочку. В сверточке, извлеченном лейтенантшей из интимного тайничка, оказалась желтая "водолазка", происхожденим (по словам капитана) " маде ин не наша".
Слезы заливали стекло на столе. Преодолев тихую истерику, Нина стала собирать вещи в сумку, с намерением уехать завтра в деревню. Будь – что будет! Вот тут-то это и началось. Внезапная спазматическая боль, тошнотворная слабость и темнота. И тоннель. И полет в бесконечное ничто... Нина моментально все поняла. Чуть отдышавшись от приступа, смоталась до 207-й, где у Лизы Баховой... всегда было. Разбудила Лизку, наврала с три короба и, трахнув ее по балде книгой– для понятливости – взяла, таки "огнетушитель". О, это было все!..
Повеселев с первого же стакана, Нина моталась по коридору, выискивая свидетелей, очевидцев, а то и просто людей, знающих "что и как". Общага была полупустой, полупьяной и – попросту безразличной. Торжество лучистого весеннего дня закончилось, как обычно, – пустотой бесприютной... Ох-хо-хо... Скучно-то как, девочки... Слышно было как шелестел обрывок пленки не выключенного магнитофона, и лаялась коменданша внизу, на первом этаже, противостояла проникновению подвыпивших кавалеров. Кто-то неуверенно... вдоль стены... возвращался в комнату из туалета... Нарыдавшись с тоски и одиночества, допив "огнетушитель", Нина отключилась и затихла до утра, о котором мы уже упоминали в нашем повествовании. Извините, если что не так. Свидетелей не было, за исключением медиков из родильного отделения, как всегда опоздавших, по причине сгоревшего стартера (или "полетевшего" трамлера) и поменявшихся сменой следующим утром, каким бы трагичным или счастливым оно не было...
Ну, слава те, господи!.. Все обошлось. За почин и благополучное завершение! Ибо это и был самый гнусный зачин повествования, для которого не только слов не было, но и шкалика не хватало.
Ах ты, Шкалик Шкаратин! Шка-лик-шка-ра-тин...Правда, интересное наблюдение? В молодости Женька получил по своим заслугам эту удачную (в стилистическом смысле слова) кликуху – Шкалик. И отзывается на неё по сей час. Продумав эту деталь, нахожу, что надо следовать за устойчивой логикой жизни и тоже перейти в основном контексте повествования от незаконнорожденной фамилии Шкаратин к родственной кличке Шкалик.
Итак, Шкалик родился пьяным. Пошлепав его по ягодицам и не дождавшись адекватной реакции в форме младенческого крика, гинекологические специалисты из родильного отделения ЦРБ, положили Шкалика обратно в, извините, медицинский таз и призадумались: "Везти ли молодую маму в реанимационную палату роддома? Везти – чревато стопроцентной гарантией стафилаккокового сепсиса, прочно осадившего роддом в разгар предварительной победы развитого социализма. Оставить здесь, в первобытнородильных условиях – чревато служебным преступлением. Черт бы драл этих молодых безродных проституток! Черт бы драл это социалистическое отечество!.. Ни условий родить, ни презервативов, ни зарплаты... Ни черта!" Пока они так размышляли и чертыхались, Шкалик внезапно затрепыхался в медицинском тазу и впервые издал свой негодующий вопль с тривиальным на всех языках планеты текстом: "Ма-ма! ". Ах, Женька, друг мой лапчатый, горемыка несчастный, как он гордился впоследствии этим биографическим нюансом: это был тот первый раз, когда он, Шкалик, впервые выручал всю честную компанию. Все решилось как нельзя хорошо! В тютельку! В золотую сердцевинку конфликта... Служебное преступление, кстати, уже не первое в нашем криминогенном повествовании, не совершилось само собой.
Нина внезапно перешла из состояния "девушка" в состояние "женщина с ребенком", т.е. в одночасье стала мамой Ниной, героиней с незаконченной сюжетной биографией. И у нее, и ее новорожденного сына впереди была целая жизнь, полная таинственных превращений и удивительных метаморфоз. Вам любопытно?.. Вам хочется песен, как говорят одесситы? Их есть у меня!
Любезные почитатели моего повествования! Как автор, преступивший тему, полную уродливых искажений действительности, абсурдов отвратительной реальности, со всеми ее дырами, похмельными скандалами, ломкой, белой и даже родильной горячкой, я глубоко понимаю Ваши сомнения в отношении моей повествовательно-исповедальной линии. Понимаю, сочувствую вам, но не могу поступиться святой для меня, как и для каждого честного автора, правдой вымысла.
В доверительной обстановке кстати вспомнить о Вирусе. О-о о, это фантастическое Существо! Впрочем, не Существо, а реальное аномальное явление. Да вы закусывайте, не торопитесь. Вас посещают видения? Мерещится всякая всячина? Может быть, чудится что то необъяснимое? Это Вирус. Он давно открыт учеными, но не пойман и не опознан, как не пойман легендарный Снежный человек. Вы нам верите? Ныне, в доверительной компании, где милые незнакомые женщины приятно пахнут шотландским виски и уже никто не помнит пойло сомнительного происхождения, отдававшее резиной и окрещенное в знающих кругах "калошей", не пристало нести несусветную околесицу. Но, впрочем, как и в те застойные времена, вкушая легендарную "пшеничную", зажевывая её вонючий запах хвостом ржавой атлантической селедки, могу ли я позволить себе трезво врать собутыльнику по застольному периоду? Пусть отсохнет моя наливающая рука! Не толкайте меня под ... неё.
Вирус существует! Точнее, является нашему воображению по строго определенным правилам. Ну как это объяснить?.. Если вы до...живались до белой горячки, вам, очевидно, не надо толковать о зеленых чертиках и белых божиньках, сосуществующих с нами в параллельных мирах. Гвозди, изгибающиеся как черви, и тыквы накатывающиеся на нас по ночам.... И еще человекоподобные прихвостни, портящие нашу голубую кровь... Вы нас понимаете. За это стоит плеснуть...
Глава третья. Легенда вторая. Н екто Цывкин
« Добро пожаловаться...»
Неизвестный умник
Баир и Марта столкнулись взглядом. Марта так и не смогла отвести глаз от его смуглого раскосого лица, взгляда, наделенного спокойной хладнокровной силы и ... внезапного интереса к ней, Марте, излишне пышнотелой, никогда раньше не знавшей силы мужского внимания. Она смутилась до потери чувств, краска стыда залила её отбеленное лицо. Но к её собственному изумлению, Марта улыбнулась юноше. Его сердце, знававшее кокетливое внимание сверстниц, внезапно оборвалось. Девичья полуиспуганная улыбка, полудерзкий взгляд, тело, налитое сокровенной силой – всё разом всколыхнуло воображение парня. Он пошел за нею вслед, на её огляд отвечал молчаливым признанием, забыл о сущем дне, хозяйских лошадях и самом хозяине... все более вторгаясь в её мир и открывая ей свой.
Они встретились в первый же день осенней ярмарки на берегу Волги, куда съехались десятки подвод с товарами. Он и она оказались в избранный час в рядах коннозаводчиков, каждый по своей нужде, но провидению было угодно свести их – глаз в глаз. Её отец выбирал добрую кобылку на развод... Марту держал при себе по собственном соображениям. Баиров же хозяин торговал самыми завидными экземплярами башкирских лошадок. Без Баира он не справлялся, и оказывал парню доверие, граничившее с отцовским чувством.
В ярморочные часы они – дородная немочка и мужественный калмычонок -часто пересекались, уже не пытаясь скрывать свои чувства. Её стыдливость и его неодолимая притягательность объединяли их в странную парочку, трогательную и нелепую одновременно. Она бродила по рядам, высматривая безделушки, не в силах что либо выбрать. Он внезапно возникал перед нею, как тень, неотделимая от неё, и так же внезапно исчезал, вызывая её тревогу и растерянность.
Всю осень он наезжал в их березовую рощу, отделяющую дом от сенокосных угодий и табачной плантации. Она выходила сюда, по сигналу плачущей иволги, и неохотно возвращалась к своим обязанностям, подчиняясь гневно-недоуменным кликам отца. Баир не спрашивал Марту о её семейном, родословном, забавляя байками о лошадях, или собаках. Она не спрашивала его о житейском, не выведывала никакой истории, которой у него и не было.
...Всё оборвалось разом – не по их воле. Её отец, крепкий поволжский крестьянин, зарабатывающий кожевенным, шорным ремеслом, и приторговывающий табачком, был приговорен новой сельской властью – комитетом бедноты – к поражению в правах и насильственной высылке – всем семейным узлом. В ночь перед днем высылки он бежал из дома в Мещерские болота, снарядив купленную башкирку нехитрыми пожитками. Жене, детям оставил нехитрый наказ:
– Перебейтесь пока... перебесяться. А там и возвернусь.
Однако его сметливый крестьянский ум не учел гонор новой власти. Комбед не оставил обезглавленную семью в покое. Их имущество описали и свезли в общественный амбар. Мать, не смирившуюся с произволом и грубым помыканьем, усмиряли и плетью и батогами, довели до помешательства и увезли в уездный город. А Марту со старшим братом Иваном, жившим уже своей семьей, согнали в то же утро на площадь, в толпу лишенцев, посадили на подводы и увезли до станции, где загнали в щелястую теплушку и засургучили. Остаток дня узники прожили в страшном ожидании. Ввечеру их внезапно выпустили и велели идти домой. Но через пару дней пришли другие уполномоченные и прочли новое постановление: в 24 часа собраться и явиться на станцию для пересылки в место нового поселения: Сибирь.
Ночь перед высылкой они провели втроем: Марта с братом и Баир покинувший своего хозяина. Он всю ночь уговаривал брата и сестру, полный решимости не оставлять возлюбленную в её новом положении – на сносях, с плодом их внезапной, глубокой страсти. Обесцветил перекисью волосы, тщательно выбрил усы...
Там, на станции, в толпе лишенцев, гулкой сутолоке горьких минут, царил произвол. Баир заявился на сборный пункт вместе с Мартой, едва справлявшейся с лихорадкой. Записался в её семейный список под именем брата Ивана, уговорив-таки растерянного парня отправиться вслед за отцом, в Мещеру. Все прошло хорошо. Никто не присматривался ни к его личности, ни к документам. Суматоха, сумятица и головотяпство, царившие в стане ссыльнопоселенцев, позволил им обмануть сопровождающих чекистов, и отбыть по назначению. Так начинался их путь в неведомые дали, суровые края и на долгие времена.
...Баир – младший родился в степи, под кустиком, вблизи проезжего тракта, в местности не примечательной и пустынной. Его принял на руки отец, смуглый муж, с калмыцким обветренным лицом, резковатый в движениях. Принял также ласково и умело, как много раз проделывал это в табуне с жеребятами кобылиц. Потомственный табунщик, он туго знал это сакраментальное дело, и споро-сноровисто принял наследника. Обиходил и мать и дитя. На минуту приложил тельце новорожденного к обессиленной роженице. Её испуг, стыд и беспомощность, во время недолгих родов, он успокоил властностью жеста и гортанного междометия. Вскоре роженица притихла и задремала. Младенец, высвобожденный из утробных пут, вживался в новый мир, испытывая перед ним первый священный трепет. А отец, проявляя суровую нежность, спеленал младенца в заранее приготовленные холстины и сукно, устроил в скудноватой тени кустов. Подбросил в огонь сырые сучки и принялся свежевать суслика, пойманного в петлю поутру.
Днем он накормил женщину размоченными сухарями и запеченным в глине мясом, выдав его за мясо жаворонка. Остатки повесил подсушиться на солнце. Сам обегал притрактовую зону в поисках съедобных дикоросов. Собрал щавель, полевой лук, лепестки шиповника, мочковатые корни аира из болотистой низинки. Но главной его удачей была дикая пчелиная семья, поселившаяся в брошенной автомобильной резиновой покрышке. Дождавшись густой ночи, обмотавшись подручным тряпьем с головы до ног, он стремглав уволок её и утопил в тине глубокой канавы. Возвращался сюда поутру и днем, когда с роем было покончено, а мед в сотах извлечен.
Ночью согревал тела жены и сына своим теплом, и поддерживал огонь костра. Лишь рано утром уходил на тракт, надеясь высмотреть степную птицу, выбирающую в дорожной пыли камешки для желудка.
Тракт несколько дней был пустынен. Но мужчина часто поглядывал на запад, ожидая подход очередного этапа колонны ссыльных переселенцев, в которую он надеялся влиться своей увеличившейся семьей. Слово, данное армейскому капитану, возглавлявшему эпатируемую партию, обещание догнать этап во что бы это ни стало, побуждало его торопиться.
Позади был длинный водный путь на барже по Волге и Тоболу, на грузовиках, подводах по скорбному расейскому тракту. Впереди – не менее долгие прогоны в повозках лошадиного обоза и пешедралом. А значит – неизвестность, имя которому страшное: Сибирь.
Марта родила Баира, недоносив пару недель: сказались пережитые тяготы. Не её была воля – пуститься на сносях в неведомую дорогу. Марта скрывала свою первую беременность, неожиданную и неуместную в столь суровое время. Незаконнорожденность будущего ребенка пугала её более, нежели страх перед неизведанностью ссылки. Её любимый, нежный и мужественный калмык, научивший Марту верховой езде, покорившей сердце страстью и властностью, горел решимостью сопровождать любимую девушку в пути, устроив эту возможность любым способом. Присутствие "брата", его нежное внимание и поддержка оберегали до некоторых пор беременную "девицу" от грубой бесцеремонности конвойной команды.
...Марта утратила связность происходящего сразу после болей первых схваток. Сказалась тряскость тележных отрезков пути, когда она уже не могла передвигаться пешком и влезала на тележную грядку – среди скарба и тел других ослабших путников.
Немало унижения стоило Баиру уговорить капитана оставить их на время родов в степи, под кустом, ввиду малолюдного тракта. И с обещанием догнать этап до посадки на баржу Оби – реки.
Так родился младенец. Один из главных героев нашего криминогенного повествования.
Баир выполнил обещание, данное капитану – настиг этап на подходе к Оби, устроив Марию с сыном в кузове попутной полуторки, следовавшей по тракту с миссией сбора продуктов питания для этапируемых ссыльных. Сам же весь путь следовал позади полуторки, ввиду её, сопровождая быстрым, или замедленным бегом.
К счастью отца и матери новорожденный чувствовал себя хорошо. Переносил тряску и укачивание легко. Как и велось в роду его извечно кочевавших предков-калмыков.
–Как звать выродка? – Не любезно осведомился капитан, записывающий регистрационно-статистический формуляр.
– Баир... – растерянно ответила Марта, от неожиданности не придумавшая другого калмыкского имени, и не желающая обидеть счастливого отца. Так безмятежный молокосос и был записан – Баиром Фридрихом.
Марта же не перенесла передряг пути и бесчеловечных мук внутри ссыльного обоза. Истощились силы физические. Полуголод и холод, непрерывные напряжения последних сил подорвали отменное здоровье дородной немочки, свели на нет и её душевные силы. Изо дня в день, из месяца в месяц она хирела и чахла на глазах старшего Баира, не смотря на его -почти шаманские – заговоры и психологическую терапию. "Ты будешь жить.... У тебя сын... Ты не оставишь нас..." Злобность окружающих её людишек, замешанное на скрытом презрении и нетерпимости, подобно колдовскому снадобью проливали на неё свой горький яд. Вырванная из благословенной среды в этапный караван, истоптанная, истерзанная, она так и не прижилась на новой – сибирской – почве.
Баир старший и Баир младший, освоившись в стане ссыльнопоселенцев, и тут проявили крепкие качества предков – терпение и поразительную уживчивость с кержацким населением. И то и другое позволяло им уживаться даже там, где, казалось, не приживется даже кол осиновый.
К году Баир младший уже крепко стоял на ногах, опробовал седло. Бойко что-то лопотал на языке неизвестного этноса.
Когда Марта догорела и умерла, Баир-старший похоронил её по католическому обычаю, справив все полагающиеся ритуалы. В течении года поминал её по сибирским традициям, дабы не вызывать излишнее недоумение соседей. В удобный момент переписал сына на свою фамилию, задобрив секретаря сельсовета мясом забитой косули. Вкравшись в доверие секретаряя сельсовета, выкрал и уничтожил регистрационные справки на себя и сына. Младший Баир навсегда утратил сведения о корнях своего древа. Старшему Баиру этого было мало. Однажды, к изумлению местных жителей, принимавших участие в его судьбе, и к негодованию сельской власти, ведущей надсмотр за ссыльнопоселенцами, он исчез вместе с малолеткой без звука и обозрения. Как бог прибрал.
...Отыскались следы кочевых горемык в цыганском таборе. Оба Цывкины, малый и старший, напитанные, как степные лошади, земным и небесным, не сливались с цыганским миром. Ветры прежних гонений и дребедень кочевой жизни не избавили их тела и души от накопленного напряжения. Оба, точно связанные материнской пуповиной, один в другом чуяли милосердие жизни и любви. И этого было достаточно для их самозабвения.
Младший Баир, молчаливый и настырный карапуз, раскосый, с русым вьющимся чубом, накрытый выцветшей суконной буденовкой, вездесуще сопровождал старшего. Только жесткая необходимость, связанная со смертельным риском, могла быть причиной временного расторжения отца и сына. В такие дни и часы младший ходил по двору, передвигая поилки и корыта, ковыряя пяткой коровьи глызы, не вкладывая в эти занятия ни чувство, ни смысл – одно лишь стоическое терпение. Небо над его местообиталищем приземлялось, окрестные холмы и амбары угрожающе кренились, а почва под ногами обращалась в зыбкий песок. Но вот отец возвращался. Молча и долго смотрел в глаза. Привезенный подарок – "зайчик послал" – выглядел жалко. Но позволял примириться до следующей разлуки. Остальные дни и часы они, образ и подобие, дополняющие и даже завершающие друг друга, держались в сутолоке дней вместе и особняком. Иногда кровный инстинкт подвигал младшего к проявлению сильных лидерских качеств и он легко и односложно заводил короткие знакомства среди цыганских пацанов. И тут же подчинял их своему мужественному обаянию. И так же легко отторгал неукротимой независимостью. Он умел бездумно и щедро разделить ароматную краюху, благосклонно принять в дар благие проявления души и сердца.
Они не откочевали с цыганами, но задержались в подтаежной деревушке. На лето устроились пасти деревенский скот. И вчетвером – отец, сын, кобыла и сучка, подаренная цыганами и названная сыном Пальмой – зажили, по заветам предков, обособленно и независимо. Младший почти не слезал с лошади и уже вжился в седло, как самозабвенная вошь. Пальма довольно быстро сообразила за что получает свою долю от хозяйских сборов и строго соблюдала негласную договоренность пастушьей команды. Старший Баир подрабатывал: чинил колхозную сбрую за дюжину трудодней, выторгованных у председателя.
Утренний недосып, ветры, дожди, или палящий зной степной котловины, как элементы наиболее ласковых мытарств, сопровождали их сообщество до конца лета. И уже хозяюшки, встречающие ввечеру скот, удостаивали ласковым словом и добрым взглядом, а погода, наградившая милостивым бабьим летом, обещали благополучие предстоящей зимы, когда внезапно все надежды сокрушились – не то притянутые предчувствованиями старшего Цывкина, не то свершаемые испытующим божьим промыслом.
В один из последних пастушьих дней Пальма подняла, не свойственную ей, тревогу, кинулась встреч всаднику на вороном игривом жеребчике. Отбиваемая бичом, лайка с яростью преследовала незваного гостя. Он же, не сходя с жеребца, травил собаку бичом, во всю глотку гогоча и забавляясь собачьей яростью. Подъехал к Цывкину, но спешиваться не стал.
Баир Цывкин по закону степей встал, приветствуя всадника и жестом пригласил к биваку. В его позе, сдержанном кивке, выражении лица непроницаемо сквозили гостеприимство и достоинство. Гортанным окриком он успокоил собаку и молча ждал реакции всадника. Цывкин знал его, шалого, гонористого, липучего мужика, колхозного скотника Ваську Резина, несущего по жизни родовое тавро "гнилые люди".
Возможно, как никто другой, знал эти родовые качества своего хозяина и конь, беспокойный жеребчик Воронок, тяготящийся всадником. Тавро ли рода, шпористые ли стремена, удила ли, безжалостно рвущие губу, нехорошо горячили Воронка, похрапывающего пеной, косящего диким глазом.
Сын Пономаря, управляющего колхозной фермой, старого партизана, героя гражданской бойни, до сего дня хранящего, как перешептывались в селе, наградной наган с тех самых времён, и при случае пользующийся им, молодой скотник все достоинства (или недостатки?) отца впитал с кровью, скрепил кровью, и руководился той же кровью. Его не взяли в армию по причине судимости, связанной с поножовщиной, и не посадили, учитывая партизанские заслуги отца.
Ничего из того, что знал Воронок, и о чем догадывалось дошлое сельское сообщество, не ведали Цывкины: ни старший Баир, не празднующий досужие сплетни, ни тем более младший, поторопившийся на своей кобыле к шуму у пастушьего бивака... Объединительная интуитивная угроза, как магнит стягивающая их воедино в опасные моменты, пробудила инстинкты и обострила чутьё. Младший подъехал с тыла пастушьего бивака и молча переглянулся с отцом.
– Твой? – С нелепым вопросом обратился к Цывкину сын Пономаря.– Два гусака, токо масть не така... тебя Сивкиным зовут? А меня Резей. Будем знакомы.
Цывкины молчали. Младший – в силу возраста и положения, старший – в ответ на неуважительный тон.
– Слышь, Сивкин, дело есть, – сдерживая порывы жеребца, заговорил Резя, – на сто сот. Я сейчас телушку завалю... Поможешь кули на коня кинуть. Ты понял? А пикнешь – пришью... Чё молчишь?
– Телушка не твой, – твердо и глухо ответил Цывкин.– Где взял – там отдам.
–Э-э-э, паря... Ты не понял. Я не просить приехал. У нас тут обычай такой. Я приезжаю и...беру, – он выделил "я" и "беру".– А ты и твой окурок – ткнул бичом в сторону младшего Баира – зимой с мясом будешь. Идет?