Текст книги "Благополучная планета (Сборник)"

Автор книги: Феликс Дымов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

В стену модуля снаружи врезался отец с дисковой пилой.

– Назад, папа! Не смей! – страшно заорал Айт. – Никого не подпускай! И сам держись подальше!

Он-то знал, что будет, если отец перережет крепежные струны и модуль окончательно схлопнется, похоронив изобретателя у останков собственной сестры. Похоже, сумел вложить в голос убежденность, отец отступил. А он тем временем пластал обшивку, перекусывал пружины, с запасом отчекрыживал от остова мертвый материал там, где не мог отделить его от живой плоти. Он так и вдвинул сестру в ревитатор вместе с выпиленным по контуру куском пола, с торчащими из тела посторонними трубками и проводами, с кое-как вправленными отломками костей. Ничего-ничего, машины у медиков умные, они все включения вымоют…

Врачи потом сказали, что он все делал как взрослый. Всего три минуты отделяли сестренку от смерти. И чуть больше минуты от полного паралича.

Айт не очень доверял врачам. Гораздо больше он опасался мгновения, когда Ляну выпустят из ревитатора. Будет ли она так же двигаться, так же играть?..

Рума тявкнула, и манипуляторы, как живые, дрогнули, со стуком поставили спиленную пластину у шара. Каменная снаружи, изнутри пластина была выстлана быстро коченеющей животной тканью. Айт пересилил себя, заглянул внутрь. И чуть не вскрикнул. Впору было зажать себе кулаками рот, завязать глаза, заткнуть нос и уши, но мешал шлем. Бросить эту затею! Бежать, бежать отсюда, пока не свихнулся! Ибо зрелище было как раз для тех, кому приспичило свихнуться. На мускулистом, напоминающем сердечную сумку ложе покоился белый примат. Бывший примат! Усохшее, неестественно изогнутое тельце, явный придаток к гипертрофированной голове, целиком, вместе с ручками и ножками, вросло в прозрачное желе. В разных направлениях разбегались кровеносные сосуды. Толстые и тонкие жилы тянулись непосредственно из черепа. На периферии ложа и мясистого мешка с желе сосуды перерождались в каменные, стеклянные, металлические. И эти неорганические сосуды, эти трубки и трубочки, наполненные застывающей лавой, были живыми. То есть – теперь-то нет. Но они были живыми, по крайней мере, до того момента, пока из-под купола не выпустили газ!

Анализатор успел взять пробу – смесь кислорода и азота, нормальный воздух, которым дышат земляне и аборигены Ягодки. Примат просто задохнулся, отравился ядовитой атмосферой Куздры. И погубил ту жизнь, которая к нему присосалась… Таким образом, человек из Солнечной Системы, представитель самой гуманной цивилизации, убил симбионта, синтезированного из организмов двух планет!

Айт аккуратно прикрыл купол пластиной. Забрался в скуд. И столкнул шар с останками примата в озеро. Все напрасно, все зря! Людей из-под купола не извлечь. Ни Ляны, ни Ильи, ни Грега – никого. Воздух не проблема, можно вздуть над куполом герметичную палатку. Но как отыскать среди симбионтов своих, не взрезать же все «колоды» подряд? А если и отыщешь – что делать с потерявшими человеческий облик существами? Какой степени достигло перерождение? Остались ли они людьми? Что им требуется для поддержания существования? Как довезти всех трех уродцев живыми? Вопросы, вопросы, вопросы… Непереносимо представить себе агонию на дне озера, растворяющего тела и оголяющего мозг друзей. Даже если бы волны сейчас выкинули на берег всех троих, даже если бы Айт убедился в их смерти – ни похоронить, ни везти на родину гробы он не способен. Пусть этим занимаются те, кто не знал ребят лично. Пусть Земля присылает сюда похоронную команду или спасателей – с него хватит. Он этой Куздрой сыт по горло. Нахлебался на всю жизнь.

На берегу засуетилась и жалобно взвыла Рума, остервенело кидаясь в озеро.

Айт вяло отмахнулся. Тщательно, как все, что он делал, почистил напоследок скуд от лавы и пепла. Сел боком на открытую платформу. Втащил собачонку. И погнал машину к флаю.

Рума возилась, боролась с силовиком, силилась оглянуться. И жалобно выла всю дорогу до корабля.

10

Елка, два Деда Мороза, Снегурочка и настоящий живой заяц – ах, какой получился замечательный праздник! В разгар веселья в доме появился Он – прекрасный, как Новый год, элегантный, как мушкетер, и неприступный, как снежная крепость. Высокий, стройный, неотразимый – от восхищения трехлетняя Иленуца сунула в рот палец и засмеялась. Звали его Тонар.

Иленуца влюбилась в него с первого взгляда.

Папа содрал с Тонара пластиковую упаковку, воткнул шнур в розетку.

Бенгальский огонь зажег на блестящей панели румянец. По комнате прошуршал низкий благородный аккорд – даже не звук, вздох. Иленуца сделала шаг вперед, протянула обе руки. Тонар вздохнул ещё раз (только и ждал, хитрец, какая добрая душа обратит на него внимание!) и раскрыл объятия – выдвинул рефлекторы, высветил звукорождающую зону. С развернутых Ляниных ладоней просыпалось робкое и радостное щебетанье. Одним движением Иленуца перелила себя в позу «Девочки на шаре» – и мелодия родилась: танец сам вы-звучивал аккомпанемент и сам зажигался от новорожденного аккомпанемента.

– Какой природный дар! – шепнула мама на ухо отцу, нарушая все мыслимые принципы педагогики.

– «Ибо слишком красива была и пела руками…» – продекламировал Айт, увлекавшийся в тот момент древней армянской поэзией. Для него музыкальные способности сестренки не были секретом, он видел, как нежно прикасается Иленуца ко всему, что умеет звучать. Идею приобрести Тонар подсказал родителям тоже он.

Счастливая идея! С одной стороны, это же какое надо иметь терпение – добровольно поселить в квартире духовой оркестр с балетным классом впридачу, потому что на репетицию к Лянке сбегалась целая капелла малолетних учениц Терпсихоры и устраивала какофонию – уноси ноги! С другой стороны, сестренка как-то сразу обрела себя, выпрямилась, потянулась в рост и ступала по полу и по тротуару так чутко и гибко, точно никогда не выходила из звукорождающей зоны Тонара. Для нее, наверно, так и было: музыка постоянно жила в ней, лишь малую долю её Ляна выплескивала через Тонар. Задумываясь, Ляна сутулилась. Наука брата была простой: он небольно, но неожиданно тыкал сестру пальцем в хребет:

– Опять гнешь свой нотный стан? Исфальшивишься!

Друзей среди мальчишек у Ляны не было. Нельзя же числить мальчишками партнеров – таких же тонких, гибких и девчони-стых, как юные балерины! Да и мало кто из ребят мог переносить её тягостную для окружающих отрешенность. Фальшь Ляна чувствовала отменно. Илью после регаты она не оттолкнула лишь потому, что неторопливый, обстоятельный Илья пребывал в таких же естественных отношениях со всей действительностью, какие у неё установились с избранной частью этой действительности – музыкой и танцем.

Ляна целиком уместилась в душе Ильки – вместе с ритмами, звучащими и не звучащими, с внезапными переменами настроения, с блуждающей на губах улыбкой. Для причуд её тоже оставалось место. Ляна и сама не заметила, как привыкла жить «под его мнение», под его тихое одобрение. Воспитанная совершенством и досказанностью музыкальных произведений, чувство свое к Илье она считала неполным и невыразительным без апофеоза – без слов признания… Какая глупость! Не заупрямься она – и не было бы ничего: ни Ягодки, ни плена… Очутиться бы на свободе, она сама скажет все, что надо…

Участь пленницы была для Ляны ужасной не сама по себе, а в силу свалившейся на неё беспомощности. Тонар приучает к быстрым решениям, он невосприимчив к раздумьям. От приземления тарелки и до того, как лихо ворваться в трюм корабля-агрессора, девушка совершала поступки обычные, но словно бы расписанные по чужим нотам. После, очнувшись в живой темнице, она растерялась. Неизвестно, что с братом, непонятно, где она – на этом или уже на «том» свете. Илья, правда, был вблизи, на ниточке связи. Но именно на ниточке. Девушке не хватало его глаз, его руки рядом, его тени у ног. Ради того, чтобы её желание исполнилось, она согласна терпеть сколько надо. Пусть даже все это время по другой ниточке, никого не веселя, зубоскалит Грег…

Девушка радовалась, что связь скрытая, что никто не видит её лица. Она успела собраться с силами, взбодрить себя мыслью о женщинах – хранительницах очага. Нет, не должны мальчики опасаться за неё больше, чем за себя. От неё не услышат ни стона, ни жалобы, не назовут слабым звеном.

Она притворялась веселой, позволяла себе легкий треп в духе Грега. Только бы проницательный эйгис не выдал истинное состояние её девчоночьего духа!

Раньше ей притворяться не приходилось. Во всем, кроме музыки, полагалась на родителей и брата, пока всех не отодвинул Илько…

Первые минуты плена показались Ляне самыми тягостными. Дабы угасить уловленную тревогу, эйгис навел оглушительный противорезонанс и нечаянно умертвил в ней музыку. Будто слуха лишилась. Или отключился мир за пределами оболочки. Попробовала мысленно напевать – и уловила, как восприимчива оболочка, как жадно впитывает, всасывает из мозга любой ритм.

Нет, наверно, горшей пытки для музыкального слуха, чем вязкая тишина.

Лянин бодряческий тон мог обмануть в тот момент разве что Руму, и то если б её заперли отдельно. К счастью, период беззвучия ушел быстро. Наступил следующий период, не менее странный. В голове (или в сердце?) вызревали обрывки мелодий, отдельные чистые ноты, аккорды – и порождали множественные отклики. Чуть выше, чуть ниже, в одном регистре, в другом, сочетаясь и распадаясь, – точно малоопытные оркестранты пробуют настраивать инструмент. Ляна снова впала в отчаяние: ей показалось, она теряет если не рассудок, то слух, и кто скажет, что лучше для музыканта?

Однако прошла и эта полоса, и музыка вернулась. Больше того: любой пришедший на ум простенький мотивчик обрастал вариациями, изукрашивался богатой аранжировкой, начинал звучать почти въяве…

И новое открытие: клубящаяся, перестраивающаяся, чуткая оболочка, за которой угадывалась толща сложнейших живых структур, подчиняется Ляниной музыке! Глаз фиксировал фуги в повторах тканевых слоев, болеро в вязи капиллярных завитков, всплески вальса в волнистых клеточных образованиях, маршевую смелость в проброшенных во всю длину нервных стволах… И опять словно в Тонаре: развитие оболочки диктовало мелодии, мелодии влияли на её ритмику. Ляна готова была поклясться, что не только оболочка, весь организм космического животного перестраивается с учетом её человеческой сущности.

«Обл! – непривычно ласково подумала она. – Сделай так, чтобы все мы встретились. Все-все-все! И на Землю нам не препятствуй вернуться, а?» Ответа не было. Не считать же ответом шквал странных «говорящих» мелодий – для профессионала любая мелодия «говорящая»…

«Одиночество! – взывала музыка. – Мы ждем, мы ищем! Летите, посланцы, вдаль, несите нашу надежду… Кого пестуем? Братьев. Кого ждем? Братьев.

Кто нарождается во мраке и тьме? Братья, Братья, Братья. Из комочка жизни лепится Разум. Вот тебе наша рука, Брат, отзовись!» Ляна подалась вперед, к охватывающему ложекресло выступу. Очертания выступа, этого полукольцевого пояса оболочки, становились день ото дня знакомее. Больше всего, пожалуй, он походил на ступенчатую клавиатуру мультиоргана, только без клавиш. Девушка переборола себя, оголила от защиты кисть руки, положила на чуткую бархатную плоть.

И тотчас каким-то инстинктом поняла, что сейчас её вызовет Илько.

11

Что ни говори, Грегори Сотт успел стать неплохим специалистом. Это утверждали преподаватели в институте. Об этом свидетельствовали два десятка работ, из которых он больше всего гордился школьной статьей «Семь биологических уровней макроклетки». И все же самой точной характеристикой явилось собственное прозрение. Иначе, чем прозрением, тот счастливый момент жизни не назовешь: мучаясь, как всегда, безысходным вопросом: «Что делать, когда сделать ничего нельзя, когда любое действие опрометчивее бездействия?» – Грег, вдруг по-иному взглянул на окружающую обстановку. То есть именно на обстановку, а не на то, что представляло собой до сего момента персональный желудок для переваривания землян. Ибо, во-первых, немыслимое самомнение плюс махровый антропоцентризм считать, что Некто или стихийные силы сотворили природное устройство для глотания гоминоидов и гуманоидов. Во-вторых, уж очень приспособлен «желудок» обла под человека и человекообразных. В-третьих, наконец, ну чем ещё может служить обтекаемая линза (обзор изнутри!), оснащенная шепчущим покрытием стен, послушным ложекреслом, удобным горизонтом вроде панели пульта и мягким, не отражающим лица зеркалом? Любой детсадовец, впервые побывавший на экскурсии в космосе, не задумываясь скажет: рубка космического аппарата!

Сверхосторожный ученый, конечно, поправит: «Похоже на рубку… Объемная мимикрия… Имитация управляющего центра, следствие, так сказать, бессознательного внушения пленником средства своего спасения…» Грег не вступил бы с таким ученым даже в мысленный спор. Если имитация, то процесс рано или поздно завершится окостенением, омертвением оболочки. Это они сразу поймут. А тогда единственный выход: защитное поле штопором – и вышибай дно! Если же все-таки не имитация, то нечего и воздух зря сотрясать: какая разница, Земля их спасет, чудо или сила внушения человеческой мысли? Важно, что внутренность камеры-одиночки все больше и все быстрее преображается. Появилось ощущение, что каждая мысль улавливается и пишется на какую-нибудь магнитную бобину…

Вызывая друзей, Сотт старался украдкой высмотреть, что творится в остальных камерах. Украдкой – потому что не хотел обнадеживать ребят раньше времени, как бы ни был убежден сам. Эйгис не приспособлен для наблюдений, он больше показывает лицо собеседника. Однако движения руки все-таки приоткрывают некоторый обзор: промелькнет то мозаика потолка, то пористая спинка ложекресла, то раскрашенные в разные цвета участки ступенчатого «пульта» с нарисованными приборами. Сомнений нет: все «рубки» устроены одинаково.

Грегори отогнал от себя мысль, что это последняя штука об-ла – упокоить землян в склепах привычного антуража, материализованного из подсознания пленников. Сомнений, правда, не отогнал. И однажды, отключив на минутку эйгис, начал постепенно ослаблять защиту. Падала мощность поля, сокращался радиус действия – пока в миллиметре от тела защита не иссякла. Грег повел носом. Дышалось легко. Пахло чем-то неуловимым, незнакомым. Из знакомого выдавались разве что слабые запахи свежеразрезанной тыквы, канифоли. Грег навалился грудью на торец пульта, положил раскрытые ладони на эластичную панель.

Сначала ничего не произошло. Лишь дрогнули нарисованные стрелки на «татуированных» изображениях шкал. И это был первый факт имитации. Другой явился тут же: к плечам и затылку приникла обмякшая спинка, плоть ложекресла заколебалась, на подлокотниках вздулись бугорки и обволокли руки от локтя до запястья.

Большое мужество требуется не запаниковать, располагая единственным доводом для спокойствия – мол, для обмана хватило бы средств попроще.

Скажем, мертвых узоров на пульте: не обязательно нарисованным стрелкам скакать по нарисованным шкалам, а они скачут. Коль проявлены такое знание человеческой психологии и забота о натуральности, то в плохое поверить трудно. Грег и не верил. Но, выражаясь фигурально, держал палец на кнопке: в долю секунды эйгис отделит от те-. ла присоски чужого мира, отшвырнет за некий предел сам этот мир. Важно, чтоб отсечка произошла не прежде, чем прикосновение к оголенной оболочке и впрямь станет опасным. Грег сдерживал эйгис и сдерживал себя. Неизвестно, что было легче…

Бугорки на подлокотниках мельчали и множились, податливо дышали под пальцами. Верхняя часть спинки вздулась от шеи ячеистым воротником.

И Грег внезапно почувствовал, что ходильные ноги отстают в развитии от хватательных, а левую рукочелюсть сводит судорога – донный и боковой родники питательной плазмы почему-то остужены. Что ротовой и подбрюшный люки ещё зарощены эмбриопленкой, зато ловчие щупальца уже свиты в боевые жгуты. Что силикожа ещё размягчена и пронизана тысячью вкусных ручейков, вбирающих строительный материал, но гравипузырь уже начинен нейтрализатором и заряжен, по крайней мере, на одно всплытие. Что ядро жизни, Мозг, проснулся наконец и возьмет на себя те функции, которые и положено выполнять Мозгу… Тут Грегори Сотт испытал прилив необыкновенного самообожания.

Ради справедливости следует добавить, что он ни на миг не потерял контроля над собой, его сознание не заместилось навязанным. Грег знал, что сидит в ложекресле, внутри этого непредставимого организма, самолично окрещенного им облом, – сам себя он, безмозглый, окрестить не умел! Многочисленные конечности Грег ощущал как продолжение своих рук и ног, несуществующие органы – как добавку к своим, существующим. И ещё Грег понял, что Ляна, Илько и он, грешный, никакие не три Ионы во чреве кита, ибо отпущено им щедрой природой по персональному киту. И нет резона выплясывать в радости или горе шотландскую джигу – кит жаждет, чтобы им повелевали, почитает тебя, умницу, понимает с полуслова, с полумысли. Если бы ещё и обитал не где-нибудь во глубине, заряженный на всплытие, а в таком местечке, которое посещают земные разведчики!

Сотт оторвал руки от подлокотников и стал самим собой. Под кистями остались набалдашники без бугорков, от шеи отлип и опал воротник, точнее (будем называть вещи своими именами!) – эморезонатор. Сжал набалдашники – резонатор вознесся над головой и плечами, бугорки ожили. Так Сотт тоже был самим собой, но большим, всесильным, с гравипузырем, рукочелюстями и ловчими щупальцами…

Принцип «включено-выключено». На самостоятельность человека обл не притязает, программируется помалу. Значит, управимся. Биотехника Грегори Сотта не надо убеждать, что без биотехнологии в наше время никуда. Конечно же, августейший обл произошел из эмбриоклетки. Жаль только, для одушевления зародыша нужно внутрь запихивать человека…

Или примата, механически поправился он, отсоединяясь от тактильных датчиков. Вон сколько ихнего брата впереди нас загоняли в тарелку.

Интересно, что родилось от симбиоза аборигенов Ягодки и клешнеруких монстров?

Слово «симбиоз» неприятно кольнуло. Оно подразумевало неменяемость и безвыходность. Это ж и мы трое – симбионты. И сидеть нам тут сиднем до морковкина заговенья. Даже если повезет и сюда нагрянут земляне, кто посмеет вообразить, что в черепушке чудища шевелит извилинами венец творения? Венценосный затворник! Олух царя небесного, если произвести в цари летающую посудину! Это, разумеется, чуть лучше, чем служить средством для несварения желудка, но все равно не вдохновляет!

Искорка вызова застала Грега врасплох. Он и не заметил, что давно просрочил свою минутку и друзья вправе обеспокоиться. Сейчас ему Ляна с Ильей всыплют… Он быстро провел ладонями по лицу, стирая сомнения, откликнулся.

– Ты тоже снимал защиту? Признавайся! – с места в карьер выпалила Ляна.

– И как наше ядро жизни? Гравипузырь не пошаливает? – присоединился Илья.

– Начинен нейтрализатором и заряжен! – в тон обоим ответил Грег. – Давай пожмем друг другу рукочелюсти – ив дальний путь на долгие года!

Он всмотрелся в лица друзей. Волнение и надежда у Ляпы, каменное спокойствие у Илько. Вот именно – каменное: кожа на скулах натянута до блеска. Наверно, и в его, Грега, лице беззаботность каменная. Или, в крайнем случае, чугунная…

– Сейчас под защитой? – быстро спросила Ляна'.

– Н-нет.

– Мы тоже. Не боишься? Правда, замечательно?

Грегу хотелось возразить девушке, что с биотехникой не шутят, он уж сколько раз в этом убеждался. Мол, ничего замечательного. Суждено нам ползать на животах своих, аки библейским гадам. И дрыгать ходильными ножками. И хватать ловчими щупальцами местную добычу, выгрызать её из панциря и радоваться, что ты ею закусываешь, а не она тобой. И Грег бы, пожалуй, врезал по её восторгам. И что-то там такое в его глазах или на губах обозначилось, на что Илья отреагировал своевременно и с намеком:

– Погоди, Иленуца, радоваться. Вот всплывем, оглядимся, а там и решение примем. Главное – вместе. Ум хорошо, а шесть лучше: три своих да три обловых.

– Стозевно, стоглазно и лаяй! – Грег недобро усмехнулся. – Как бы нам самим по чьему-то щелчку не залаять!

– К чему напрасные страхи? Реши они сделать из нас мыслящие машинки, не превращали б череп обла в рубку! Пульт, действующие приборы с земными символами, информ-сигналы, тактильные датчики, эморезонатор – мало тебе?

Это, граждане, биотехника, поверьте будущему пилоту! Жаль, экраны не работают…

– Заработают! – неожиданно для себя заверил Сотт. – Если и вправду биотехника, то нам всем повезло со специалистом…

Он сжал набалдашники, принимая управление на себя. Он верил, что принимает. И что обл подчинится. Потому что на ум опять пришло сомнение, которым он решил ни с кем не делиться. Любая техника с «био» и без «био» для чего-нибудь да предназначена. Ни один уважающий себя сапиенс не будет зря гоняться по Вселенной за другим сапиенсом и, догнав, не засадит в биомеханизм. Так, земляки, поступают с роботами. Похоже, коллегам-инопланетянам тоже позарез нужна партия роботов. А вот для какой цели? На какую программу? Признавайся, чудище обло, иначе душу вытряхну! И поскольку душа твоя – я сам, то покину тебя со всеми твоими пузырями и силикожей! Грег почувствовал, как сильное течение прибивает внешнее тело к берегу, ощутил под ходильными ногами твердую почву. VI тут словно что-то щелкнуло во лбу, открылась видимость: в мягком круговом зеркале заструилась панорама окрестностей. Багровый ступенчатый бассейн питательной плазмы. Окаймляющая Колыбель вертикальная стена. Приземистые, карабкающиеся на берег глыбы… Вынырнув из плазмы и преодолев отмель, они ползли посуху, пушили ленточные антенны, поднимали на стебельках фасеточные глаза. Будь глыбы побольше размером, ничем бы они не отличались от летающей тарелки, приземлившейся на Ягодке в тот злополучный час.

Этого, вероятно, и следовало ожидать. Даже удивительно, почему раньше в голову не пришло. Черепки от тарелки недалеко падают…

– Илек, что это? – севшим голосом спросила Ляна.

– Я думаю, это мы, – невозмутимо отозвался Илья.

– Но нас же здесь, посмотри, гораздо больше трех?

– Элементарно, девушка: размножились! – не удержался Грег. Сознание двоилось. Он чувствовал сейчас и за обла, и за человека.

– Не болтай чепухи, Сотт! – не принял шутки Илья. И, как всегда, был прав. – Наверняка это аборигены Ягодки. Попробуем определиться… Следите.

Зеркало-экран показало Грегу, как одна из тарелок приподнялась, присела, ещё раз приподнялась, снова присела. Вздернула рукочелюсть, помахала из стороны в сторону.

– Держи-держи, не опускай! – закричал Грегори. – Сейчас и я обозначусь.

Видишь меня?

Ему пришлось повозиться, прежде чем несуществующие у человека органы покорились. Бесцеремонно расталкивая «соплеменников», переползая прямо по панцирям, Грег пробрался к Илье.

– Обла, обла! – бормотал он на ходу. – Сушеная вобла! Кто тебя обидит – Солнца не увидит!

– Ляна, теперь ты! – скомандовал Илья.

В дальнем краю лежбища сдвинулось с места ещё одно существо. То ли сработало внушение, безбожно приукрасившее действительность, то ли Ляна и впрямь лучше парней управлялась с биомеханизмом, но обоим показалось, она особенно грациозно перебирает ходильными ногами.

– Облочка, ты прелесть! – восхищенно пропел Грег. – Во всех ты, душечка, нарядах хороша!

– Да ну, скажешь тоже! – отмахнулась Ляна.

Весьма изящно отмахнулась. В своем девичьем облике, транслируемом эйгисом.

И в неуклюжем каменном воплощении, которое передали мягкие экраны. Висящее над пультом у Грега призрачное изображение Ильи подало Ляниному изображению руку, но ладонь не нашла ладони. Зато просвечивающие сквозь них монстры сцепились рукочелюстями. Страшно заскрежетали клешни.

«Без аленького цветочка не обойтись, – проворчал Грег. – Без двух цветочков. Одним двоих не расколдуешь!» Он отвернулся, то есть развернул на стебельках глаза, пихнул рукочелюстью соседа или соседку. Соседи не обращали внимания на шустрых собратьев по плазменной купели. Лежали, прижавшись к сытному грунту планетородины, распластав конечности, впитывая силикожей и антеннами живительную энергию пробивающегося сквозь дымную завесу светила. Земляне тоже ощутили потребность внешних тел питаться. Теперь, когда они воочию были бок-о-бок, соприкасаясь рукочелюстями, страхи ушли. Не может быть, чтоб ничего не придумали. Три человека, даже обряженные в чужеродную нечеловеческую личину, все равно сила!

По мере заряжания пузыря нейтрализатор возбуждался, и внешние тела становились невесомыми.

– Что будем делать с остальным сервизом? – лениво поинтересовался Грег, привсплывая над грунтом. И замер. В глазах потемнело. Инстинкт обла на секунду возобладал над разумом человека.

«Вверх, вверх, на волю! – накатывало из глубины клеток, волнами пробегало по биококону. – Прочь с бренной тверди! Мы дети Пространства! Мы слуги Пространства! Наш дом – пустота! Вверх, вверх, на волю!» Громоздкие, напрочь, кажется, прикованные к планетородине, глыбы взмывали и, оправдывая прозвище «летающая тарелка», уносились в небо. Последними от поверхности оторвались трое друзей. За облачным слоем в фасеточные глаза ударило оранжевое солнце, буйным светом раскалило экраны. Ослепить не успело: фасетки затянулись фильтрами. Внешние тела, подчиняясь малозаметным желаниям и жестам, дружно разворачивались, парили, всплывали, падали, кувыркались. Солнце и невесомость опьянили землян, породили состояние всезнания, уверенности. Неудивляющей, по-своему ожидаемой была даже одинаковая у всех троих чужая мысль: «Родовой код выполнил свое предназначение. Тот, кого вы назвали облом, свободен для любой программы».

Слова в мозгу прозвучали на родном языке и так явственно, что, по крайней мере, двое из трех подумали: «Опять розыгрыш Грега. Не может без шуток».

Этой мыслью эйгисы тоже обменялись, возмутив бедного Сотта до глубины души:

– Да вы что, ребята! Я же знаю, когда шутить!

Не всякий раз, усомнилась Ляна. А Илья, поерзав в ложе-кресле и автоматически приняв позу пилота на дежурстве, посетовал:

– Эх, будь это космокатер или флай, сейчас бы запрос в компьютер. Спектр, класс, угловые параметры, галактические координаты – и светило опознано!

Он едва успел договорить: у верхнего среза пульта замерцала молочная полоса, по ней побежали знакомые символы. Информация была понятной, но неполной без координат и названия светила…

– Ребята, а ведь эти шутки приспособлены конкретно под человека! – заметил Грег. И потерся затылком об эморезонатор.

– Еще бы, нашими мыслями питались! – Илья зачем-то заглянул под пульт: – Где же у него память?

В ответ все трое ощутили тоскливую пустоту и новую общую мысль: «Родовая память исчерпана, оперативная функциональна. Свободен для исполнения любой программы».

– Свободен, свободен… Мы тоже были свободны… Землю можешь отыскать? – грубо спросил Грегори.

– Ну зачем ты так? Они же не виноваты. Дай осмотреться, привыкнуть к людям, правда, облышко?

Голосок у Ляны был нежный, мягкий – точно она разговаривала с котенком. И облы замурлыкали хором – о прекрасном Пространстве и яростных кратных солнцах, об одиночестве Разума и жизнерождающем Времени, об ожидании, поиске и надежде. «Во мраке и тьме из комочка жизни лепится Разум. Разум ищет Братьев и помогает им», – пели облы.

А может, это пела Ляна, постигая и родня с человеческой натурой натуру внечеловеческую.

«Мы слуги Пространства», – шептали облы.

«Мы дети Земли!» – возражали люди.