Текст книги "Чижик-пыжик"
Автор книги: Феликс Светов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
– Чижик? – спросил я, – тот самый, о котором...
– Разглядел, – сказала моя барышня, – а сколько раз я тебе о нем...
– Разве ты его уже видела?
– Твой брат обещал завтра утром показать нам город с воды, вот тогда, может, и разглядим получше...
Маленький, беззащитный, он стоял на какой-то полочке, весь в сверкающих брызгах, один, посреди всего этого великолепия...
– К Мраморному дворцу! – крикнул я. – Их надо смотреть вместе, рядом – то чудище и это чудо. В них все!.. – Не какой-то Всадник с Шиллером...
– Мы именно так вчера и смотрели, – сказала моя барышня, – это ты...
– Кабы я вчера его увидел, – сказал я, – я бы не говорил сегодня глупости про зайца, я бы им...
Я и не заметил, а мы уже оказались возле Дома ученых. По Неве все так же шел ветер. Мы снова ели холодные пельмени с теплой водкой. Потом... Потом, не понять как, но оказались в Летнем саду.
– Посиди тут, – сказала моя барышня, – вот тебе книжка с картинками, чтоб не заглядывался на скульптуры, а то тебя заберут.
– А вы куда?
– Нам надо на Невский, в один-другой магазин. Ты же не пойдешь с нами? Подарки в Москву.
– А он еще стоит – Невский? – спросил я с удивлением.
Они растолкали меня часа через два – в Летнем саду хорошо спится.
Потом был ресторан на той стороне Фонтанки. Я пришел с двумя дамами, хотя они стеснялись и упирались.
– Вы обе участвовали в дискуссии, – сказал я твердо, – и у вас все права на обед. А кроме того, вы, надеюсь, пришли не с пустыми руками?..
Дальнейшее стало совсем смутным. Я не уверен, но мне помнится, словно бы мы присутствовали на вечере поэзии в Пушкинском доме. Я запомнил знаменитого московского поэта. Он появился на эстраде в шортах, и, поглядев на его волосатые ноги, я заскучал и, кажется, отправился покурить. Питерские поэты были значительно скромнее и симпатичней.
Вообще город мне все больше и больше нравился...
Внезапно, не понять как, но мы оказались у входа в нашу гостиницу. Стояли и курили. Вдвоем. Наступал вечер, верней, еще одна белая ночь.
– А куда делась Тина? – спросил я.
– Ты ж только что с ней прощался? Она поехала утешать Изольду – она плачет, не переставая. Ты очень трогательно Тину напутствовал и был с ней нежен – неужто не помнишь?..
Телефон зазвонил как только мы вошли в номер.
– Пойдете ужинать? – мой московский приятель был, как всегда, точен и заботлив.
– Мы только вошли.
– Вот и хорошо. Как твой доклад?
– А как твоя работа?
– Норму мы выполнили. И более того.
– Что более?..
– Перевыполнили.
– Я вроде тоже...
– Итак, ждем, коньяк я уже поставил в сумку...
Мы снова сидели в полутемном ресторане. Горели свечи, но цветов не было.
Коньяк сначала смягчал, смягчал, потом начал снижать. Или наоборот.
– Как грустна наша Россия, сказал один гений другому, – напомнил я им. Причем, здесь сказал. В этом самом городе.
– Ты к чему это? – спросил мой московский приятель.
– Я про чижика, – сказал я. – Мы пьем коньяк и закусываем шашлыком. А он там, на ихней Фонтанке, – один, мокрый и маленький.
– Да, пока нам неплохо, – сказал мой московский приятель. – Ты сделал доклад, а я успел двинуть работу. Причем далеко.
– Кому везет – везет, – сказал я.
Она стала кашлять, как только мы вчетвером вошли в лифт. Отчаянно и надрывно.
– Давай, пока не поздно, поищем врача, – сказал я.
– Не надо, это от коньяка – я не привыкла.
– Коньяк хороший, – мой московский приятель очень огорчился. – У меня с ним никогда никаких проблем...
– При чем тут коньяк, – сказал я, – она просто слишком впечатлительная, а мы живем как бы в контрасте – то холодные пельмени, то теневая экономика.
– У меня есть какие-то лекарства, – сказал помощник моего московского приятеля и тоже очень за нас огорчился: помощник был очарователен. – Я сейчас посмотрю, подождите минутку...
Нам выдали лекарства, и мы открыли свой номер.
Все те же каменные кровати. И мерзкая тумбочка.
Она кашляла, не переставая. Очень жалобно.
– У тебя коклюш, – сказал я, – у взрослых это бывает, хотя и редко. Но ты вообще редкое вещество. Хорошо бы покатать тебя на самолете, говорят, помогает.
– У меня был коклюш в пять лет, – сказала она. – Он дает иммунитет и не повторяется...
Она сидела на кровати, согнувшись, – маленькая и несчастная, похожая на птичку. Под лампой сверкали светлые волосы.
– А на коньяк у тебя иммунитет, видать, отсутствует, – сказал я, – очень жалко...
И подумал вслух:
– Может, у них не только лекарства, но и кипятильник? Он хозяйственный мужик, а поскольку они всю ночь работают, то, наверно, кипятят чай и варят кофе. Мы вскипятим молоко, и оно забьет в тебе коньяк.
– Они трудятся над книгой и докладом, – сказала она сквозь кашель и горько усмехнулась. – Всю ночь работают и работают, а мы с тобой... Я никогда не пью молоко, не говоря о том, что его у тебя все равно нет.
– Тогда ложись, – сказал я, – я укрою тебя двумя одеялами, а утром ты отряхнешься – и вспорхнешь...
Я притащил из ванны полотенца, завернулся в них и потушил свет.
Она кашляла и гремела...
Я бежал по зимнему лесу, на сей раз – безо всякой дороги, проваливался в глубоком снегу, падал, поднимался, натыкался на деревья, за мной что-то гремело, звенело, трещало...
От кого я убегаю? – думал я. Как тот самый заяц в белорусском лесу во время больших маневров: танки грохотали, крушили деревья, над их макушками рокотала одна эскадрилья за другой, меж деревьями батальон за батальоном бежала пехота в белых маскхалатах... А заяц метался и думал, что вся охота за ним и против него...
Но я не был зайцем. Или был?.. От кого я спасался?..
На усыпанной красными ягодами ветке сидел, качался... чижик. Маленький, взъерошенный, с медной головкой. Потом он спрыгнул в снег и скакнул ко мне, ближе, ближе... Я его разглядел: он был в мундирчике – училище правоведения! криво, не в те петли застегнутом, в пуху и перьях. Из коротких рукавов торчали помороженные красные лапки, растопыренные и дрожавшие... Несло перегаром... Может, от меня? Нет, это он явно с большого бодуна.
"Ваше превосходительство, – произнес он пискляво и с хрипотцой, – оставьте меня, зачем вы меня обижаете?.."
Я проснулся в поту, полотенца валялись на полу, за окном гремел, звенел, скрипел трамвай, подбирался к десятому этажу – вот-вот въедет...
На соседней кровати она посапывала, вздыхала, уже не кашляла.
Мадам литература, с тоской думал я, одна только мадам литература... Но, быть может, не во мне все-таки причина – это город путает всех и каждого, кто сюда попадает, однажды он кому-то приснился, и тот, кому он приснился, попытался его воссоздать, построить... И построили, воссоздали -из ничего, из болотного тумана, из нелепых снов... С тех пор город и не оставляет никого из тех, кто сюда приезжает, морочит, закручивает, путает, делает с ними все, что хочет, захочет, и никто не может понять – как, почему, зачем?.. Никто не в состоянии добраться до смысла того, что с ними здесь происходит... Да уж писали об этом, все давно написано – но разве в том дело?..
Спать я уже боялся: приоткрыл окно, курил и глотал клубившийся серый туман...
5
Наверно, у окна я и задремал. Во всяком случае, очнувшись, понял, как правы те, кто говорит, что жизнь пестра и разнообразна.
В окно било солнце, трамвай внизу словно бы не грохотал, звенел весело щебетал.
Я обернулся: она только что вышла из ванной, волосы сверкали золотом, глаза сияли.
– Какое утро!.. Видишь, как нам везет? И сегодня мы наконец все-все увидим.
– Ты о чем? – спросил я: все-таки она неожиданное существо.
– Забыл? Твой брат покажет нам...
О, Господи, думаю, а я собирался накрыться освободившимися одеялами и пусть все идет прахом...
Затрещал телефон. Тина.
"Позавтракали?.. Через полчаса я у вас..."
Бреясь, я услышал новый звонок: она болтала с соседом, моим московским приятелем, благодарила за лекарства...
Мы побежали завтракать. Город меня все-таки достал, или все в конце концов в прямом смысле – приедается? Я равнодушно прошел мимо жареной, вареной, разноцветной и благоухающей кулинарии, взял себе чашку чая и позабыл про пиво.
У номера на десятом этаже бродила Тина, стояли ее сумки.
– Я все притащила – не возражаете? Мы ведь прямо отсюда на банкет, а потом...
День приезда – день отъезда, вспомнил я, ну и ладно...
– Изольда начинает успокаиваться, – продолжала Тина, – только всхлипывает. Тебе ее жалко?
– Нет, – сказал я, – таких надо учить, и чем раньше, тем перспективней...
Мы спустились, прошли вестибюль, мимо стоек с сидящими за ними стюардессами, прошли сквозь стеклянные двери, взяли машину – и снова Аничков мост, Клодтовы кони, все та же вечная Фонтанка...
Брат ждал нас у маленькой пристани, в двух шагах от моста. Катерок-пароходик – никого.
– Что-то мало желающих, – сказал я.
– Москвичи нелюбознательны, – ответил брат, – а ленинградцы, в отличие от вас, работают.
– Пожалуй, следует сбегать за пивом, – сказал я, – а то очумею, глядя на твои достопримечательности...
Еще полчаса мы просидели на бортике, курили, пили пиво, жмурились на солнце, а наши девушки поворачивались то одним боком, то другим – как на пляже.
– Может, разденетесь, а то тоска смертная, – сказал я, – пусть дикие ленинградцы развлекутся.
Брат сердился. Подошли еще человек десять. Нас прогнали с борта – здесь не положено, загнали внутрь. Курить нельзя.
– Может, ты нас помилуешь, – попросил я, – пойдем лучше в Летний сад, а там рядом...
– Ни за что, – сказал брат, – мне уже хватило твоего московского безобразия и наглого красноречия. Сейчас вы увидите...
– А мимо чижика мы хоть раз проплывем? – спросил я.
Брат удивился, не успел ответить, катерок свистнул, и мы двинулись все по той же Фонтанке. Но теперь по воде.
Внутри было душно, окна закрыты, в уши бил резкий, хрипатый голос экскурсовода-профи, опохмелиться она явно не успела и порой принималась жеманничать, как снегурочка на детской новогодней елке.
– Справа от нас...
Я немедленно поворачивался налево и отхлебывал из бутылки. Как только снегурочка замолкала, брат что-то начинал объяснять моим девушкам, но тут же включалась очаровательная жеманница. Я снова прикладывался к бутылке. Хрипатая не унималась. Она наверняка сейчас курит, думал я, пачкает сигареты жирной помадой, глаза у нее накрашены неряшливо, текут, ей жарко – грудь вываливается из открытого платья... У меня была такая соседка в одной из моих московских коммуналок...
Сколько ж это будет продолжаться? – думал я и вдруг услышал брата: "Вот отсюда – поглядите налево, Обуховскую больницу мы уже прошли, а за тем зданием были казармы Московского полка, они и вышли тем утром... Не сразу, конечно, не так все было просто – саблями рубились...".
Я посмотрел налево и – удивительное дело! – все вдруг увидел и...
Я увидел живой город, он существовал сегодня, как и сто, и двести, и триста лет назад, возникший из ничего – пусть из болотного сна! – по какому-то непостижимо стройному плану... Да нет и быть не может таких городов на свете! Как же это произошло – чьей силой, на чьи деньги... Нет, не понять, что б ни прочел и что бы ни узнал – не укладывается в сознание, в понимание... Но вот он перед нами – живой, разворачивается, поворачивается то одним берегом, то другим...
Значит, Московский полк просто-не просто, но вышел тогда именно отсюда первыми вышли, с барабанным грохотом по Гороховой, а потом стояли целый день на площади, пока...
Катерок бежал дальше, дальше... На правом берегу Фонтанки вырастали, сменяя друг друга, доходные дома прошлого, конца позапрошлого века – и сегодня жилой район, здесь питерцы всегда жили, а чего-чего с ними не происходило, становилось легендой, высокой культурой, но здесь и сейчас живут, гуляют с детьми и просто так – входят-выходят из этих домов, во дворах и сегодня режутся в домино, пьют на двоих, на троих...
Мы миновали Новую Голландию, вошли в Екатерининский, затем в Крюков канал... Откуда-то отсюда выходили тогда флотские офицеры, матросы, вспоминал я, – Гвардейский морской экипаж, а на площади как раз начали стрелять, тогда моряки побежали – по Екатерингофской набережной, по набережной Крюкова канала к Галерной улице, выходившей на Сенатскую площадь... Слишком поздно! В то же самое время, с другой стороны – вспомнил, вспомнил я! – по невскому льду с полной боевой выкладкой бежала Первая рота лейб-гвардии Гренадерского полка... А Финляндский полк, он-то и мог все решить – тысячи штыков! – так и не вышел. А те, кого все-таки удалось вывести, так и шли, бежали с разных сторон, все ближе, ближе, мимо строящегося Исаакия, к Сенату...
Мы вышли в Мойку – где-то там и Исаакий, обогнули место, где до сих пор непонятно почему милая моему сердцу Софья Львовна вместе с этими... Как же их звали, нет, сразу не вспомнить – прикончили царя-освободителя... А дальше, мимо Марсова поля к Инженерному замку – и все это в цветущей, кипящей, благоухающей сирени... Да, именно тут в белые ночи бродят девушки с безумными глазами... Тот самый петербургский миф, или Ленинград, как форма существования – так, кажется, это сегодня формулируется?
– Ну, брат... – сказал я.
Мне показалось, он услышал, был удивлен, растроган, такого от меня не ожидал. И все простил.
Мы разворачивались, входили в Фонтанку.
– Гляди, гляди! – закричала моя барышня. – Наш чижик!..
Он все так же сидел на полочке – маленький и беззащитный, под солнцем сверкала, вздрагивала золотая головка, я подумал было бросить ему бутылку пива – конечно, он ждал его от меня! – но побоялся, зашибу – он мог бы и не успеть вспорхнуть... Да и окна закрыты.
Неужто мы, на самом деле, сегодня... уезжаем? – внезапно вспомнил я. А как же: на свете все кончается, у кошки есть конец... Или там как-то иначе?.. А если так – что автор имел в виду?.. Нет, быть не может, чтоб все уже закончилось! Конечно! Три дня, но ведь четыре... ночи?..
Когда-то в юности я писал пьесы, одна называлась – "Только день", и мысль была в том, что совершенно не важно, сколько человек живет – три дня или долгие годы. Он успеет съесть три порции мороженого или триста, у него будет одна женщина или... С тех пор утекло много воды: я был знаком со множеством женщин, три из них стали моими женами, а мороженого я уже давно не пробовал. Но...
Оставалась последняя ночь! В скором поезде, и то, что здесь происходило, совершенно неважно, быть может, ради последнего "СВ" все и было задумано?
Кажется, мы еще раз обедали в том же ресторане на другой стороне Фонтанки. Втроем. Перед тем распрощались с братом. Очень нежно. Мои девушки были от него в восторге – "Настоящий интеллигент!". Очевидно, по сравнению со мной.
Потом полетели уже не часы, а минуты. Мы побросали вещи в сумки и расстались с вымечтанным двухместным номером безо всякого сожаления. Но ведь и там что-то было, было, а уж грохот трамвая мне никогда не забыть...
В вестибюле опять разноязычная толпа и гора заграничных чемоданов. Тина металась между своими клиентами и, подбегая к нам, докладывала о происходящем.
– Они боятся поезда и уже заказывают билеты на самолет. Несчастного корейца, у которого сразу же, еще в Москве, увели чемодан, я вроде уговорила остаться в поезде...
– Зачем? – спросил я.
– У него завтра самолет на Стамбул, в двенадцать часов дня. Я ему объяснила, что самолеты у нас ненадежны, а поезда всегда точно по расписанию. В восемь утра он будет в Москве, а поскольку чемодана у него нет, он и пешком успеет до Шереметьева...
– А зачем ему Стамбул, если он кореец? – спросил я.
– Он там живет, – сказала Тина, – он знаменитый корейский писатель.
– Стамбул, конечно, ближе, – сказал я, – до Сеула он пешком, пожалуй, не дойдет, но в Стамбуле живут турки. Ты куда его собираешься отправить?
– Мне надо, чтоб он добрался до Москвы, а там пусть сам разбирается.
– Бедный доверчивый кореец, – сказал я, и выяснилось, как в воду глядел. Но это не сразу выяснилось.
– Господа участники конференции... – объявила в микрофон очень хорошенькая питерская девушка, я вспомнил, что в день заезда приставал к ней здесь в вестибюле в надежде найти крутые яйца и она мне очень сочувствовала. – Господа участники! Те, кто едут в "СВ" в десять вечера, садятся в автобус с красными полосами, а те, у кого билеты в поезде, отправляющемся в одиннадцать вечера, в автобус с зелеными полосами. Можете там оставить свои вещи, их после банкета вместе с вами отвезут на вокзал, прямо к поезду. Милости просим принять участие в прощальном банкете...
Вот это культура, организация, думал я с завистью, не то, что наша коллективная каша, сочиненная Клавой – не к ночи будь помянута... И на всякий случай отдал очаровательной распорядительнице наш коллективный билет.
Мы забрались в краснополосатый автобус, нас было мало – только "СВ". Все та же милая девушка представила меня руководителем делегации. Я бросил наши сумки на свободное место.
Автобус тронулся, я не успел ни о чем подумать – и вот уже осточертевшие за эти дни Клодтовы лошади, к счастью, мы отвернули от Фонтанки, чуть проехали по Невскому в сторону вокзала...
Старый питерский особнячок, широкая лестница – толпа... Откуда они набежали, едва ли на всех хватит... Все возбуждены, чему-то радуются и полны надежд. Наш московский приятель повел нас сквозь толпу к некой двери, на которую я бы и внимания не обратил.
– Стойте здесь, а как только откроют...
Он был действительно хозяйственный мужик, мы оказались первыми, а столиков мало, все толпились вокруг большого общего стола, а мы на захваченный нами плацдарм натаскали всего-всего. Было очень красиво и обильно.
Сидели мы впятером, потом к нам подсел очень знаменитый московский писатель, с которым у меня после доклада завязалось нечто вроде близкой дружбы – что-то меж нами пролетело, а Тина, как я заметил, положила на него глаз.
Нам было очень хорошо. И чем дальше, становилось все лучше.
Наш столик оказался рядом с эстрадой, у микрофона один оратор сменял другого – питерцы, москвичи, евро-азиаты, американцы и эти. Все говорили о том, как замечательно прошла конференция и что мы не отдали и ни за что не поступимся нашей Свободой и Демократией. Читали стихи и, кажется, пели.
К нам подошел знаменитый питерский писатель с бородой, тот самый, у которого в ночном поезде из Москвы возникали сексуальные фантазии. Тина ему о них напомнила: "Как, мол, сейчас – не возвращаются?". Он решительно отрекся.
– Я два часа растаскивал чемоданы по всему составу, – сказал он, поглаживая бороду, – и со мной вообще такого не бывает.
Я не стал ему возражать, хотя хорошо помнил, как он сидел на чемодане и эти фантазии озвучивал.
– У меня возникла идея, – сказал я своим собутыльникам, – можно бы подойти к микрофону и ею поделиться, но я еще недоформулировал, а потому предложу только вам. Понимаете, в чем дело... Есть какая-то историческая несправедливость в том, что этот город фантастически прекрасен, а наш – столь же фантастическая помойка. Что если совершить обмен? Причем, не из столичного хамства, а для выявления духовной глубины всей нашей гигантской территории?
– Что на что будем менять? – спросил мой московский приятель.
– Помните, на месте конного императора у Мраморного дворца стоял когда-то броневичок и на нем было написано: "Смерть капиталу!"? Его увезли, там, где он сейчас, ему, очевидно, и место. Значит, в принципе такой обмен-передвижка возможен?
– И что вы предлагаете? – спросил знаменитый питерский писатель, он почему-то от нас не уходил.
– Я думаю, ему место у Кремлевской стены, там, где Мавзолей. Представьте Красная площадь, а на ней гениальная лошадь и... Вот где ему место, и сразу будет понятно, что'
– Императоры были только в Питере, – сказал питерский писатель, – они здесь рождались, здесь их убивали или просто хоронили. А ваш Мавзолей нам уж точно не нужен. Двигайте его на свою свалку. Если когда-нибудь дозреете.
– Выходит, мы обречены на современный скульптурный кошмар, который покроет нас, как саранча, – сказал я, – и ничего нам не светит?
– Надо жить по средствам, – сказал мой московский приятель, очень хозяйственный мужик.
– Давайте вырубим микрофон, – сказал я, – он бубнит в ухо, не дает сосредоточиться, а потому я, наверно, и говорю несообразности.
– Он только что обратился к тебе непосредственно, – сказала моя барышня, послушай...
– Повторяю... Руководитель делегации десятичасового поезда, выходите вместе с вашими делегатами, чтобы проследовать к автобусу. И счастливого вам пути!..
– Обождут, – сказал я, – здесь близко, а без меня не уедут.
Мы еще выпили, а потом долго прощались.
– Как жалко, что мы расстаемся, – сказал мой московский приятель, – мы бы продолжили в поезде, и ты бы доформулировал. У меня коньяк, а у нас сложилась традиция.
– У тебя есть собутыльники, – сказал я, – твой очаровательный помощник, Тина и знаменитый московский писатель, а у нас, прости, всего лишь "СВ". Но мы, – бестактно добавил я, – наконец-то останемся вдвоем.
– Прости и ты меня, – сказал мой московский приятель, очень хозяйственный мужик, – но мы едем не с ними, а через час после второго – третьим поездом. У нас тоже "СВ" и мы уж точно будем вдвоем. Я покупал билеты самостоятельно и не участвовал в вашем колхозе.
Таким людям, несомненно, принадлежит будущее, подумал я.
Потом мы пробивались сквозь веселую толпу. Оказалось очень много знакомых, полузнакомых и совсем незнакомых питерских коллег. Мы о чем-то говорили, сокрушались, что не успеем договорить, нам дарили книги с трогательными автографами, и когда мы наконец выбрались на лестницу, у нас в руках оказалась целая библиотечка.
Лестница была пуста, членов своей делегации я не увидел.
Мы спустились и открыли парадную дверь. Автобуса возле нее тоже не было.
Да, автобуса не было, и Невский – на сей раз Невский, а не Фонтанка, -был пуст. Не то чтобы совсем пуст, пустым он, как известно, никогда традиционно не бывает, но двигались совсем не те – чужие автобусы, шуршали троллейбусы и разных марок машины.
– Куда он делся? – задал я вполне риторический вопрос. – Может, тут есть какой-то двор? Наверняка – он не мог загораживать проспект, а потому...
Двора я не нашел и вернулся в особнячок. Мне объяснили, что автобус давно ушел.
– Без меня? – спросил я и не получил ответа.
– Осталось пятнадцать минут, – сказала моя барышня и уточнила: – до отхода поезда.
– Перейдем улицу и возьмем машину. Здесь и пешком пятнадцать минут.
Мы довольно быстро остановили машину.
– По-моему, это свинство, – сказал я, усевшись.
– Тебе говорили, предупреждали, но ты так разошелся с лошадью и Мавзолеем...
Мы выскочили на площади у вокзала. Автобуса не было. То есть были, были автобусы, но ни одного с красными полосами. Не могли же их успеть перекрасить?..
Я все-таки сунулся в один, другой – или было закрыто, или водители не могли понять, чего я от них хочу.
Оставалось десять минут. Даже меньше. Мы кинулись в вокзал.
– У меня там все документы... – говорила она на бегу.
– А у меня бутылка и ключи от московской квартиры. В дом я не попаду. Впрочем, можно сломать дверь...
На пустом перроне стоял наш поезд. Никто никого не провожал.
"СВ", как известно, в середине состава, а составы у нас длинные. Мы добежали. Из окон торчали головы евро-азиатов, они махали нам руками и что-то лопотали на своих языках. Никаких вещей возле вагона не было.
Я кинулся к проводнику. Никто ему вещей не оставлял.
– Ты можешь хоть чуть по-ихнему? – спросил я.
– Попробую...
Они о чем-то разговаривали. Слишком долго.
– Все очень взволнованы и за нас страдают... – переводила она, – говорят, что водитель спрашивал про наши вещи, но все отказались...
– Что ж они, попугаи, вместо того, чтоб страдать, не могли взять сумки?
– А зачем им наши вещи?
– Ладно, – сказал я, – устраивайся, а я еще раз сбегаю на площадь.
– Я не могу без паспорта, – жалобно сказала она, – меня дома убьют, я уже дважды его теряла...
Я сунул ей книги и побежал. За мной кинулась, спрыгнув со ступенек вагона, иностранка. Ей было под восемьдесят, она сильно хромала и тащила тяжелую сумку.
– Я вас покажу... – говорила она на бегу, – я знаю автобус, он имеет место там...
Я попытался взять у нее сумку, чтоб ей было легче бежать, но она посмотрела на меня с таким ужасом, что я тут же руку отдернул. Она еле переставляла ноги и меня задерживала. Наверно, из "Красного креста" или из "Врачей без границ", подумал я, может быть, шведка, во всяком случае, что-то по-ихнему залепила.
– Он не стоит, где место, – сказала она, когда мы наконец выбежали на площадь.
Оставалось три минуты. Обратно я ее уже тащил, но притронуться к сумке она не позволила.
Моя девушка стояла на ступеньках вагона рядом с проводником.
– Я надеялась, ты их найдешь.
– Я тоже. Что теперь?
– Вагон потрясающий. Наше прошлое "СВ" по сравнению с этим – товарняк. Бархатные диваны, и уже предлагали завтрак.
– Что ты решила?
– Знаешь что... – сказала она.
Таких глаз я у нее еще не видел. Они засверкали, порыв ветра рванул золотые волосы...
Господи, какая она красивая! – подумал я.
– Решай-ка ты сам эти проблемы, – договорила она.
Еще какое-то мгновенье я смотрел на нее, не мог оторваться.
– Остаемся, – сказал я, – оставь им книги, пусть просвещаются. Да пошли они со своими диванами и завтраком...
Она тут же спрыгнула со ступенек. Евро-азиаты торчали во всех окнах, что-то возбужденно говорили и почти плакали.
– Скажи им, что мы остаемся, что мы на своей земле и для нас это обычное дело.
Она им что-то говорила, они ей возражали, непонятно кричали хором и жестикулировали.
Поезд двинулся. Мы им помахали, они все еще тянули к нам руки из окон демонстрировали солидарность. И тут я впервые по-настоящему обозлился.
– Профурсетки, – говорил я, скрежеща зубами, – да наша Клава в тысячу раз их лучше – этих красоток и стюардесс! Почему они сюда не приехали?
Она держала меня за руку и смеялась – весело, звонко, счастливо...
– Ты такой смешной, – говорила она, – ты так смешно злишься...
– А если б я не отдал тогда в автобусе наш коллективный билет? – вспомнил вдруг я, – где б они сейчас все были – эти страдающие за нас правозащитники?..
Мы взяли машину и через пять минут тормознули возле особнячка на Невском. Слава Богу, не доехали до Аничкова, а то бы опять Фонтанка.
У тротуара стояли автобусы, из дверей особнячка вываливались питерские коллеги, наши, евро-азиаты и эти. Пьяные, веселые и очень довольные жизнью.
– Господи! – крикнула Тина. – Вы решили остаться? Или не уезжали?..
И тут я увидел питерскую распорядительницу.
– Я всегда знал, что Петербург чудовищный город, – сказал я ей жестко, но что его красотки бросают в беде несчастных путешественников...
Она заплакала. Настоящими, горькими, детскими слезами...
Делегаты уже лезли в автобус с зелеными полосами. Краснополосый одиноко стоял в сторонке. Двери открыты, наши сумки валялись у входа.
"И ни одна питерская сука не сообразила оттащить их к поезду..." бормотал я.
Я распотрошил свою сумку, вытащил последнюю, на ночь припасенную бутылку, сорвал пробку...
Я пил из горла на тротуаре Невского и постепенно приходил в себя.
Рядом плакала питерская красотка. Я опомнился.
– Хочешь хлопнуть? – и протянул ей бутылку.
Она отчаянно замотала головой, размазывая по щекам слезы.
– Твой прокол ничего не значит, – я обнял ее за плечи, – он нормален для такой красивой женщины – вы все такие. Это вас украшает – понимаешь? К тому же, если б не так, мы бы больше не встретились – представляешь, какой ужас!..
Я встал на колени посреди Невского проспекта. Не успевшие забраться в автобус евро-азиаты и наши толпились вокруг.
– Приезжай в Москву, – говорил я, – это не такой уж плохой город, хотя там нет Фонтанки, Мойки и чижика. Но мы встретимся – и мало ли что?..
Она улыбнулась сквозь слезы. Мы поцеловались.
И тут я услышал шепот Тины:
– У меня два свободных купе, одно – ваше. Компенсация за твои переживания...
Дальше был битком набитый автобус с зелеными полосами, все тот же вокзал, перрон, другой поезд. Тина запихивала в вагоны евро-азиатов и этих, за ней неотступно следовал доверчивый кореец, которому предстояло попасть вместо Сеула в Стамбул...
– Я отправила знаменитого московского писателя караулить наше купе и никого туда не пускать, – сказала Тина.
– Ваше или наше? – спросил я, но она почему-то не ответила.
Я видел все не слишком четко. Помню только, что очень знаменитый московский писатель лежал в какой-то невероятной позе: голова к двери, длинные ноги перегораживали купе.
Поезд двинулся.
Вчетвером мы лихо допили мою последнюю бутылку, передавая ее друг другу. Из горла.
– В ресторан, – сказал я решительно, – немедленно. Я угощаю. У нас ведь остались деньги – верно?
Моя девушка нежно улыбалась, смеялась, и я подумал, что она, пожалуй, создана для поезда, а не для гостиницы. И не для "СВ".
Мы шли длинным составом, проходили вагон за вагоном, тамбуры грохотали...
Поезд был, несомненно, другого класса: не ресторан – стоячка, высокие столики, а в буфет длинная очередь. Торговали водкой в розлив, горячей солянкой и всякой несерьезной закуской. Обзор загораживал толстый, чернявый с проседью, с висячими густыми усами, очень смуглый...
– Кубинский писатель, – шепнула мне Тина, – по-нашему ни слова...
– Скажи ему: он похож на пирата из Стивенсона.
Тина перевела.
Пират неожиданно побагровел, что-то быстро наговорил Тине и сжал кулаки. Тина испугалась.
– Он говорит, что твое место на кладбище, и готов помочь тебе туда отправиться... Что делать?
– Он для того сюда и приехал? – удивился я. – Тогда в нашей конференции был глубокий смысл.
Тина что-то принялась ему объяснять, он затих и взял две банки пива.
– Сейчас мы его научим свободу любить, – сказал я.
Мы взяли две бутылки водки, попросили пять порций солянки и что-то, не вспомнить уже, по мелочи.
Солянка на нас кончилась, а потому нам вылили остаток из кастрюли в одну большую миску и выдали четыре ложки.
– Зови своего Стивенсона, – сказал я Тине и взял пятую ложку.
Разговор был сумбурный, не вспомнить, водка и солянка на всех сработали. Стивенсона мы в конце концов расположили, братались с ним, хотя он буркнул Тине, что такое пойло – нашу солянку, из таких мисок у них едят только свиньи. Потом он совсем разошелся, облизывался на наших девушек, но, разобравшись в ситуации, признался, что мне очень завидует.
– Это тебе изысканный комплимент, – объяснил я своей барышне, – но мне он все равно не нравится.
Потом кубинец исчез, и мы про него забыли.
– Понимаешь, – говорил я очень знаменитому московскому писателю, – мне не удалось на банкете доформулировать свою мысль – микрофон мешал, но на ихней Фонтанке я что-то понял, нечто очень важное для себя и вообще.
– Главное – вообще, – поддержал он меня.
