Текст книги "Чижик-пыжик"
Автор книги: Феликс Светов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)
Забежал я туда как-то, еще не зная, за ста граммами. Он мне налил у стойки. Я посмотрел на стопку. "А сколько я тебе должен?" – на всякий случай спросил, пока еще не выпил. Он назвал цену. "Чего? – говорю. – Да я четыре бутылки могу купить за эти деньги..." Теперь он поглядел на меня: у меня вид был, надо думать, очень сокрушенный. Да пей так, говорит. Я выпил.
Итак, сидели мы в подвальчике, выпили по сто, и я рассказал о сегодняшнем посещении Пена.
– Что думаешь? – спрашиваю. – Три дня в Питере, две ночи, а кроме того поезд – день отъезда, день приезда. Еще две ночи.
– Потрясающе, – говорит, – я знала, тебе это сразу придет в голову, как только услышала про конгресс в Питере – ты ж рассказывал по телефону?..
– Сообразительная, а я думал, у тебя мимо ушей пролетело.
– Но при чем тут Большой, – говорит, – я, вроде, не по этому делу?
– Па-де-де – не сможешь?
– В каком смысле? – говорит. – Впрочем, можно кой-что придумать...
В глазах у нее что-то такое проехало, и она как бы меня и видеть перестала. Чудо какое-то, думаю, ее только включить или завести...
– Понимаешь, – говорит, – писатели, я имею в виду настоящих талантливых людей, они обязательно и еще в чем-то...
– Ты про что? – не понял я.
– Ну хотя бы, скажем – рисунок. Вообще изобразительный ряд. Им, понимаешь, мало чисто литературного способа самовыражения, они себя и в другом ищут... Я талантливых людей имею в виду.
– А я как же? – говорю. – Выходит, я как бы, что ли, – без таланта?
– Ты себя в другом находишь, и меня это вполне устраивает.
– Тогда ладно, а то я было...
– Хорошо, – говорит, – давай телефон твоего футболиста, мы с ним договоримся.
– Зачем телефон, я тебя отведу, представлю, познакомлю... А в чем твоя идея?
– Нет, – говорит, – я сама, ты будешь только мешать.
– Ты ж его не знаешь?
– Видела я его – с усами, славный мужик, открытый и контактный. Об остальном не беспокойся.
– Так о чем все-таки речь?
– "Писатели рисуют" – понимаешь?
– Не понимаю. Да и какие писатели – кто из них рисует?
– Не обязательно живопись, – говорит, – могут быть рисунки на полях, почеркушки... Пушкин рисовал? Представляешь, какая может быть выставка Пушкина?
– Представляю, – говорю, – уже была тысячу раз. И больше.
– Вот я об этом. А у нас будет сегодняшняя литература.
– Да о ком ты говоришь – где ты нашла Пушкина?
– Вознесенский рисует, Битов рисует, Войнович рисует... Да и этот твой футболист. Я и книжку его читала, последнюю.
– Правда? – удивился я. – Что скажешь?
– Мне понравилась. Смелый человек, свободный, без комплексов. Пишет о сплошном блядстве, а такая чистота, даже наивность... Отличный малый, можно разговаривать. Короче, будет тебе выставка, почище Большого. А деньги этот футболист достанет? На помещение, оформление, развеску? Я и с галереей договорюсь – есть у меня мысль, и фуршет там может быть – хоть на сто-двести человек...
Самое поразительное, что наше "историческое сидение" в "Славянском базаре" мгновенно стало реализовываться: "футболист" дал отмашку – добро по всем пунктам, "галерея" оказалась очаровательным особнячком на Малой Дмитровке; ровно через месяц прекрасно оформленные картины наших гениев висели в двух залах и на лестнице, посетителей – толпа, не протолкнешься, фуршет по всем законам русского гостеприимства – высокая пьянка... А кроме того, тут же, для полноты действа была предложена презентация только что вышедшей двуязычной – и на английском – книжки: "Написано в тюрьме" – от Гумилева до наших дней...
Хозяйка особнячка – высокая, стройная, с оленьими глазами, выказывала полный прием, перед началом представления налила мне, как человеку, причастному к организации мероприятия, хрустальный бокал исконного нашего напитка, я был растроган и, как мне казалось, очень красноречиво принялся посвящать ее в глубины самой прочной традиции отечественной словесности.
– Русские писатели всегда сидели в тюрьме, – говорил я, глядя в оленьи глаза моей собеседницы, – полистайте хотя бы эту книжку... Кстати, давайте перейдем на "ты", а то как бы не совсем прилично...
– Я попробую, – сказала она и удивилась.
– Хотя, понимаешь, – продолжал я, воодушевляясь, – был, был момент, когда все мы дрогнули, примстилось нам, что останется эта традиция только в документах, свидетельствах и мемуарах, будет всего лишь почтительно изучаться. Останется в музее, экспонатами для моей подружки – понимаешь, о ком я говорю?
Она кивнула.
– Но когда познакомились мы с Гришей Пасько, – не унимался я, – вон он, видишь, пьет водку с нашим футболистом и этой моей подружкой?.. Пока он еще среди нас – я Пасько имею в виду. Познакомились и поняли – нет, живая она, вечно живая традиция, никуда нам от нее не деться...
– Вот вам... то есть тебе, микрофон, – сказала хозяйка особнячка и сверкнула оленьими глазами, – объясни присутствующим, а то для иностранцев все это уж точно темный лес.
– Я не умею по-ихнему, – сказал я, – разве что ты переведешь?
– Why not, – сказала хозяйка особнячка.
– Господа коллеги! – сказал я в микрофон и звякнул хрусталем о бутылку. С приходом к власти всенародно избранного нового президента ворота русской тюрьмы снова широко распахнулись для нашей словесности – заходите, дорогие коллеги, гостями будете!..
Нет, не Большой театр, куда ему – там всего лишь детский сад, кружок по фото...
Удивительное дело, никогда у меня такого не было: по рельсам, по рельсам семафоры зеленые! Сами собой легко преодолевались все трудности и возникавшие осложнения – мне шел и шел фарт!
Наконец наступил день отъезда. Верней, его ночь. Или, чтоб совсем точно, полночь. Я стоял на перроне Ленинградского вокзала. Мои коллеги прибывали группами: московские, питерские, евро-азиаты, американцы и эти. Все были в приподнятом настроении и более того – в последний день крепко расслабились. Конгресс прошел достойно, мы отстояли свою правду, хотя были, были доброжелатели, азартно ждавшие именно нашего позора. В шестидесятые годы это называлось "жаждой Иуды": человек, не решившийся совершить поступок, требовавший, скажем, мужества, а последствия, как мы помним, бывали крутыми, ждал, что решившийся на этот поступок непременно скиснет, отступит, расколется – и тогда все станет на свои места – внутренний комфорт вернется, а сломавшегося можно и пожалеть...
Итак, полночь, Ленинградский вокзал... Нет, здесь требуется еще одна подробность, пояснение, а то весь сложный механизм интриги будет не совсем понятным. В действие вступает дама с оленьими глазами, хозяйка особнячка на Малой Дмитровке. Странное было у нее имя – Тина.
Дело в том, и на самом деле я сразу об этом подумал, что вымечтанный мной "СВ" был, конечно, ловушкой. Ну как мы туда войдем, в этот роскошный вагон, где для нас – героев конгресса, забронированы пять купе? Самые-самые из наших иностранных гостей и я с... Ее же несомненно будут провожать! Вот в чем была проблема, и на первый взгляд она казалась непреодолимой.
Впрочем, я тут же предложил ей вариант: я покупаю третий билет, но в купе ты затеряешься среди множества пассажиров, а когда поезд тронется, перейдешь в "СВ". Очень просто. А если двери будут закрыты? – спросила она. Какие двери? Ну, между вагонами? Они не могут быть закрыты, сказал я, там ресторан и люди ходят туда-сюда, не говоря о том, что мало ли что может произойти, двери всегда должны быть открыты, хотя бы для безопасности. А ты давно ездил в поезде? – спросила она. Последний раз пятнадцать лет назад. Вот видишь, сказала она, а я и того больше, когда-то в детстве, сейчас могут быть совсем другие порядки. В том поезде, в котором я ехал пятнадцать лет назад, сказал я, двери были закрыты не только между вагонами, но и на двери "купе" два замка один висячий, а другой английский, и их открывали два солдата, обязательно в присутствии начальника конвоя. Но то был не "СВ", а "столыпин", и не "стрела", а... Ты все-таки узнай и проверь, сказала она. Каким образом? Пойдешь на вокзал и спросишь проводников, а то мало ли что, что ж, я целую ночь... Хорошо, пообещал я, хотя это была полная глупость, не говоря о том, что вместо третьего билета можно было бы купить десять бутылок "лимонной". Это я сразу подсчитал.
Вот тут мне и вспомнилась дама с оленьими глазами – Тина.
Мы разговаривали втроем. Ты давно была в Питере? – спросил я Тину. Ой, давно, сказала она, и это моя мечта. О чем базар, сказал я, мы заказываем тебе третий билет – в купе, ты берешь на себя семьдесят иностранцев, по-ихнему ты можешь, но сначала мы садимся с тобой в "СВ" – понимаешь? А на твое место... Поезд тронется, и вы поменяетесь. За полчаса с иностранцами ничего не стрясется – справишься?.. – спросил я мою барышню. Во-первых, я не могу по-ихнему, сказала она, а во-вторых, что я буду делать, если между вагонами двери закрыты? Я узнавал, соврал я, двери всегда открыты, в крайнем случае, в Бологом поезд наверняка остановится и вы перейдете. А это где – Бологое? спросила она. На полдороге. То есть полночи вы будете там вдвоем, а я среди семидесяти иностранцев? – глаза у нее стали не такими, как обычно, совсем другие были глаза. Разберемся, сказал я, но это хороший вариант, лучше пока нету.
Я отправился в Пен, к Клаве. На сей раз она встретила меня благожелательно и тут же бросила телефонную трубку.
Ну, что у тебя – рассказывай? – и глаза загорелись. Рутина, говорю, как и бывает в моей медовой ситуации, то одно, то другое. Но я пришел по делу: мне нужен третий билет. Ты с ума сошел? – спросила Клава. Может быть, сказал я, но иначе невозможно, все рухнет. Я пока не могу тебе всего объяснить – поверь и все. Давай договоримся: я беру на себя ответственность за самых-самых, которые в "СВ", их я обустрою, на другие вагоны, где семьдесят второстепенных, меня просто не хватит, тем более у меня ситуация, ты в курсе. За них будет отвечать Тина – для нее и третий билет в купе. А это еще кто такая? – спросила Клава. Наша благодетельница, сказал я, это она устроила выставку и презентацию, перешибла Большой. А она справится с ними? – спросила Клава. Для нее это вообще семечки, сказал я, во-первых, она может по-ихнему, а во-вторых, она профи – понимаешь? Когда-то служила затейницей. Все будет в лучшем виде. Ручаюсь. Ну ты даешь... – задумчиво сказала Клава и загрустила.
3
Поезд мягко тронулся, я даже не сообразил, что мы уже едем.
– Что с тобой? – спросила она.
Я открыл глаза. Она сидела напротив, на диване, поджав под себя ноги, курила.
– Неужто получилось? – спросил я. – А что теперь?
Она засмеялась.
– Ура!.. – прошептал я.
– Мы же вдвоем, – смеялась она, – зачем шепчешь? Ни-ко-го...
– Не верю, слишком просто, – я говорил вполголоса. – Так не бывает...
Дверь двинулась, вошел проводник. Молодой и полуинтеллигентный.
– Ваш завтрак, – он положил на стол два пакета.
– А ужин? – спросил я.
– Спать пора, – он посмотрел мне в глаза, моргнул и вышел.
Дверь щелкнула.
Я глядел в ее зеркальную поверхность: под фонарями мелькали, метались, появлялись и исчезали знакомые, малознакомые и совсем чужие лица, мои коллеги прибывали и прибывали, заполняя перрон, у табло громоздилась гора заграничных чемоданов... Потом я увидел Клаву: зажав в высоко поднятой руке коллективный билет, она отбивалась от Тины, пытавшейся у нее этот билет забрать... Внезапно прямо передо мной возникла моя барышня, я шагнул было к ней, но увидел рядом ковбоя с сумкой, он осматривался с брезгливым любопытством, поставил сумку и буркнул: "Я, вроде, лишний на этом празднике жизни...". Что-то еще сказал, я не расслышал. Потом он повернулся и исчез в темноте.
Я смотрел ему вслед с уважением и безо всякого сочувствия.
"Тина, – сказал я, пробившись сквозь толпу, – диспозиция меняется: ты ведешь всех в купе, а мы..." "Учти, – крикнула мне Клава, – ты отвечаешь за всех, понял – за всех! А кроме "СВ" еще три купированных, ты всех должен..."
Дальше я не слышал, мне было совершенно не интересно, что и кому я должен...
Она разворачивала пакеты.
– Ой, гляди...
На столе появилась колбаса, сыр, булочки, печенье...
– Я тоже типа, как бы, не фраер, – сказал я.
Пятнадцать лет назад перед этапом мне выдали на Пресне три буханки черного – из расчета полбуханки на день – и вонючий целлофан с хамсой. Но на гражданке, как я помнил, стоило поезду двинуться, все начинали стучать в лбы вареными яйцами, разворачивали жареных куриц... Десяток яиц я сварил, а курицу заменил банкой красной икры. Помидоры и огурцы из ее сумки завалили наш столик. Было очень красиво. Я вытащил бутылку.
– А как же Тина? – спросила моя барышня.
– Я дал ей полчаса на всё про всё, – сказал я, – она их раскидает и...
Мы смотрели друг на друга.
– Полчаса, полчаса, – промурлыкала она, – это мало или много?
– Мало, если впереди четыре ночи и три дня, и много, если...
– У тебя плохо с арифметикой, – сказала она, – это в любом случае мало.
Рюмок не было, мы выпили по стакану и закусили огурчиком. Яйца есть я не мог, а икру было жалко: стол накрыт – мы ждали гостя!
О чем мы говорили?.. Нет, опять не вспомнить. Но закусывали только огурцами.
– Второй час, – сказала она. – Может, двери все-таки закрыты, ты же соврал, что узнавал у проводников?.. Или она не знает номер нашего вагона. Или...
– Она очень деликатная, – сказал я, – но если ты хочешь, я ее притащу...
В какой-то момент я подумал, что в суматохе мы сели не в тот поезд: я проходил вагон за вагоном, в пустых коридорах гулял ветерок, двери плотно задвинуты – где же толпа, только что буйствовавшая на перроне?
В пустом ресторане, наклонившись друг к другу лбами, сидели два мужика. Когда я проходил мимо, один поднял голову и спросил:
– Вы случайно время не знаете?
– Знаю, – сказал я, – полвторого.
– Вот видишь, – сказал он, упершись лбом в своего собеседника, – за час мы уговорили одну бутылку. Осталось семь часов. Сколько мы их уговорим?..
Ответа я не расслышал, открывая дверь в тамбур, легко умножил оставшиеся часы на бутылки. Следующий вагон был так же пуст, я прошел еще один такой же, но тут дверь из тамбура заклинило – открыть ее мне не удавалось: "Все-таки заперли..." – успел подумать я, нажал посильнее, кто-то взвизгнул, и я вломился...
Здесь стояла толпа – как два часа назад на перроне, громоздились заграничные чемоданы, слышалась разноязычная речь... "Спокойно, спокойно!.. услышал я Тину. – Прошу всех замолчать и слушать меня, только меня..." Дальше она залепила что-то по-английски...
Я протиснулся в вагон, Тина меня увидела.
– Все дело в коллективном билете, – быстро говорила она, глаза сверкали, и я понял, что, назначив ее руководителем делегации, сделал правильный выбор, если бы у каждого был свой билет, все было бы нормально, а тут все набились в один вагон, у одного корейца уже увели чемодан, они вшестером – корейцы забрались в одно купе, я не могу их растащить... Я говорила Клаве, она меня не слушала...
– Я имел ее маму... – услышал я.
На поставленном торчком чемодане сидел знаменитый бородатый питерский писатель, он был совершенно пьян и, видимо, пытался осмыслить ситуацию.
– Я имел ее бабушку... – продолжал он безо всякого выражения.
– У него сексуальные фантазии, – шепнула Тина, – он не может слышать имя Клавы...
Через толпу протиснулся начальник поезда – в форме он походил на генерала.
– Граждане, господа... – вразумляюще говорил он, – у нас еще два пустых вагона, прошу не волноваться, мы всех вас сейчас...
– Уходи, – шепнула Тина, – еще полчаса, и я их раскидаю...
– Водка стынет, закуска...
– Полчаса, – шептала Тина, – и я у вас...
Когда я проходил рестораном, мужики продолжали тему:
– Через год, – услышал я, – пойдет скоростной – два часа – и ты в Питере. Сколько мы успеем усидеть за два часа?
– Какой ты быстрый... – сказал второй.
Я открыл дверь в вымечтанное нами купе. Она курила и глядела в темное окно.
– Давай еще по стакану, – сказал я, – у нас снова полчаса.
Мы выпили и закусили огурцами.
Ситуация была дикая, во всяком случае, странная. Время уходило...
– Уже четвертый час, – сказала она вдруг, – там могло что-то случиться. Вообще, с нашей стороны свинство, мы ее втравили, а она тут и вовсе ни при чем. Тоже мне – друзья. А если ее там...
– Хорошо, – сказал я, – я их сейчас всех...
Что с ними делать, я, разумеется, не знал.
Пустые вагоны, пустой ресторан, те же мужики...
– А если колесо отвалится? – сказал один, когда я подошел к их столику.
– Какое колесо? – спросил второй: кто из них кто, я уже не понимал.
– Сколько, по-твоему, колес в каждом вагоне?
– Четыре. Два и два.
– Это у телеги четыре, и у лошади – ноги'
Пробегая следующие пустые вагоны, я пытался сосчитать: на шестнадцать умножить не получалось... В третьем вагоне я удачно умножил на десять и остановился: "Но ведь это тот самый!..". Конечно, я хорошо помнил, что третий вагон после ресторана был набит битком, я еще не мог сразу открыть дверь из тамбура...
Вагон был пуст, двери плотно задвинуты, гулял ветерок...
Тина тогда стояла у первого купе, и у меня было ощущение, что она именно там угнездилась... Нет, она сказала, что туда влезли пятеро... Нет, шестеро корейцев... Господи, неожиданно и странно подумал я, а если они ее... съели? Я помнил – конечно, помнил! Я работал на Сахалине в газете пятьдесят лет назад, там было много корейцев, они ели... собак. Я хорошо помнил, как у моего приятеля сожрали пуделька. Собака, разумеется, не человек, но мало ли что и как могло измениться за полвека?.. Что-то у меня с головой, водка, беготня по вагонам – при чем тут собаки? Здесь наши коллеги, замечательные писатели, правозащитники, интеллектуалы...
Я постучал еще раз. Ответом – мертвая тишина. Я перешел ко второму купе, потом к третьему...
Выглянул проводник.
– Вам чего?
– Я писатель, – сказал я, – руковожу всей делегацией, где тут у вас...
Он плюнул, махнул рукой и скрылся в своем купе.
Положение было безвыходное – что делать? Скорей, по инерции я стукнул снова, посильней...
Внезапно дверь щелкнула, двинулась, и на пороге возникла – Тина. Она была завернута в простыню, один ее конец держала зубами, другим пыталась запахнуться. Под простыней явно ничего не было.
– Живая? – спросил я.
– Не знаю, – шепотом сказала она, – может, и живая. Но я не могу уйти, здесь французы...
– Слава Богу, – сказал я, – они европейцы и живут в культуре.
– Да?.. – удивилась Тина. – Может быть. Но они сказали, что если я уйду, они мне не откроют. Они никому не откроют, смертельно напуганы, у кого-то что-то еще уволокли.
– Пошли к нам, – сказал я, правда, не очень уверенно, – как-нибудь перекантуемся.
– У меня нет сил, – сказала Тина. – Мы только что растащили их по вагонам, я валюсь с ног, давайте до завтра? Не сердись...
Край простыни она отпустила. Я угадал.
В пустом ресторане дискуссия набирала силу.
– Ты знаешь, что такое вибрация?.. – настаивал один.
Я никак не мог сосчитать, сколько они должны были уже выпить – четыре часа!
– Какая виб...рация? При чем тут...
– А при том, что при такой сумасшедшей скорости – как самолет! – вибрация становится критической – понимаешь? И хотя бы одно колесо из этих, пусть двухсот пятидесяти... Ну не довернули гайку, ну выпил пивка или еще чего? Ты можешь представить, сколько болтов и гаек в колесах во всем составе из двадцати пяти вагонов? Попробуй сосчитать, если в каждом колесе...
Это была, конечно, уже не арифметика и даже не алгебра!
– Колесо отвалится, – услышал я, покидая ресторан, – знаешь, куда мы улетим на такой ско...
А что если они и сейчас что-то не довернули? – думал я, открывая дверь в наше купе.
– Немедленно по стакану, – сказал я.
– Через два с половиной часа вставать, – сказала она. – Ты знаешь, что такое воробьиная ночь?..
– Это другое, – сказал я, – и она у нас уже была.
Утром мы покидали в сумку наши продукты. Сумка была тяжелой. На перроне разноязычная речь, гора заграничных чемоданов – мне показалось, их стало больше, не жалко, если и еще уведут. Погрузились в автобусы. Мои девушки увлеченно чирикали.
Пустые улицы, чужой удивительный город – заграница!
Автобусы остановились у огромного стеклянного здания – что-то вроде "России".
– Пускай сначала их всех раскидают, – сказал я, – мы не станем суетиться, хватит вчерашнего – давайте по пивку...
Свобода, чужие берега, пальмы и лиловый негр... Но главное – все впереди.
Пролетел час, полтора, мы пили пиво, курили и обсуждали невероятные события минувшей ночи. "А куда, собственно, денется Тина..." – подумал я и напрягся. У нас двухместный, и она нам как бы не обязательна...
Наверное, глаза у меня стали очень выразительными, потому что моя барышня шепнула:
– Она сейчас к своей подруге – где-то на Петроградской или еще на какой-то ихней стороне. Вроде наших Черемушек... Но пока она с нами – верно? Мы же должны прогулять с ней прошлую ночь?
– Само собой, – сказал я, – мы интеллигентные люди... Ладно, пора забрать наши ключи.
У стойки все еще толпились иностранцы, очередь была, как в наше время за водкой. Я почему-то стал нервничать: всегда боишься – как раз тебе и не хватит.
Наконец добрался, отдал паспорта. Девушка была очень красивая – как стюардесса. Мой паспорт она взяла, а второй куда-то закинула.
– Двенадцатый этаж, за ключами подойдите к третьей стойке.
– Погодите, – сказал я, – но это же одноместный номер?
– Конечно, – глаза у нее были томные и одновременно наглые, – двухместных у нас нет...
"Тогда я уезжаю обратно, в Москву..." – услышал я.
Я повернулся на голос. Рядом со мной у соседней стойки стоял мой московский коллега, я видел его в ночь отъезда на перроне, он тоже садился в "СВ", но в моем списке не значился, это я хорошо помнил, и был он словно бы не один, я еще подумал пригласить его на нашу ночную пьянку, но не знал, в каком он купе, и о нем позабыл.
– Я должен работать, а потому приехал с помощником, – он говорил спокойно и безо всякого нажима. – Это было моим условием. Если нет номера, я немедленно возвращаюсь в Москву...
Я не расслышал, что ему ответили.
– Отдавайте второй паспорт, – сказал я, – я еду в Париж, там у меня конференция, я предпочел вашу, но коли так, мы немедленно отправляемся в аэропорт... Из вашей провинции можно улететь в Париж?..
– Подождите полчаса, – сказала красавица за стойкой и очень обозлилась. Сейчас начнется разъезд, мы что-нибудь придумаем...
– Спасибо, коллега, – сказал я с чувством, повернувшись к нему, – я бы ни за что не додумался.
– Да пошли они все, – сказал он, – дурака валяют.
– Давай по пиву, – сказал я.
– Нет, – сказал он, – у нас коньяк, лучше вечером, если не возражаешь...
Я не возражал. Еще полчаса мы проболтались у стойки, я уже не отходил ни на шаг. Сначала мне предложили два одноместных, от которых я гордо отказался, напомнил о Париже, и наконец выдали ключи от двухместного.
Десятый этаж. Мы шли по длинному коридору, приглядываясь к номерам.
– Вон твой приятель, – шепнула моя барышня, – мне кажется, его помощник другого пола.
– Естественно, – сказал я, – у него нормальная ориентация...
Номер как номер: две кровати, между ними тумбочка, ванна, сортир, огромное окно, производственный пейзаж...
– Старый Петроград, – сказал я, высунувшись в окно, – пахнет революцией и, отчасти, гражданской войной.
Мои девушки разлеглись на кроватях.
– Вас двое, – сказал я, – накрывайте на стол – это будет справедливо, – и вытащил из сумки бутылку.
Еще одна была запланирована на следующий день, и еще одну я оставил на дорогу обратно.
– А где продукты? – спросила моя барышня.
– В сумке, – сказал я, – вместе складывали.
– А куда ты дел сумку?
– Я... ее?
Сумки не было. Мы ползали под кроватями и заглядывали в ванну.
– Я видела, как ты вышел из вагона с двумя сумками, – сказала Тина, – одна – вот эта, висела у тебя на плече, а другая, хозяйственная...
– Потом мы сели в автобус, – продолжила моя барышня. – Почему ты ее не взял, когда мы выходили?
– А почему я должен был ее брать? Хозяйственная сумка – женское дело. Ты сама всегда говорила, что...
– Спокойно, спокойно, – сказала Тина и развела нас по углам, как на ринге. – Давайте вспомним, как... И не забудьте, что кабы не я, мы все бы еще вчера съели.
– Может, автобус еще стоит, – сказал я, – прошло всего три часа, как мы... Они же должны везти нас на открытие конгресса и зафрахтованы на все дни...
Раздался телефонный звонок.
– Не берите трубку – я сам! Наверно, нашли...
Это был мой младший брат.
– Как ты меня обнаружил?
– Ты же сообщил, что приезжаешь, а тут у меня все схвачено. Но почему такой голос – тебя у нас обижают?
– Ты где?
– Недалеко.
– Приходи. Номер ты знаешь...
– Ты правда подумал, что звонят насчет сумки? – спросила моя барышня. – Ну ты даешь...
– Питер интеллигентный город... – я уже бежал по коридору.
Автобусов не было. То есть стояли какие-то, но другие. Или – те же?
Я обратился к одному из водителей. Он отнесся сочувственно. Скорей, безразлично.
– Подойдите через час-другой, они вернутся.
Стюардессы за стойкой тоже делали вид, что очень сочувствуют.
– Крутые яйца, – говорил я, – и много другой закуски...
– Буфет на двенадцатом этаже, – сказала красавица с наглыми глазами.
В буфете на двенадцатом были только жареные пирожки. Такими торгуют у нас на Курском вокзале. Вернее, торговали всю мою сознательную жизнь.
Когда я вошел в номер, их было уже трое, и они оживленно разговаривали.
– Познакомились? – спросил я. – Учтите, он большой ученый и, как положено в Питере, – ихний суперинтеллигент.
– Москвичи всегда приезжают втроем? – спросил суперинтеллигент мешковатый, в очках, носатый и, в отличие от меня, сильно кудрявый.
– Я должен заботиться о младшем брате, – сказал я.
– Можно выбирать? – спросил младший брат.
– Если хватит смелости, – сказал я. – Или – наглости.
– У меня свидетели, – сказал брат, – я угадал сразу. Хотя, честно сказать, удивился. Мне казалось, я тебя знаю.
– Удивился моему выбору? – спросил я.
– Скорей, твоей смелости. Или наглости.
– Пять-ноль, – сказала Тина, – в пользу младшего брата.
– Тебе уже рассказали о нашей трагедии? – спросил я. – Будем закусывать пирожками от Курского вокзала.
– Мне как блокаднику слышать это было невыносимо, – сказал брат.
– Еще бы! А еще говорят, Питер – интеллигентный город. Я лучше о вас думал. Обокрасть путешественников! Такое случается только на Гаити.
– Он по растяпству забыл сумку с продуктами, а предъявляет претензии целому городу! Хорош гусь московский, – сказал брат.
– В интеллигентном городе пропажу тут же бы вернули.
– Конечно, – сказал брат, – если бы на яйцах была выгравирована твоя фамилия и желательно, чтоб адрес.
– Тихо, братья, – сказала Тина, – переходим к культурной программе.
Она действительно профи, подумал я.
Вы выпили по стакану и закусили пирожками с Курского вокзала.
– Дорогие москвички, – сказал младший брат, – простите за назидание, но у нас в Ленинграде утром не пьют. Пускай он идет открывать свой конгресс и делает, что хочет, а я покажу вам город.
– Ты очень шустрый, – сказал я, – девушек я тебе не доверю, я за них в ответе. И открывать конгресс не стану. Веди нас...
Было, было в Питере местечко! Мы сидели тогда у широкого окна, на нас глядела Петропавловская крепость, а под нами...
– Помнишь, мы пили с тобой коньяк, – сказал я, – а над Невой летали чайки... Больше ничего в этом городе я не видел – и не надо.
– Припоминаю, – сказал брат. – Дом ученых. Я там давно не был, не знаю, как и что...
– Веди, – сказал я, – добьем бутылку и – вперед.
– Ты не пойдешь на открытие конгресса? – спросила моя барышня.
– Нет, – сказал я, – у меня завтра доклад, и я должен к нему готовиться.
– Можно я позвоню подруге, у которой остановлюсь? – спросила Тина. Ничего, если она подойдет к этому Дому ученых? Его найти легко?
– В Ленинграде все знают Дом ученых, – строго сказал брат. – Или она москвичка?
Мы долго торговались: они хотели идти пешком, а я утверждал, что у нас мало времени и надо немедленно добраться до... Сторговались взять такси до Аничкова моста – там якобы рядом.
Фонтанка оказалась местом очень знаменитым, что ни дом – история и литература, причем по обе стороны. Я бежал впереди, а они охали, курили и восхищались. Все это происходило чрезвычайно медленно. В каком-то месте, обернувшись, я увидел, что они заглядывают за парапет, потом брат поочередно держит их за ноги... "Уронит, интеллигент..." – я вспомнил, как однажды он уже утопил в Мойке коляску, слава Богу, без внука...
– Но сейчас я тебя заставлю посмотреть, – сказал брат, когда я подбежал. Больше не отходи от нас и не беги...
– Ты и меня станешь держать за ноги? – спросил я.
– Я не о том, что здесь, – сказал брат, – у тебя нет никакой любознательности на редкие вещи, но вот это ты должен увидеть...
Двор Мраморного дворца, конный Александр III...
– Пожалуй, ты прав... – удивился я, – тут, верно, можно и... задержаться, – это было, на самом деле, грандиозно. – Какой, все-таки, пошлостью кормили нас двести лет... Именно так – красивой пошлостью.
– Ты имеешь в виду Медного всадника? – спросил брат.
– Насаждали его, как картошку, – продолжал я, – какой-то Шиллер, прости, Господи, а тут...
Мощь и... Может быть, красота в... безобразии, в такой грубой и безжалостной силе? Гениальная лошадь да и сам...
– Да, тут лучше помолчать, – сказал я.
Брат торжествовал.
– Ладно, побежали дальше, – сказал я, – я помню, нам еще чуть-чуть...
Нева, ветер, на другой стороне Петропавловская крепость. Я свернул за угол...
– Я бы и без тебя нашел!
Ободранная дверь, темно...
– Но ведь я не ошибся?
– Не ошибся, но что-то тут не то...
Мы поднялись по замусоренной лестнице: пустые залы. Попался мужик.
– У нас ремонт.
– Но выпить-то можно?
– Внизу, – сказал мужик, – в подвале.
Подвал оказался комнатушкой: стойка, три столика, мутные окна под потолком – никакого вида.
– Простите, – сказал брат, – я не виноват, это он, но я знаю, куда вас надо...
– Ни за что, – сказал я, – больше ни шагу, немедленно...
Нам дали теплую водку и холодные пельмени.
– А сейчас на открытии конгресса подают... – веселилась моя барышня.
– Вот мы его и откроем, – сказал я.
Мы выпили за открытие конгресса. Потом за встречу. Потом... Было очень хорошо.
– Тиночка! – услышал я за спиной. – Я все-таки нашла вас!..
Я обернулся: девушка была интеллигентной и провинциальной. Звали ее Изольдой. Брат был растроган – ленинградка на высоте, и отправился требовать подогрева пельменей.
Мы выпили за ленинградских девушек. Потом за московских. Водка была все такой же теплой, а пельмени разогрели только снаружи.
Изольда раскраснелась, даже глаза под очками поблескивали – водку она пила явно первый раз в жизни. Впрочем, может быть, я и ошибался, я плохо знаю ленинградок.
