Текст книги "Чижик-пыжик"
Автор книги: Феликс Светов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
– Хотите, я сделаю вам замечательный подарок? – неожиданно сказала Изольда. – Я могу открыть для вас запасники Эрмитажа...
– Невероятно, – сказал брат, – я тебя недооценивал. Я-то, разумеется, бывал, но тебя, только что тут появившегося...
– Изольда – главный хранитель, – сказала Тина.
– Что ты, совсем не главный... – Изольда даже похорошела от смущения, – но для вас...
– Отсюда ни шагу, – жестко сказал я, – и я вам сейчас объясню почему. Объясню очень доходчиво. Но сначала выпьем за то, что происходит за этими стенами – за Неву, за чаек и за корабли. За нечто настоящее и высокое.
– Ты понимаешь, от чего отказываешься? – брат был возмущен до крайности. Тебе предлагают...
– Понимаю, – сказал я. – Я никогда не был в Эрмитаже. То есть был, был сто лет назад, но не двинулся дальше вестибюля, меня заставили надеть войлочные тапки, я заскучал и ушел.
– Ну и что? – сказал брат. – Всего лишь свидетельство о тебе.
– Конечно, – сказал я. – Зачем запасник, если я не знаю музея? Это первое соображение. Второе более серьезное и имеет отношение уже не только ко мне.
– Может, все-таки пойдем?.. – посмотрела на меня моя барышня, – я даже и не мечтала...
– Итак, второе соображение, – сказал я безжалостно. – Но сначала – за настоящий музей, о котором я сейчас вам расскажу. Верней, о тех, для которых музей и его идея...
В голове у меня звенело: утром я пил пиво, в гостиничном номере водку, потом мы бежали вдоль Фонтанки, меня сильно взболтало, потом выпивали и закусывали неведомо чем... Уходить из этого подвала, за стенами которого шумела река... Ни за что!
Я старался не смотреть на главного хранителя Эрмитажа.
– Что такое Эрмитаж? – меня уже несло. – То есть в чем есть идея сего знаменитого собрания? Нет никакой идеи, просто роскошная антикварная лавка, пусть одна из самых роскошных в мире. А что еще?.. Когда-то, в XVIII веке нищие европейские художники, у которых не было денег даже на бормотуху, узнали, что есть дикая северная страна, в которой золота больше, чем снега и грязи. Они потащили туда свои шедевры – а что еще? Я не стал бы тревожить ваше гордое воображение, кабы в Москве, которую вы традиционно не любите, не было настоящего национального музея. Музея, а не лавки. Но я даже не об этом...
– Ну знаешь, брат, – сказал мой младший брат, – я всего мог от тебя ожидать в связи с твоей темнотой, но такого... Изольда, уходим отсюда!
– Сначала выслушай, – сказал я, – и еще по стакану...
Мои собутыльники молчали – я всех оскорбил.
– Понимаешь, – говорил я, – мы приехали сюда решить некую неразрешимую проблему – философическую, но, отчасти, и в историческом аспекте. Я должен победить время – понимаешь? Впрочем, не важно, почему и зачем, но – приехали. Пока решить не удавалось, но когда ты показал нам ту лошадь, а на ней императора, что-то стало проясняться... Здесь очень сложная ассоциация. Я о величии России, начало которому не у вас – а в Москве. Так вот, речь моя о настоящей русской женщине, очень традиционно – о той самой, которая и с конем, и с избой.
– Не понять только, зачем ты оскорбил Эрмитаж и его замечательную сотрудницу... Пить, брат, надо меньше, – мой брат порывался уйти.
– Нет, ты меня выслушай, – продолжал я, мне казалось, я на конференции и участвую в дискуссии. – А что до очаровательной Изольды, то напротив: не место красит человека, а человек... Это из нашего фольклора, – уточнил я, окончательно забыв, что я все-таки не на конгрессе и они не иностранцы.
– Понимаете, – говорил я, – постичь нечто высокое и значительное проще всего в мелочи, в пылинке, а еще лучше – в человеке, пусть его судьба на первый взгляд как бы не связана... Я бы выпил за хранителя Эрмитажа – не обижайтесь, Изольда, сейчас вы все поймете.
– Может, хватит, – сказала моя барышня, – ты наливаешь и наливаешь...
Меня никто не поддержал, но я выпил.
– У меня есть подруга, – говорил я, – близкий товарищ, женщина во всех отношениях замечательная. Я знаю ее четверть века, а она все лучше и лучше. Когда-то была скромная, больше помалкивала, а теперь... Что-то с ней произошло: куколка раскрылась, вспорхнула – такая бабочка, махаон! А родом она... Есть такая область – Тверская, мы всю ночь по ней ехали в скором поезде. Она больше Франции, а может, и всей Европы.
– Вместе с Африкой, – сказал брат.
– Пожалуй, без Африки, но – большая. Там у них есть город – Конаково, а вокруг конаковские деревни. Моя подружка оттуда. Думаю, в России это самое-самое место. Девушки там корпулентные, круглолицые и курносые. Училась она в Ленинградском университете, но это единственный ее прокол. Или нет, не знаю. Во всяком случае, учили ее там, как ни странно, хорошо.
– Слава Богу, совесть у тебя есть, – сказал брат.
– Всего пять лет она тут у вас проторчала, а всю жизнь в Конакове и в Москве. Короче, испортить у вас не успели. Служит она в нашей национальной галерее, называется – Третьяковка. Она там самая главная.
– Хранитель, что ли? – спросил брат.
– Директор... Ну, может, не директор, но она и есть самая главная – все хорошее от нее, а все... Да я бы столько вам про нее рассказал, кабы вы меня не прерывали, хотя бы о том, как она спасла наши святыни – Владимирскую Божью Матерь и Троицу, потому как Бородин с Ельциным хотели украсить ими новый Большой Кремлевский дворец...
– У нас бы тоже не отдали, – буркнул брат.
– А чего вам отдавать – откуда у вас Владимирская Божья Матерь? У вас только голландские шедевры и что-то по случаю – из Италии и Франции... А здесь год за годом собирали – да с самого начала! – поддерживали молодых, одаренных, выстраивались школы, направления, крепли и рвались внутрихудожественные связи – "котел", в котором варилось и вырастало национальное русское искусство... Учтите, нить я не теряю... Может, еще по одной?
– Не дам, – сказала моя барышня, – дотяни свою нить, тогда мы тебе...
– Хорошо, а закурить можно?
Все дружно закурили. Кроме Изольды.
– Итак, я продолжаю. Живет моя конаковская барышня со мной по соседству, квартира маленькая, завалена книгами, а кухонька – не повернешься. Женщина она сердобольная и, снисходя к моей сиротской жизни, приглашает то на обед, то на ужин. Муж ее, мой старый товарищ, сокровенный писатель, человек выпивающий, и мы с ним...
– А несокровенные трезвенники у вас есть – в Москве? – не удержался брат.
– Есть, но я их не знаю, думаю, они все питерские – Растиньяки.
Брат только крякнул.
– Ты меня не трогай, – предупредил я его, – не собьешь... Обычно мы ее долго ждем – хозяйку, она на работе. Разговариваем и естественно... Разрешите мне и сейчас чуть-чуть, а то пересохло.
Я выпил.
– У него, понимаете, какая система. Сначала аперитив: мадам привозит из заграничных путешествий экзотические напитки – а ее куда хочешь приглашают с выставками, всем, кроме вас, нужна наша национальная идея. Но они – те заморские напитки – хороши только для аперитивов. Затем он достает нашу, привычную, а уж потом из разных углов – у него удивительная память! вытаскивает пузырьки и графинчики...
– Ужас, – сказал младший брат, – и он еще этим хвастается...
– Я всего лишь констатирую и хочу, чтоб вы представили себе обстановку.
– Мы представили, – сказал брат.
– И вот однажды, – продолжил я, – мы выпивали, она пришла, стали закусывать, и я почему-то очень загрустил. Понимаете? У всех жизнь, как жизнь: жена приходит с работы, жарит картошку, муж радуется и закусывает... Так мне стало себя жалко – до слез. "Слушай, – сказал я ей, – давай куда-нибудь уедем?" – "Кто с кем?" – спросила она. "Мы с тобой". – "А как же мой благоверный?" – спросила она. "Вы уже тридцать лет вместе, – сказал я, неужто он тебе не надоел за столько лет?" "Надоел-надоел, – сказал мой товарищ, сокровенный писатель, и тоже загрустил, – всем я надоел..." Когда много выпьешь, становишься или очень веселым, или наоборот...
– Глубокая мысль, – сказал мой брат, – но ты хорош гусь: тебя привечают, поят-кормят, а ты у живой жены... То есть у живого мужа уводишь жену?
– Я не увожу, – сказал я, – я только предложил, к тому же при нем.
– Давай дальше, а то никогда не кончишь. Не понять только, какое это имеет отношение к Эрмитажу или хотя бы к Третьяковке?
– Сейчас поймешь, – сказал я, – главное, не потерять нить. Итак, в тот раз я высказал свое предложение. Причем, заметьте – от всего сердца.
– Да уж от сердца, – сказал брат.
– Конечно. Или от души. Я плох насчет анатомии... "Куда ж мы с тобой уедем?" – спрашивает моя конаковская красавица. "Давай в Австралию", – говорю я, и только потом понял, почему именно туда: она что-то такое рассказывала про свое путешествие в Австралию – там очень интересуются нашей национальной художественной идеей, и во мне, видимо, это географическое название засело иначе откуда бы?.. Но это я потом сообразил, когда пытался осмыслить произошедшее. "Почему в Австралию?" – натурально удивилась она. "Потому что далеко, – говорю, – и никто нас там не сыщет. Хотя бы и твой благоверный".
Понимаете? Она в тот момент жарила картошку, кухонька маленькая, я уже говорил, а дама конаковская... Знаете, как жарят картошку конаковские девушки? Одной рукой они упираются в бок, широкий нож в другой... Заглядишься!
Тут она повернулась и спросила меня уже – заметьте, с живым любопытством, на щеках ямочки заиграли: "А на какие шиши ты меня, мой миленький, повезешь? Ты знаешь, сколько стоит билет до Австралии?" – "Очень просто, – говорю, – ты берешь ножик – не такой, как этот, лучше маленький, я его тебе наточу, а можно и бритву – опасную. И вырезаешь картинку. Большую не обязательно. Представляешь, какая возня будет с Верещагиным или Суриковым? Можно маленькую, лучше из ХХ века, у вас там чего хочешь – от Малевича до Зверева. Ты ее аккуратненько вырезаешь..."
И тут – я это очень помню! – как гром грянул...
Одной рукой она подперлась, в другой блестел нож, глаза у нее засверкали... "Никогда! – крикнула она. – Никогда и ни за что! Слышишь?!."
Мы с моим товарищем встали, открыли рот, а что сказать, не знаем... "Ты что, девочка?.." – опомнился я. А сокровенный писатель полез под стол и вытащил новый графинчик...
Они молчали, как тогда мы, с товарищем. Потом моя барышня засмеялась весело и звонко.
– Не может быть – я знаю, о ком ты рассказываешь! Так и сказала?..
Изольда плакала: сняла очки и вытащила платочек.
– Я тоже, – шептала она, всхлипывая, – ни за что, ни для кого, ни при каких обстоятельствах...
По Неве гулял ветер – как в море, голова моя покатилась... Помню только, что мы оказались в Летнем саду, играла тихая музыка, я танцевал, обнимая то одну, то другую из обнаженных скульптур. Брат куда-то исчез. Изольда тоже. Потом мы долго шли вдоль Фонтанки, и моя барышня непременно хотела, чтоб я увидел что-то под парапетом у Инженерного замка, они вдвоем с Тиной обещали крепко держать меня за ноги, я кое-как отбился. Мы взяли машину, долетели до гостиницы, поднялись на десятый...
Все. Больше ничего не было.
Я проснулся от звонка. Нашарил на тумбочке аппарат.
– Ты куда пропал? Я тебе звонил, звонил...
– Вроде на месте.
Я огляделся: в номере я был один.
– Что-то я тебя не видел на открытии?
– К докладу готовился, – сказал я, – у меня завтра. Утром.
– Давали талоны на обед-ужин. Через пять минут... – тут я узнал голос: мой московский приятель, сосед по гостинице. – Так ты пойдешь на ужин – у меня коньяк, мы ж договаривались?
– Я целый день пил...
– Что ты пил?
– Водку.
– Коньяк смягчает и снижает – сразу придешь в себя.
– Ты думаешь?
– Убежден.
– Но у меня нет талона и я не один.
– Я тоже не один. Не валяй дурака.
– Хорошо. Минут через десять.
– Я зайду...
Куда ж она подевалась? – подумал я, и она тут же появилась: завернутая в полотенце, с мокрыми волосами.
– Ты вырубился, как только вошел, – сказала она, – Тина даже испугалась.
– Где она?
– Уехала к Изольде.
– Очень тактичная, – сказал я. – Учти, нас пригласили на ужин, в ресторан. Официально.
– Это тебя пригласили, а я тут как бы...
– Если хоть кто-то поморщится, я уеду в Париж, – сказал я.
Странно, но я был жив и в полном порядке.
В ресторане полутемно, сновали официанты, похожие на морских офицеров, на нашем столике, накрытом на четыре персоны, стояли цветы, горели свечи. Контраст с подвальчиком на Неве оглушителен. Или никакого подвальчика не было?
Принесли закуску: рыба, ветчина, салаты. Горячее на выбор – осетрина на вертеле или шашлык.
Приятель поставил на стол бутылку "Камю".
– Расскажи про открытие, – сказал я.
– Ты с ума сошел – нас там не было.
– Ты же сказал?
– Шутка.
– За первый день!
Мы выпили.
– Пожалуй, ты прав, – сказал я, – снижает, смягчает и окончательно приводит в чувство.
– Опыт, – сказал приятель.
Моя барышня рассказывала, как я танцевал с обнаженными скульптурами в Летнем саду. Помощник приятеля сначала робел, стеснялся, потом начал оттаивать. Очень славный был помощник.
Принесли горячее.
– Мне тут нравится, – сказал я, – жалко, осталось два дня. Но понимаешь, в чем беда – мой доклад...
– А что такое?
– Не могу нащупать идею.
– Тебе было сегодня хорошо?
– Более чем.
– Вот тебе и идея. Ты был свободен и делал, что хотел. Тебя привезли, устроили, накормили – но ты все равно свободен.
– Ну и что? – спросил я.
– У тебя доклад на тему – "Писатель и власть"?
– Очень свежая тема, – сказал я, – если и осетрина такой же свежести...
– Тебя можно купить за жареную осетрину?
– Понял, – сказал я, – будем считать, доклад мы написали. Я твой должник.
4
– Все-таки слишком похоже на гостиницу, – сказала она.
– А ты думала, будет особняк или бунгало?
Она сидела на кровати, болтала ногами и курила.
– Ты можешь сдвинуть кровати, – попросила она вдруг. – Меня бесит идиотская тумбочка.
Кровати казались каменными. Я попробовал... Потом поднапрягся – не шелохнулись. Я взялся за тумбочку, подлез сбоку, ощупал...
– Да тут болты!.. Надо гаечный ключ или пилу. А где взять?.. Погоди, московский сосед сказал, что они все время работают – если у него?
– Они на компьютере работают – при чем тут пила?
Коньяк, конечно, смягчает, снижает и... Но, быть может, если коньяк после водки – совсем другая реакция?
– Что-то у меня голова покатилась, – неожиданно сказала она, – можно я чуть вздремну?..
– И у меня съехала. Не надо пить чего нам не положено.
Я лег на соседнюю койку, между нами торчала тумбочка: получалось, что у нас как бы не двухместный номер, а две комнаты, разделенные...
Загрохотало, загремело, захрипело, зазвенели стекла – трамвай вломился в распахнутое окно, я свалился с кровати. В комнате плавал, клубился серый туман. Я подполз к окну на четвереньках, осторожно поднялся и выглянул...
Далеко внизу, посреди классического петроградского пейзажа, разворачивался трамвай – звенел, грохотал, дребезжал, навстречу ему заезжал другой, а за ним... И все это в сером плывущем дыму... Это у них называется белые ночи, вспомнил я.
Я прикрыл окно. Стало потише, откуда-то ползли хрипы.
Она лежала на боку, обнаженная рука свесилась, пальцы касались пола. Это она хрипела. "Уж не трамвай ли ее задавил?" – странно подумал я. Подошел и поднял руку – рука была влажная. Я пощупал лоб – мокрый, горячий. Провел по волосам – и волосы мокрые. И подушка была мокрая. "Слава Богу, вода, а не..."
– Что с тобой? – спросил я.
Она не просыпалась.
Я сел рядом – как на скамейку после дождя. Тут я испугался и принялся ее тормошить.
– Может, "скорую" вызвать?
– Ты что – увезут неизвестно куда...
– Так с тобой бывает?
– Первый раз...
Я обтер ее полотенцем и переложил на свою кровать. "Хорошо, не съединил..." Накрыл двумя одеялами. Она тут же уснула. "Что русскому здорово, то..." А кто из нас русский?..
Походил по номеру, снова выглянул в окно: трамваи один за другим разворачивались – круг был под нашими окнами. Жуткий город.
Простыней больше не было, я завернулся в полотенца – их много, как в заграничном отеле.
...Трамвай грохотал, дребезжал, звенел, хрипел – надвигался... Она лежала, положив голову на рельс, волосы закрывали лицо, я кинулся к ней... И проснулся...
За окном все тот же серый туман, грохот трамвая, она тихонько поскрипывала на соседней койке. Тоже мне Анна Каренина, подумал я.
Волосы у нее высохли, подушка была влажной, а простыни сухие. Я поднял ей голову и перевернул подушку. Она не проснулась.
"Зачем бедному еврею такой дворец?" – вспомнил я. И опять заснул.
На сей раз я оказался в лесу: зимний сумеречный лес по обе стороны дороги, деревья в белых шапках. Дребезжащий трамвай тащили... лошади. Я видел впереди два хвоста, нет, еще один, третий... Я сидел рядом с кучером... Нет, рядом с вагоновожатым. "Гляди!" – крикнул он и нажал на звонок. Перед нами, через колею прыгнул заяц – серый, взмахнул длинными ушами и скрылся в лесу. "Стой! крикнул я, – плохая примета, предупреждение– не доедем..." – "Ладно тебе, сказал вагоновожатый, – бабьи сказки..." И тут через дорогу прыгнул еще один. Или тот же – серый и ушастый. Я схватился за рычаг: трамвай заскрипел, грохнул, дернулся, я ударился головой о...
Проклятая тумбочка! Это я об нее приложился. За окном клубился все тот же серый туман, грохотало, звенело...
Она спала глубоко и тихо. Посапывала.
Если водку мешать с коньяком, то тебе открывается... Что открывается?
Я вспомнил, откуда возник заяц. На открытии выставки писателей, которые рисуют, кроме презентации книги о литераторах, сидевших в русской тюрьме, была еще одна презентация. Наш коллега Битов предложил проект: "О перебегании зайцем дороги Пушкину". Мне тогда было не до того, я думал о билетах на поезд, менял "СВ" на купе и разрабатывал механизм интриги. Но что-то, видать, засело, а тут после перемешивания коньяка с... Да, все выстроилось, об этом я им сегодня и доложу.
Что же произошло 175 лет назад на зимней дороге из Михайловского в Петербург? – скажу я им. А они будут меня переводить на разные языки... Ну, чтоб не слишком углубляться в эту историю?.. – продолжу я. И дело даже не в том, что ежели бы не заяц, у нас не было бы последующего десятилетия, сделавшего русскую литературу действительно великой. В то время никто ничего об этом не мог знать и даже думать. И Пушкин, который "наше все", в том числе. Но он не хотел скакать в Петербург, это очевидно. Не хотел, но у него не хватало мужества себе – не кому-то, а себе! – в этом признаться...
Я думал все быстрее, быстрее, и мне стало весело: я сидел на идиотской кровати, лицом к окну, за ним клубился серый туман, который они называют "белыми ночами", далеко внизу гремел дурацкий трамвай, а я повторял про себя свою завтрашнюю – нет, сегодняшнюю! – речь...
Откуда же заяц, который спас русскую литературу? – риторически спросил я. И сам себе ответил: "Да не было никакого зайца. Или был, но это не имеет ни малейшего значения".
Я приоткрыл окно, вдохнул серого тумана и закурил. Голова легонько поплыла...
Это высокая история, заторопился я, испугавшись, что утеряю нить и опозорюсь. В жизни человека непременно присутствует Бог, не важно – знает он о том или не знает. И человеку дано слышать Его или не слышать. Но Он всегда рядом и особенно явственно в минуты пограничные, когда человек стоит на перекрестке: направо пойдешь, налево пойдешь... Господь все знает о каждом из нас, предупреждает и протягивает руку. А дальше твой собственный выбор: или ты Его услышишь и поймешь, или нет, но тогда пеняй на себя. Господь знает все потаенные мысли человека и всегда готов ему помочь...
Я вспомнил нашу первую ночь: если она была предупреждением, почему я Его не слышал и не понял?.. Нет, об этом сейчас я не хотел думать, мне надо было разобраться с докладом.
Дело тут в том, быстро говорил я себе, что никто другой не мог бы дать Пушкину такого совета, он не услышал бы и не захотел бы никого слушать, да никто б и не решился давать такой совет.
И тогда Господь послал "зайца", которого на самом деле, по всей вероятности, не было. У Бога сколько угодно таких "зайцев", и Он может выпускать их в любую нужную Ему минуту.
Те, кто видел, как зайцы перебегают дорогу, знают, как это происходит, скажу я им, – это мгновенье, даже перед автомобилем с горящими фарами. Или перед трамваем, – добавлю я, и тут они уже совсем ничего не поймут. А там, на зимней дороге из Михайловского, он мелькнул – и Пушкин получил ответ, совет, сделал выбор, оперся на протянутую руку, – и развернул лошадей...
Конечно! Пусть они представят себе, что едут к девушке, а она ждет где-то за следующим поворотом – разве что-то или кто-то способны нас остановить, уговорить – отказаться? Да никогда! Но если вы понимаете, – скажу я им, и пусть меня переводят на все ихние языки, которые я никогда не буду знать! что эта девушка на самом деле вам не нужна, что ваш порыв всего лишь минутная слабость, за которую потом платить годы и годы, сломать себе жизнь... Но вы обещали, она ждет и рассчитывает... Господи, хоть бы спустило колесо или заглох мотор, думаете вы, а девушка поплачет, слезы высохнут... Девушка плачет, шарик улетел! И если в первом случае, когда нет никакого сомнения, только любовь, азарт и легкость – да пусть сотни зайцев, не остановишь! – то в случае, когда нужен всего лишь повод... И тогда ты разворачиваешься...
Да, пусть этот пример не слишком корректен, скажу я им: в случае пушкинского зайца речь шла о чести и верности дружбе. Но разве любовь – не высокий выбор? Соблазн, его преодоление, или – поражение... А поражение может быть высоким или всего лишь чужим, тебе не нужным. Не твоим.
Меня уже несло. Да, писатель обречен на поражение, продолжал я свою речь. Он создает нечто из ничего, из мелькнувшего чувства, ощущения, мелькнувшей мысли. Он создает характер, – как Господь Бог человека из глины. Но он всего лишь человек, а потому созданное им, даже в самом удачном варианте, в самом гениальном воплощении его мысли, ощущения или чувства никогда не будет абсолютно созвучно задуманному. Только он сам знает о своем поражении, и только он один может о нем судить...
Вот что такое творчество, скажу я им, и вот чем на самом деле должен заниматься писатель. Как бы он ни страдал от того, что происходит вокруг – с ним и с тем, что ему дорого, как бы ни гремели в нем его гражданские чувства. Он может выразить эти чувства на бумаге и тем помочь людям, которые способны его понять. Но это его собственный выбор, и он волен, как любой его соотечественник, плотник или доярка, оставить свое дело и заниматься реальной политикой. В этом тоже его свобода. А власть всегда временна, и ее усилия имеют в виду, в лучшем случае, всего лишь сиюминутный успех... Выбирайте...
Очень напыщенно, подумал я, и мне стало неловко...
– Что с тобой? – услышал я за спиной. – Почему ты завернулся в полотенца, отдал мне все одеяла?.. Я спала, как мертвая, прости, пожалуйста... Больше такого не будет.
– Хорошо бы, – сказал я, – эта воробьиная ночь оказалась позатейливей первой.
– Правда, прости, я не понимаю, что со мной и почему.
– Пить надо меньше, – процитировал я младшего брата. – Ты помнишь битовского зайца?
– Какого зайца?
– Тогда, на твоей выставке, он со своим другом-скульптором предложил проект и демонстрировал золотого зайца. Они поставят его на верстовом столбе в Михайловском.
– Там была толпа, и все говорили хором. Я не разобрала.
– Надеюсь, не золотого, – продолжал я, – золотого унесут первой же ночью. Бронзового в ночь следующую. А медный простоит неделю, и его найдут в скупке. Если повезет. У нас охота на медь – ты не слышала? Провода срезают на десятки километров.
– Ну и что? – спросила она.
– Ничего. Просто заяц бывает нужен, когда не хочется делать то, что ты, быть может, делать должен. С точки зрения нравственного императива. Или не должен. В этом твоя свобода. И об этом – мой доклад.
– Я ничего не поняла, но, наверно, пора вставать.
– Пожалуй, тем более, я как бы и не ложился...
И тут зазвонил телефон.
– Вы собираетесь завтракать? – сосед, московский приятель. – Шведский стол в том самом ресторане, где вчера... Через пять минут.
– Через полчаса, – сказал я.
– Через полчаса я должен вернуться в номер, у нас срочная работа. Тогда увидимся вечером.
– Ты не будешь на моем докладе? – спросил я.
– Я же объяснил – я занят. Мой доклад, кстати, завтра, и мне надо еще и к нему...
Человек работает сутками, а я лезу к нему со всякими глупостями. Мне стало стыдно.
Зато я успею в душ и, быть может, даже побреюсь...
В ресторане – другой интерьер, светло, столики, столики, народу, как на вокзале...
Пива не было видно. Мои коллеги кушали йогурт и пили кофе.
Огромная стойка: салаты, сыр-колбаса, жареная картошка, жареная рыба, жареное мясо, макароны в соусе...
Я онемел. Всю жизнь я хочу есть: папу убили, маму посадили... Первый раз наелся, когда мама вернулась из лагеря, потом одна, вторая, третья жена – но они как бы не по этому делу, хотя порой, но крайне редко, и у них бывали гастрономические фантазии... Последние десять лет я воспринимал еду вообще только закуской. Но если случалось, меня, бывало, не удержать...
– Гуляем по всему буфету, – сказал я и взял глубокую тарелку.
Следовало, конечно, выработать систему, но я не успел, испугался, что все это великолепие мгновенно исчезнет. И принялся накладывать все подряд: салаты, жареную картошку, рыбу и мясо, макароны в соусе и что-то еще.
Когда я шел к занятому ею столику, похожие на морских офицеров официанты глядели на меня с уважением, а иностранные коллеги – с восхищением.
Моя девушка кушала кофе. Даже без йогурта.
– Покарауль миску, – сказал я, – и не торопись с кофе. Я сориентируюсь насчет пива.
Пиво продавали в баре. Я взял три бутылки – "Балтика", третий номер.
– Ты справишься? – спросила моя Анна Каренина.
– Мне нужны силы для доклада. Боюсь спутать зайца с этим, как его... Александром III. Хотя они и не похожи. Помнишь, у Мраморного дворца?
– А может, скажем – ты заболел? Это я виновата, ты не спал всю ночь.
– Ты очень заботливая. И совестливая, – сказал я. – Но я должен отчитаться за билеты и всю эту роскошь.
Нас посадили в автобус. Может, тот самый?.. Я тщательно обшмонал салон, лазил под сиденья – крутых яиц не было. И красной икры тоже.
Я не успел усесться и отдышаться, мы уже остановились. Опять Фонтанка!
У дверей нас ждала Тина, мерцала глазами.
– Я спала как мертвая.
– Она тоже, – сказал я.
Тина посмотрела на меня с сочувствием.
– А Изольда всю ночь проплакала, – продолжала она, – с утра я ее утешала: убеждала, что ты хороший, но она...
– Я хороший, – согласился я, – мне просто не везет с бабами, у них идеи или обстоятельства. Одной я предложил поехать в Австралию, но она... Ты помнишь, я про это рассказывал. Другую привез в Санкт-Петербург, а...
Тут моя барышня подошла, и я заткнулся.
Дворец, мраморная лестница, большой зал, длинный стол, микрофоны, наши евро-азиаты и эти. Мы сели втроем.
– Ты правда ко мне хорошо относишься? – спросил я Тину, она сидела слева.
– Я тебя обожаю, – сказала она, – если б я не была ее подругой...
– Тогда принеси, – сказал я, – а то мне сейчас отсюда уже не выйти – вдруг позовут к микрофону?
Тина раскрыла сумочку. Я заглянул. Дамские сумочки очень вместительны.
– Я подумаю насчет твоего предложения, – сказал я.
– Изольда права – ты скотина, – она и впрямь была возмущена. И закрыла сумочку.
– Я пошутил, – сказал я, – от смущения.
На столе стояли бутылки с водой: я налил в один стакан воду, а она под столом – в другой.
– С утра можно и понижать, – сказал я, – иначе бывает трудно разобраться с тем, что ты должен сделать, чтоб отстоять свою собственную свободу. Выбрать. Или – или...
– О чем вы все время шепчетесь? – спросила справа моя Анна Каренина.
– Я пересказываю кое-что из тезисов...
Мне дали слово через час, и за это время мы с Тиной успели повторить.
Наверно, я был не слишком красноречив и едва ли точен. Когда я рассказывал о том, как на зимней дороге из Михайловского в Петербург трамвай чуть было не переехал зайца, переводчик открыл рот и замолчал.
Напротив меня, через стол сидел очень знаменитый московский писатель, мы были едва знакомы, и я не знал, что он тоже приехал. Он реагировал очень живо, смеялся, подмигивал и что-то такое изображал пальцами. Для оратора всегда очень важен конкретный слушатель. Я обращался только к нему и закончил с подъемом:
– Писатель имеет право на высокое поражение, – сказал я, – в этом его подлинное мужество и подлинная свобода. Они значительно более ценны, чем любые усилия власти, неважно – тоталитарной или демократической, улучшить человеческую жизнь путем увеличения производства нефти, презервативов или "стингеров", – и все это якобы во имя рекламируемой властью Свободы, Демократии, Гуманности и прочей Белиберды. Впрочем, коль ему, писателю, охота, он волен сотрудничать с властью, даже властью становиться. И Бог ему судья, если он оставит письменный стол, поменяет перо на мундир чиновника или эполеты солдата. Это его выбор, его совесть, а он стоит перед своим Богом...
Мне вежливо похлопали, и я направился к своим девушкам.
Еще полчаса мы соблюдали приличия, а потом тихонько выбрались из зала.
Я был совершенно свободен!
За нами вышел один из устроителей:
– В три часа обед в ресторане на той стороне Фонтанки...
Кто это сказал, что в Петербурге нет ничего лучше Невского проспекта? Более того, – что в Петербурге он составляет все?.. Известно кто, но не забудьте – когда это было? Сегодня здесь, несомненно, только Фонтанка, и ее более чем достаточно.
Солнце освещало дворцы и особняки – от Аничкова моста до Летнего сада. Мы шли мимо дома княгини Лиговской, бывшего цирка Чинезелли, мимо... И вот уже...
– Обратите внимание, – сказал я голосом экскурсовода, – Инженерный, он же – Михайловский замок, в котором учились Достоевский, Петрашевский и другие, его всегда красят в цвет перчаток фрейлины Нелидовой. Уже двести лет красят. Вам известно – чья она была любовница?..
– Знаток, – сказала моя барышня, – а делал вид, что тебе наплевать на то, что рассказывает младший брат? Все время норовил от него убежать. Надо ж – все услышал и запомнил! Но теперь я заставлю тебя посмотреть самое-самое... Тина, держи его с другой стороны!
Они прижали меня к парапету и заставили заглянуть вниз. Фонтанка втекала тут в Мойку (или вытекала из нее), на той стороне здание Третьего отделения, подальше Шереметьевский дворец, флигель, в котором жили Ахматова и Пунины...
– Не упадешь, не бойся, – твердила моя барышня. – Тина, держи его за ноги!
Я отбивался, как мог – смертельно боюсь высоты... И тут увидел...
На вогнутой каменной стене, сопрягающей Фонтанку с Мойкой, у самой воды поблескивало что-то маленькое и блестящее... Птичка! Медная головка отсвечивала, вроде даже шевелилась – поворачивалась...
