Текст книги "Очерки времён и событий из истории российских евреев том 5"

Автор книги: Феликс Кандель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)

ОЧЕРК – ПРИЛОЖЕНИЕ

От автора – дополнением к прочитанному

1

С 1935 по 1939 год‚ пока правители многих государств обсуждали вопрос‚ что делать с европейскими евреями‚ пока евреи еще рассчитывали на то‚ что беду пронесет мимо‚ ездил из страны в страну‚ от Балтики до Карпат мужчина невысокого роста и фотографировал‚ как одержимый‚ уходящий в небытие еврейский мир Восточной Европы. Звали его Роман Вишняк – удивительный человек‚ который после прихода Гитлера к власти углядел то‚ чего другие не видели‚ не хотели видеть‚ боялись увидеть. Вишняк знал‚ что спасти он никого не сможет‚ но сохранить в памяти этот мир в его силах. Германия‚ Литва‚ Польша‚ Чехия, Румыния – он сделал множество снимков‚ порой с риском для жизни‚ спрятал их во Франции под досками пола‚ – сохранились из них две тысячи фотографий.

Только в России не побывал в те годы Роман Вишняк. Граница была на замке. На границе стоял пограничник Карацупа‚ стояла верная его собака Индус‚ и они не пропускали никого. А жаль. Карацупа мог бы посторониться по такому случаю. И были бы у нас теперь фотографии евреев Украины и Белоруссии‚ которые погибли в Катастрофе. Были бы – но их нет...

Темный-претемный фон‚ как предвестие гибели‚ и оттуда на вас‚ на теперешних‚ смотрит женщина – прекрасное лицо‚ лучистые глаза‚ тень озабоченности или печали. И надпись под фотографией: "Будущее ее – муки Катастрофы…"

Вильно‚ год 1937-й. Узкие улочки. Битые стены. Затертые камни на мостовой. Идет женщина по еврейскому кварталу. В глубину улицы... А ведь и вы, очевидно, бывали в Вильно. Точнее‚ в Вильнюсе. Бродили по тем улочкам. Оглядывали стены. Отчего же вы попали туда после войны‚ а эта женщина до нее? Каждого из евреев касалась та Катастрофа‚ но вам повезло‚ а ей нет...

Надпись проста и доступна всякому: "Идише мама". "Идише мама" – что тут объяснять? Кто не видел этих мам – в Киеве на Подоле‚ в Москве на бульварах‚ в Одессе на Успенской улице? А почему именно на Успенской? А потому‚ что жила там бабушка автора этих строк‚ "идише мама"‚ жили его тети – "идише мамы"‚ жили их мужья и дети‚ но пришли завоеватели‚ высокая раса‚ и не осталось никого на Успенской улице. Хотя нет‚ бабушке автора повезло: она умерла раньше‚ до их прихода...

Краков‚ год 1938-й. Улица. Снег. Обшарпанные дома. Редкий торопится прохожий. Старик бредет против ветра – с палкой‚ в долгополом наряде: в синагогу‚ из синагоги? Что он думал тогда? Отмаливал ли судьбу? Принимал покорно?.. Краков. Побывайте в Кракове. Полюбуйтесь на его красоты. Всё восстановлено‚ война позабыта. Всё есть – евреев нет.

Зима. Заледеневшее окно. Ребенок за стеклом‚ занятый своим делом. Надпись: "Без обуви – шесть зимних месяцев не выйти из дома". Быть может‚ это и был выход из положения? Нет обуви – не выйти на улицу – не встать в общую колонну – не уйти вместе со всеми без возврата... Не было выхода из того положения.

2

В предыдущих "Книгах времен и событий" автор выступал в роли стороннего рассказчика событий‚ которые‚ казалось‚ не затронули его лично. Он родился в годы коллективизации‚ когда существовала карточная система и недоставало для ребенка белков‚ жиров с углеводами‚ но это была не его забота о пропитании – это была забота его родителей. Он спокойно спал в детской кровати‚ когда в коммунальной квартире арестовывали семейную пару‚ но это был не его страх – это был страх родителей‚ родственников‚ соседей в годы "большого террора". Он недоедал в эвакуации‚ у него были явные приметы дистрофии‚ как и у многих вокруг‚ но он страдал только от голода‚ а его мама – от голода и беспомощности‚ не имея возможности накормить досыта десятилетнего сына.

Так оно было прежде, но на этот раз, в этой книге автор коснулся событий‚ которые оказали на него‚ как и на всех евреев‚ огромное влияние; можно сказать без преувеличения‚ что мы живем с тех пор в тени этих событий‚ а потому не обойтись без авторского отступления. Казалось бы‚ нет и не может быть места подобным отступлениям в историческом повествовании‚ но ведь и читатель‚ раскрывая книгу‚ невольно добавляет к прочитанному из своего опыта‚ своих наблюдений и переживаний – отчего же автора лишать этого права?..

3

Я начинаю помнить себя‚ помнить осмысленно‚ четко‚ хронологически с первого дня войны. Я был уже большой тогда‚ казалось‚ должен бы помнить многое‚ довоенное‚ но нет – не помню практически ничего. Наверное, потому‚ что сильные впечатления военных лет полностью вытеснили всё предыдущее.

22 июня‚ утром‚ на даче под Москвой мы сидели на светлой солнечной террасе и слушали еврейские песни из коллекции моего отца. Всякий раз‚ как собирались родственники‚ отец доставал новый тогда патефон, крутил ручку‚ менял то и дело иголки и наслаждался‚ пожалуй‚ больше всех. У него тоже был голос‚ и он подпевал порой‚ закрыв глаза‚ запрокинув кверху голову. А родственники слушали‚ и мы‚ дети‚ слушали тоже.

Мы сидели на террасе‚ и прошел кто-то мимо‚ совсем посторонний‚ и сказал: "Война". Нас было много на той террасе: отец родился в многодетной семье‚ и вечно у нас кто-то жил‚ кто– то гостил‚ кому-то посылали в Одессу мыло‚ сахар‚ прочие продукты‚ хотя по радио то и дело говорили‚ что "жить стало лучше‚ жить стало веселее".

Бася и муж ее Яков – неприметный бухгалтер на одесском заводе – жили небогато. Мотла-вдова жила скудно с тремя детьми на Нежинской улице. Исаак был книгоношей: выходил по утрам из дома‚ шел по Еврейской улице‚ шел по Большой Арнаутской‚ таскал по этажам тяжеленные связки книг‚ возвращаясь к вечеру с никчемной выручкой. Рива и муж ее Залман тоже жили бедно. Рива работала счетоводом в домоуправлении‚ Залман перебивался случайными заработками‚ и это про такого говорили знающие люди: "Если он надумает торговать свечами‚ солнце перестанет заходить". Удачи не дождаться‚ парносе не добиться‚ обуви не купить по бедности‚ чтобы выйти на улицу. И снова повторим: может‚ это и был выход из положения? Нет обуви – не выйти на улицу – не встать в общую колонну – не уйти без возврата...

Прохожий сказал: "Началась война". Всё оставалось таким же‚ как минуту назад: и солнце‚ и светлая‚ уютная терраса‚ и музыка из нового патефона‚ но тень уже легла на лица‚ и для одних это была тень озабоченности‚ а для других – тень близкой смерти. Вращение пластинки замедлялось‚ голос певца густел‚ но никто не думал о том‚ чтобы подкрутить пружину патефона...

Началась война‚ и та война стремительно подкатывалась к Москве‚ к Никитскому бульвару‚ к дому номер пятнадцать‚ к девятой его квартире. Мы ехали от Москвы до Урала долго‚ невыносимо долго – двадцать шесть бесконечных дней. Часами ждали на разъездах‚ разводили костры‚ варили пшенный концентрат‚ а рядом стояли эшелоны беженцев с Украины и Белоруссии – без вещей‚ без теплой одежды‚ сорванные с места внезапно и поспешно‚ ошеломленные и растерянные‚ как разбуженные грубым толчком от сладкого сна. Отпахнутые двери теплушек‚ еврейские лица посреди нееврейских‚ но не было среди них наших родственников‚ они все остались в Одессе – те‚ что приезжали к нам прежде‚ жили у нас‚ пили чай с пирогом‚ слушали голоса Шульмана и Эпельбаума‚ а отец крутил ручку патефона‚ да менял иголки‚ да подпевал порой‚ закрыв глаза‚ запрокинув голову:

За горами‚ за долами

Голуби летели‚

Голуби летели.

Еще радость не пришла‚

Годы улетели.

Еще радость не пришла‚

Годы улетели...

Родственники погибли в Одессе.

Бася. Яков. Мотла. Ревекка. Залман. Фрима. Исаак. Люба. Еще Фрима...

4

Румыны вошли в Одессу 16 октября 1941 года. "В шесть-семь часов вечера на Большой Арнаутской появилась колонна автомашин с румынскими солдатами в кузове… На тротуарах стоят люди, смотрят и молчат. Вдруг наша старая дворничиха Максимовна падает на колени, крестит румын и причитает: "Наконец вы пришли, освободили нас…" Реакция окружающих молчаливая и настороженная…"

Евреи составляли до войны треть населения Одессы‚ примерно 200 000 человек, – около половины из них успели уехать или были призваны в Красную армию. После захвата города сразу же начались облавы, аресты евреев, убийства и продолжались затем непрерывно. Из воспоминаний: "Всех обязали носить на груди желтую шестиконечную звезду. Ходить разрешалось только по мостовой. Солдаты шныряли по домам и открыто грабили, а зачастую просто убивали беззащитных людей…" – "Всякие темные людишки, бывшие уголовники… нацепив повязку со свастикой, врывались в дома и грабили, находились и такие, которые выгоняли евреев из квартир, а сами селились там, забрав всё имущество. Особенно тяжело было, когда так поступали соседи, с которыми еврейские семьи прожили рядом много лет..."

17 октября объявили о регистрации в пригороде Одессы, но явились не все; после регистрации одних отправили в тюрьму, других расстреляли – домой вернулись немногие. В тот же день "из ворот больницы выгнали врачей-евреев в изорванном нижнем белье. Их загнали на кладбище; оттуда послышались страшные вопли избиваемых людей и выстрелы…" – "Профессор Я. С. Рабинович‚ невропатолог‚ выбросился из окна‚ но, к несчастью, не убился насмерть. Он получил тяжелые увечья‚ он еще дышал и находился в сознании... Ему плевали в лицо‚ в него кидали камни…" – "Евреи‚ погибшие в первые дни‚ были наиболее счастливыми из всех своих собратьев. Они погибли сразу‚ не испытав всего ужаса преследования‚ травли и унижения‚ не опустившись до скотского состояния жалкого‚ голодного животного‚ заедаемого паразитами и утратившего облик человека. Другие ждали еще своей очереди..."

Первые дни оккупации Одессы: "Лурье Александр, 15 лет, школьник, повешен румыном на пионерском галстуке... " – "Абрам Сирота, 74 года, портной, выброшен с четвертого этажа по доносу дворника…" – "Старикова Малочка, 13 лет, изнасилована четырьмя эсэсовцами и расстреляна…" – " Карачинский Соломон, 15 лет, соседи убили во дворе…"

Румынское команование расположило свой штаб в помещении НКВД; 22 октября здание было взорвано с помощью зарядов‚ заложенных при отступлении Красной армии. Погибли десятки солдат и офицеров‚ и в ответ последовал приказ: за каждого погибшего офицера расстрелять "двести большевиков"‚ за каждого солдата – сто. На улицах Одессы совершали показательные казни: хватали прохожих‚ вешали и расстреливали – среди них оказалось немало евреев. "Ройтблит Генрих, 15 лет, повешен на Соборной площади вместе со своим отцом, Ройтблитом Давидом..." – "Кругом виселицы. Их тысячи. У ног повешенных лежат замученные‚ растерзанные и расстрелянные. Наш город – город повешенных..." – "После взрыва здания НКВД солдаты угнали из тюрьмы несколько тысяч евреев и всех убили…" – "В этот же день евреи, запертые в артиллерийских складах, были заживо сожжены… Среди них оказался мой дядя Иосиф Эрлихман, маленький, слабенький мужчина, всю жизнь проработавший маляром и не обидевший даже муху…" (По немецким данным, в артиллерийских складах погибло 19 000 евреев; советские исследователи называют иное количество – 25 000.)

Кое-кому из арестованных удалось уцелеть в те дни: "Мы вернулись домой, но на дверях своей квартиры увидели крест и надпись: "Здесь живет русская, православная христианка Ольга Нехлюдова". Это была дочь дворника. При виде нас она растерянно спросила: "Разве вас не убили?.. "

Затем началась массовая высылка одесских евреев в свиносовхоз Богдановку на берегу Южного Буга. Богдановка входила в состав Транснистрии; туда же пригоняли евреев из Бессарабии и Буковины, всех размещали в свинарниках, конюшнях, сараях: "Где раньше помещалось двести свиней‚ находилось около двух тысяч человек. На прелой соломе лежали люди‚ а остальные‚ в том числе старики и дети‚ оставались во дворе под открытым небом..."

В декабре 1941 года в Богдановку прибыл карательный отряд, и началось уничтожение: "Смертников раздевали догола‚ потом подводили к яме‚ ставили на колени лицом к Бугу. Стреляли разрывными пулями в затылок. Трупы сбрасывали вниз. Рядом стояла бочка вина‚ которым убийцы подкреплялись..." – "Многие сопротивлялись, пытались бежать, но их пристреливали на месте…" – " Полицейские под руководством Андрусенко подожгли четыре свинарника, откуда люди не хотели выходить на расстрел. Выскочивших из огня – расстреливали. Большинство сгорело…" – "Так происходило ежедневно до 24 декабря‚ затем был сделан перерыв на три дня ввиду рождественских праздников..." (В праздничные дни заключенных заставили построить плотину на дне оврага, чтобы кровь убитых не стекала в реку.)

Убийством в Богдановке занимались румынские жандармы‚ украинские полицейские и немцы из окрестных сел. В ямы с трупами набрасывали солому с бревнами‚ обливали бензином и поджигали; в огонь кидали живых детей. Жители Богдановки вспоминали после освобождения: "Целыми днями слышались выстрелы, пламя было видно днем и ночью, ветер доносил в село запах человеческого мяса…" Среди немцев особым изуверством отличалась одна женщина: "Она как бы пьянела от жестокости‚ с дикими криками хватала детей и с такой силой разбивала прикладами их головки‚ что мозги разбрызгивались на большие расстояния... Затем проверяли‚ не остался ли кто в живых‚ грузили вещи на машины и с криками "Хайль Гитлер!" уезжали в свои села‚ оставив часть вещей румынам".

5

Румыны провозгласили Одессу столицей Транснистрии. Евреям в столице не нашлось места, и в начале января 1942 года уцелевшим от уничтожения приказали собраться на окраине города‚ в Слободке. "Исключений не было никаких: в гетто должны были явиться и паралитики‚ много лет не встававшие с постели‚ и калеки‚ и тяжелые инфекционные больные‚ и психические больные‚ и роженицы... Одни шли‚ других вели их близкие‚ третьих несли на руках. Немногие имели счастье умереть на своей постели. Кто не шел‚ тех выгоняли бдительные жильцы‚ доносившие о них в полицию..."

Зима. Снег. Ледяной ветер с моря. Температура доходила до тридцати градусов мороза. Не все добрели до Слободки‚ а в гетто лежали вповалку в промерзлых домах‚ валялись на улицах‚ голодали‚ болели – первыми замерзали дети. Александра Подлегаева: " Жителям Слободки запретили давать приют евреям под страхом смерти. Зима была лютая. Сугробы двух-трех метров. Люди погибали, замерзая на снегу… У меня в доме пряталась семья евреев: мать, отец, дочь и двое маленьких детей. Об этом не знал никто…"

Аркадий Хасин: "Увозили нас со Слободки последним этапом. Был яркий солнечный день… Свистели и бросали в нас камни бежавшие за подводами мальчишки. Останавливались на тротуарах, глядели вслед прохожие…" Гетто в Слободке просуществовало недолго. Его обитателей собирали в партии и отправляли из Одессы в те места, где – по уверениям румынского командования – их ожидала работа "для общественной пользы… с вознаграждением пищей и содержанием". Их гнали пешком, в мороз‚ до станции Сортировочная; стариков, инвалидов и обессилевших убивали в пути. На станции всех загоняли в теплушки‚ вбивали до невероятной тесноты‚ утрамбовывали до невозможного.

"Перед посадкой на поезд налетает откуда-то куча хищников – мальчишек-воров‚ грабителей; они набрасываются на беззащитных‚ измученных людей... вырывают из рук корзинки с остатками продуктов..."

"Замерзшие старики не могут подняться в вагоны и стонут тихо‚ жалобно‚ матери теряют детей‚ дети – матерей‚ крики‚ вопли‚ выстрелы..."

"Поезд движется медленно и, кажется, бесконечно. Куда он идет – неизвестно… Люди коченеют от холода‚ застывают без движения, мучаются жаждой. Дети плачут‚ просят есть, пить. Сначала дети‚ а потом и взрослые начинают отправлять тут же свои естественные потребности..."

"Очередная остановка – прибыли. Ночь. Нас вышвыривают вниз, в жижу, в снег с ледяной водой. Темно. Люди ломают ноги при падении, теряют детей. Крики, вопли, стоны…"

Их привозили на станцию Березовка Одесской области. Туда приходили эшелоны с евреями из Одессы‚ Бессарабии‚ Буковины и других мест; многие замерзали в пути и из вагонов выгружали трупы. На станции собирали партии: одних сразу же отправляли на расстрел‚ других гнали дальше в снежную пургу‚ по открытой степи. Из Одессы выходили партии по две-три тысячи человек – до места добирались немногие.

"Нас погнали из Березовки на Доманевку. Когда проходили Мостовое, местные жители набрасывались на людей, у которых было кашне, курточка или платок: "Навыщо вам оцэ потрибно? Вас же зараз будуть вбываты". И вырывали из рук…"

Дороги были усеяны трупами евреев, и по окрестным селам разослали циркуляр: "Принять следующие меры к предотвращению тифа: все трупы лошадей, скота и евреев закапывать на глубину не менее двух метров…" В Доманевке их загоняли в разрушенные дома и сараи; обреченные на смерть теряли рассудок‚ бредили, на навозе‚ рядом с трупами‚ рожала женщина‚ чтобы скончаться к вечеру; голод‚ грязь по колено‚ нечистоты‚ тиф‚ дизентерия‚ агония – смерть. "Постепенно образовывались такие горы трупов‚ что страшно было смотреть!.. Мертвая мать сжимала в объятиях мертвого ребенка. Ветер шевелил седые бороды стариков... Днем и ночью со всех сторон сбегались собаки. Доманевские псы разжирели‚ как бараны. Днем и ночью собаки грызли человеческое мясо‚ грызли человеческие кости. Запах стоял невыносимый... Один из полицейских‚ лаская своего пса‚ говорил: "Ну что‚ Полкан‚ наелся жидами?.."

Начальник полиции в Доманевке, некий Казаков, "участвовал в массовом уничтожении, но этого ему было мало. Разъезжая верхом на лошади, он стрелял в попадавшихся на его пути людей и видно было, что ужас, который он сеял вокруг себя, приносил ему большое удовольствие…" – "Спасаясь от расстрела, многие пытались бежать, но скрыться было некуда. По дорогам шныряли фашисты и полицейские, которые вылавливали и на месте уничтожали беженцев. А те, кто не попадал в руки фашистов, всё равно погибали…"

В селе Градовка Одесской области немцы-колонисты убивали евреев, заполняли телами печи для обжига известняка, обкладывали их соломой‚ обливали керосином и поджигали. В трех печах сожгли около 7000 человек.

6

Лагерь возле села Ахмечетка размещался в бывшем свинарнике, в сараях без крыши; его обитателей не выводили на работу и не кормили.

Давид Стародинский: "Страшнее Ахмечетки трудно что-либо придумать. Тысячи людей, изолированные от внешнего мира, без пищи, обреченные на голодное вымирание. Первыми умирали мужчины, их выносливость уступала женской…" – "Утром, когда люди хотели выйти из бараков (ночью это запрещалось под страхом смерти), полицейские не разрешали до тех пор, пока им не дадут какие-нибудь вещи… Нас держали так часами. Люди, которым нужно было выйти по естественным надобностям, буквально прыгали от боли. Оправляться внутри барака никто не смел – это каралось смертью…" – "Я видел… как в лагерь возвращались, торопясь, двое мальчишек, чтобы поделиться с родителями раздобытым хлебом. Полицейский застрелил обоих у самого лагеря, на глазах их родителей. Из карманов мальчиков выпали куски хлеба, которые полицейский тут же растоптал ногами…"

В Ахмечетке погибли от голода тысячи евреев. "Охранявший лагерь полицейский сказал, что месяц назад он готовился остаться без работы, так как в лагере было всего несколько десятков человек. Но "к счастью", подбросили "свежих", и он не остался без работы…"

А в столице Транснистрии жизнь шла своим чередом. Румыны старались убедить жителей Одессы, что они являются частью населения "великой Румынии", а потому в городе работали рестораны, магазины, театры и кабаре, дома терпимости и игорные залы, гастролировали знаменитые артисты, пел на эстраде П. Лещенко; диктатор Румынии Й. Антонеску появлялся в царской ложе оперного театра и раскланивался на аплодисменты. Работали школы, в которых обязательным предметом стал румынский язык; сотни студентов заполняли аудитории университета, консерватории, Академии изящных искусств, Сельскохозяйственного и Политехнического институтов; выходили в свет газеты и журналы, "печатали статьи и брошюры, имевшие целью доказать, что Одесса – в сущности, румынский город (чуть ли не по недоразумению попавший к русским)".

В "Одесской газете" написали к концу 1942 года: "Вошли в город румынские войска… и еврейский гвалт умолк… Вы идете по улице и слышите перезвон колоколов, напоминающий вам о том, что есть еще горний мир, чуждый всяких пакостных дел человеческих отбросов". Уменьшилась жилищная проблема – одесситы заняли комнаты и квартиры уничтоженных евреев, освободилось немало рабочих мест; на рынке и в магазинах торговали еврейскими вещами – одеждой, мебелью, книгами, картинами и драгоценностями.

Евреев, скрывавшихся в Одессе, вылавливали все годы – вплоть до дня освобождения. Из доносов румынским властям: " Несознательные граждане не желают выдавать евреев полиции. Надо разъяснять этим людям, что честный патриот не должен стоять в стороне при очищении нашей жизни от жидовско-большевистской заразы…" – "Прошу принять меры и забрать жида Рехбиндера как злейшего борца за прошлую большевистскую власть…"

Зоя Бакман: "Нас прятала старая женщина-дворник. Но настало время, когда она больше не хотела рисковать… И вот мы решили покончить со своей несчастной жизнью. Мама вышла с шестилетней сестричкой из дома, бросилась с ней под трамвай. Обе погибли! Разве можно забыть слова ребенка, которая спросила: " Мама, куда мы идем?.."

"Рейзеров Юрий, 1913 г. р., выдан немцам сокурсником по институту, расстрелян в августе 1943 года…" – "Гринфельд Лева, 1928 г. р., школьник, пришел попросить хлеба в дом, где жил, расстрелян у ворот…" – "Медведовская Маня, 1923 г. р., пряталась в русской семье, незадолго до освобождения города была выдана дворником дома и убита…"

В апреле 1944 года Красная армия вошла в Одессу, и подошло время подсчитывать еврейские жертвы. Их убивали на улицах города. Они погибали в степи‚ умирали от голода и жажды в свинарниках‚ замерзали в наглухо заколоченных вагонах‚ которые подолгу стояли на запасных путях; их вешали‚ расстреливали‚ сжигали живьем‚ топили в соленой воде лимана‚ гнали на минные поля для обезвреживания мин, убивали при попытке к бегству; баржи‚ груженные одесскими евреями‚ выходили в открытое море и вскоре возвращались пустыми‚ чтобы взять на борт очередную партию смертников. Их запирали в бараках, обкладывали соломой, обливали нефтью, сжигали стариков, больных, малых детей, которые не могли дойти до смертной ямы, – жители окрестных деревень бежали из домов от ужасного запаха.

После войны подсчитали примерное количество жертв. В Дальнике было уничтожено около 5000 евреев‚ в Сортировочной и Сухих Балках – 20 000‚ в Березовке и Ахмечетке – по 4000‚ в Доманевке – до 18 000‚ в Богдановке – 54 000 евреев Одессы и других районов страны. Исследователи полагают‚ что погибло не менее 90 000 одесских евреев‚ в живых остались немногие – те‚ кому удалось спрятаться и пережить ужасное время.

Из воспоминаний: "Бабушка после войны не могла жить в Одессе. Ей в 1944 году рассказали, что видели дедушку повешенным за ноги. Тогда она и сказала: "Буду скитаться по углам, но в Одессу не вернусь…"

"Я выступала по радио в Израиле, рассказывала о том, как спаслась в Богдановке. Позвонила женщина, сказала: "У меня сожгли в Богдановке двух моих детей. Ты моя дочь". После освобождения она не могла родить ребенка, и я стала ее дочерью, называла мамой. Я ее и похоронила – ведь она тоже из Богдановки…"

7

Из семейной памяти родственников автора:

Бася и Яков жили на Земской улице‚ дом 17‚ и оттуда ушли в Слободку. Их путь лежал‚ быть может‚ мимо того здания‚ где некогда располагался "Унионъ" – фотография с цинкографией‚ и братья Померанц сделали всё возможное‚ чтобы остались они у меня‚ плечом к плечу‚ в зрелые свои годы‚ строгие‚ с уважением к себе‚ в невозможном сходстве с будущими внуками. Вскоре Бася вернулась за вещами‚ а затем уже не появлялась.

Ривочка – совсем еще юная‚ явно до замужества – смотрит на меня со снимка с обещанием во взоре: жить скромно‚ любить верно‚ поднимать детей своих‚ которые непременно у нее появятся. Рива‚ Залман, дочка их Фрима ушли в Слободку и исчезли.

Исачок на снимке‚ младшенький‚ любимец матери – с молодой женой‚ голова к голове‚ в лучшие свои годы‚ а в глазах у него нерастраченная печаль. Исаак‚ Люба‚ дочка их Фрима тоже ушли в гетто и тоже исчезли: ни следа‚ ни могилы‚ ни камня надгробного. Какой путь прошли? Какую муку приняли? Какие собаки растаскали их кости?..

А Мотлу спрятали знакомые – на Молдаванке или на Пересыпи. В одну из ночей она вышла подышать воздухом‚ и встретился ей старый знакомый‚ настройщик роялей‚ который приходил к ним прежде и обедал в гостях. Он узнал Мотлу‚ выследил ее укрытие и выдал полиции. Ее взяли‚ водили по улицам с табличкой "Jude"‚ а потом Мотлу повесили – в славном городе на море‚ который называли "маленьким Парижем"‚ "Южной Пальмирой"‚ "красавицей Юга".

После войны мой отец приехал в Одессу. Вышел из вагона‚ прошел по Успенской улице‚ постоял на Земской: голову кружило‚ сердце рвало когтями – первым же поездом вернулся в Москву‚ на Никитский бульвар‚ в девятую квартиру‚ и больше уже в Одессу не приезжал. Была когда-то большая‚ шумная‚ дружная и хлебосольная семья‚ но вот пришли немцы, и не осталось никого. Только отец‚ да мы с братом‚ да несколько племянниц с племянником.

И собираться стало некому.

Слушать песни – некому.

И изредка лишь‚ вечерами‚ отец вставал у окна и пел те самые песни‚ пел – подражал Шульману‚ Эпельбауму. Чаще всего Шульману. Голос высокий‚ с переливами‚ мелодии печальные‚ тоскливые. А мы лежали в постелях и слушали. И люди под окном‚ на московском бульваре‚ в центре города‚ слушали, быть может, тоже...

За горами‚ за долами

Голуби летели‚

Голуби летели.

Еще радость не пришла‚

Годы улетели.

Еще радость не пришла‚

Годы улетели...

8

В начале двадцатого века в учебниках иврита для младших классов был помещен крохотный рассказ – и вот он. Жил на свете мальчик‚ маленький мальчик‚ который вечно опаздывал в школу‚ потому что постоянно забывал‚ куда он положил перед сном одежду свою и учебники. Каждое утро он тратил время на поиски и потому не успевал в класс к началу занятий. Но однажды вечером мальчик взял листок бумаги и написал: "Одежда на стуле‚ шапка в шкафу‚ книжки на столе‚ туфли под стулом‚ а я в кровати". Утром он проснулся и стал собирать вещи‚ заглядывая в этот список. Всё было на месте: одежда висела на стуле‚ шапка лежала в шкафу‚ книжки ожидали его на столе‚ а туфли – под стулом. В конце списка было написано: "а я в кровати". Мальчик начал искать самого себя – долго и безуспешно‚ никого в кровати не нашел‚ но потерял при этом много времени и снова опоздал в школу.

К чему этот рассказ? Трудно сказать. Возможно, к тому‚ что порой мы очень хорошо знаем‚ где находится наше имущество‚ сколько его, в какой оно нынче цене‚ но ничего не знаем о том‚ где находимся мы сами. А находимся мы – извините за напоминание – в начале нового века и вглядываемся в него с беспокойством‚ а порой и страхом‚ наученные опытом ушедших лет. Век прежний‚ как губка‚ насыщен кровью‚ его уже не изменить: таким он получился, таким ему и оставаться в памяти. Наша надежда на будущие времена‚ не захватанные пока что грязными руками.

По окончании той войны, году в сорок восьмом‚ примерно‚ на пустынном и заброшенном берегу Средиземного моря случайно обнаружили человека‚ который жил в одиночестве многие годы. Это был современный Робинзон Крузо‚ и он понятия не имел о том‚ что случилось в мире. Не знал ничего о Гитлере‚ не слышал такое имя – Сталин‚ не подозревал даже‚ что прошла по Европе мировая война с ее жертвами. Не знал – и не желал знать. Одиночка может‚ конечно‚ спрятаться и отсидеться в укромном месте‚ но что делать целому народу? Где отсидеться и в какой глуши?..

9

Сорочицы, Украина: "Врач–гинеколог Любовь Михаиловна Лангман пользовалась любовью населения‚ и крестьянки долго скрывали ее от немцев. С ней пряталась ее дочь одиннадцати лет... Пришла повитуха и рассказала‚ что у жены старосты трудные роды… Верная своему долгу‚ Лангман пошла в избу старосты‚ спасла мать и ребенка. После этого староста сообщил немцам‚ что в его хате находится еврейка. Немцы повели женщину и девочку на расстрел. Сначала Лангман просила: "Ребенка не убивайте"‚ но потом прижала дочь к себе и сказала: "Стреляйте! Не хочу‚ чтобы она жила с вами". Мать и дочь были убиты…"

Сотни книг написаны на эту тему. Тысячи научных статей. Всё собрано‚ систематизировано‚ разложено по параграфам‚ выделено в столбцы и пронумеровано. Жгучая боль и невыносимые страдания прячутся за колонками цифр и процентов. Детские слезы и старческие рыдания скрываются за беспристрастным анализом ученого. И чем дальше мы удаляемся во времени‚ чем меньше остается непосредственных свидетелей Катастрофы‚ тем больше будет недоставать частностей‚ деталей‚ вот этого‚ например: "Не хочу‚ чтобы она жила с вами…", если‚ конечно‚ пожелаем и в будущем проникнуться болью и ужасом тех лет.

Сколько времени прошло с той поры? Сколько свидетелей осталось? Сколько народилось новых и новых, что ничего не знают о той трагедии? Сколько таких, что не желают знать?.. Само время‚ казалось‚ услужливо освобождает от необходимости знать и помнить. Хотим мы того или нет‚ сопротивляемся или покорно поднимаем руки‚ время смывает и зализывает прошлое‚ затушевывает страдания и зарубцовывает раны. Уходят в небытие палачи‚ уходят их жертвы‚ уцелевшие чудом; наши трагедии уплывают в прошлое‚ наши мученики растворяются в общей толпе бесчисленных жертв‚ рассеянных в веках. Оно уже стало историей‚ это прошлое‚ достоянием ученых-специалистов – так‚ может‚ не держать в памяти ту Катастрофу‚ передать в архивы‚ передоверить историкам? Пусть они теперь занимаются‚ пишут статьи-рефераты...

Пройдут годы, не останется в живых ни одного участника той трагедии‚ ни одного свидетеля‚ но кто-то должен помнить‚ кто-то обязан помнить‚ и напоминать‚ и предупреждать: вот был народ‚ культурный и образованный народ в сердце Европы‚ и будто чумой заболел‚ холерой или проказой – повальная эпидемия‚ что привела к таким чудовищным результатам. Эта Катастрофа нас научила‚ эта Катастрофа нас многому научила: не пренебрегать самыми первыми симптомами болезни того или иного народа‚ чтобы не оказалось потом слишком поздно‚ чтобы не подводить затем очередной баланс неисчислимых жертв.

Хмельник‚ Украина: "Мать доктора Абрамсона‚ глухая старая женщина, не слышала приказа и не сразу вышла из подвала‚ где она ютилась. Гестаповец схватил ее за седые волосы и саблей отрубил голову. Так‚ с седой старушечьей головой в руках‚ он стоял перед людьми..."

10

Со стесненным сердцем начинал автор этот рассказ. Со стесненным сердцем заканчивает...