Текст книги "Перикл"

Автор книги: Феликс Арский

Лишенная собственных средств, Спарта рассчитывала на поддержку союзников: почти все государства Пелопоннеса и даже некоторые полисы Средней Греции изъявляли готовность помочь ей деньгами и кораблями. К тому же и в городах, входящих в состав Афинской державы, немало людей, тяготившихся властью Афин, ожидали лишь удобного момента, чтобы воспользоваться успехами спартанцев и сбросить с себя ненавистное владычество. От этих людей Спарта получала пожертвования в виде денег и зерна.

Обе стороны строили планы, трезво взвешивая свои возможности. Секретов не существовало. Было ясно, что афиняне все надежды возлагают на флот, а спартанцы – на сухопутную армию. Спарта не сомневалась, что без труда займет Аттику и заставит Афины пойти на уступки под угрозой голода. Кроме того, предполагалось, что афинские союзники выйдут из повиновения и флоту афинян придется скорее усмирять их, чем вести операции у берегов Пелопоннеса. Чтобы окончательно расколоть Афинскую архэ, спартанцы громогласно объявили, что требуют независимости и свободы для всех эллинов. Никто не думал о затяжке войны – все расчеты, вопреки предостережениям Архидама, строились на том, что она продлится недолго.

Перикл такую возможность, допускал и верил, что длительные военные действия в конечном счете более губительны для противника. Разумеется, враги вторгнутся в Аттику и опустошат ее. Но ведь не зря же он в свое время соорудил Длинные стены, связав город с портом. Теперь эти стены смогут укрыть все население страны. Брать штурмом крепостные укрепления спартанцы не умеют, а осада не страшна, пока флот афинян господствует на море. Да, крестьяне и землевладельцы пострадают от нашествия, но разве сможет Спарта надолго уводить войска из Пелопоннеса, оставляя в тылу илотов, готовых поднять восстание, и зная, что в любом месте полуострова могут высадиться афинские отряды?

Итак, вопрос в том, кто дольше выдержит. Спарта, лишенная возможности отрезать Афины от моря, или Афины, бессильные противостоять нашествию противника?

В глубине души Перикл, видимо, понимал, что разгромить неприятельскую армию невозможно. Оставалось лишь ждать, цока иссякнут ресурсы спартанцев. А что, если афинские запасы истощатся раньше? Ведь предстоит прокормить огромную массу граждан, покинувших свои земли, снабжать всем необходимым экипажи кораблей и вооружать союзников.

Об этом думал Перикл, ясно сознавая, что иная тактика, кроме оборонительной, погубит Афины.

Военные действия начались весной 431 года в Беотии.

Союзники Спарты фиванцы ночью напали на Платеи, близ границ Аттики. 300 гоплитов проникли в город с помощью местных олигархов, но уже утром жители Платей, верные союзу с Афинами, перебили захватчиков. Мир, однако, был официально нарушен, и ответственность, таким образом, ложилась на Спарту.

Афины тем не менее проявили сдержанность. Они арестовали всех беотийцев, находившихся в то время в Аттике, перевезли часть населения Платей в Афины, но от наступления на Беотию воздержались.

В мае Архидам собрал на Коринфском перешейке войска Пелопоннесского и Беотийского союзов. 60 тысяч гоплитов, то есть две трети боеспособного населения, готовились вторгнуться в Аттику. Царь попытался в последний раз предотвратить кровопролитие, надеясь, что реальная угроза заставит Афины пойти на уступки. Но в Афинах не желали слышать о мире. Незадолго до этого Народное собрание одобрило предложение Перикла не принимать послов Спарты, если она выступит в поход. Посланца Архидама Мелесиппа не пустили в город и, даже не выслушав его, приказали в тот же день покинуть пределы страны. А чтобы он ни с кем не общался, его сопровождали до самой границы. Молча проделали они недолгий путь, и, лишь прощаясь с провожатыми, посол печально промолвил: «День этот будет для эллинов началом великих бедствий».

Архидам приказал войскам наступать.

Едва известие дошло до Афин, Перикл немедленно призвал жителей Аттики укрыться в городе. Он советовал не жалеть о разоренных полях и виноградниках, ибо деревья, обрезанные и срубленные, скоро вырастают вновь, а вернуть назад погибших невозможно. Единственное, чего он опасался, так это расположения к нему спартанского царя. Связанный с Периклом узами гостеприимства, Архидам мог не тронуть его владений и вызвать, сам того не желая, подозрения у афинян. Перикл признался Народному собранию, что Архидам – его друг, но это никак не отразится на Афинах, и, даже если его земли останутся нетронутыми, он уступит их государству, чтобы никто не думал, будто Перикл пользуется какими-нибудь привилегиями.

В город переселили женщин и детей, на Евбею переправили скот. Возы и телеги с домашним скарбом заполнили улицы Афин. На всех свободных площадях соорудили бараки. Беженцы нашли пристанище, кроме того, у друзей и родных, а также в храмах. Когда пелопоннесцы расположились лагерем у Ахарн, в десяти километрах от Афин, и на глазах граждан принялись сжигать деревни, опустошать поля и виноградники, демос заволновался. Все способные носить оружие требовали, чтобы их повели в бой. Друзья просили Перикла не медлить, соперники обвиняли в нерешительности; в театре распевали насмешливые песни, в которых издевались над его командованием, называя Перикла трусом и предателем. Особенно рьяно нападал на него владелец кожевенной мастерской Клеон, возглавлявший городскую бедноту и помышлявший о том, чтобы свергнуть Перикла, как вождя демократов, и самому занять его место. Комический поэт Гермипп злорадствовал:

 
Эй, сатиров царь! Почему же ты
Не поднимешь копье? Лишь одни слова
Сыплешь ты про войну, все грозней и грозней,
А душа у тебя – Телета!
И когда острят лезвие меча,
Ты, в страхе дрожа, зубами стучишь
От укусов смелых Клеона.
 

Перикл стоял на своем. Он отмалчивался сам и не позволял говорить демосу. С тех пор как враг вторгся в Аттику, суды и Народное собрание не собирались, и Перикл, по существу, правил самолично, лишив демос возможности принимать необдуманные решения. «Как кормчий на корабле, когда в открытом море поднимется ветер, приведя все в порядок, натянув канаты, действует по правилам искусства, невзирая на слезы и просьбы испуганных пассажиров, страдающих морской болезнью, так и Перикл, заперев городские ворота и расставив везде караулы для безопасности, руководствовался своими соображениями, мало обращая внимания на негодующие крики и недовольство граждан» ( Плутарх).

Перикл выжидал. Он отправил сто триер с тысячью гоплитов вокруг Пелопоннеса. Афиняне опустошали прибрежные районы, разрушали деревни и маленькие города, но едва появлялись спартанские отряды, они поспешно грузились на корабли и плыли дальше.

Расчет Перикла оправдался. Спустя всего лишь месяц войска Архидама покинули Аттику и, возвратившись в Пелопоннес, разошлись по своим полисам.

Чтобы успокоить демос, Перикл предоставил ему возможность расправиться с беззащитными жителями Эгины, якобы поддерживавшими спартанцев. Эгинян изгнали из города, а землю разделили между афинскими клерухами.

Первый год войны завершился. Афины могли быть удовлетворены его итогами. Правда, он не принес особых побед, но и неприятель не добился успеха. Самое же главное – союзники сохранили верность Афинам, а народ сплотился воедино теснее, чем когда-либо. Потому никого не обеспокоило новое вторжение спартанцев, предпринятое ими на следующий год. 40 дней войска Архидама разоряли южные районы Аттики, надеясь выманить афинские отряды из города. Но Перикл по-прежнему избегал открытого столкновения. Время работало на него. Еще немного – и пелопоннесцы израсходуют свои скудные средства, и тогда им останется надеяться лишь на богов, которые устами дельфийского оракула обещали им помочь. Но в это афиняне не верили.

И были наказаны. Так, по крайней мере, считали не только современники, но даже Плутарх, вполне серьезно утверждавший, что «какая-то божественная сила… противодействовала человеческим расчетам». Случай – неожиданный и трагический – спутал все карты. Впрочем, можно ли назвать его случаем?

В строгом, продуманном стратегическом плане Перикла была допущена единственная ошибка. Афины могли долгое время обороняться, могли дать убежище тысячам окрестных жителей. Но сколько времени тесный, пыльный город, в котором не хватало воды, мог безнаказанно выдерживать такое скопления населения? Скученность, грязь, недостаток воды открыли дорогу эпидемиям.

В Афины пришла зловещая болезнь (позднейшие исследователи именовали ее чумой или моровой язвой. Сейчас ученые склоняются к мысли, что это был сыпной тиф). Трижды (в 430, 429 и 426 годах) вспыхивала эпидемия, погубившая четверть населения Аттики (в том числе 4400 гоплитов и 300 всадников). Улицы и храмы усеяли непогребенные трупы, лежавшие вперемежку с умирающими. Изнемогая от жажды, больные, лишенные помощи, едва доползали до источников. Над городом но рассеивался дым от погребальных костров.

Но болезнь, по словам Плутарха, имела вредное влияние и на тело и на душу граждан. Бедствие порождало страх и отчаяние. «Болезнь прежде всего послужила для государства началом попрания законов. Теперь каждый легче отваживался на такие дела, какие прежде скрывались во избежание нареканий в разнузданности: люди видели, с какой быстротой происходила перемена с богачами, как внезапно умирали они и как люди, ничего прежде не имевшие, тотчас завладевали достоянием покойников. Поэтому все желали поскорее вкусить чувственных наслаждений, считая одинаково эфемерными и жизнь, и деньги. Никто не имел охоты заранее переносить страдания ради того, что представлялось прекрасным, так как неизвестно было, не погибнет ли он прежде, чем достигнет этого прекрасного. Что было приятно в данную минуту и во всех отношениях полезно для достижения этого приятного, то считалось и прекрасным и полезным. Людей нисколько не удерживал ни страх перед богами, ни человеческие законы, так как они видели, что все гибнут одинаково, и потому считали безразличным, будут ли они чтить богов или не будут; с другой стороны, никто не надеялся дожить до той поры, когда понесет по суду наказания за свои преступления. Гораздо более тяжким приговором считался тот, который висел уже над головою, а потому казалось естественным прежде, чем он постигнет, насладиться хоть чем-нибудь из жизни.

Вот какого рода бедствие обрушилось на афинян и угнетало их в то время, когда и внутри города умирали люди, и за стенами его опустошались поля» ( Фукидид).

Напуганные эпидемией, спартанцы поспешно удалились из Аттики. Перикл немедленно снарядил 150 триер и отправился к Эпидавру, на севере Пелопоннеса. Но осада оказалась безуспешной; болезнь распространилась и среди афинских воинов.

Гнев и отчаяние искали выхода. И они обратились против Перикла. «Как люди, обезумевшие от болезни, оскорбляют врача или отца, так и афиняне стали дурно относиться к Периклу» ( Плутарх). Забыв о собственных постановлениях, демос обвинил его в том, что он втянул государство в войну и принес ему одни несчастья.

Впервые за многие годы афиняне попробовали действовать самостоятельно, вопреки воле «первого стратега». В Лакедемон отправились послы, чтобы униженно просить о мире. Они возвратились ни с чем. Спарта не желала вести переговоры, ее устраивала лишь полная капитуляция. Но прекратить борьбу, не дав ни одного настоящего сражения, сохранив в неприкосновенности бездействующие войска и флот, казалось нелепым даже самым стойким пессимистам. С другой стороны, неужели все оставить по-прежнему и полагаться на… Впрочем, на кого же полагаться, если боги, подтверждая пророчество оракула, и в самом деле помогают спартанцам? За что же они гневаются на афинян? А может быть, им ненавистен тот, кто столько лет управлял целой державой? Неужели повторяется история, служившаяся некогда с царем Эдипом? Ведь и того покарал рок, поразив чумой жителей его города. Но Эдип запятнал себя отцеубийством, а Перикл? Или не забылось проклятье, тяготевшее над Алкмеонидами?

Перикл помнил об этом мифе. Совсем недавно Софокл читал ему отрывок из своей новой трагедии «Эдип-царь». Странная это пьеса! Всем известный миф драматург изложил так, что можно усомниться, действительно ли в мире существует справедливость, которую охраняют боги. Несчастного фиванского царя, «первого, лучшего из людей», мудрого и справедливого правителя, сделавшего город счастливым, бессмертные карают за преступления, которые ему же заранее предписаны свыше. Оракул предсказал, что он убьет отца и женится на собственной матери. Эдип сделал все, чтобы не выполнить предначертаний судьбы. Но еще никому не удавалось избежать сетей богини заблуждения Аты, и рок губит его. Тщетно пытается царь уйти от того, что сулило ему пророчество. Каждый шаг, направленный, казалось бы, в противоположную сторону, неумолимо вед к зловещей цели. Рок издевается над ним. Эдип наивно думает, что принимает верные решения и совершает полезные дела, а за ними скрыт второй, неведомый фиванскому царю смысл. И неизбежный ход событий идет своим чередом. Как будто боги смеются над неосведомленностью смертных и делают двусмысленным всякое их действие.

Воля рока восторжествовала. Дальнейшее целиком зависит от Эдипа. И он, побежденный, но не сломленный, делает последний шаг – царь ослепляет себя и уходит в изгнание из Фив. Отныне невидящим взором он будет смотреть на мир, который никому не дано понять. Выколов себе глаза, он словно напоминает, сколь ничтожно человеческое знание.

Люди отвечают за свои поступки, хотя и не могут предвидеть всех их последствий. Любой их шаг может нарушить какие-то неведомые им законы. А неусыпный рок преследует их так, как будто они знают все. Значит, самые добрые побуждения способны принести несчастья. Что в таком случае должен делать человек? Покорно следовать велениям божества или действовать в соответствии с велениями совести? Смиряться или оставаться самим собой?

Ответ Софокла был вполне определенным, и он не сомневался, что найдет в Перикле единомышленника. Софокл медленно, нараспев читал стихи из трагедии, со странным выражением поглядывая на друга. Перикл усмехался: он отлично понял намеки, конечно, весьма тронут, но… Едва Эдип произнесет первый монолог, как в театре начнут кричать, что опять все похвалы достаются одному человеку, что в лице фиванского царя Софокл прославляет Перикла. Что и говорить, неподходящее сейчас время для такой пьесы. Ведь ее можно истолковать совсем иначе – как обвинение против того, кто принес несчастье согражданам. И так уже поговаривают о родовом проклятии над Алкмеонидами.

Перикл созвал чрезвычайное заседание экклесии. В серебряном шлеме стратега он поднялся на трибуну, напряженный и решительный, как воин перед боем. Он и собирался дать бой, который, правда, мог оказаться для него последним.

– Я ожидал вашего раздражения и понимаю его причины. Но я созвал собрание, чтобы упрекнуть вас и кое-что напомнить.

Я убежден: благополучие целого гораздо выгодней каждому, чем благополучие отдельных граждай при упадке всей страны. Государство может перенести страдания отдельных людей, но никто из них не вынесет несчастий, постигших государство. Я спрашиваю: правильно ли вы поступаете, когда, удрученные собственными горестями, забываете о спасении страны? Справедливо ли обвинять меня, посоветовавшего начать войну, если вы же сами в свое время согласились со мной?

Вы негодуете на меня, но я не хуже других понимаю, что необходимо делать, и умею это объяснить. Действительно, если можно выбирать между войной и миром, воевать – это безумие. Но если от нас требовались уступки и покорность, то упрекать надо того, кто избегает опасности, а не того, кто мужественно встречает ее.

Я по-прежнему стою на своем, а вы изменяете себе. Пока вас не коснулась беда, вы прислушивались к моим советам, а теперь, когда наступили тяжелые дни, раскаиваетесь. Мне понятно ваше состояние. Неожиданность событий, опрокинувших все расчеты, способна подорвать уверенность в себе. Именно это и случилось с вами из-за многочисленных бедствий, а особенно из-за эпидемии. Но вам, гражданам великого государства, соответствующим образом воспитанным, следует легко переносить самые тяжелые удары и не омрачать вашей славы.

Сейчас нет ни одного правителя или народа, которые в состоянии помешать вашему флоту. Могущество это так велико, что с ним даже нельзя сравнивать пользу от полей и домов, потерю которых вы столь сильно переживаете. Главное – сохранить независимость, и тогда мы легко восстановим утраченное.

Но не думайте, что вы боретесь только за свою свободу. Речь идет о сохранении вашей власти над другими. Отрекаться от нее невозможно, хотя кое-кто и разыгрывает из себя человеколюбцев. Ваша власть похожа на тиранию, лишить вас ее несправедливо, а самим отказаться от нее опасно. Нами сейчас многие тяготятся и ненавидят, но это общая участь всех, кто господствует над другими. Ненависть, однако, быстротечна, а блеск и слава вечно живут в людской памяти. А потому не вступайте в переговоры со спартанцами и не показывайте виду, что нынешние невзгоды удручают вас.

Правда, нас постигло несчастье, которого мы не ждали. Оно опрокинуло наши расчеты. И я знаю, отчасти именно болезнь усиливает раздражение против меня, хотя это несправедливо. Посланные богами беды надо принимать с покорностью, а те, что приносят враги, – с мужеством. Таковы были правила нашего города прежде – не изменяйте им и теперь!

Перикл закончил речь, и тишину взорвали выкрики.

Кричали аристократы, обвиняя демос и его вождя в безрассудной политике и требуя немедленного примирения со Спартой.

Возмущались беженцы из Аттики, лишившиеся жилищ и земли и обреченные на то, чтобы ждать, когда их поразит смертельная болезнь.

Негодовали наиболее решительные демократы, рвавшиеся в сражение и требовавшие немедленных действий на море.

Собрание все же одобрило предложение Перикла. Ни он, ни демос не знали еще, что это предложение было его последним советом.

На выборах стратегов в 430 году Перикл впервые за последние 15 лет не получил большинства голосов. Мало того – его обвинили в растрате государственных денег и привлекли к суду. Присяжные признали обвинение справедливым и оштрафовали Перикла на 500 талантов.

Оппозиция, объединившая аристократов с демократами, торжествовала. Теперь, наконец, избавившись от человека, столько лет подавлявшего народ своим авторитетом, можно будет действовать решительно. Но как? «Афиняне испытывали других стратегов и ораторов, проверяя, насколько они пригодны для ведения войны; ни у кого из них не оказалось ни влияния, достаточного для такой высокой власти, ни авторитета, обеспечивающего надежное исполнение ее» ( Плутарх). Оказалось, что афиняне настолько привыкли к советам Перикла, что не в силах самостоятельно действовать. Попытки изменить политику терпели крах. Афинянам волей-неволей пришлось делать то же самое, что предлагал Перикл, только с неизмеримо меньшим успехом.

Растерянность сменяется отчаянием. А потом вспыхивает надежда – еще не поздно исправить ошибку. И демос просит своего вождя о снисхождении. Друзья уговаривают его вернуться на ораторскую трибуну – не время сейчас помнить об обидах. А одно его появление способно успокоить афинян.

Перикл отказывается.

Каприз? Уязвленная гордость? Нет, он просто устал и хочет принадлежать только себе. Ему напоминают о бедствиях; постигших отечество. Ну, а разве он не вправе хоть раз остаться наедине с собственным горем? Только что он похоронил сестру и сыновей – Ксантиппа и Парала, И афиняне впервые увидели слезы на лице того, кого привыкли считать образцом выдержки и твердости духа. Пусть хоть сейчас его оставят в покое!..

В 429 году Перикла вновь избирают стратегом.

Его это не трогает. Он безучастно взирает на происходящее, чувствуя, что силы на исходе. Единственное, что его беспокоит, – судьба Перикла-младшего. Что ждет незаконного потомка, когда он лишится отца?

Перикл решается на то, на что не осмеливался ни один афинский политик: он выступает против самого себя. Народное собрание не верит своим ушам. Первый стратег просит отменить закон, который сам же предложил! Тот суровый закон о гражданстве, который неукоснительно выполнялся почти два десятка лет и теперь обратился против его автора. Видно, горе помутило разум Перикла, если он, всегда твердивший, что прочность государства в верности законам, отступил от собственных принципов. К тому же ни для кого не секрет: Перикл заботится прежде всего о личных интересах, а не о благе демоса, который научился не только пользоваться правами, но и оберегать их. А прав этих достойны только истинные граждане.

Экклесия отвергает предложение первого стратега.

Но пусть Перикл не думает, что афиняне равнодушны к его несчастью, что они не ценят заслуг человека, который столько лет руководил государством и никогда не требовал каких-либо привилегий для себя. Закон незыблем, но почему нельзя сделать исключение из правил?

Специальным постановлением Народное собрание дарует гражданские права сыну Перикла и Аспасии. Отныне он полноценный афинянин, законный наследник и продолжатель рода Перикла.

Наконец-то можно вернуться к текущим делам! Демос ждет советов своего стратега. Он верит в его волю, энергию, разум и не хочет знать, что Перикл уже стар, надломлен горем и мечтает о покое.

Одиночество становится его уделом. Умер оклеветанный Фидий. Эпидемия унесла в могилу его близких. Где-то на чужбине завершает свой жизненный круг Анаксагор. Все чаще приходит к Периклу мысль о смерти. Сколько лет он доказывал, что закон, право и истину определяет большинство! Что ж, настал его час последний, раз присоединиться к большинству – мертвые ждут.

В 429 году Перикла поражает та же болезнь, что и его соплеменников. Он болеет долго, незаметно угасая с каждым днем. Изредка его навещают немногие оставшиеся в живых друзья. Они рассказывают о том, что происходит в городе, пытаются ободрить умирающего. Перикл терпеливо слушает. Ему трудно говорить, и он молча показывает на ладанку, которую Аспасия надела ему на шею, моля богов об исцелении. Перикл грустно улыбается – не правда ли, смешно: просвещенный человек, всегда иронизировавший над суевериями, обращается к столь нелепому средству, как к последней надежде. И друзья понимают: Перикл не верит, что поднимется с постели.

Он лежит в тишине, безразличный ко всему окружающему, наедине со своими мыслями. О чем они, эти мысли? Чего в них больше – гордости или сожаления? Гордости за то, что сделано, или сожаления о том, что не завершено? Рано или поздно наступает момент, когда приходится подводить итоги. Что ж, ему, кажется, нечего стыдиться – он жил честно и умирает достойно. Он поступал так, как находил нужным, полезным и правильным, не ища ни славы, ни почестей. С одинаковым равнодушием относился к похвалам и клевете. Столь же спокойно он отдает себя, на суд потомкам.

Перикл знает: его не назовут великим полководцем или реформатором. Он не изобрел ничего нового и лишь завершил то, что начали его предшественники. Но именно при нем Афины стали могущественной державой, властвующей на морях. При нем они украсились величественными постройками, превратились в умственный центр тогдашнего мира, вызывающий удивление и восхищение. Наконец, самое главное – разве не он помог окрепнуть и утвердиться афинской демократии, благами которой пользуются все, кто облечен почетным званием гражданина? Правда, Сократ упрекал Перикла за то, что он будто бы развратил демос, приучив его к праздности, что он избаловал его подачками. Но и мудрейший из философов может заблуждаться. Перикл хотел лишь одного – чтобы народ в своей, стране чувствовал себя господином и высшим судьей. Не в этом ли смысл демократии, которой он, Перикл, ревностно служил всю жизнь?

Нет, ему не о чем сожалеть. Разве только о том, что он не увидит победного окончания войны, которая ведется по его плану. «Первый стратег» покидает сограждан в тяжелые дни. Но он не сомневается: Афины выстоят а в конце концов возьмут верх над Спартой. И тогда недруги перестанут обвинять Перикла в том, что он причина несчастий, обрушившихся на отечество.

Вождь демоса умирал с надеждой, что его родину ожидает блестящее будущее. Он, во всяком случае, сделал для этого все, что было в его силах.

Как политик, Перикл жил настоящим. Осторожный и предусмотрительный, он, вероятно, пытался заглядывать вперед, рассчитывая дальнейшие ходы. Но мог ли он, при всей проницательности, предвидеть последствия своей политики? И справедливо ли возлагать на него ответственность за то, что вскоре произошло с Афинами?

Периклу не приходило в голову, что столь тщательно возводимое им здание развалится с такой быстротой. Его эпоху позднее безоговорочно назовут «золотым веком» афинской истории, с его именем свяжут наивысший расцвет Афин. Трагизм в том, что источники этого процветания в самих себе таили зародыши гибели.

Демократия оставалась демократией для избранных. Она могла существовать, лишь эксплуатируя союзников, фактически превратившихся в подданных. Свобода афинских граждан предполагала несвободу большинства населения державы. От союзников требовали покорности и уплаты дани. И золото текло в государственную казну. Оно дало возможность украсить город знаменитыми сооружениями, создать мощный флот. Оно открыло гражданам дорогу к оплачиваемым должностям, позволяло кормить их и развлекать. Сократ говорил, что Перикл сделал афинян «ленивыми, трусливыми, болтливыми и жадными». В этих словах больше горечи, чем истины. Но верно, что все больше людей, окунувшись в политическую деятельность, отвыкало от производительного труда.

Перикл утверждал: постыдна не бедность, а праздность, и наивно полагал, что навсегда покончил с нищетой. Он не знал, что только за первые шесть лет войны будет израсходовано около 5 тысяч талантов и придется прибегать к чрезвычайным мерам – вводить налоги, почти вдвое увеличивать форос, подняв его до тысячи талантов в год. За стенами города укрылись не просто крестьяне Аттики – в нем скопились тысячи разорившихся граждан, лишенных возможности трудиться. Паразитическая психология захватывала обедневшие слои демоса, которые требовали, чтобы государство их содержало. «Тяжелая работа – удел рабов», – безапелляционно заявит Аристотель. Афинский гражданин рожден свободным и должен быть свободен от унизительных занятий. Его место – в военном строю, на заседании Совета пятисот, Народного собрания, гелиеи. Разве союзные города, афинские метеки, масса рабов не в состоянии обеспечить безбедное существование граждан?

Крестьяне, чьи земли опустошены спартанскими войсками, мелкие торговцы и ремесленники, разорившиеся в результате войны, – все они ждали помощи от государства. Единственным источником дохода для многих становится участие в управлении и особенно в суде. После смерти Перикла вождь демократов Клеон увеличивает, оплату гелиастов до трех оболов.

Перикл верил, что суд – опора демократии. Он хотел, чтобы весь демос участвовал в гелиее. Предполагал ли он, что Афины охватит мания судебных процессов? Растет сутяжничество, множатся доносы. Доносят на союзные города, увеличивая с них дань, на богачей, чье имущество конфискуют, на чиновников, подозреваемых во взяточничестве, на мнимых заговорщиков. Обнищавший свободный демос становится рабом трех оболов.

Перикл полагал: для правильных решений достаточно простого здравого смысла. Неподготовленность и неквалифицированность большинства судей обернулась против справедливости. Не в силах разобраться в изощренных аргументах ораторов, гелиасты голосовали, поддавшись настроениям минуты, поддерживали тех, кто умел произвести выгодное впечатление.

Периклу казалось, он сумел покончить с раздорами и установить согласие среди граждан. После нескольких лет войны от мнимого единства не осталось и следа. Оживились противники демократии. Сам демос раскололся на враждующие группировки. Одни призывали к решительным военным действиям, другие – к немедленному заключению мира. Одни критиковали афинские порядки за их недостатки, другие – за их достоинства. Бесконечные судебные процессы лишь усиливали недоверие и подозрительность. И не нашлось руководителей, способных покончить с хаосом и проводить твердую, последовательную политику.

В Народном собрании и суде всем заправляют демагоги. Люди нового поколения, они усвоили нехитрую мысль, что власть – отличный источник обогащения, и беззастенчиво распоряжаются государственной казной.

Умело используя недовольство и раздражение масс, демагоги с необыкновенной легкостью фабрикуют обвинения против тех, кто им неугоден, особенно среди состоятельных граждан. Штрафы и конфискации становятся обычным явлением. И как следствие – расцветает взяточничество. Проще откупиться от сикофанта или демагога, чем подвергаться судебному преследованию. «Меня некоторые привлекают к суду, – жаловался Сократу его друг Критон, – не потому, что обижены мною, а в надежде, что я скорее заплачу деньги, чем буду вести процесс».

Используя влияние, демагоги возвышают своих сторонников. У власти оказываются случайные люди, не имеющие ни знаний, ни опыта. Одни ораторствуют на трибуне, другие возглавляют войска. Вдали от Афин стратеги подчас вынуждены выполнять решения, которые им навязаны и которых они не одобряют. При неудаче их обвиняют в подкупе, в случае успеха им завидуют и начинают опасаться. Стратеги идут в бой, не зная, что их ждет по возвращении. Одного обвиняют в утайке денег, другого – в осторожных действиях, третьего – в том, что не преследовал отступающего противника. Историк Фукидид, будучи стратегом, не смог спасти осажденный Амфиполь. Этого оказалось достаточно, чтобы его изгнали из Афин.

Стратегам не доверяют. От них ждут только побед – поражение расценивают как измену. А война идет с переменным успехом. В 429 году пала, наконец, Потидея. Ее двухлетняя, осада обошлась в 2 тысячи талантов (треть денег, находившихся в казне в начале войны). В 425 году афиняне захватывают Пилос – гавань на западном побережье Пелопоннеса. Во главе с Клеоном они уничтожают отряд спартанцев, пытавшихся освободить Пилос. Ответный удар спартанцы наносят во Фракии. Через Среднюю и Северную Грецию они вторгаются на полуостров Халкидику и овладевают Амфиполем. В 422 году у стен этого города погибают полководцы обеих армий – Клеон и Брасид. На следующий год соперники заключают мир. Они обмениваются пленными и отказываются от того, что завоевано. Афины даже обещают помогать Спарте в случае восстания илотов.

Ничего не изменилось. Спарта сохранила военную мощь. Афины продолжали хозяйничать на морях и удерживать в подчинении союзников, Мирный договор молчаливо признал бессмысленность 10-летнего кровопролития. И не устранил ни одной причины столкновения.