Текст книги "Обыкновенный парень"

Автор книги: Феликс Можайко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

СТАЛЕВАРЫ

В дверь постучали. Девушка-почтальон с кирзовой сумкой через плечо подала мне с газетами письмо.

Я сразу узнал почерк моего закадычного дружка Котьки Слепухина, с которым мне довелось съесть не один пуд соли.

Котька извинялся, как мог, за долгое молчание и сообщал, что окончил наконец институт стали и при распределении упросил комиссию направить его в Магнитку, в родной мартеновский цех, где начинал когда-то подручным вместе со мной.

Еще Котька просил прощения за свое глупое поведение в Магнитогорске пять лет тому назад и даже называл себя дураком. Впрочем, он тут же приписывал, что дуракам диплом с отличием не дают.

На радостях я решил рассказать Котькину историю всем, так как в ней очень много поучительного для тех, у кого есть друзья.

* * *

Приехали мы с Котькой в Магнитогорск из деревни. Были мы односельчанами, дом против дома. У обоих унесла война отцов.

Кончили мы семилетку, и отправила моя мать нас на Магнитку к родственникам.

– Делать все равно здесь нечего, – говорила она, – езжайте-ка туда, в город. Время сейчас такое, не по богатству людей судят, а по учености…

Дядька встретил нас хорошо. Даже самовар электрический поставил в честь нашего приезда.

Сам был высок, нескладен, весь точно из углового железа сделан. Но чувствовалась сила в его пальцах и жилистых руках со вздутыми синими венами. Эту же силу подтверждал и голос: говорил громко, медленно, точно в груди у него что-то со скрежетом поворачивалось. Клялся, что сделает из нас сталеваров первой руки.

А через неделю он определил нас в ремесленное училище. Практику проходили в цехе. Вид огромных, чуть ли не с наше училище печей с языками пламени в середке, кранов, поднимающих одним махом ковши с металлом, свистки паровозов и звонки машин, сующих на огромном металлическом «бревне» коробки со «скрапом» в огонь, прямо-таки ошарашили нас с Котькой. Захотелось вдруг уйти в степь, в тишину, вдыхать без конца горький запах полыни, татарника – только бы не здесь.

Котька приходил с практики осунувшийся, усталый, ложился в ботинках на байковое одеяло и долго лежал, уставившись в потолок светлыми, бутылочного цвета глазами. Иногда он даже подбивал меня выбраться отсюда, а порой прямо без обиняков признавался:

– Сидели бы в деревне. Незачем было в это пекло соваться.

Однако мы не сбежали. Ведь дезертирами не родятся, а делаются, если не находят в работе интереса. А мы нашли.

Помню, стояли в канун Нового года на трамвайной остановке. Падал снег, белые толстые нити заштриховали улицы. Появился, наконец, наш трамвай с портретом сталевара, давшего к новогодней вахте пятьсот тонн металла сверх задания. Я не пойму, как Котька сквозь решетку снега успел так быстро узнать его.

– Погоди, Саша. Нашего Бобра куда повесили!

– Молодец, – ответил я. – Если бы все так работали, и трамваев больше бы наделали.

– Подумаешь, важность какая! Захочу и я так буду работать…

– Ишь, куда захотел. Кишка еще тонка.

Котька промолчал. Разговор на этом оборвался, и больше к нему не возвращались.

Шло время. Ремесленное училище мы окончили. Я сразу поступил в техникум – хотелось учиться.

К работе привыкли, понравилась. Не скрою, и мне хотелось поскорее научиться управлять мартеном, сталь варить. Да только Котька работал лучше, оно хоть и механизация кругом, а все же и силу иметь здесь не лишнее.

Котьку сразу заметили, уж очень ловко он с лопатой управлялся. Наберет полную магнезита, все пять килограммов будет, да как швырнет через всю печь под свод. Это в то время, когда мы еще только по откосам учились кидать.

Все у старых сталеваров повыспросил, все знал.

Однажды мне так и сказал:

– Поскорее бы сталеваром ставили. Я бы показал, кто я такой.

Вскоре ему и выпала «вакансия».

Освоившись с печью, Котька начал работать крепко. Плавки у него варились быстрее, чем у всех, и он стал лучшим сталеваром в цехе. А вскоре его чуб я увидел в нашей заводской многотиражке.

У Котьки закружилась от успеха голова, и он потерял меня из виду. А я злился. Ведь Котьке следовало учиться. Решил поговорить. Сначала только с ним… с глазу на глаз.

Однажды я наблюдал, как он что-то доказывал машинисту завалочной машины: тот мало завалил в его печь руды, и плавка затянулась.

Котька ругал его последними словами, хотя ругать по существу было не за что. Я слышал, как машинист ответил:

– Мне столько мастер сказал.

– Тебе работать со мной, а не с мастером, – грубо бросил ему Котька, – сколько я сказал, столько и вали. Столбик завалишь, меня просить будешь, чтобы не жаловался начальству.

Я не мог сдержаться, ведь Котька без согласия мастера подшихтовывал плавку. Она могла расплавиться с низким содержанием углерода. Тогда пришлось бы пускать более простую марку стали. Конечно, плавка бы просидела в печи короче, но был бы сорван заказ, и блюминги не получили бы то, что им нужно. Сколько ущерба только из-за того, что Котька сварит «скоростную»!

– Ты же не прав, – сказал я Котьке.

– А тебе что за дело? – вскипел он. – Может, еще пожалуешься?

– Не хотел, а вот сейчас пойду и все скажу мастеру, – рассердился я.

– Валяй, валяй, – крикнул он в ответ, – только запомни: после того ко мне не подходи.

Я рассказал, конечно, мастеру. Котька после этого здороваться перестал со мной.

Вскоре поставили сталеваром и меня. То был самый большой праздник в моей жизни. И самое интересное, что начался он в совсем будничный день и совсем по-будничному. Мы только приняли смену и закрывали выпускное отверстие. Было жарко. Соленый пот ел глаза, рубашка на спине прилипала к телу. И вот в такой момент ко мне подошел начальник смены и просто сказал:

– Саша, иди принимай девятку. Логунов не вышел.

Когда я в первый раз подписывал сменный журнал, мой первый сменщик, грузный, сутуловатый, с синеватыми полукружьями под глазами от ночной смены, подозрительно оглядел меня и спросил:

– Чи не з похмелья ты, парень?

– В первый раз, – ответил я.

Он все сразу понял и схватил мою руку своими лапищами, долго и больно тряс ее.

– Поздравляю, поздравляю! Как же это я сразу не догадался…

А потом еще битых полчаса объяснял, что нужно не упускать из виду и как и за что браться, наказывал, чтобы я не спешил с заливкой чугуна, прогрел шихту…

В этот день я чувствовал себя, вероятно, так, как солдат в первом бою. И все же в душе очень гордился собой: вот мне, а не кому другому доверили печь, и я теперь сталевар.

В первое время было трудно. Я приноравливался, спрашивал. Хорошо, что мастер всегда оказывался рядом.

Я ждал, что Котька придет на помощь, подскажет или хотя бы поздравит со званием. Но этого не случилось.

Хуже того: когда на сменно-встречном я однажды взял плавку на час позже графика. Котька крикнул:

– Перестраховщик. Инциклопедия. Чему их только в институте учат!

Он специально сказал – в институте, чтобы задеть меня – я занимался в техникуме.

Пришлось покраснеть, хотя вины тут моей не было: печь в предыдущей смене простояла из-за отсутствия газа.

И еще меня взбесила высокомерная его улыбка, когда он произносил слова: «Чему их только в институте учат».

«Тоже мне знаменитость!.. Ничего, я ему когда-нибудь покажу, что значит учеба!»

В этот день я работал здорово. Во всяком случае, мне так показалось. Я хотел во что бы то ни стало доказать Кртьке, что никакая я не «инциклопедия» и что смогу сварить плавку быстрее, чем он.

Уходя со смены на рапорт, я словно невзначай глянул на доску показателей его печи. Он на целых полтора часа опередил меня. Точно иглой кольнуло в сердце. И тогда я как-то сразу все понял: мало хотеть, даже мало учиться в техникуме – нужно уметь, а это достигается практикой.

Шли дни. Я часто думал о нашей ссоре с Котькой. Ведь она – неслучайна. И Котьке, я знал, было нелегко. У него была практика, но не было знаний, у меня были знания, но не было практики.

Как-то вечером, возвращаясь с работы, не утерпел, зашел к нему. Он получил квартиру и жил с матерью. На втором этаже остановился. Вот его дверь. Висит синий почтовый ящик. В прорези застрял конверт. Почтовая марка не советская, и Котькина фамилия написана не так, как слышится. Сразу видно – писал иностранец. А вот и обратный адрес: «Новая Гута, комбинат им. Ленина, Владик Дамбовский».

Ага! Все ясно! Дамбовский, конечно, сталевар. Котька ведет переписку с польским металлургом. Интересно… Хвалится, наверно, все время. А нужно совсем другое. Рука друга нужна.

Дверь открыл сам Котька. Увидев меня, он смутился, и, кажется обрадовался.

– Сколько лет и сколько зим!

Усадил на диван. С тумбочки подмигивал зеленым глазком приемник «Балтика».

«Лучше, пожалуй, начать с главного и сразу», – подумал я и сказал:

– Котька! Ты мне друг?

– Конечно… Что за вопрос?

– А мне кажется, что мы лишь на словах друзья и что ты больше со славой дружишь.

– Да ты что, завидуешь?

– Нет, не то, Котька…

Он засмеялся, в глазах блеснул хитрый огонек:

– Чего там – «не то»…

Махнул рукой и, отвернувшись от моего взгляда, выпалил зло:

– А ну вас…

– Котька!

– Что Котька?

– А по-моему, ты просто хочешь нахватать больше всех. Боишься, как бы кто славу твою не украл.

Он усмехнулся.

– Попробуй, укради!

– Ну и попробую.

– Рано тебе еще пробовать. Сгоряча только печь угробишь, Снимут.

– Не пугай.

– Я не пугаю, а предупреждаю. Помолчали, мучительно выискивая убедительные слова.

– Тебе письмо из Новой Гуты. Как ответишь-то?

– Наше дело.

– Небось, хвалиться будешь?

– А разве нечем?

Вот и все. Разговора не получилось. Когда я вышел от Котьки, все так же ярко светило солнце. Дворники в одних летних пиджачках соскребывали с тротуара широкими фанерными лопатами, обитыми по краям жестью, ноздреватый снег, а звонкие ручейки у обочин подхватывали его и, постепенно расширяясь, перескакивая через высокие трамвайные пути, неумолимо неслись к Уралу.

Весна чувствовалась во всем, даже автомашины подпрыгивали на ухабах как-то удивительно легко и бодро.

А мне было тяжело. Разговор с Котькой не выходил из головы. Кто из нас прав?

На следующий день на будке управления Котькиной печи висел большой плакат. Кроме обычных – дать сверх плана столько-то, было два пункта: довести кампанию до шестисот плавок и подготовить к самостоятельной работе сталеваром одного подручного.

Это я вызывал на соревнование Котьку.

Когда прибивал плакат, собралось много народу. Был и Котька.

– Смотри, не обожгись, – сказал он.

– Ничего, Котька, мы к огню привыкшие, – ответил я.

Прошла неделя. Моя печь шла хорошо. Но мастер все сдерживал меня:

– Успеешь. Дай печи окрепнуть после ремонта.

А Котька словно с ума сошел. Я видел, как к нему несколько раз подходил теплотехник и показывал на трубу. Над ней висело багряное с черными жирными разводами несгоревшей смолы пламя. Теплотехник злился и махал перед Котькой кулаками, показывал инструкции. Котька перерасходовал тепло, «грел» трубу, как говорят сталевары. Он собрался убить меня «тоннами».

Однажды в утреннюю смену при сливе чугуна у Котьки не пошел шлак, очевидно, плохо прогрел шихту. Котька же свалил всю вину на подручного и побежал резать шлаковую летку кислородом. У печи остался только второй подручный. Когда Котька вернулся, увидел, что автоматика отключилась, и минут сорок газ шел только с одной стороны.

А позже выяснилось: сгорела насадка. Это было аварией. Тогда Котька набросился на второго подручного. А на рапорте выяснилось, что Котька был сам виноват во всем. Он не допускал подручных к управлению печью, и на все их просьбы показать отмахивался.

– Ваше дело в ведомости расписываться да деньги получать, – говорил он.

Котьку сняли с хорошей печи, послали на отстающую, чтобы помог вытянуть ее из прорыва.

Поработал на этой печи он немного и почувствовал, что не справиться ему с заданием. В один из осенних дней, когда не видно, где земля и где небо, потому что везде дождь как из ведра, я провожал Котьку на вокзал.

Мы были втроем: он, я и комбинат, который не потухает никогда. Струи дождя над ним гуще и гуще. Но разве им погасить его огни?

Уже ступив на подножку вагона, Котька сказал мне:

– Ты думаешь, дурак я, не понимаю. Или, думаешь, я в деревню убегаю с мартена. Нет, просто жаль, что всю жизнь как вот в этом дожде прожил, дальше своего носа не видел… И что отстал я от вас на целую версту. Сегодня ты меня побил, а завтра – весь цех. А я не могу так. Не мо-гу! – и он ударил себя кулаком в грудь.

– Котька, да ты теперь самый хороший человек, раз понял. Оставайся, – обрадованно закричал я. – Поможем.

– Нет, Саш, поеду, – он усмехнулся. – Так раньше паломники грехи отмаливали: за тридевять земель ездили. Писем не жди, не хочу, чтоб жалели.

– Ну пока, – и мы крепко сжали мокрые от дождя руки.

* * *

Вот и все, что касается нашей ссоры. С тех пор прошло пять лет. Техникум я окончил и теперь стажируюсь на мастера.

Я уже посоветовался с женой. Если Котька приедет, будет жить пока с нами. А там устроится.

МОЛОДОЖЕНЫ

Когда высокий черноволосый герой на экране поцеловал свою жену и бережно взял из рук молоденькой сестры родильного дома пухлый, завернутый в красное одеяльце сверток, старуха, сидевшая сбоку Сергея, облегченно вздохнула и уверенно произнесла:

– Теперь от жены не сбежит! Сын родился!

«Слышала ли эти слова Маша?» – подумал Сергей и обернулся в сторону своей жены. Лицо Маши было спокойно. Отсвеченное серебристым цветом экрана, оно казалось неживым, точно выточенным из мрамора, и не верилось, что подо лбом без единой морщинки могли бродить какие-то житейские заботы.

«Почему ее ничем не проймешь?» – зло подумал Сергей и до боли в суставах сжал подлокотники кресла. И за что он любит эту красивую куклу?

Ему вдруг захотелось встать и уйти, чтобы никогда не видеть и не слышать ее голоса. Он даже беспокойно заерзал на стуле. И вместе с тем почувствовал, что не может этого сделать сейчас. Ну вот не может и все. Потому, что любит ее. Но злится на нее. И злится потому, что она не хочет иметь детей. А какая жизнь без них? Вот скоро опять ляжет в больницу…

– Я не хочу с двадцати лет возиться с пеленками, распашонками – не мое амплуа.

Маникюр на пальцах Маши красновато блестит. Пальцы у ней тонкие, такими хорошо перебирать струны гитары. И поет Маша неплохо. Она хочет быть артисткой. У нее есть альбом, где хранятся открытки известных певцов. Там же лежат и ее фотокарточки.

– Дети помешают мне осуществить мечту, – говорит часто Маша. – Мне все советуют развивать талант. Ты еще будешь гордиться своей женушкой, – и теплые губы жены прикасались к его щеке, давая понять, что возражать бесполезно.

Вспыхивает свет. Кино закончилось. Сергею уходить не хочется. Он все еще видит перед собой улыбающееся во весь экран лицо отца новорожденного.

Старушка подымается с места. Муж заботливо берет ее под руку и осторожно, точно невесту, ведет между рядами стульев.

А вот Сергей не может так повести Машу. Да, не может! Вернее – не хочет!

Людей из кинотеатра выходит много. В дверях под красным ящиком с надписью «Выход» – сутолока.

Сергей выходит первым. На высоком крыльце жгут спички курильщики. Огоньки острые, точно осколки. Нетерпеливый осенний ветер схватил тоненькую нитку дыма, закрутил в узел и унес со свистом.

Сергей поджидает Машу. А вот и она. Сергей семенит ногами, пристраиваясь к жене.

Над улицей стынут облака. Они грязные, лохматые, словно вывороченная овчина. «Скорее бы дождь полил, – думает Сергей. – Пусть вымочит «артистку».

Навстречу спешит женщина. Снятым с головы платком бережно кутает ребенка и улыбается ему. Сергей посторонился, пропустил женщину, пошел один.

– Что с тобой, Сережа?

– Счастливая мать, – и он кивает в сторону прохожей.

– Ты опять за свое. Хотя бы на улице не устраивал скандала.

Смеркается. Серые нити дождя штрихуют белые шары фонарей. Мокрые тротуары блестят, как навощенный паркет. Под светом фонарей все изменилось, стало красивей. Из окон домов льется на тротуары свет. Сергей смотрит на профиль своей жены и находит, что в красном отблеске чьего-то абажура Маша еще красивее.

Когда два года назад он встретил ее впервые, на ней было модное пальто со стоячим воротником. Их познакомил на осенней спортивной эстафете Петька – фотограф, старый приятель Сергея.

– Знакомьтесь, артистка, – сказал Петька и вдруг закричал: – Прозевал! – кинулся фотографировать пробегающего мимо бегуна.

Они остались одни. Артисткой Маша не была, выступала в кружке самодеятельности. Остаток дня Сергей и Маша провели вместе.

Так и завязалось знакомство.

Однажды Сергей и Маша сидели в небольшом скверике, приютившемся около самой проходной на завод. Скверик был крохотный, всего лишь десятка два молчаливо насупившихся карагачей да несколько скамеек вокруг клумбы. За сквером виднелся завод – черный, словно сделанный из огромных глыб антрацита. Время от времени разрезали темноту сполохи, и тогда казалось, что на заводе чинят солнце.

Сергей поцеловал Машу. Она взяла его руки и прижала к своим щекам. По тому, как быстро согрелись его пальцы, понял, что он любим.

Как-то Сергей не пришел на свидание. При выпуске плавки ему обожгло лицо. Сергея отвезли в больницу. Ожог был не опасен, но мучителен. Досаждала мысль, что может остаться шрам на лице.

«Конечно, – думал Сергей, – если Маша меня бросит, станет сразу ясно, что она и не любила».

Маша пришла в больницу. Она принесла шоколадных конфет, пирожное и папиросы «Гвардейские».

Им снова овладело радостное чувство, когда Маша сказала:

– Поправляйся. Я все равно буду тебя любить.

А вскоре они поженились. Ссорились редко и все лишь по одной причине: Маша чуть ли не каждый вечер ходила в театр и не пропускала ни одного концерта приезжих артистов, забывая о занятиях в вечернем институте, куда она поступила осенью. Сергей журил ее, но все прощал.

Так было до того момента, пока не начались разговоры о ребенке. Теперь ссоры стали чаще.

Вот и дом, в котором они живут. Весь его фасад промок, посерел. Но со двора, куда выходят их окна, стены дома розовые, нетронутые косым шершавым дождем. Молча поднимаются по лестнице. Маша возится с ключом в замочной скважине.

Сергею в ночь на работу. Перед сменой он ложится вздремнуть, тогда легче переносить рассвет и не так тянет ко сну. Маша на кухне гремит посудой. Когда к ним постучали, Сергей не слышал. Но теперь из кухни различал два голоса. Машин голос заискивал и доказывал, а другой незнакомый – осуждал и возражал.

Начался спор. Голоса делаются слышнее. Можно разобрать целые фразы.

– Я не хочу с двадцати лет… – долетают до Сергея знакомые слова жены.

Сергей быстро вскакивает, идет на кухню.

Была, оказывается, их соседка. Голоса ее не узнал.

Маша кидается ему на шею, целует и говорит:

– Завтра, дорогой, я ложусь в больницу.

Сергей дал себе слово, что его нога и близко не подойдет к этому дому. Пусть поступает, как хочет и знает. Однако на следующий день, еле дождавшись конца смены, отправился на поиски жены.

«Нужно найти врача, – думает Сергей. – Может быть, еще не поздно Машу убедить переменить свое решение».

У кабинета Сергей переводит дух, открывает дверь и входит. Женщина-врач. Волосы ее закручены тугим узлом, выглядывающим из-под белой шапочки. Взгляд озабоченный.

– Садитесь. Рассказывайте, что случилось.

Сергей, не скрывая ничего, чистосердечно выкладывает врачу все сокровенные свои мысли…

– Да. Григорьева здесь, – отвечает врач, внимательно его выслушав. – Но не тревожьтесь. Через несколько месяцев у нее будет ребенок.

– Что! – Сергей вскакивает. – Значит у меня будет сын?

– Трудно сказать: сын или дочь, – устало говорит врач и поднимает глаза. – Идите, Маша вас ждет. Я ее специально положила в родильный дом, чтобы она о многом подумала.

– Спасибо, доктор…

От поликлиники до родильного отделения Сергей бежит. Еще издали в широком окне он замечает лицо Маши.

«Милая, хорошая». Теплый комок застрял где-то в горле, даже вымолвить слово трудно. Впрочем, говорить и не надо: окно на третьем этаже. И Сергей только улыбается, стараясь вложить в улыбку всю свою любовь. Маша прислоняет лицо к стеклу и целует его. А потом кидает ему в форточку записку. Слова, написанные карандашом на клочке бумаги, действуют на Сергея точно хмель. Он, кажется, опьянел окончательно.

«Милый, милый! Если бы ты знал, с каким нетерпением я жду появления на свет нашего первенца! Я уже убеждена, что он не помешает мне быть артисткой. Хитрая врачиха поместила меня в палату, где лежала моя любимая артистка Д. (Помнишь фото?). Так вот, представь себе, что у нее уже две девочки, а на днях она родила мальчика. К ней каждый день приходит муж, тоже артист. Д. сказала, что без счастливой семьи она не могла бы стать знаменитостью. Мне она пообещала помочь устроиться в музыкальное училище.

Сережа, милый, говорят, что теперь роды могут делать без боли. Но я не хочу так. Пусть мне будет очень больно, как было больно все это время тебе!

Твоя Машенька. Крепко, крепко целую».

На Сергее уже давно не осталось сухой нитки.

«Сын! Сын!»

Около часа мокнул под дождем у витрины «Детского мира», любуясь на барабаны, велосипеды, заводные автомобили. Зашел в магазин, купил пистолет и три соски.

– Разве у вашей жены тройня? – улыбнулась продавщица, подавая ему аккуратно завернутую покупку.

– Не знаю, – ответил Сергей и бережно спрятал пакет за борт мокрого пальто. – Все может быть.