Текст книги "Обыкновенный парень"
Автор книги: Феликс Можайко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)
НОВЕНЬКИЙ
На печи нас четверо: сталевар Громов, первый подручный – Пашка Иванов, второй – я и третий подручный – новенький.
Новенький у нас недавно, а до него работал Синичкин, сейчас он служит во флоте. Синичкин – коренной уралец. Откуда у него любовь к морю взялась – диву даешься.
Бывало, печь правит после выпуска, а сам песенку про скалистые горы напевает. Ему и кличку дали «певец моря». Только не все он пел да мечтал; учился в морском клубе на курсах радистов и добился своего. После службы, я уверен, в мореходное училище поступит. Спать не будет, а любой конкурс выдержит…
Как-то все мы у Громова сидели и музицировали. Полонез Огинского разучивали: Громов на баяне, Иванов на мандолине, а я на гитаре такты отбивал. И никак мне партия первой гитары не давалась – то вступлю рано, то запоздаю, – все дело портил.
«Эх, – думаю, – Синичкина бы сюда! Мастер был до гитары…»
А теперь вместо него – новенький… Стоим однажды, курим. Смотрим, мастер Курилин ведет его. Сразу догадались, что к нам ведут – на других печах штат полный.
Новичок невысок ростом, крепыш. Идет степенно, даже осторожно, словно землю под собой каблуками ощупывает, а на печь и не глянет, хоть там и озеро огня, и первый раз посмотреть очень даже интересно.
Подвел его Курилин, представил: Новиков, зовут Иваном. Пожал он нам руки да так, что пальцы у меня хрустнули. Я было подумал, что хвастает силой, только вижу – не то в глазах. Грустные какие-то. Брови, точно вороньи крылья. Чем-то он мне медведя напомнил: тем ли, что с ноги на ногу при разговоре переминался, то ли силищей, но скорее всего угрюмостью.
Тут ему Курилин инструктаж по технике безопасности прочитал: куда, значит, ходить можно, а куда нельзя. А потом спросил:
– Очки-то в кладовой получил?
– Есть, – ответил новенький.
– Ну-ка, Иванов, приладь ему их, чтобы и он зрячим стал, у нас, брат, без синих очков, словно котенок слепой, ничего в печи не увидишь.
Снял новенький свою кепку, и ахнули мы. Лысый он, то есть не совсем, а стриженный под «нулевку». Осень уж глубокая, праздники на носу, а он без волос. Состригли. Где? Да известно – в тюрьме.
«Вот это да! – думаем. – Подсунули нам кого! И куда – в бригаду коммунистического труда!» Смотрим на новенького и молчим.
Я все ходил за новеньким и примечал, как он за дело берется. Вроде бы не ленится, не отвиливает ни от чего, но работает – через пень-колоду. И все казалось мне, что и лопату он не так держит, и кидает в печь не туда, все больше на порог. «Вот тебе, – думаю, – сила! Синичкин ростом куда меньше был, а как бросит, так через всю печь».
И почему-то вдруг я себя вспомнил, как только в мартен пришел. Хожу я по рабочей площадке, словно по горячим углям, к печи боюсь подойти, уж больно от нее огнем палит, пламя вот-вот пятки лизнет. Помню смена к концу шла, плавку доводили, когда ко мне первый подручный подошел и сказал озабоченно:
– Держи-ка ведро да сбегай быстро в лабораторию за углеродом! И поторапливайся, а то плавка на выпуске, а углерод весь ушел.
Я, ни слова не говоря, хвать ведро да со всех ног в лабораторию. Прибежал, говорю девчатам:
– Ну-ка, красавицы, выручайте: углероду насыпьте, да побольше.
Они глаза на меня вытаращили, рты пооткрывали и не шевельнутся, смотрят на меня, как на диво. Я им строже: дескать, шутить не время, сыпьте углерода и баста!
Тут они как грохнули все разом:
– Сейчас, – говорят, – насыплем. Тебе сколько?..
Позже-то я узнал, что углерод в металле составной элемент, его анализом химическим узнают. Вот какой я «сообразительный» новенький был! Вспомнил про это и к Новикову помягче стал относиться. То, другое объясню, он слушает внимательно. Что сделает – на меня посмотрит: правильно ли?
Однажды мы с ним шлак осаживали. Вообще-то, это не мое дело. Но Иванов болел. Шлак серым мусором осаживают. Набрал Иван здоровенную лопату, как кинет в чашу! Да воды в мусор, видать, перелил, она и ухнула, аж брызги во все стороны, еле убежали. Стоим смеемся, спецовки друг на друге тушим, а на взрыв Курилин прибежал. Налетел на Новикова и давай отчитывать:
– Накажу, обдеру, как липку! Себя спалите, а мне отвечать за вас… – И на меня: – Ты-то чего стоишь зубы скалишь?.. С нарушителями техники безопасности заодно, да?
А я готов был со смеху покатиться, как на новенького погляжу. Стоит такой растерянный, жалкий, глазами хлопает виновато.
…Утром выхожу из душевой и новенький тут как тут. Только сразу не узнал я его: штаны на нем рваные на коленях, рубаха до локтей. Взял его за рукав да назад, в душевую. Дал ему свою спецовку – у меня две про запас. «Ты что, – говорю, – дурья голова, надумал? Да тебя Курилин и на дух к печи не допустит в этой «робе».
Не стал я тут его расспрашивать, куда он дел свою спецовку. Вижу, ему и так не по себе. «Ладно, – думаю, – это никуда не уйдет, а вечером у Громова разберемся».
Мы, действительно, у Громова не только музицировали, а и деловые разговоры вели. Например, кто что в школе не поймет, за консультацией бежит к Громову. Он в институте учился. Иной раз случались консультации другого рода. Как-то Иванов на молодежном вечере выпил лишку, так мы его «проконсультировали», что век будет помнить!
Так вот. Зашел я вечером к Новикову в комнату, он живет в том же общежитии, что и я. Сначала про здоровье справился, о работе поговорил, потом предложил:
– Пойдем, Иван, к Громову в гости. У него сад свой и варенье малиновое очень вкусное. От простуды помогает.
А он мне:
– Ты мне про малину арапа не заправляй, я не простуженный. А пойти пойду. Вижу ведь, что волком на меня смотрите за спецовку эту. Продал ее я, факт.
Как зашли к Громову, тотчас догадался, что разговор серьезный будет. Громов его сразу так и спросил:
– Расскажи, Иван, куда спецовку дел. Продал, что ли?
– А то бабушке отослал?! Ясное дело, продал да пропил, – заерзал на стуле Иванов.
– Да не суйся ты со своими догадками, Пашка, – отмахнулся от него Громов. – Правда, что ли?
– Что пропил – нет. Вот они, деньги эти. – Новиков вытащил из кармана пиджака бланк денежного перевода и положил на стол.
Прочитал вслух: «Москва, Чистые пруды, Павлу Ивановичу Грибанову, двадцать пять рублей».
Мы переглянулись, а Иванов не утерпел, съехидничал:
– Это как же понимать надо? Родственник твой московский с голоду помирает или как?
– Никакой он не родственник. В вагоне познакомился, когда из тюрьмы возвращался, – строго ответил Новиков. – Может, выслушаете… – и, не дождавшись ответа, начал:
– Ехали мы в купе поезда Владивосток – Москва трое: одну сторону майор нестарый занимал, другую – я да старик. Майор, человек военный, все больше слушал и наблюдал. Старик же – покоя не давал. И еще портфель при нем был большущий, что хозяйская сумка. Что он вез в нем? Бумаги ли ценные, деньги? Только с ним он никогда не расставался. И такое любопытство он во мне этим портфелем зажег, что не стерпел я. Когда он билеты контролеру предъявлял, слазил я туда рукой. Щупаю – мешок. Я его мять. Чую – зерно, крупное. Я аж обрадовался, потому что мне его воровать не надо. И удивился: чего от людей хоронится?
– Эх ты, чудак! – сердито прервал его Иванов. – Он, может, агроном какой, новый сорт пшеницы вывел, а тебе только деньги бы.
– Ладно, ладно, – мирно произнес Новиков, – полюбопытствовать уж нельзя! Да деле и не в том. Уж больно агроном закусывать любил. Как станция, он курицу вареную волочет. Усядется в уголке около окна и ну ее косточки ломать… А мне этот хруст вроде ножа по сердцу, потому что деньги у меня на исходе были, и я только тульскими пряниками да чаем перебивался. Ладно билет бесплатный до места был.
На третий день проснулся рано. Старик спит, а майор, видать, уже умываться пошел: гимнастерка на чемодане развернута, чтоб, значит, не смялась. Слышал я, что табак голод перебивает, решил у майора папироску спросить, теперь уж все равно не уснуть. Вскоре тот пришел с полотенцем через плечо, поздоровался и спросил:
– Что ж ты, парень, умываться не идешь? Скоро город, стоять будем долго.
Хотел я его послать подальше со зла: не его печаль, что я не мытый! Глянул на майора и сдержался. Глаза у него серые, точно сталь на изломе, с искорками, виски еще русые, а чуб совсем седой. Смутился я, не стал артачиться, отправился умываться. Прихожу, а завтрак на столе разложен, и меня приглашают. Конечно, я воспротивился, мол, с утра аппетита не бывает, сыт со вчерашнего, а сам на стол и не смотрю. А он смеется:
– Знаю-знаю, как сыт…
Сел. За завтраком майор и спрашивает:
– Ты откуда?
– Срок отбывал, – отвечаю.
– Вижу, не слепой. Да не про то я. Дом-то твой где?
– Уральский я. В Магнитку еду.
– Ба, да мы с тобой земляки! Меня оттуда в армию призывали в войну. А брат остался там и по сей день сталь варит. Был я у него сразу после войны. Хотелось еще побывать, да все никак не выберусь… времени все не хватает.
– Приезжайте, приезжайте, – говорю. – У нас есть на что посмотреть. Магнитка не по дням, а по часам растет. Вы где там жили?
– В бараке на шестом участке.
– Э-э, товарищ, теперь такой город отгрохали на правом берегу Урала. По улице идешь, голову задирай повыше; дома сплошь пяти– и шестиэтажные. Из Ленинграда кто ни приедет, хвалит наш город.
– Ну, это ты уж хватил насчет Ленинграда!
– Приедете – сами убедитесь. А за три года, что меня не было, он, верно, еще краше стал.
Майор задумался, вынул папироску, глубоко затянулся и, глядя на меня, сказал:
– Это хорошо, что ты свой город любишь, хвалишь, в колонии его не забыл… Только как ты до него доберешься? Деньги-то у тебя есть?
Помолчал я. А он снова спрашивает:
– Кончатся, опять воровать будешь?
– Да уж не знаю. Там видно будет. Помирать с голоду тоже ведь никакого расчета нет.
– В том-то и дело, – майор приумолк, потер тыльной стороной ладони лоб.
– Ладно. Вот что я надумал. Не знаю, одобришь ли. Я тебе пятьдесят рублей взаймы дам, а ты, как на работу в Магнитке устроишься, с получки вышлешь. Договорились?
– Да вы что, товарищ майор. Да кто я вам? Если каждому встречному да поперечному…
– Не каждому, – перебил он. – Еще записку напишу брату. Поможет в мартен устроиться. Ну, договорились? Соглашайся, соглашайся, брат, другого выхода у тебя пока нет, – улыбнулся он. Быстро отсчитал пять десятирублевок и, подавая их, сказал:
– Да, вот что. На-ка еще десять. У брата дочка есть, Иринка, пяти лет. Так ты ей куклу купи по своему усмотрению, только непременно с голубыми глазами и чтоб «мама» говорила. Я такую в письме обещал. Все запомнил?
В Чите майор вышел. Я кинулся помочь ему чемодан нести, но он остановил: чемоданы будешь своей жене таскать, а если хочешь уважить – на Колыму дорогу забудь.
Замолчал Новиков. Несколько секунд погодя, тихо добавил:
– Я всю ночь проворочался, хотя и сыт был. Вынимал десятирублевки и, глядя на портрет Ленина, дал себе слово, что больше не украду ни копейки. Раз люди мне еще верят… Вот и все, – повторил он. – В мартен я устроился сам. Не хотелось беспокоить майорова брата, он начальник большой. Был у него раз, как куклу носил. А долг майору у меня вот тут сидит, – стукнул себя по шее Новиков. – О нем только и думаю. И решил я от своей спецовки избавиться, остальное с получки. Не могу дальше жить…
Наступило молчание. Громов отошел к комоду и, вернувшись, молча положил на стол двадцать рублей. Порывшись в карманах добавили и мы. Письмо за Ивана написали все вместе. В нем поблагодарили майора за доверие к человеку, а также сообщили, что Иван попал в бригаду коммунистического труда и потому берем его под свое начало.
Когда письмо запечатали, Громов взял баян и предложил:
– Сыграем, что ли? Ты, Иван, часом, на гитаре не мастак? Вакансия у нас на первую гитару, вместо Синичкина.
– Это можно, – усмехнулся Новиков. – У нас в колонии хоть консерваторию открывай по классу гитары.
Иван немного послушал, потом взял несколько уверенных аккордов и…
Его никто не хвалил: не принято это у нас, только играл он здорово.
ЭТО БЫЛО ВЕСНОЙ
Я стою у окна и смотрю на преображенный больничный дворик. Даже сквозь двойные рамы, обклеенные газетными лентами, я чувствую запахи талой земли и прелых листьев: именно так пахнет очень ранняя весна. И хотя еще горячи батареи центрального отопления, вовсю парит цементный подоконник, на котором по всей длине разлеглось солнышко.
Говорят, что весны не схожи. Я смотрю и стараюсь уловить отметины нынешней. В прошлом году в эту пору еще гуляли метели, а нынче о них уже забыли…
Утром, когда я шла сквером на работу, прямо передо мной в лужу плюхнулся воробей. По-утиному выгибал шею, окунаясь с головой в воду, смешно трепыхал крыльями, рассыпая по сторонам брызги. Все это он делал не спеша, всласть. Потом улетел. Не знаю зачем, я нагнулась и пощупала воду в луже: она была холодна, как лед. По-видимому, воробей уж очень заждался весны, раз добровольно терпел такую ледяную купель.
Ровно год назад, я стояла у того больничного окна и, хотя ничего не видела сквозь разукрашенные морозом стекла, слышала приглушенный шум невыключенного мотора, скрип снега под ногами санитаров, несущих носилки с больным.
За четыре года работы в больнице я уже достаточно насмотрелась на этих несчастных, но всякий раз, когда доставляли больного, мне становилось тяжело.
Новоприбывшему было за тридцать. Он не морщился, не стонал. Страдания угадывались только в уголках подрагивающих выцветших от боли губ, с чуть припухшей широкой верхней и закушенной нижней. Как у всех тяжелобольных нос заострился, ввалились щеки.
Его поместили в маленькую, на двоих, палату с единственным окном в палисадник с голыми кленами. Вечером я впервые измеряла у него температуру. Удивилась глазам его – таких я еще не видела. Внешне они были обыкновенные, синие с короткими ресницами. Но вот сама синь все время менялась. Она становилась то мягкой, то глубокой, то холодной, особенно когда его что-то раздражало.
Вечером, да и среди ночи я несколько раз тревожила его, подходя то со шприцем, то с лекарствами, но он не выражал недовольства. Охотно протягивал руку для укола, пил, не морщась, горькие микстуры. Он так хотел выздороветь!
Под утро, когда сдавала дежурство, я заглянула в его историю болезни: «Коварная разновидность порока сердца». Неужели умрет? Представила себе его умный, высокий лоб, и жаль стало инженера Петрова.
В следующее мое дежурство его посетили: полная, еще нестарая женщина и худенький, как скворчонок, парнишка лет шести-семи. На женщине было нарядное платье из голубого китайского шелка с пышными розами, на толстых ногах – лакированные лодочки.
Я сразу же угадала, что она не жена Петрову: затейливо выложенная укладка, подведенные брови и губы, – так ли это необходимо, если идешь к больному мужу. И потом еще я угадала в ней желание нравиться инженеру.
Мальчишка был очень похож на Петрова. Тот же продолговатый нос, те же отогнутые к вискам брови и такие же волосы соломенного цвета. Женщина все время одергивала мальчика, если он пробовал забраться на койку, и от этого обоим, и Петрову и мальчику, было неловко. То, что Петров все время разговаривал с мальчиком, а ей только отвечал односложно: да и нет, видимо, сильно ее раздражало. Она стала нервничать.
После женщины больного посетили двое мужчин. Один низенький, бровастый, очень похожий на грузина, другой молодой парень, лет девятнадцати, подвижный такой, как школьник. Вошел в палату и, вздохнув, сказал, что им не хватает Петрова в одном «большом деле» и что, если бы тот вдруг сейчас выздоровел, все дело бы сразу сдвинулось «с мертвой точки».
Они выложили на койку какие-то чертежи и так разговорились о своих заводских делах, что мне пришлось их вывести. В коридоре парень вспомнил, что забыл передать кулек с конфетами, убежал в палату и долго не возвращался. А когда я зашла за ним, увидела, что они опять о том же спорят, что опять до хрипоты Петров доказывал парню…
Вечером я снова должна была сделать укол Петрову. Зашла в палату. Больной, облокотившись на руку, задумчиво смотрел на клены в проеме окна. Я случайно загремела крышкой стерилизатора, и он повернулся.
– Замечтался.
– Это, конечно, можно, – сказала я. – Только почему вы ничего не едите?
Вместо ответа, он поймал мой взгляд и, не отпуская его, медленно произнес:
– Сестра, как долго я протяну?
Машинально я пожала плечами. Это получилось помимо моей воли. Спохватившись, сказала:
– Выздоровеете… выздоровеете.
– Разумеется, разумеется, – грустно улыбнулся он.
И тут же спросил:
– Простите, а сколько вы работаете в больнице?
– Четвертый год.
– И вы не учитесь дальше?
– Нет.
Он сел поудобней, брови его опустились к самым глазам, снова устремил взгляд на клены.
– Разве у вас не было мечты?
И, не дождавшись ответа, убежденно сказал:
– Человек без мечты – ничто. Человек создан для мечты, как птица для полета. Простите, это, конечно, не мои слова. Но я под ними с удовольствием подпишусь. Так неужели у вас никогда не было ничего такого?
Я пожала плечами.
– Единственно, к чему я стремилась – это не иметь в школе двоек.
– Ну, а какие предметы у вас были любимыми? Скажем, физика, химия?
– Эти я ненавидела.
– Тогда, быть может, литература?
– Да, читать я любила. По сочинениям у меня всегда было «пять».
– Ну вот, видите. Может быть, литература и есть ваше призвание, сестра? Ведь иной раз очень трудно найти самого себя!
В этих словах Петрова ничего особенного не было, все это я давно уже слышала, только раньше они меня почему-то не трогали. Я хотела работать, я вовсе не стремилась выскочить замуж, подобно другим, чтобы сесть на шею мужа. Считала, что где бы ни работала – везде можно найти себя.
И вот я обута, одета, никогда не нуждаюсь в деньгах, но почему не могу отдать работе в больнице душу, как, например, Фрося? Ее все любят, уважают, а главное – на все у нее хватает время. Даже в медицинском институте учится… Об этом я старалась не думать. А вот после слов Петрова все время возвращалась к мысли о Фросе.
На следующий день в трамвае по пути в больницу я встретила того мальчугана, который приходил с женщиной к Петрову.
Он стоял в углу возле полного мужчины в очках и бесстрашно глядел на приближающегося кондуктора. Я догадалась, что мальчуган едет в больницу, и подошла к нему.
– Здравствуйте, – сказал он и улыбнулся совсем, как Петров, раздвигая широко губы, приподнимая кончики бровей и блестя добрыми глазами.
– Ты узнал меня?
– Конечно. Только там вы были в белом халате, а здесь нет.
Я засмеялась:
– В больнице все ходят в белом. Так надо. А вот почему ты без тети?
– Тетя Катя долго завивается, а я хочу к папе: он у меня один.
– А деньги на билет у тебя есть?
Вместо ответа он широким жестом выбросил вперед ладошку и разжал пальцы, на ней лежал скомканный до невозможности рубль.
– Я продал свой заводной самолет Генке.
Ругать я его не стала. Не знала как. А только взяла его за руку, и, когда объявили остановку «Больница», мы сошли.
Днем к Петрову опять приходил бровастый мужчина: с ним теперь был пожилой, в синем костюме и с орденскими колодочками. Наверное, начальник цеха.
Бровастый и Петров все время ему что-то доказывали. Начальник сначала не соглашался, разводил руками. Но те не уступали. Показывали ему какие-то чертежи, бумаги. Под конец начальник утих, засмеялся, выложил изо всех карманов по огромному оранжевому апельсину и сказал, что скоро поедет в командировку в Москву, там все и решится.
После их ухода Петров был весел, шутил, скушал один апельсин, а потом вдруг ему стало плохо.
По-моему, не правы те, кто говорит, что от радости не умирают.
Возились мы с Петровым долго, до поздней ночи. Вызывали даже главного врача.
…Шагая пешком домой по ночному городу, я думала: почему Петров так много стал для меня значить; почему, сидя с ним рядом, я стыжусь своего крепкого здоровья и злюсь на то, что у Петрова его так мало. Что это, любовь? Не знаю. Я еще ни в кого по-настоящему не влюблялась… Как хочется, чтобы он поправился, выздоровел. Я бы ничего не пожалела для этого… Но, увы, не в моей власти что-либо изменить!
Как-то я зашла за маленьким Петровым. Мальчуган как раз собирался куда-то «улетать», для чего и «построил» из стульев самолет. О том, что это был самолет, я догадалась по доске, продетой сквозь стул, по половой щетке, служившей пропеллером, а еще больше по звуку «жжж», который исторгали надутые до предела щеки и губы мальчика.
Он сказал, что я пришла вовремя, что он собирался уже дать «газ», а механика у него нет. Еще он сказал, что это дело «мущинское» и его хорошо делал только папа, но на разок для пробы может взять и меня, пока вернется отец.
Тотчас усадил меня на стул позади себя, и мы взяли «старт». И вот тогда, когда уже забрались очень высоко и Петров сказал, что мы «пробиваемся» сквозь туман, открылась дверь, и перед нами предстала разгневанная тетя Катя.
Тетя Катя молча разобрала по углам стулья, засунула под матрац доску-«крыло», позвала меня в кухню. Там она закрыла за собой плотно дверь и принялась меня отчитывать. Она прочитала мне целую лекцию по воспитанию детей, а под конец сказала, что я молода и что если у меня будут дети, то не иначе как хулиганы и разбойники. При этом сослалась на свой опыт по воспитанию двоих детей.
…Проходя мимо цветочного магазина, мы зашли с маленьким Петровым в него и купили немного подснежников, других цветов еще не было.
После мучительных приступов мне хотелось порадовать чем-то больного.
Как Петров обрадовался! Он сказал, что как только выздоровеет, сразу же купит мне целую охапку красных роз. И еще я видела, что он рад нашей дружбе с его сыном.
На радостях он усадил меня на кровать и принялся рассказывать о себе. Он сказал, что потомственный строитель, что они – тот бровастый и парень – предложили новый способ подводки фундаментов под здание. Суть его в том, что вместо обычной копки ям, они предложили сверлить шурфы, а потом заливать их бетоном. Он сказал, что, если их способ примут, будет большая экономия труда, времени, что сроки возведения зданий сократятся вдвое, втрое, так как фундаменты и сейчас – самое узкое место на стройке. Проект их уже почти принят. Все дело в машинах, которые должны пробивать шурфы, их нет, но если Главк разрешит наладить их производство – дело нетрудное, да и затраты на изготовление окупятся с лихвой.
Он говорил так убежденно, что я поверила в их дело. И стала бояться, что могут найтись люди, которые вдруг не поймут, а ведь все так просто, несложно.
Дома вечером я долго думала над всем этим и чем больше думала, тем резче проступала пропасть между жизнью Петрова и моей.
Получалось, что он живет, а я только деньги зарабатываю, что для него каждый новый день желанен, а я не чаю, когда он пройдет. Было похоже на то, что я обкрадываю себя. Ведь по сути дела: прав Петров. Я не люблю свою работу. Я бы лучше носила камни, таскала шпалы – только бы не слышать этот запах морфия.
Вдруг подумалось: почему бы мне, например, не поступить в технический институт?
Утром я, как обычно, зашла за маленьким Петровым. Дорогой решила, что сегодня же расскажу его отцу о своем решении бросить больницу.
Когда мы завернули в коридор, куда выходили двери палаты Петрова, я заметила двух санитарок с кислородными подушками. Предчувствие недоброго подстегнуло меня, и я побежала, гремя каблуками на весь этаж. Вбежали в палату. Петров лежал с закрытыми глазами, жадно вдыхая из кислородной подушки.
Я тихо сказала мальчику, чтоб он папу сейчас не беспокоил. Петров встрепенулся. По выражению глаз, я догадалась, что он хочет, чтобы мы приблизились. Я подтолкнула маленького Петрова к кровати. Отец поднял руку, очевидно, желая погладить голову сына, но она моментально безвольно повалилась на одеяло…
…Плакала я, наверно, долго, когда почувствовала, что кто-то гладит меня по волосам легкой теплой ладошкой. Я подняла лицо – это был маленький Петров.
Заведующий отделением тоже стоял рядом. Он смотрел на меня, глубоко засунув руки в карманы халата, и удивление его сквозило во всем: в приподнятых, сдвинутых плечах, в недвижности всей позы, в округленных глазах.
После работы он позвал меня к себе.
– Сестра Смирнова, если будете переживать так за каждого больного, вы недолго проработаете у нас.
– А я и не думаю долго у вас работать. Завтра я беру расчет, – выпалила вдруг я.
Я не знаю, почему так сказала, у меня еще не было этого в мыслях, оно вырвалось из сердца, минуя голову. И все же я не хотела тех слов брать назад.
– Успокойтесь, Смирнова, не надо переживать. И запомните: вы медик, и в какую больницу вы бы ни пошли – это будет везде…
– Нет, нет, – ответила я. – В больнице больше я не буду работать. Я поступлю в институт.
Да… С той поры минуло ровно год. Весна в этом году ранняя, про снег уже все давно забыли… только карагачи вечно опаздывают: до сих пор голые, а впрочем, куда им спешить, стоять им зелеными до самого снега, до ноябрьских праздников.
Работаю сейчас на стройке, на той самой, где работал Петров. Стажируюсь на машиниста бурильной установки. Проект Петрова приняли.
По вечерам хожу в институт. Маленький Петров со мной, не могла я с ним расстаться, усыновила. Только фамилию я оставила ему отца – так лучше.
