Текст книги "Марсельцы"

Автор книги: Феликс Гра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Глава четвертая
БРИГАДИР ВОКЛЕР

Спуск колокола означал конец папской власти над Авиньоном. Народ приветствовал этот символический жест восторженными криками. Тамбурины и флейты вновь заиграли, пение и пляски возобновились. В это время на площадь принесли праздничное угощенье. Носильщики сгибались под тяжестью корзин, наполненных доверху свежим белым хлебом и тяжелыми горшками с маслинами. Они тащили также корзины с орехами и гроздьями золотистого винограда. Все эти припасы были разложены на помосте. Каждый мог подойти и получить ломоть хлеба, семь маслин, шесть орехов и большую кисть винограда.

Нелегко было пробраться к помосту. Мне едва не отдавили все пальцы на ногах. Все же в конце концов я получил свою долю и стал искать местечко, где можно было бы присесть и спокойно полакомиться угощеньем. На ступеньках дворца я уселся рядом с бравым национальным гвардейцем, [8]8
  Национальная гвардия – народное войско с выборным начальством, возникшее стихийно в начале революционных событий 1789 г.
  В 1791 г. доступ в Национальную гвардию был ограничен гражданами, обладавшими избирательными правами по конституции 1791 г. Дальнейшее углубление революции не дало, однако, буржуазии возможности устранить из Национальной гвардии демократические элементы.


[Закрыть]который пришел на празднество с женой и ребенком. Гвардеец потеснился немного, чтобы дать мне место. У него были длинные светлые усы, голубые глаза и розовые щеки, какие редко можно встретить у южан. Вначале он не обращал на меня внимания, но, увидев, что я щелкаю орехи зубами, он не выдержал и вскричал:

– Вот так челюсти! Настоящие клещи!

Сам он колол орехи булыжником.

Я хотел улыбнуться и как-нибудь ответить на эту шутку, но, не найдя слов, покраснел и потупил глаза в землю. Да и не удивительно: этот солдат был так великолепен в своем синем мундире на красной подкладке, на шляпе его красовался такой пышный султан, а длинная изогнутая сабля так сверкала, что всякий на моем месте смутился бы. В эту минуту я ничего не пожалел бы за право назваться его сыном, братом, на худой конец даже просто знакомым!

Внезапно красавец-гвардеец поднялся с места.

– Ага, – сказал он, – уже открывают винные бочки!

Он обернулся к жене; та подала ему манерку. Солдат поглядел на мою фляжку и спросил:

– А твоя наполнена? Если она пуста, давай, я заодно и тебе принесу вина!

Я безмолвно протянул свою фляжку. Гвардеец стал протискиваться в толпе к месту, где раздавали вино. Там была невероятная толчея. У самой стены дворца над головами возвышались шесть огромных бочек. Бочки только что просверлили, и весь народ хлынул к ним. Легко себе представить, что творилось вокруг. Первые несколько мгновений я видел, как национальный гвардеец, работая локтями, прокладывал себе дорогу к бочкам; потом я следил за мелькавшим над толпой красным султаном и, наконец, вовсе потерял его из виду среди моря голов.

Через четверть часа гвардеец вернулся, неся доверху наполненные вином котелок и фляжку. Усы у него были влажны от вина.

– Отец! – вскричал мальчуган, завидев отца. – Я хочу еще винограда.

– Винограда больше нет, хочешь, выпей глоток вина?

– Нет, я хочу винограда.

– Да ведь тебе говорят, нет винограда.

– Выпей вина, мое сокровище, – уговаривала мальчика мать, поднося к его рту полный котелок. – Оно вкусное.

– Нет, я хочу винограда.

Я не успел еще съесть свою порцию винограда. Протянув ее ребенку, я сказал:

– Возьми, ешь.

И снова почувствовал, что краснею до ушей.

– Это очень мило с твоей стороны, – сказала мне мать.

– О, – сказал национальный гвардеец, – вы оба потакаете этому маленькому лакомке. Не надо его баловать!

– Позвольте ему съесть этот виноград, – попросил я. – Он славный малыш.

– Ладно, только пусть он поблагодарит тебя.

И, возвращая мне фляжку, гвардеец добавил:

– Ты как будто не здешний, паренек? Откуда ты?

– Я из Мальмора.

– А что ты делаешь здесь?

– Я не знаю… Мне дали письмо к кононику Жоссерану, который должен помочь мне устроиться на работу. Если бы вы могли указать, где находится его дом…

Солдат нахмурил брови и сурово взглянул на меня. Он повторил:

– Письмо к канонику Жоссерану? Значит, ты аристократ, папист?

– Я? Я не знаю. Нет, я не папист.

– Тогда зачем же тебе нужен каноник Жоссеран?

– Мне сказали, что он устроит меня на работу.

– Ты, что же, не знаешь, что каноники – это аристократы и что они дают работу только папистам! Впрочем, ты ничем не рискуешь, если сходишь к нему. Но так как ты славный парень, вот что я тебе предложу: если случится так, что тебя не очень-то ласково встретят, разыщи меня в кордегардии [9]9
  Кордегардия – помещение для военного караула.


[Закрыть]при городской ратуше, на площади Башенных часов; я найду для тебя местечко в Национальной гвардии. Ты будешь служить у меня в батальоне. Сколько тебе лет?

– Должно быть, шестнадцать.

На всякий случай, я прибавил себе целый год.

– Очень хорошо, что тебе уже шестнадцать лет. Мы сможем принять тебя на службу. Итак, это решено, не правда ли? А теперь я расскажу тебе, как найти дом каноника. Ты спустишься вот по этой уличке и повернешь налево; там, на углу, ты увидишь дом с балконом, в этом доме и живет каноник Жоссеран.

Солдат обернулся к своей жене, и я успел заметить, как он лукаво подмигнул ей. Молодая женщина, улыбаясь, подошла и, отколов от своего чепчика трехцветную кокарду [10]10
  Трехцветный (синий, белый и красный) флаг стал национальным флагом Франции с октября 1789 г. Желая подчеркнуть свое «примирение» с народом, Людовик XVI присоединил к белому цвету королевского знамени синий и красный цвета – цвета герба города Парижа и третьего сословия.
  Трехцветная кокарда стала внешним отличием революционера. Сторонники же восстановления неограниченной власти короля (роялисты) носили белые кокарды.


[Закрыть], протянула ее мне.

– Ты добрый патриот, – сказала она, – и так как ты ненавидишь папистов, я дарю тебе свою кокарду.

И она приколола трехцветную ленточку к моей шляпе.

– Мальчик, видно, смышленый, – добавила она, обращаясь к мужу. – Из него выйдет славный национальный гвардеец!

Солдат похлопал меня по плечу.

– А ну-ка, – сказал он, – крикнем вместе: «Да здравствует нация! Долой папского легата!»

Мы закричали в один голос:

– Да здравствует нация! Долой папского легата!

– А теперь ступай к своему канонику, да не забудь, что я тебе сказал. Ты знаешь, где меня найти? Спросишь бригадира Воклера…

– Спасибо, я ничего не забуду, поверьте мне.

И я удалился, сам не понимая, отчего так бьется у меня сердце: от радости или от страха.

Мне стоило большого труда пересечь Дворцовую площадь и прорваться через цепь танцующих фарандолу. Но когда я добрался до указанной Воклером улички, меня уже никто не толкал. Навстречу мне попалась одна лишь кошка, переходившая через дорогу. Это был аристократический квартал. Все двери и ставни здесь были на запоре. Однако, из-за плотно закрытых ставней доносились звуки голосов, и слышно было, как молились женщины.

Наконец, я увидел на правой стороне дом с балконом. Я постучал. Окошечко над дверью открылось, но едва я успел поднять голову, как его уже снова захлопнули. Вслед за этим где-то в глубине дома захлопали двери, потом раздались шаркающие шаги, заскрипели засовы, ключ два раза повернулся в замке, щеколда поднялась, и дверь слегка приоткрылась.

– Кто вам нужен?

– Господин каноник Жоссеран.

Дверь открылась шире. Но едва я успел ступить на порог, как сморщенная старуха, открывшая дверь, пронзительно завизжала:

– Помогите! Иисус! Мария! Разбойник забрался к нам! Бандит! Помогите, люди добрые!

Ни на секунду не переставая вопить, эта ведьма сорвала кокарду с моей шляпы и разодрала ее в клочки своими крючковатыми пальцами. Она плюнула на мою шляпу и швырнула ее на мостовую, а кусочки кокарды стала топтать ногами, приподняв края юбки, словно ей грозил скорпион.

В конце концов старуха вытолкала меня на улицу, убежала в дом и с шумом захлопнула дверь перед самым моим носом.

Ошеломленный и растерянный, я нагнулся, чтобы поднять шляпу с мостовой. Я так и не понял, что вызвало этот внезапный взрыв бешенства.

Между тем окна в соседних домах открылись, и из них послышались женские крики:

– Разбойник! В Рону его! В Рону!

Я недоуменно оглядывался, ища глазами разбойника, как вдруг в меня со всех сторон полетели цветочные горшки, куски штукатурки, булыжники, черепицы.

Не раздумывая больше, я бросился бежать и остановился только тогда, когда странная улица осталась далеко позади.

Я грустно поплелся на Дворцовую площадь, едва не плача от досады. Я никому не причинил зла, а между тем меня вышвырнули на улицу и побили камнями. За что? Что я сделал этой женщине в доме каноника? Почему она закричала, что я разбойник? Почему содрала с меня кокарду? Тщетно я искал ответа на эти вопросы.

Мне стало еще тяжелее при взгляде на пляшущую фарандолу толпу. У всех этих людей был кров, всех ждала постель! Только один я не знал, где проведу ночь. Видно, я родился неудачником… Что же будет со мной дальше?

Наступил уже вечер. Дворцовая площадь постепенно пустела. Никто не плясал больше фарандолы, и только откуда-то издалека доносились еще звуки тамбурина. Мимо меня прошла монашенка об руку с двумя солдатами. Несколько пьяниц еще теснились у опустевших бочек, выцеживая из них последние капли вина.

Я спустился на площадь Башенных часов. Там также царил мрак. С наступлением ночи поднялся сильный ветер. Поеживаясь от холода, люди торопливо расходились по домам.

Я бродил по улицам, не решаясь спросить, где казарма Национальной гвардии. Мне стыдно было показаться Воклеру без подаренной его женой кокарды. Но никого другого в Авиньоне я не знал, и, кроме того, Воклер сам сказал, чтобы я разыскал его, если меня постигнет неудача у каноника.

Я стал вглядываться в освещенные окна домов в надежде увидеть знакомую фигуру национального гвардейца, как вдруг неожиданно для себя вышел к самой ратуше. Я долго стоял у подъезда, не осмелившись зайти в дверь, покамест привратник не подошел ко мне и не спросил:

– Что ты здесь делаешь? Кто тебе нужен?

– Я ищу господина Воклера. Он здесь?

– Здесь нет никаких господ! Слышишь ты, отродье аристократов?

Привратник вцепился, как клещами, в мое плечо и поволок меня к двери крича:

– Бригадир Воклер! Эй, бригадир Воклер!

Застекленная дверь дома открылась, и я увидел моего бравого национального гвардейца без шляпы, с трубкой в зубах.

– Что случилось?

– Да вот, – сказал привратник, – знаете ли вы этого плута? По-моему, это шпион аристократов. Он спрашивал господина Воклера.

– О! Да это ты, малыш! Поздно же ты пришел, однако! – воскликнул Воклер. – Видно, каноник неласково тебя встретил? Что ж, тебе будет гораздо лучше с нами. Ступай за мной, мы тебя живо завербуем, и да здравствует нация!

Воклер повел меня в дом. Привратник неохотно пропустил нас и подозрительно глядел мне вслед.

Но мы уже вошли в кордегардию. Это была длинная и узкая комната. Посредине ее помещалась пышущая жаром печь. По стенам были расставлены лавки, на них, покуривая трубки, разлеглись национальные гвардейцы. С потолка свешивался кинкет [11]11
  Кинкет – масляная лампа (название произошло от фамилии фабриканта ламп).


[Закрыть]под зеленым абажуром. В глубине комнаты на походную кровать были свалены в кучу ружья и сабли; стены кордегардии были испещрены какими-то надписями (не зная грамоты, я не мог прочитать их) и рисунками углем, изображавшими кавалеристов на конях, пехотинцев на карауле, артиллеристов у пушек и т. д. Помещение было жарко натоплено, и табачный дым в нем висел густым облаком.

Направо от входа стоял маленький стол; у стола, опустив голову на руки, спал какой-то гвардеец.

Воклер сказал:

– Товарищи, я привел к вам нового защитника революции. Мы примем его в наш батальон. Согласен, дружок?

Сняв шапку и выпрямившись во весь рост, я крикнул:

– Да здравствует нация! Свобода или смерть!

И национальные гвардейцы повторили за мной:

– Свобода или смерть!

Крики разбудили дремавшего гвардейца. Он заворочался на стуле, протирая глаза.

– Кто там пришел? Что случилось?

– Это наш новый доброволец, – сказал ему Воклер. – Надо записать его в список нашего батальона.

Гвардеец обернулся ко мне.

– Гражданин, как тебя зовут?

– Паскале, сын Паскаля.

– Где ты родился?

– В деревне Мальмор, графство Венессен.

– Отлично! Подпиши теперь свое имя.

Я потупился. Мне стыдно было признаться, что я не умею ни читать, ни писать.

– Ничего, – утешил Воклер, пожимая мне руку. – Ничего, что ты не умеешь писать черными чернилами, мы скоро научим тебя писать красными. Где сержант Бериго?

– Здесь, бригадир!

– Бериго, отведите новобранца к каптенармусу; надо поглядеть, какой у него будет вид в форме национального гвардейца.

Один из лежавших на лавках гвардейцев поднялся, выколотил трубку, засветил у печки фонарь и сделал мне знак следовать за собой.

По узкой и крутой лесенке мы взобрались на самую верхушку старинной башни и пришли в большую квадратную комнату, сверху донизу набитую солдатской одеждой и амуницией. Повсюду были разложены шапки, ружья, сабли, мундиры.

Сержант смерил меня взглядом и стал перебирать ворох одежды, лежавшей на полу. Наконец, он вытащил один мундир и подал его мне со словами:

– Кажется, как раз будет тебе по росту. Примерь-ка…

Мундир был поношенный, но какое это могло иметь значение? Он был сшит из темно-зеленого сукна. Широкий красный воротник и большие золотые пуговицы заставили меня тотчас же забыть и про длинные фалды доходившие чуть не до пят, и про необъятную ширину мундира. Я только подвернул слишком длинные рукава красной подкладкой наружу, и вышли отличные обшлага такого же цвета, как воротник.

Таким образом с одеждой дело было быстро покончено. Но шапка! Вот с ней-то пришлось порядком повозиться. Я перемерил штук двадцать-тридцать, но все они упорно лезли мне на глаза. Наконец, сержант Бериго потерял терпение.

– Бери этот красный колпак! – воскликнул он. – Будет копаться-то!

Я послушно надел колпак, верхушка которого свисала чуть не до плеча, и приколол к нему большую трехцветную кокарду.

Сержант дал мне также голубые штаны и пару белых гетр, сказав:

– Это не нужно мерить: брюки и гетры всегда всем впору… Теперь остается только выбрать ружье и саблю, этого добра у нас много!

Выбрать! Легко сказать – выбрать. Я взял первое подвернувшееся мне под руку ружье. Но сабли здесь были только короткие и кривые, а мне так хотелось найти длинную изогнутую саблю, такую, как у бригадира Воклера.

Видя, что я до завтра готов ворошить кучу оружия, сержант сказал:

– Разве ты не видишь, что все сабли похожи одна на другую, как горошины в одном стручке? Всякая из них станет острее бритвы, когда поточишь ее. Бери любую, и идем отсюда! Ну, живей!

Я смутился и взял первую попавшуюся саблю. Бериго запер дверь, и мы пошли обратно в кордегардию.

Нагруженный до отказа амуницией, я раз двадцать споткнулся во время спуска по узкой лесенке: то ружье задевало за стену, то сабля путалась в ногах.

В кордегардии меня тотчас же окружили гвардейцы. Каждый считал своим долгом высказать свое мнение.

– Колпак ловко сидит на нем! – заметил один.

– Да, а вот в мундире-то, пожалуй, вторая фалда лишняя: он мог бы закутаться весь в первую! – сказал другой.

– Не беда, – ответил Воклер, заметив мое огорчение, – было бы из чего кроить! Ты пойдешь ко мне ночевать, Паскале, и за ночь жена приведет все это в порядок. Завтра я научу тебя владеть ружьем и саблей, и… да здравствует нация! А теперь ступай спать, должно быть, ты очень устал.

Воклер снова навьючил мне на плечи ружье, саблю, гетры, – словом, всю мою амуницию, и мы вышли из ратуши. Мы долго шагали по темным уличкам, пока не дошли до чистенького домика на углу площади и улицы Палафарнери. В окнах домика не было света. Воклер крикнул:

– Лазули, Лазули!

Никто не ответил.

– Зайдем, – сказал Воклер, – жена, должно быть, еще в клубе.

Мы поднялись на второй этаж по крутой винтовой лесенке. Я ощупью находил дорогу в темноте, спотыкаясь на каждой ступеньке и задевая ружьем за стену. Наконец, мы попали в маленькую комнату, служившую одновременно кухней.

Воклер не без труда разжег светильник. Он разыскал в углу фитиль из пеньки, обмакнул его в горшок с серой, потом высек искру из кремня, зажег трут и, раздув огонек, окунул фитиль в блюдце с маслом. При этом он все время ворчал на отсутствующую жену, которой-де давно пора было вернуться из клуба.

– Скажи хоть ты, Паскале, бабье ли это дело? Кажется, мы, мужчины, достаточно сильны, чтобы и без помощи жен защитить свободу и революцию.

Напав на свою любимую тему, Воклер совершенно позабыл про Лазули.

Он горячо продолжал говорить:

– Франции нужна республика, народ мечтает о ней, и республика у нас будет! А этому предателю Капету [12]12
  Капет – имя родоначальника королевского дома Капетингов – Бурбонов, к которому принадлежал Людовик XVI. Презрительная кличка «Капет», данная королю народом после революции 1789 г., была официально закреплена за ним при свержении королевской власти (Людовик был судим и казнен под именем Людовика Капета).


[Закрыть]мы докажем, что дольше обманывать народ ему не удастся! Кто теперь поверит, что, когда Капета задержали на границе, он хотел выехать из Франции, чтобы завербовать нам союзников [13]13
  В июне 1791 г. Людовик XVI пытался тайно уехать с семьей за границу, чтобы оттуда вернуться во Францию во главе иностранных армий и подавить революцию. В местечке Сен-Менсуль король случайно выглянул из окна кареты и был узнан (по сходству профиля с рельефным портретом, выбитым на золотых монетах) почтмейстером Друэ. Патриот Друэ поскакал кратчайшей дорогой в городок Варенн и там ударил в набат. Прибывший через некоторое время в Варенн король был здесь задержан и возвращен в Париж под конвоем.


[Закрыть]? Знаем мы этих союзников! Просто он хотел стать во главе врагов нации! Этого проклятого короля следует укоротить… на голову. И если парижане побоятся сделать это, что ж, мы, патриоты-южане, сами пойдем в Париж и схватим тирана за горло! А гордую Австриячку [14]14
  Австриячка – так называли в народе жену Людовика XVI, королеву Марию-Антуанетту, дочь австрийского императора Франца I.


[Закрыть]прокатим на осле по всему Парижу лицом к хвосту! И приспешников Капета – баронов, графов, князей и прочую шваль – никого не забудем, каждый получит свое!

Не переставая говорить, Воклер хлопотал, накрывая стол к ужину. Он поставил блюдо с жарким, которое вытащил из теплой еще печи, кувшин с вином и три тарелки. Убедившись, что сын спокойно спит в соседней комнатушке, Воклер сказал мне:

– Не стоит дожидаться жены, садись и ешь, а после ужина сейчас же ложись спать. Завтра мы встанем раненько утром…

Но едва мы сели за стол, как пришла Лазули.

– Не сердись на меня, голубчик Воклер… Я возвращаюсь из клуба. Если бы ты знал, что там произошло!

– А что! – с интересом спросил Воклер.

Но в этот момент Лазули заметила меня.

– А, вот как! Да у тебя здесь товарищ! Уж не тот ли это маленький горец, что сидел с нами на Дворцовой площади? Какой славный национальный гвардеец! Только мундир слишком широк для него. Ну, не беда, мы это живо поправим. Что ж ты стоишь, дружок? Ты у себя дома! Кушай, а я расскажу вам обо всех событиях.

– Рассказывай, Лазули! – сказал Воклер, нарезая нам по ломтю хлеба и накладывая на тарелки жаркое. – Рассказывай же скорее, что там такое случилось.

– Ничего хорошего. Нам прочли в клубе письмо патриота Барбару [15]15
  Барбару Шарль-Жан-Мари (1767–1794) – деятель французской буржуазной революции. Будучи сыном богатого марсельского купца, он был в 1792 г. послан в Законодательное собрание со специальным мандатом города Марселя. В Париже Барбару сделался одним из видных деятелей партии торгово-промышленной буржуазии, получившей позднее название жирондистов. Как активный деятель жирондистской контрреволюции Барбару был казнен 25 июня 1794 г.


[Закрыть]марсельским федератам. В нем говорится о том, что в Париже контрреволюционеры подняли голову, что король не разрешает собраться в столице батальонам федератов [16]16
  Федераты – так называли себя во время Французской революции добровольцы отправлявшиеся на фронт революционных войн. Федераты были сторонниками объединения Франции на основе революционного братства коммун (федераций) вместо существовавшей до революции системы разделения Франции на провинции, подчиненные власти короля.


[Закрыть]из провинции. Барбару пишет, что парижане, того и гляди, изменят и снова примкнут к партии короля, а тогда погибла наша революция! Он пишет еще, что Национальная гвардия в Париже совершенно разложилась, что ей нельзя доверять ни на грош и что необходимо красным южанам – горцам, санкюлотам [17]17
  Санкюлоты – название крайних революционеров, применявшееся к наиболее активным элементам городской бедноты. Это слово происходит от двух французских слов: sans (без) и culotte (короткие, доходящие до колен штаны). Короткие штаны – кюлот – обычно носили аристократы и крупная буржуазия. Беднейшие же мелкие буржуа и полупролетарии – санкюлоты – носили длинные, до пят, штаны.


[Закрыть], федератам – вооружиться и двинуться на Париж с лозунгом: «Свобода или смерть!»

Пока Лазули рассказывала, Воклер трижды до краев наполнял вином мой стакан.

Услышав слова «Свобода или смерть!», я вскочил с места и, размахивая ножом, закричал:

– Свобода или смерть! Патриот Барбару прав! Я за красных южан, за санкюлотов, за федератов! И я пойду в Париж! Я должен отомстить д’Амбрену, который стегал кнутом моего отца и чуть не убил меня самого! Этот аристократ отправился в Париж, на защиту короля? Ничего, мы тоже пойдем туда! И у меня теперь есть ружье! Свобода или смерть!

– Браво, браво! – воскликнул Воклер. – Из тебя выйдет добрый патриот, Паскале!

Не помню хорошо, что было дальше. Кажется, мы пели старинные провансальские песни и, взявшись за руки, плясали вокруг стола бешеную фарандолу.

Потом Лазули отвела меня в соседнюю комнату и уложила на постель рядом с своим сыном. Не успел я опустить голову на подушку, как заснул мертвым сном.

Глава пятая
МАРСЕЛЬСКИЙ БАТАЛЬОН

Спал я, как убитый. Однако, едва лишь забрезжила заря и бледный рассвет заглянул в окно маленькой комнаты, я открыл глаза.

Первой моей мыслью было, что все события вчерашнего дня не что иное, как сон. Но, оглядевшись, увидев незнакомую комнату, я понял, что это были не грезы, а действительность.

Дверь в кухню была приоткрыта; я увидел там Лазули за работой. Она держала на коленях мой мундир и перешивала его. Блестящая длинная игла так и мелькала у нее в руках.

Воклер, сидя рядом с женой, возился с моим ружьем: он менял в нем кремень. Муж и жена, видимо, старались производить как можно меньше шума, чтобы не разбудить меня. От времени до времени Лазули показывала мужу складку, сделанную ею на обшлаге рукава или на полах мундира, и Воклер одобрительно кивал головой, как бы говоря: «Да, да, так будет в самую пору». И Лазули снова бралась за шитье.

Из робости я долго не решался дать понять этим добрым людям, что я уже не сплю.

Наконец, я кашлянул.

– Пойди погляди, не проснулся ли он, – сказала мужу Лазули.

Воклер на цыпочках подошел к двери комнатушки, где я спал, и, заглянув в нее, увидел, что я лежу с широко открытыми глазами.

– Ах, ты, маленький плут, – сказал он, – да ты уже не спишь! Хочешь встать и примерить мундир?

Хочу ли я?! Одним прыжком я вскочил на ноги.

Едва успев натянуть мундир, я объявил, что он сидит на мне, как кольцо на пальце.

Лазули, улыбаясь, вертела меня во все стороны и рукой приглаживала складки.

– Не жмет ли подмышками? – спросила Лазули.

– Нет, нет, уверяю вас, – повторял я, боясь, как бы она не заставила меня снять мундир.

Воклер протянул мне желтую перевязь с саблей. Затем торжественно принес и водрузил мне на голову красный колпак с трехцветной кокардой. Отойдя на шаг назад, чтобы полюбоваться результатами своей работы, он всплеснул руками и воскликнул:

– Вот теперь ты настоящий санкюлот, Паскале! Такому не стыдно показаться и в Париже!

Опорожняя карманы старой куртки, я нашел письмо господина Рандуле к канонику Жоссерану. Вспомнив прием, оказанный мне его служанкой, я разорвал это письмо на мелкие клочки.

Три новеньких, блестящих экю, подаренных мне мальморским кюре, я побоялся оставить при себе. Я отдал деньги Лазули.

– Сохраните их для меня, – сказал я ей.

Лазули заперла деньги в сундук, где хранились все ее сокровища.

– Когда тебе понадобятся деньги, скажи мне, и ты тотчас же их получишь, – сказала мне добрая женщина.

С этого дня я обрел свой дом.

Обучившись военному строю и обращению с оружием, я вместе с другими федератами теперь ежедневно нес караул то у входа в папский дворец, то у дверей городской ратуши, то у переправы через Рону, то, наконец, у телеграфа [18]18
  Во время Французской революции получил широкое распространение известный еще в древности так называемый оптический телеграф, конечно, не имеющий ничего общего с современным, электрическим. Сигналы передавались при посредстве подвижных планок, установленных на столбах или на высоких местах.


[Закрыть], высившегося на скале над рекой. Телеграф я мог разглядывать часами, разинув от изумления рот. Каждый раз я находил что-то новое и интересное в двух черных планках. Они то переплетались между собой, то расходились в разные стороны, вытягиваясь в одну прямую, то снова складывались, словно гигантская бритва.

Мы несли караул днем и ночью, в любую погоду – в дождь и в снег, на ветру и под палящим солнцем.

Чего я только не насмотрелся за эти дни! Сколько было горя и радостей, побед и поражений, трудов и празднеств – не перечесть! А что творилось вокруг! Звуки церковных псалмов переплетались с бодрыми народными песнями, погребальные процессии – с вихрем бешеной фарандолы. Я видел сверкание поднятых ножей и горячие объятия, убийства из-за угла и самоотверженную дружбу.

То одна, то другая сторона брала верх. Сегодня победителями были красные, добрые патриоты, завтра – белые, приспешники аристократов, и нам всегда приходилось быть настороже.

По деревням беспрерывно звучали колокола набата.

Но когда бы мы ни возвращались в казарму, днем ли, ночью ли, с учения или с караула, с праздника или с побоища, каждого из нас ждал дневной рацион – полфляжки вина и три унции сухарей. Таким образом все время мы были сыты. По вечерам, если мы не были заняты в карауле, мы проводили вечера в клубе.

Было бы утомительным и скучным передавать со всеми подробностями все, что я видел и делал за эти пять-шесть месяцев пребывания в Авиньоне.

Перейду поэтому прямо к рассказу о том, как Воклер и я поступили в батальон марсельских федератов и вместе с ними предприняли поход на Париж.

Вот как это случилось.

В конце июня, в самый разгар жатвы, я стоял на часах у переправы через Рону. В воздухе с шумом носилось бесчисленное множество стрекоз. Я старался поймать одну из них для маленького Кларе, сына Лазули, как вдруг услышал звуки набата, доносившиеся с колокольни церкви св. Августина.

В этот момент я увидел бледного, насмерть перепуганного человека, который бежал со всех ног и кричал:

– Прячьтесь! Запирайте окна и двери! Мы погибли! Пришли марсельские разбойники! Это банда каторжников и убийц!

Среди прачек, стиравших белье в Роне, поднялся отчаянный переполох. Они побросали где попало белье, веревки, передники, лохани, корзины и, как стайка испуганных воробьев, рассеялись по улицам и переулкам. В течение нескольких минут во всех кварталах, прилегающих к Роне, слышен был лишь скрип задвигаемых засовов да скрежет ключей, поворачивающихся в замках.

Между тем с противоположного берега Роны доносились радостные звуки песни, веселые восклицания, аплодисменты, дробь тамбуринов и топот ног, пляшущих фарандолу.

«Что же там происходит? Надо взглянуть», – сказал я себе. Сказано – сделано. Раз! Два! Ружье на плечо! Шагом марш! И я побежал к зданию кордегардии, к ратуше, на площадь Башенных часов.

Какое оживление, какой шум! Под палящими лучами солнца на площади собралась огромная толпа. У двери ратуши Воклер выстраивает в шеренги национальных гвардейцев, сбежавшихся сюда на шум набата. Они полуодеты, шапки болтаются на головах, но каждый гвардеец держит в руках ружье и саблю. Люди одеваются на ходу, за многими бегут жены, нагруженные забытой впопыхах амуницией…

Никто толком не понимает, что же собственно происходит. Одни говорят:

– Это белые из Карпантра, сторонники папы и короля…

Другие отвечают:

– Нет, это крестьяне из Гадань, которые восстали против своего господина, взяли его в плен и привели сюда с собой…

Я слышал все эти разговоры в толпе и не знал, кому верить.

Воклер встретил меня криком:

– Что же ты мешкаешь, Паскале? Занимай свое место в рядах, да поживее!

– Что случилось? – спросил я его, поспешно становясь в строй.

– Что случилось? А то, что король Франции – изменник.

И, обернувшись лицом к толпе, Воклер поднял саблю и крикнул:

– Слышите, король – изменник!

Затем, обращаясь к национальным гвардейцам, он добавил:

– Батальон марсельских федератов, идущий в Париж, сейчас прибудет в Авиньон. Мы пойдем навстречу этим добрым патриотам. Да здравствуют храбрые федераты! Да здравствует нация!

– Да здравствует нация! – в один голос ответили гвардейцы.

– Да здравствует нация! – подхватила толпа.

Выстроившись в правильные ряды, наш отряд по команде Воклера тронулся с места и зашагал навстречу марсельцам.

Мужчины, женщины, дети, юноши и старики толпой провожали нас. По меньшей мере десятитысячная толпа запрудила улицу. Наш отряд, возглавлявший шествие, вступил в узкие улички Вязальщиков и Колесную. Что тут творилось, трудно передать словами.

В воздухе переплетались звуки песен с криками: «Да здравствуют марсельцы!»

Оборачиваясь назад, я видел тысячи открытых ртов, взволнованных лиц, возбужденно горящих глаз.

Когда весь людской поток вылился, наконец, через Лимберские ворота, мы уже успели выстроиться в две шеренги на городском валу, чтобы с почетом встретить марсельский батальон.

Почти тотчас же послышались крики:

– Они идут! Они идут!

Вскоре на повороте дороги показались два человека в шляпах с красными султанами; это были майор Муассон и капитан Гарнье.

Завидев нас, они выхватили из ножен свои длинные изогнутые сабли, отсалютовали и, обернувшись лицом к следовавшему за ними батальону, крикнули:

– Да здравствует нация!

И в ответ им федераты грянули хором:

 
Вперед, вперед, сыны отчизны,
Для нас день славы наступил!
Против нас тиранов стая
С кровавым знаменем идет!
 

Мы сделали на-караул. Марсельские федераты прошли перед нашим строем, не переставая петь. Мы впервые услышали боевую песню марсельских батальонов, и слова ее потрясли нас до глубины души.

Какое волнующее зрелище представляли эти пятьсот человек! Все, как один, черные, опаленные солнцем; глаза у них сверкали, словно раскаленные уголья, из-под посеревших от дорожной пыли густых бровей. Одни в треуголках с красным плюмажем, другие в красных колпаках с трехцветными кокардами, но на всех зеленые мундиры на красной подкладке и с красными отворотами, такие же, как у меня. И у каждого к дулу ружья прикреплена ветка тополя или ивы для защиты от палящих лучей солнца.

Нельзя было без дрожи и волнения глядеть на эти мужественные лица, на эти широко раскрытые белозубые рты, из которых вырывался пламенный припев «Марсельезы» [19]19
  «Марсельеза» – сочинена саперным капитаном Руже де Лилем. Свое название получила от марсельских федератов, впервые пропевших ее на улицах Парижа 30 июля 1792 г. «Марсельеза» является национальным гимном французской республики. Перевод марсельезы М. А. Гершензона.


[Закрыть]:

 
К оружью, граждане! Равняйся, батальон!
Марш, марш вперед, чтоб кровью их
Был след наш напоен!
 

Два барабанщика бьют сигнал: «В атаку!» Мерная тяжелая поступь тысячи ног вторит барабанной дроби. Батальон проходит мимо потрясенной толпы и исчезает под темным сводом Лимберских ворот.

В арьергарде четыре человека волокут телегу с пушкой. Несмазанные колеса скрипят. Металл лязгает и гудит на ухабах дороги. Люди изнемогают, по их пыльным лицам грязными ручьями стекает пот.

За первой пушкой следует вторая, а дальше еще одна телега. На ней большой котел, горн, кузнечные мехи, щипцы, клещи, огромные молотки и мешки с глиной для отливки форм. Это походная кузница, которая льет ядра для пушек.

В эту телегу также впряжены четыре человека. Перегнувшись надвое, чуть не касаясь руками булыжников мостовой, спотыкаясь на каждом шагу, они с огромным трудом волокут свой тяжелый груз. Но, проходя мимо нас, люди выпрямляются, разом поднимают головы и прерывающимся от усталости хриплым голосом кричат:

– Да здравствует нация!

Салютуя им в ответ саблей, я, Паскале, пятнадцатилетий деревенский парень, не мог удержать слез. И мне не было стыдно, потому что плакали все мои товарищи, плакала вся многотысячная толпа.

Когда телеги с пушками и походной кузницей въехали в Лимберские ворота, мы вскинули ружья на плечо и двинулись вслед за батальоном марсельских федератов.

Впереди колонны два барабанщика по-прежнему били дробь атаки, марсельцы, не переставая, пели свою боевую песню, и мы все вместе подхватывали уже ставший нам знакомым припев:

 
К оружью, граждане! Равняйся, батальон!
Марш, марш вперед, чтоб кровью их
Был след наш напоен!
 

Мы миновали Колесную улицу, пересекли Торговую площадь и площадь Башенных часов, прошли мимо стен папского дворца и подходили уже к углу улицы Бонастри, на которой помещался клуб авиньонских патриотов. Но тут колонна вдруг остановилась.

Воклер, я и еще несколько человек поспешили вперед, чтобы узнать, что случилось, и помочь восстановить порядок.

Вот что задержало колонну: один из марсельских федератов нес на пике вместо флага плакат, на котором красными буквами был написан текст «Декларации прав человека и гражданина» [20]20
  «Декларация прав человека и гражданина» были принята Национальным Собранием 26/VIII 1789 г. и включена в Конституцию 1791 г. В «Декларации» провозглашается, что источником верховной власти является нация. Этим отвергается принцип неограниченной королевской власти и авторитета католической церкви. В основу политического и социального строя «Декларация» кладет принципы священной собственности, свободы личности и равенства перед законом. Эти основы буржуазного порядка провозглашаются в качестве «естественных» и неотчуждаемых прав человека. Декларация была актом революционной буржуазии в ее борьбе с феодальным строем.


[Закрыть]. Всех, кто недостаточно быстро снимал шапку или просто косо на него смотрел, марселец заставлял целовать плакат.

На углу улицы св. Екатерины этот патриот заметил старого каноника, возвращавшегося домой из своего прихода. Увидев «Декларацию», каноник отвернулся, лицо его сморщила гримаса, и он с отвращением плюнул в сторону плаката.

Марселец, взбешенный таким поступком, схватил оскорбителя за шиворот, бросил его на мостовую и, поднеся плакат к самым его губам, потребовал, чтобы каноник поцеловал «Декларацию». Но священник брезгливо отворачивал свое сморщенное лицо, а сопровождавшая его старая служанка, завизжав, бросилась на федерата.