Текст книги "Марсельцы"

Автор книги: Феликс Гра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Глава девятая
ПОЧТОВАЯ КАРЕТА

Между тем длинный переход в полном походном снаряжении утомил даже самых выносливых. У многих на ногах вскочили волдыри. Некоторые федераты сняли сапоги и с облегчением шлепали босыми ногами по густой дорожной пыли.

Мы шли теперь по области, населенной роялистами. Местные жители встречали нас угрюмым молчанием; не раз, обернувшись, мы ловили на себе горевшие ненавистью взгляды. Казалось, все эти люди были похожи друг на друга – все толстые, неопрятные, с бледными тупыми лицами и бесцветными, водянистыми глазами. Это были скупые, жадные и недоверчивые люди. Ни один из них не улыбнулся нам, ни разу мы не слышали смеха, никто не предложил нам глотка вина. Напротив, они с нескрываемой злобой провожали нас глазами и за спиной показывали нам кулаки.

Все в этой местности было таким же суровым и неприветливым, как сами жители: и хижины с почерневшими от времени крышами, и унылые, без единого деревца, поля, засеянные однообразными рядами свеклы, гороха и бобов, и серое небо, и даже солнце, окутанное туманной дымкой, как покойник саваном.

Поэтому и наш отряд хранил угрюмое молчание. Часы проходили за часами, но не слышно было ни песен, ни разговоров. Чтобы ободрить федератов, командир батальона майор Муассон и капитан Гарнье стали ходить по рядам; они говорили, что несчастья народа кончатся навеки, как только мы придем в Париж и захватим королевский замок.

– До Парижа осталось не больше девяти дневных переходов, – утешали они нас. – В столице вас ждет обильная пища и отдых. Мы сделаем всех людей свободными, мы отдадим весь хлеб тем, кто его сеял, все плоды тем, кто возделывал сады, все стада тем, кто их пасет!

Я не нуждался в этих ободряющих словах. Я шел бы вперед, даже если бы вместо хлеба меня ждали камни; я готов был ступать босыми ногами по битому стеклу, питаться крапивой и шиповником, и это не помешало бы мне тянуть, тянуть свою пушку с неослабевающим упорством и силой.

Мне больно было слышать, как старые федераты, бородачи, оставившие там, в Марселе, Арле или Гарбе, жен и детей, время от времени перешептывались:

– Как знать, чем все это кончится?.. Не думали мы, что до Парижа так далеко… Национальная гвардия будет против нас – все парижане за короля! Ходят слухи о том, что они решили не пускать нас в Париж – нам предложат стать лагерем за стенами города… Вот увидите, окажется, что мы напрасно тащились на край света!

Правда, такие речи произносились вполголоса, точно говорившие сами стеснялись их. Но у меня сердце сжималось от боли всякий раз, как я слышал подобные слова. Тогда, чтобы подбодрить товарищей, я во весь голос затягивал «Марсельезу». И внезапно весь батальон оживлялся, лица веселели, люди шагали бодрей. Но ненадолго…

Бесконечная, как голодный день, дорога не располагала к смеху и веселью. Мы проходили по улицам унылых городков и безрадостных селений, жители которых боялись и ненавидели нас. Они не предлагали нам даже стакана воды. Да какая там вода! Если бы взгляды могли убивать, ни один из нас не ушел бы живым!

Поднять упавший дух батальона могло только какое-нибудь из ряда вон выходящее событие.

Макон, Турню, Шалон остались позади. Мы прошли через Отен, встреченные гробовым молчанием. Проклятая страна аристократов!

Солнце склонялось к западу. Было уже около пяти часов пополудни.

Я продолжал бессменно тянуть за ремень свою пушку. Грустный и озабоченный Воклер шагал рядом со мной.

– Знаешь, Паскале, – сказал он вдруг, – меня беспокоит, что нас до сих пор не догнала почтовая карета из Авиньона. Не случилось ли с ней несчастье? Мне не терпится увидеть Лазули и моего славного Кларе! Ведь, правда, они тебе сказали, что выедут из Авиньона с первой же почтовой каретой?

– Да. Лазули говорила, что она догонит нас в пути.

– Почтовики исправно платят подать разбойничьим шайкам на большой дороге, так что те не причинят никакого вреда почтовым каретам. Но есть еще королевские карабинеры [25]25
  Карабинеры – пехотные и кавалерийские полки, вооруженные карабинами – легкими укороченными ружьями.


[Закрыть], – это разбойники почище дорожных, хоть они и носят мундир регулярной армии! Если с Лазули и Кларе не приключилось какой-нибудь беды, самое позднее завтра они догонят нас в Сольё. Мы там заночуем, ведь тамошние жители добрые патриоты…

Воклер хотел еще что-то добавить, как вдруг слева от нас, на расстоянии двух мушкетных выстрелов, послышались крики: «Помогите, помогите!» Голоса доносились из хижины, соломенная крыша которой как будто вросла прямо в землю.

В ту же секунду человек десять наших товарищей по батальону стремглав бросились вниз по откосу дороги и, перебежав засеянное свекловицей поле, ворвались в хижину. Крики, плач и жалобы стихли, и вскоре из дверей хижины вышли наши товарищи. Они волокли за собой толстого, как пивная бочка, монаха-капуцина, с красным, заплывшим жиром одутловатым лицом, и трех тощих желтолицых полицейских. За ними из хижины вышли старый крестьянин с женой, высохшие и сморщенные, как сушеная винная ягода, и целый выводок ребятишек, истощенных, худых, нечесанных и грязных, – точь в точь таких, каким был я сам в Гарди.

– Что значит этот шум? – строго спросил майор Муассон.

Его суровый взор был устремлен на монаха и трех полицейских, стоявших в кольце федератов.

– Это значит, – ответил Марган, никогда не лезший за словом в карман, – что эта пивная бочка, этот лопающийся от жира окорок, привел с собой трех полицейских, чтобы сначала отнять все имущество у бедного крестьянина, а затем засадить его в тюрьму за то, что он не уплатил подати за домашнюю птицу!

– Как! Здесь еще существуют подати? – вскричал долговязый Сама́.– Разве они не уничтожены «Декларацией прав человека»? Кто смеет здесь отстаивать этот гнусный закон тиранов?

И, обращаясь к монаху, он продолжал:

– Разве мы не во Франции? Что ж ты молчишь, кровосос, пиявка ты этакая?

Долговязый Сама́ задыхался от возмущения. Видя, что капуцин не собирается отвечать, он повернулся лицом к майору и закричал:

– Эти грабители взяли в стойле последнюю коровенку у бедняка и хотели увести ее с собой!

– Позор! – закричали все мы. – Позор! Проклятые живодеры!

Уже несколько федератов подбежали к пленникам, чтобы расправиться с ними. Но майор поднял кверху руку и приказал нам замолчать. Все замерли на месте. Тогда он заговорил:

– Действительно, странно, что в революционной Франции могут твориться такие дела! Эти четыре врага народа должны быть сурово наказаны: они впрягутся в постромки нашей походной кузни и потащат ее до самого Парижа. А ты, Марган, сядешь на облучок и будешь подгонять их кнутом, если они не проявят достаточного усердия!

При этих словах монах молитвенно сложил руки на животе и перекрестился. Но Маргана это нисколько не смутило. Он проворно одел на капуцина упряжь, в то время как другие федераты проделали то же самое с тремя полицейскими.

Капуцин был впряжен коренником, трое полицейских – пристяжными. Марган живо взобрался на облучок, и батальон снова выстроился в ряды.

Рран-рран-рран! – запели барабаны.

Батальон быстрым шагом тронулся в путь.

Последние ряды федератов уже скрылись в клубах пыли, а старик-крестьянин, его жена и детишки все еще стояли на краю дороги, растерянные и ошеломленные, не зная, что им делать – плакать или смеяться…

В сумерки мы, наконец, добрались до городка Сольё. За последние шесть дней пути мы не встретили ни одного человека, который дружески улыбнулся бы нам или сказал доброе слово. Все эти дни мы спали на голой земле, в оврагах, на опушках лесов. Мы утоляли жажду речной водой, иногда водой из луж, реже – колодезной, но никто нам не поднес даже глотка вина. Мы ели только сухой хлеб с чесноком и шли большую часть дороги босиком, чтобы не сносить обуви. Прошло уже двадцать пять дней с тех пор, как батальон выступил из Марселя! Все федераты обросли бородами, пыльными и всклокоченными, и только мое детское лицо было по-прежнему гладким, как яичная скорлупа. Признаюсь, меня это немало огорчало.

Мы приближались к местам, где жили добрые патриоты. Батальон ждали торжественные встречи, наш приход был всенародным праздником. Но на мою долю не оставалось ни крупинки славы: в глазах всех я был только приставшим к батальону мальчишкой, а не настоящим федератом. Я загорел, запылился, почернел на солнце, как все мои товарищи, но, увы, у меня не было лохматой черной бороды… Я дошел до того, что стал завидовать Маргану, лицо которого было изрыто оспой…

Вдруг меня осенила идея. Пока трех полицейских и капуцина впрягали в телегу с походной кузней, я успел наполнить карманы ежевикой. Раз, два! – я раздавил несколько спелых ягод под носом, на щеках, на подбородке. Все лицо у меня стало грязно-черным. Ура! Борода готова! Веселый и довольный, я возвратился в ряды. Первым меня увидел Воклер. Сначала он не узнал меня. Затем вместе со всем отрядом стал потешаться над моей ребяческой выходкой.

Мы подошли к Сольё. Все жители городка высыпали нам навстречу с факелами, барабанами и рожками. Над толпой стоял многоголосый крик:

– Да здравствуют марсельцы! Да здравствует нация! Смерть тирану!

Вот это были настоящие патриоты! С молоком матери всасывали они ненависть к угнетателям. Они помнили – старые и малые, мужчины и женщины – все обиды, несправедливости и притеснения, которые им пришлось вынести от короля и духовенства. И они знали, что настал час возмездия!

Все колокола городка били набат. Клуб местных патриотов разжег огромный приветственный костер на площади перед церковью св. Сатурнина.

Нас ждал обильный и вкусный ужин: жареная говядина и вино – вволю того и другого.

Жалко было только, что мы с трудом понимали этих добрых людей: они говорили на северо-французском языке, в котором сам черт себе ногу сломит. Но зато, когда мы запели: «К оружию, граждане!», все они, как один человек, упали на колени, и на большой церковной площади воцарилась благоговейная тишина. Жарко разгоревшийся костер озарял кровавыми отблесками мужественные лица и отбрасывал на ветхую стену храма св. Сатурнина исполинские тени.

Я стоял, как завороженный, не в силах оторвать глаз от этого величественного зрелища, когда ко мне подошел Воклер.

Он потянул меня за рукав и, отведя в сторону, тихо сказал:

– Пойдем на почту: карета из Авиньона должна прийти этой ночью. Мы встретим Лазули и Кларе.

Мы молча зашагали по тихим уличкам маленького города. Путь был недлинный, и вскоре, выйдя на парижскую дорогу, мы увидели фонари почтового двора.

По огромной площадке почтовой станции бродили взад и вперед кучера и конюхи, освещая себе дорогу ручными фонариками. Одни запрягали, другие распрягали лошадей, третьи нагружали телеги кладью, четвертые смазывали колеса карет, чинили упряжь, меняли чеки в оси, исправляли прочие мелкие дорожные поломки.

Мы прошли мимо просторных темных конюшен, из глубины которых доносился теплый запах конского пота, смешанный с запахом свежего сена. Лошади и мулы, громко чавкая, жевали вкусный овес.

– Видишь! – воскликнул вдруг Воклер. – Авиньонская карета прибыла! Вот она.

Мы прибавили шагу, почти побежали.

Я также узнал теперь этот красивый экипаж с высоким кузовом, выкрашенным в желтый и зеленый цвета.

Карета была пуста.

Только чей-то забытый на скамейке щенок жалобно заскулил, когда мы заглянули внутрь.

Мы бегом бросились к харчевые. В просторной кухне, ярко освещенной огнем очага, где жарились куры, утки, куски мяса на вертеле, сновали взад и вперед служанки с подносами, заставленными тарелками со всякими яствами и кружками с вином. Никто не обратил на нас внимания. Мы миновали кухню и вошли в общий зал, где за столами сидели кучера и путешественники. Прежде чем мы успели оглянуться, Лазули уже повисла на шее у Воклера и горячо его поцеловала:

– Дорогой мой Воклер! Как я соскучилась по тебе! Посмотри на нашего Кларе – он спит там в углу на скамейке. Пойдем, разбудим его. Он все эти дни только о тебе и говорил!

И она потащила за собой растроганного Воклера. Я последовал за ними, удивленный и огорченный тем, что Лазули не только не поцеловала меня, но как будто и вовсе не заметила.

Маленький Кларе спал на скамейке, укрытый косынкой. Лазули взяла его на руки, встряхнула и, поставив на ноги, воскликнула:

– Проснись, Кларе! Красавчик мой, проснись! Твой отец пришел!

Но малютка не в силах был открыть глазки. Головка его склонилась на плечо, и он продолжал спать стоя…

– Проснись, Кларе! Проснись!

Отец в свою очередь взял его на руки, подкинул к потолку, целовал его, щекоча ему шею колючей бородой, называл его ласковыми именами. Только тогда мальчик начал просыпаться. Он открыл глазки, но яркий свет тотчас же заставил его снова плотно закрыть их рукой. Однако, голос отца дошел, наконец, до его сознания, и, улыбаясь, малютка обвил руки вокруг шеи Воклера и прижался к нему. Но на меня он даже не посмотрел.

Воклер, повернувшись вместе с Кларе ко мне, сказал сыну:

– Что ж ты не здороваешься с Паскале? Поцелуй его, Кларе!

Но Кларе с плачем испуганно откинулся назад.

– Так это Паскале? – вскричала Лазули, заливаясь смехом и хлопая в ладоши. – Бог ты мой, что это с ним приключилось? Где это ты так вывалялся в грязи, дружок? Что у тебя на щеках? Ох, проказник! Какой он черный!

Только теперь я вспомнил, что лицо у меня все еще вымазано ежевикой. Застыдившись своего ребячества, я бегом бросился на кухню, окунулся с головой в ведро воды и яростно стал тереть себе лоб, щеки, подборок, шею, чуть не сдирая кожу.

Приведя себя в порядок, я быстро-быстро побежал обратно. На этот раз Кларе и Лазули охотно обняли и поцеловали меня.

Кучер авиньонской кареты, задав корму своим лошадям, сел за соседний стол и с волчьим аппетитом начал уплетать кушанье за кушаньем, а Лазули тем временем рассказала Воклеру и мне все, что произошло в Авиньоне после нашего отъезда, и свои дорожные приключения.

– Вам ни в жизнь не угадать, – сказала она, – кто едет с нами в Париж! Неприятное соседство, что и говорить… Разумеется, за всю дорогу я и слова с ней не вымолвила.

– Кто же это может быть? – спросил Воклер.

– Это известная рыночная торговка Жакарас. Говорят, что она служила шпионкой у папского легата, да и другие темные дела за ней водятся. Конечно, мне нет до нее никакого дела, но все-таки неприятно… Да, вот еще что: она везет с собой девушку лет пятнадцати, такую славненькую и милую, что и передать невозможно. Сердце обливается кровью при виде того, как вздрагивает эта бедняжка каждый раз, когда Жакарас обращается к ней! Бедная девушка! Зачем эта ведьма везет ее с собой? В этом есть что-то странное и нечистое… Только что именно, я пока понять не могу!

– И я так думаю, что здесь дело нечисто! – сказал кучер, поворачиваясь к нам лицом и понижая голос почти до шепота. – Что эта женщина хочет сделать с бедняжкой? Мне кажется, девушка предчувствует, что ее ждет какое-то несчастье… Я забыл, как ее зовут, хотя в Авиньоне перед отъездом мне называли ее имя…

Посмотрев на часы, кучер вдруг спохватился и вскочил из-за стола.

– Ох, как поздно! Не забывайте, что через полчаса мы отправляемся, – сказал он.

И, переваливаясь с ноги на ногу, грузный и неуклюжий, как медведь, кучер отправился на конюшню задать последнюю порцию овса своим лошадям.

– Всего полчаса! – воскликнул Воклер. – Слушай внимательно, Лазули, и постарайся не забыть то, что я тебе скажу: сейчас же по прибытии в Париж, ты должна пойти к моему бывшему хозяину, столяру Планшо. Он живет в глубине тупика, на улице Сент-Антуан, в двух шагах от площади Бастилии, где остановится почтовая карета. Спросишь кучера или первого встречного, там всякий знает переулок Гемене. Ты скажешь Планшо: «Я жена Воклера, столяра, который проработал у вас год: он скоро прибудет в Париж с батальоном марсельцев, а меня он послал вперед, чтобы снять комнату, которую он занимал, работая у вас…» Ты увидишь, старик Планшо очень обрадуется тебе и с удовольствием предоставит помещение и все, что нужно для хозяйства. Ты у него будешь жить, как дома. Если с нами случится какая беда, лучше находиться среди друзей, чем на нарах в казарме или на госпитальной койке. Запомни только адрес Планшо – это самое важное: переулок Гемене. Повтори-ка: переулок Гемене.

– Гемене, переулок Гемене, в двух шагах от площади Бастилии, – сказала Лазули смеясь. – Этого-то я не забуду. Боюсь только, что парижане не поймут моего авиньонского говора… Да не беда, буду вытягивать губы трубочкой и произносить каждое слово раздельно.

– Да, скажи мне, достаточно ли у тебя денег, Лазули? – спросил Воклер.

– Не беспокойся, хватит, я распродала все наше имущество перед выездом из Авиньона, и денег у меня больше, чем нужно.

Взяв руку Воклера, она положила ее на свой корсаж и тихо добавила:

– Чувствуешь? Я зашила монеты в подкладку корсажа. Кучер, правда, клялся, что он платит дань всем разбойничьим бандам по дороге в Париж, но я решила на всякий случай принять свои меры предосторожности…

– Ты у меня умница, жена!

И Воклер склонился, чтобы поцеловать ее. Но вдруг он резко выпрямился и насторожился:

– Что такое? Барабаны бьют сбор! Набат! Что-то случилось! Паскале, бери свое ружье. До свиданья, Лазули! Счастливого пути! Кларе, мой маленький Кларе!..

Воклер поднял ребенка на руки и, прижав его к груди, крепко поцеловал. Непрошенная слеза стекла по его загорелой щеке.

Я схватил свое ружье, саблю, ранец и, путаясь в них, наспех поцеловался с Лазули и Кларе.

Барабаны били все громче, набат отчаянно гудел. Нужно было спешить. Воклер, в последний раз целуя жену и сына, на прощание еще раз напомнил:

– Лазули, как только приедешь в Париж, тотчас же иди к столяру Планшо. Переулок Гемене. Смотри же, не забывай!

Выходя из харчевни, уже в дверях, я услышал хриплый голос Жакарас, кричавший из глубины зала:

– Эй, служанка! Подай-ка нам еще кружку вина!

– Чтоб ты подавилась этим вином! – буркнула служанка, наполняя из бочки кружку.

Глава десятая
ТРИСТА ЛЬЕ ФОРСИРОВАННЫМ МАРШЕМ

Воклер и я во всю прыть побежали в Сольё, чтобы поскорее узнать причину ночной тревоги. Улицы и площади городка словно вымерли – мы не встретили по пути ни живой души. Слышался только стук захлопывающихся ставней и дверей да лязг запоров: то пугливые обыватели, заслышав набат, на всякий случай запирались в своих домах.

Дым от костра, столбом подымавшийся к небу, крики и песни толпы помогли нам разыскать церковную площадь.

Батальон уже выстроился в ряды, готовый к походу. Перед строем стоял какой-то всадник. Я напрягал зрение до боли в глазах, чтобы рассмотреть этого человека, но, кроме треугольной шляпы да мундира с золотыми пуговицами, ничего не видел в темноте: от огромного костра остались только пепел да почерневшие, угасшие головешки…

В это время на площадь вернулись барабанщики: капитан послал их бить сбор по всему городу. Рран-рран-рран! – трещали барабаны. Дин-дин-дон! – непрестанно били набат колокола. Толпа аплодировала, кричала, пела, ревела. Под аккомпанемент этого адского шума и гула вдруг весь батальон запел «Марсельезу». Я в жизни своей не видел более величественного зрелища, чем эта тысячная толпа, тесным кольцом обступившая неподвижного всадника, который возвышался над ней, как монумент.

Но вдруг лошадь переступила с ноги на ногу, высекая искры из булыжников мостовой, и заржала, а всадник простер над толпой руку, требуя тишины.

Словно по мановению волшебного жезла, крики, пение прекратились, стих рокот барабанов, перестали звенеть колокола и над площадью нависло мертвое молчание.

Тогда всадник заговорил:

– Храбрые марсельцы! Я только что прискакал из Парижа. Страшные дела творятся в столице Франции. Контрреволюционеры, враги народа и прислужники короля, распускают слухи, что ваш батальон – это банда каторжников, бежавших из Тулона, прощелыги и подонки из Марсельского порта, корсиканские разбойники. Они утверждают, что вы жгли, грабили и убивали все и вся на своем пути; они доходят в своей злобе до того, что клянутся, будто вы распяли у порога авиньонского клуба патриотов какого-то старого священника, что вы четвертовали епископа Мендского на мосту через Ардьер. Но всего, что они говорят про вас, не перескажешь!

Король Капет обратился к иностранцам за помощью против патриотов, кровью которых он собирается залить все уголки Франции… Тиран хочет помешать вам войти в Париж, чтобы ввести туда немецкие и австрийские войска. Он заключил с генералами, посланными к нему австрийским императором, тайный договор, договор измены и предательства. Если бы нам не удалось задержать короля в Варенне, сегодня этот предатель уже вторгнулся бы во Францию во главе стотысячной иностранной армии! Тридцать пять тысяч австрийцев пришли бы с севера, пятнадцать тысяч немцев – через Эльзас, пятнадцать тысяч итальянцев вторгнулись бы в Дофинэ, двадцать пять тысяч испанцев перевалили бы через Пиренеи и десять тысяч швейцарцев захватили бы Бургундию.

Эти черные вороны, слетевшиеся со всех сторон, чтобы заклевать Францию и революцию, хотят восстановить у нас неограниченную монархию, а тогда – горе беднякам! Прощай, свобода! Прощай, «Права человека и гражданина»!

Тиран Капет хочет теперь помешать вам вступить в Париж. Он не знает, что красные южане не страшатся ни огня, ни железа. Он не понимает, что, полные справедливого гнева, вы не успокоитесь, пока не отомстите за прошлое, пока не опрокинете трон, пока не разобьете на мелкие куски его корону! Тиран хочет направить вас вместо Парижа в Суассон. Но он не знает, ослепленный безумец, что в Суассоне вы, как реликвию, поднимете топор, которым его предшественник на троне подло казнил одного из своих солдат, и этот топор вы бережно пронесете через всю страну, чтобы срубить голову самому тирану, кровопийце и изменнику – Капету!

Вперед же, марсельцы! Вперед, славные патриоты! Вперед, вперед! Свобода или смерть!

И, выпрямившись во весь рост на стременах, он добавил:

– Я поскачу впереди вас доложить защитникам революции и патриоту Барбару, что марсельский батальон ускоренным маршем идет на Париж. Да здравствует нация!

– Да здравствует Барбару! Да здравствует нация! – ответил ему тысячеголосый мощный крик.

Всадник пришпорил коня и во весь опор поскакал по парижской дороге. Через мгновение ночная тьма поглотила его.

Барабаны забили боевую тревогу.

Майор Муассон обнажил саблю и воскликнул:

– Дети мои! Марсельский батальон немедленно выступает в поход. Поклянемся не знать отдыха и покоя до тех пор, пока мы не дойдем до самого порога дворца проклятого короля Капета!

Федераты ответили своему командиру пением «Марсельезы»:

 
Вперед, вперед, сыны отчизны!
Для нас день славы настает!
 

И, не ожидая команды, батальон выступил в поход. Граждане Сольё восторженными криками провожали нас.

– Убирайтесь вон! Прочь отсюда! Мы обойдемся без вашей помощи! Проваливайте, чтоб духу вашего здесь не было! – закричали мы толстому монаху и полицейским.

И мы сами впряглись в пушки и, обливаясь потом, но с песней на устах, потащили телеги быстрее самых резвых коней.

 
К оружью, граждане! Равняйся, батальон!
Марш, марш вперед, чтоб кровью их
Был след наш напоен!
 

Огненная речь патриота вскружила нам голову. Никогда еще мы не шли с таким восторгом, не замечая пройденного пути, не чувствуя усталости.

Когда на мгновение стихало пенье «Марсельезы», слышались возгласы:

– Долой тирана! Мы ворвемся в его дворец!

– В Париж! В Париж! Мы придем туда назло врагам!

И мы шагали еще быстрей, и снова в воздухе звучали слова «Марсельезы»:

 
Вперед, вперед, сыны отчизны!..
 

На рассвете мы с песней прошли по улицам какого-то городка, названия которого я не запомнил. Знаю только, что именно здесь королевские войска должны были преградить нам путь. Однако улицы были совершенно пусты, и никто не вышел нам навстречу.

Мы пели так громко, что, казалось, дрожали самые стены домов:

 
Так трепещите же, тираны,
И вы, предатели страны!
За ваши гибельные планы
Теперь ответить вы должны!
 

Сама́ поднял над головой плакат «Права человека». Но некому было полюбоваться им – улицы опустели. Вдруг Сама́ заметил на пороге церкви причетника, отпиравшего дверь. Он бросился к нему, заставил растерявшегося старика поцеловать плакат, ворвался в церковь, приложил «Права человека» по очереди к губам всех каменных и деревянных святых и только после этого подвига, запыхавшись, возвратился на свое место в рядах.

Когда солнце рассеяло туман и стало припекать нам головы, мы на несколько минут остановились на берегу ручейка и наспех закусили хлебом с чесноком. Затем мы снова стали в ряды и пошли вперед с такой быстротой, словно удирали от погони.

Перед заходом солнца мы подошли к городку Санс. Но мы не остановились здесь ни на миг: на ходу утолив голод неизменным хлебом с чесноком, мы прошагали по узким и кривым уличкам.

Этот форсированный марш без отдыха и остановки длился семь дней и семь ночей; многие из федератов уже еле плелись; они с трудом переставляли окровавленные, распухшие ноги. Люди умирали от усталости, но не хотели сдаться и не выходили из рядов. Чтобы задержать стоны и крики боли, они, не переставая, пели «Марсельезу».

Настал момент, когда истощились последние запасы хлеба и чеснока. У всех были пустые сумки. В тот день мы проходили через Мелен. Жители этого маленького городка оказались приверженцами аристократов. Неудивительно поэтому, что городские власти сначала отказали нам в пище. Но, напуганные нашим решительным видом, они в конце концов согласились выдать по два хлеба на человека.

В ожидании пищи мы три часа простояли у ворот города, а когда рацион был доставлен, несмотря на страшную усталость, мы сплясали такую фарандолу, какой еще никогда не видел этот чванный городишко.

Когда хлеб был роздан, майор Муассон сказал:

– Друзья мои! Последний раз вы получаете походный рацион хлеба. Кушайте на здоровье! Через два дня, может быть даже раньше, вы узнаете вкус парижского хлеба… и скажете тирану, как он вам понравился!

Весь следующий день мы шли лесом. Глядя на высокие дубы и буки, я воображал себя в горах Венту. Лес был такой тенистый, а трава такая свежая и мягкая, что мы решили сделать здесь короткий привал. Люди уселись на пни и коряги или растянулись прямо на земле. Вдруг мы услышали какой-то странный шум – не то рокот, не то стрекотание. Мы удивленно переглянулись. Никто не понимал, откуда доносится этот шум.

– Где-то поблизости пролетает саранча, – сказал долговязый Сама́.

И все стали оглядываться, ища саранчу.

– Нет, это землетрясение, – возразил Марган.

– Пустое! Землетрясение не может продолжаться так долго. Да и земля не трясется.

– А все-таки шум исходит из самой земли, – настаивал Марган.

– Нет, нет, – возразил один федерат, – мне кажется, я слышу человеческие голоса и орудийную пальбу в отдалении.

– А я думаю, – сказал другой, – что это шум падающей с высоты воды; вот так же шумит Воклюзский водопад у меня на родине.

– Если бы мы не ушли так далеко от Марселя, – сказал третий, – я бы присягнул, что это морской прибой. Точно так шумит море, разбиваясь о рифы вблизи Нотр-Дам-де-ла-Гард. – Лишь бы это не была армия аристократов, вышедшая нам навстречу, чтобы преградить дорогу в Париж! – хмуря брови, сказал капонир Пелу.

Майор Муассон, улыбаясь, слушал этот разговор.

– Ну, полно, полно, – сказал он, наконец, – если бы я не знал, что вы марсельцы, я подумал бы, что вы деревенские простаки из Марш! Шум, который так вас занимает, это не шум саранчи, не шум землетрясения, не шум водопада, не шум морского прибоя, не шум вражеской армии. Дорогие товарищи, хотите вы знать, что это за шум? Это шум большого города, шум Парижа, который мы сейчас увидим. Этот шум складывается из тысяч и тысяч городских шумов – звуков молотов, ударяющих по наковальням, голосов толпы, выкриков уличных торговцев, стука колес экипажей по булыжной мостовой, смеха, рыданий, возгласов восторга и гнева сотен тысяч жителей столицы Франции. В этом шуме слились и звонкий голос Свободы, и искренний голос Равенства, и нежный голос Братства. Увы, к этому хору примешиваются хриплые и лживые голоса лжи, эгоизма – голоса деспотической и гнусной тирании! Знайте, друзья мои, этот шум Парижа, смесь плача и смеха, песни и рыданий, слышен за пять лье от города, откуда бы вы к нему ни подходили – с севера, юга, запада или востока!

Майор еще не успел закончить своей речи, как весь батальон уже был на ногах. Куда девалась усталость! Люди проверяли ружья, собирали сложенные на землю ранцы, смеялись, пели, кричали…

– Мы всего в пяти лье от Парижа!

– Да здравствует революция!

– Да здравствует Марсель!

– Да здравствует Тулон и Авиньон!

Федераты срывали ветви с дубов и украшали ими пушки, дула ружей, шапки. Потом весь батальон с огромным подъемом запел «Марсельезу».

Барабанщикам не пришлось бить сбор: все и без того стали на свои места раньше, чем командир отдал приказ о выступлении. И вот батальон снова тронулся в путь среди пения и радостных возгласов:

– Париж! Париж! Мы в Париже.

Общее возбуждение улеглось только после того, как мы вышли из тенистого леса.

Когда мы очутились на дороге, майор Муассон острием сабли указал нам на серую волнистую линию, видневшуюся вдали. Приглядевшись, мы увидели на горизонте силуэты башен, колоколен, островерхие крыши высоких зданий, окутанные легкой дымкой тумана.

– Это Париж! – сказал майор.

Весь батальон замер на месте. Люди молчали, не сводя глаз с огромного города. Какой-то клубок подкатывался к горлу, мешая запеть «Марсельезу». Некоторые украдкой смахивали слезу со щеки.

Но майор дал знак барабанщикам, и грохот барабанного боя внезапно вернул нам голоса; весь батальон, словно по команде, запел:

 
Вперед, вперед, сыны отчизны,
Для нас день славы настает!
 

Сосредоточенные, полные грозной решимости, мы снова тронулись в путь. Батальон не шел теперь, а бежал.

Перед заходом солнца мы подошли к какому-то селению на берегу реки, названия его я не помню. Вдруг, откуда ни возьмись, навстречу нам высыпала толпа. Размахивая руками и подкидывая вверх шапки, люди кричали:

– Да здравствуют марсельцы! Да здравствуют патриоты!

Майор, капитан, Сама́, Пелу, Марган, а за ними и все федераты, расстроив ряды, кинулись в объятия этих людей. Все плакали, обнимались, целовались. Старые федераты рыдали, как дети, обнимая Барбару, Дантона [26]26
  Дантон Жорж-Жак (1759–1794) – в годы, предшествовавшие революции, был известным парижским адвокатом, связанным с буржуазными кругами. В начале революции Дантон пытался возглавить массовое народное движение в борьбе с феодализмом и в 1791–1792 гг. выдвинулся как один из активнейших деятелей Французской революции. Вместе с тем Дантон боялся самостоятельных действий масс, и при последовавшем дальнейшем углублении революции стала все больше проявляться его двойственная роль. Вскоре Дантон сделался выразителем интересов разбогатевших во время революции спекулянтов и дельцов и выступил противником революционного террора. Пятого апреля 1794 г. он был казнен по обвинению в заговоре против революционной диктатуры. Позднее стали известны его связи с королевским двором.


[Закрыть], Сантерра [27]27
  Сантерр Антуан-Жозеф (1752–1809) – по профессии пивовар. Во время революции выдвинулся благодаря своей руководящей роли в ряде народных выступлений. После переворота 10 августа 1792 г. сделался начальником Парижской национальной гвардии. Впоследствии разбогател на спекулятивных сделках и отошел от политической жизни.


[Закрыть]…

Жители селения, все добрые патриоты, тесным кольцом обступили батальон. Женщины и дети целовали нам руки. Барбару, знаменитый депутат от Марселя, великий оратор Барбару, перецеловал нас всех поочередно и сказал:

– Завтра, чуть займется день, мы вступим в Париж и отправимся ко дворцу тирана! Вот Сантерр, командир Национальной гвардии. Он обещал вывести навстречу вам сорок тысяч национальных гвардейцев, готовых вместе с вами кричать: «Свобода или смерть!»