Текст книги "Марсельцы"

Автор книги: Феликс Гра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)

Товарищи запели святую песнь свободы:

 
Вперед, вперед, сыны отчизны!
Для нас день славы настает!
 

Мне тоже хотелось петь, но петь и одновременно держать палец во рту невозможно. Я очень огорчился, но делать было нечего.

Батальон вышел на улицу Сент-Оноре. Здесь прошлой ночью нас обстреливали из каждого окна, бросали нам на голову черепицы с крыш. Но то было накануне. А сейчас все изменилось. Улица была запружена празднично разодетой толпой; мужчины, женщины, дети кричали: «Да здравствуют марсельцы!»

Толстые лавочники обнажали головы, когда мы проходили, и аплодировали нам, в то время как маляры закрашивали на вывесках магазинов эмблему Бурбонов – белые лилии – и вместо лозунгов: «Да здравствует король! К черту нацию!» выводили яркими красками новые лозунги: «Да здравствуют марсельцы! К черту тирана! Да здравствует нация!»

Невдалеке от аркад моста Сен-Жан многолюдная толпа преградила нам путь. Мы остановились, и капитан Гарнье пошел выяснить причину скопления народа.

Оказывается, здесь расположились батальоны Парижской национальной гвардии под начальством Сантерра. Всю ночь и утро они простояли невдалеке от дворца под ружьем. Они ожидали исхода штурма, чтобы помочь нам… или ударить в спину, в зависимости оттого, будем ли мы победителями или потерпим поражение…

Услышав, что трон опрокинут, дворец разгромлен, а король взят в плен народом, национальные гвардейцы поспешили к нам навстречу. Они махали шапками, поднятыми на острие штыков, и кричали: «Да здравствуют марсельцы!» Но мы отлично понимали цену их лести.

– Знаем мы этих парижских буржуа! – говорили мы друг другу. – Теперь, когда мы сбили замки с ворот, они хотят проскользнуть первыми! Теперь они станут заядлыми революционерами! Сантерр, у которого выскакивал гвоздь в сапоге всякий раз, когда нужно было сделать шаг вперед, теперь быстро перекрасится. Вот увидите, завтра на всех углах будет кричать, что это он и его гвардейцы спасли нацию и свергли тирана!..

В казарме нас ждали рационы хлеба и вина. У меня сохранились еще две головки чеснока. Из этих запасов мы с Воклером устроили себе роскошный пир. Славный Марган перевязал мне отстреленный палец куском трута. Выпив несколько глотков вина, я почувствовал себя совсем молодцом.

Доедая последний ломоть хлеба, я уже перенесся мыслями в переулок Гемене, в скромный домик, где жили наши дорогие Лазули, Аделина, Кларе.

Время от времени я искоса поглядывал на Воклера. Когда наши взоры встретились, я понял, что и у него те же мысли в голове. Воклер улыбнулся и сказал:

– Как, Паскале, хватит у тебя сил дойти до дому? Там, верно, с нетерпением ждут нас!

Хватит ли у меня сил? Я допил последний глоток из бутылки, вытер губы, прищелкнул языком и вскочил на ноги, готовый бежать хоть на край света.

Глава четырнадцатая
ДОБРОВОЛЕЦ РЕВОЛЮЦИОННОЙ АРМИИ

Расталкивая возбужденную толпу, Воклер и я добрались до площади Славы. Здесь, как и в других местах Парижа, люди смеялись, пели, махали в воздухе саблями, поднимали на пики красные колпаки. Нам казалось, что в толпе больше всего шумят и кричат: «Да здравствуют марсельцы!» как раз те, кто вчера провожал нас ненавидящими взглядами.

Кое-как мы добрались, наконец, до дома Планшо и постучались в двери.

Жена Планшо, Лазули, Аделина и Кларе встретили нас на пороге.

Воклер заключил в объятия Лазули, я братски поцеловал Аделину, а маленький Кларе поочередно бросался на шею то к отцу, то ко мне.

Одна Жанетон не принимала участия в общей радости. Она стояла в стороне и, подняв передник к лицу, тихонько утирала слезы.

– Что с вами, Жанетон?

– Боюсь, не убили ли моего старика! Все уже пришли, а его нет и нет… Вот видите, я была права, когда не хотела отпускать его!

И она, уже не скрываясь, горько зарыдала.

Мы успокоили старуху и снова отдались радости свидания. Вскоре пришел и Планшо.

– Где ты был, старик? – закричала Жанетон вместо приветствия. – Ты ранен?

– Нет, не ранен, – ответил Планшо, – устал только… После штурма дворца я и один добрый патриот отвели в тюрьму какого-то маркиза… не помню, как его звали… д’Абрен, д’Арен… память стала плохая… Будет пища гильотине!

– О боже! – воскликнула Аделина и упала навзничь, бледная, как смерть.

– Замолчи, Планшо! – сказал Воклер. – Из-за тебя девушка упала в обморок!

Жанетон закрыла лицо передником и снова заплакала.

Планшо, видя впечатление, произведенное его рассказом, смутился:

– Разве, я мог знать, что малютка такая слабенькая? Знал бы – так не говорил бы! Ну, да все обойдется! Пойди, Жанетон, принеси лучше воды девочке, она тотчас же придет в себя.

Мы перенесли Аделину на кровать Лазули, так как все гильотины увезли еще утром.

Тем временем Планшо продолжал бурчать:

– Воображаю, что сделалось бы с вашей девочкой, если бы она увидела толстую мегеру, которая во что бы то ни стало хотела наброситься на маркиза. Мне с трудом удалось отстоять его…

– Это, наверное, Жакарас, – сказал Воклер.

– Да, ее так звали, – ответил Планшо.

– Так, значит, ты отвел в тюрьму маркиза д’Амбрена! А «добрый патриот», которому ты помогал… знаешь, кто он? Это цепная собака аристократов, и зовут его Сюрто! Это убийца и разбойник, он погубил десятки патриотов. Теперь он сделался любовником маркизы д’Амбрен и предал ее мужа, чтобы завладеть его состоянием. А ты, честный столяр Планшо, стал сообщником врага народа и убийцы, который еще сегодня утром стрелял из окна дворца в марсельцев!

– Воклер, уверен ли ты, что не ошибаешься?

– Так же уверен, как в том, что у меня пять пальцев на руке! Не дальше как сегодня утром Паскале чуть не погиб от его руки! Но я не стану дольше скрывать от тебя правду: знай, Планшо, Аделина – родная дочь маркиза д’Амбрена! Лазули спасла ее от Жакарас, которая привезла бедную девочку в Париж, чтобы передать в руки убийцы Сюрто. Теперь ты все знаешь, Планшо. Неужели ты способен предать славную, кроткую Аделину, которая никому и никогда не причинила вреда?

Планшо растерянно глядел на Воклера.

– Воклер, – сказал он, – я никогда не прощу себе, что стал невольным сообщником этого убийцы! Клянусь тебе, что я перерою весь Париж и не успокоюсь, пока не разыщу и не предам революционному трибуналу и негодяя Сюрто, и его сообщницу Жакарас, и преступную мать нашей бедной девочки! Клянусь, я сделаю это!

С этой минуты у нас троих была только одна мысль, только одна забота – разыскать и добиться ареста Сюрто, Жакарас и маркизы д’Амбрен.

Не стоит рассказывать подробности розысков, которые мы производили по всему Парижу.

Все трое мы выходили из дому задолго до рассвета. Мы поделили город на кварталы, и каждый на своем участке обходил дом за домом, выспрашивая, выпытывая, подслушивая все, что могло помочь нам обнаружить притон ненавистных убийц.

Домой мы возвращались только поздней ночью. Как мы ни были измучены и утомлены, мы находили еще в себе силы, чтобы утешать всякими неуклюжими выдумками бедную Аделину. Несчастная девушка ничего не знала еще о смерти своего брата Роберта, не подозревала и о предательстве своей матери, – она скорбела только об отце. Мы, разумеется, не открывали ей глаза на настоящее положение вещей.

Эти неустанные поиски длились уже много дней и недель, а мы все еще не узнали ничего такого, что помогло бы нам напасть на след Сюрто.

Между тем приближался день ухода марсельского батальона. Законодательное собрание постановило уплатить федератам жалованье за время пребывания в Париже, и тотчас по получении денег батальон должен был в полном составе выступить в обратный путь, на юг.

Нельзя было дольше скрывать от Аделины постигшее ее несчастье. Мы украдкой посовещались в мастерской Планшо и решили, что завтра, когда мы пойдем за жалованьем, Лазули и Жанетон расскажут всю правду бедной девушке. Лазули и Воклер хотели удочерить Аделину и увезти ее с собой в Авиньон.

Я встал на заре и поспешил уйти из дому, чтобы не слышать горестного крика Аделины, не видеть ее слез, – у меня сердце обливалось кровью при мысли о страданиях бедняжки…

У порога казармы кордельеров я встретил Маргана, Пелу и еще нескольких товарищей, которые, завидев меня, многозначительно похлопали себя по боку: у всех в карманах бренчало только что полученное жалованье.

– Иди, мой мальчик, – сказал Марган, – получай свое жалованье, а потом пойдем с нами; сегодня мы покутим. Глупо было бы уйти из Парижа, не погуляв как следует!

Я поспешил получить свои семь серебряных экю. Никогда еще мне не случалось держать в руках такой огромной суммы. Деньги жгли мне руки, и я не знал, что с ними делать.

Марган взял меня под руку и сказал:

– А теперь идем, товарищи!

И мы вшестером высыпали на улицу, держась за руки и занимая чуть ли не всю ее ширину.

В первом же кабачке, где на вывеске красовался красный колпак, мы остановились и выпили по чарочке виноградной водки, потом по другой и затем снова тронулись в путь, распевая во все горло провансальские песни.

Встречные парижане прижимались к стенам, чтобы пропустить нас, – они привыкли уважать марсельцев после 10 августа, после штурма королевского дворца.

Мы сами не знали, куда идем, – так приятно было бродить дружной компанией.

Вот другой кабачок. Не сговариваясь, мы зашли туда все вместе. Снова выпили за стойкой по стакану, другому, третьему, и, сдвинув шапки набекрень, вышли на улицу и продолжали свой обход.

Я только временами вспоминал об Аделине, и в такие мгновения сердце мое сжималось от боли…

Вот еще один кабачок. На его вывеске написано:

АВИНЬОНСКАЯ ГАЛЕРА

– Зайдем сюда! – предложил Марган. – Здесь подают чудесное кросское вино, черные маслины и жареную в прованском масле треску.

Мы не заставили дважды просить себя и ввалились в кабачок всей компанией, как пчелы в улей. Хозяйка, рослая красивая южанка, радушно встретила нас. Она проворно накрыла стол и в ожидании, пока поджарится рыба, угостила нас белым хлебом, маслинами и густым темно-красным вином.

Вся поданная на стол снедь и вино были уничтожены в одно мгновенье, и мы весело потребовали новые порции. Из темной кухни, расположенной в противоположном конце зала, к нам доносился аппетитный запах жареной рыбы и прованского масла. Этот запах дразнил аппетит. Наконец, хозяйка, разрумянившаяся от жара плиты, подала нам толстые ломти трески с золотистой хрустящей коркой. Политая уксусом, эта рыба вкуснее всего на свете.

– Кажется, треска немножко пересолена, – заметил Пелу.

– Не беда! – ответил Марган. – Пересол возбуждает жажду – будем лучше пить!

И мы пили кружку за кружкой красное кросское вино, кларет, бургундское, водку, настойки, ликер. До поздней ночи мы сидели в этом кабачке.

В конце концов у меня стала кружиться голова. Какие-то огоньки плясали у меня перед глазами, я потерял всякое представление о месте, где нахожусь. Мне казалось, что я в Авиньоне; я принимал Пелу за Воклера, болтал, болтал без умолку…

Не помню, как мы снова очутились на улице. Я был мертвецки пьян, – шатаясь, – я плелся за товарищами, не соображая, куда иду.

Однако, свежий воздух несколько отрезвил нас.

Марган сказал:

– Пора возвращаться в казарму.

– Действительно, давно пора, – заметил Пелу. – Но это не так просто. В какую сторону идти? Направо? Налево?

Каждый настаивал на своем.

– Пойдем в ту сторону!

– Нет, в эту!

– Вот видите этот фонарь? – сказал Марган. – Я узнаю его: вчера вечером на нем висел какой-то аристократ. Послушайтесь меня, друзья, пойдем прямо вперед: мы выйдем к реке…

Мы послушались совета Маргана и действительно скоро пришли к берегу реки. С песнями и смехом мы зашагали по набережной.

Но через несколько минут мы снова заблудились в кривых и темных переулках ночного Парижа; река куда-то исчезла…

– Не беда! – сказал Пелу. – Я сейчас найду дорогу; видите, там мерцает огонек, – по-моему, это фонарь у ворот нашей казармы.

Мы побрели на огонек, и, подойдя ближе, услышали адский шум, крики, брань.

– Ясное дело, это наша казарма, – заявил Пелу. – Получив жалованье, все перепились и теперь галдят!

Однако, вблизи оказалось, что дом нисколько не походил на нашу казарму.

Один Пелу продолжал настаивать на своем:

– Войдемте внутрь. Платить за вход не нужно, дверь открыта, посмотрим, что там происходит.

Мы беспрепятственно проникли в просторный вестибюль с высокими сводами. Здесь теснилось множество санкюлотов, вооруженных саблями, пиками, железными прутьями и палками.

Все они стремились протиснуться в глубину вестибюля, к ступенькам широкой парадной лестницы. Взобравшись на подоконник, я увидел, что там за маленьким столиком сидят три санкюлота в красных колпаках. У них суровые лица, они молчаливы и скупы на движения. Столик освещен единственной свечкой, воткнутой в горлышко пустой бутылки. Свечка дает больше копоти, чем света. Вокруг столика, сдерживая напор возбужденной толпы, стоит караул из санкюлотов.

Мы попали на заседание революционного суда [38]38
  В сентябре 1792 г. был утвержден чрезвычайный суд для разбора дел о контрреволюционерах. Этот суд был предшественником созданного декретом Конвента 10 марта 1793 г. Революционного трибунала. Чрезвычайная опасность, грозившая революционной Франции со стороны внешней и внутренней контрреволюции, требовала быстрой и беспощадной расправы с врагами революции. Однако описанная в книге Гра форма вынесения смертных приговоров крайне упрощена и не соответствует действительности.


[Закрыть].

По лестнице спускался под охраной санкюлотов рослый полный священник в нарядной шелковой рясе. Санкюлоты подвели его к судейскому столу.

В толпе воцарилась тишина.

– Он отказался присягнуть нации, – заявил один из санкюлотов.

Священник молчал.

– Нет пощады врагу народа, – сказали судьи. – На гильотину его!

И среди расступившейся толпы двое санкюлотов повели бледного, дрожащего священника к выходу.

Это зрелище отрезвило меня. Я отпустил руку Маргана и протиснулся в первые ряды, чтобы лучше видеть все происходящее. Чем ближе я подвигался к судейскому столу, тем гуще становилась толпа. Теперь меня со всех сторон окружали взрослые мужчины и женщины; все они были выше меня, и я ничего не видел, даже когда поднимался на цыпочки. Я попробовал присесть на корточки и глядеть в просвет между согнутым локтем высокого национального гвардейца, который стоял в первом ряду, опираясь на тяжелую железную палку.

– Привести следующего подсудимого! – приказал судья.

По лестнице свели вниз молодую женщину. Она упиралась, цеплялась руками за перила, обнимала колени своих конвоиров и молила их: «Пощадите! Пощадите!»

Но судьи за маленьким столиком, освещенным оплывшей свечкой, были суровы и непреклонны.

– Смерть аристократке, врагу нации! – провозгласили они, и два санкюлота поволокли к выходу рыдающую женщину.

Рослый национальный гвардеец, стоявший впереди меня, не пошевельнулся при этой сцене. Неподвижный, как статуя, он стоял и глядел, как спускались по лестнице один за другим арестованные попы и аристократы, ненадолго задерживались перед судейским столом и выслушивали свой смертный приговор.

Вдруг он шагнул вперед. Я услышал мужской голос, показавшийся мне знакомым:

– А, это ты, друг мой! Спаси меня! Заступись за меня!

Но великан вместо ответа взмахнул железной палкой и со страшной силой опустил ее на голову арестованного мужчины.

Тут я узнал и мужчину и его палача: национальный гвардеец – это был Сюрто, и он только что убил своего бывшего хозяина, маркиза д’Амбрена…

Я бросился к судейскому столу и, указывая на Сюрто, крикнул:

– Этот человек – враг народа и предатель! Арестуйте его!

Но Сюрто закричал громче меня:

– Патриоты, вы знаете меня! Вы видели меня всегда в первых рядах… Мальчишка лжет! Он сам слуга аристократов и враг народа. Смерть ему!.. Смерть ему!..

И толпа, поверив Сюрто, двинулась ко мне, негодующая и грозная. Десятки рук протянулись ко мне… Сейчас меня схватят и растерзают.

Но один из судей встал из-за стола и положил мне руку на голову. Тотчас же толпа отхлынула назад.

Мой спаситель спросил, кто я такой, как я попал на суд, почему я обвинил патриота Сюрто – не в отместку ли за то, что он только что убил врага народа?

Я ответил:

– Я красный южанин, федерат, участник похода марсельского батальона…

– Он лжет! – закричал пронзительный женский голос. Мне показалось, что это голос Жакарас. – Он лжет! Это прислужник аристократов. Я видела его во дворце, он стрелял в народ!

– Смерть ему! – заревела толпа. – Смерть врагу народа!

Судья поднял руку, и все снова умолкли. Нахмурив брови, он спросил меня:

– Чем ты можешь доказать, что ты сказал правду?

Я повернулся лицом к толпе, позвал Маргана, Пелу, умоляя их удостоверить, что я действительно патриот Паскале.

Но мои друзья не откликались: потеряв меня в толпе, они ушли. Я был один среди разъяренных людей, грозно требовавших моей смерти. Как только судья снимет руку с моей головы, меня растерзают…

Но тут из кучки подсудимых, ожидавших своей очереди предстать перед революционным судом, послышался слабый голос:

– Этот мальчик действительно федерат из марсельного батальона. Мне осталось жить только несколько часов, а перед смертью не лгут!.. Этот мальчик помог арестовать меня на мосту Сен-Жан – мне ли не узнать его?!

Теперь и я узнал старого пастуха с берегов Изера, епископа Мендского.

Трое судей допросили епископа и меня и затем единогласно заявили:

– Мальчик сказал правду! Он действительно добрый патриот, федерат из батальона марсельцев. Ты свободен, гражданин!

– Да здравствуют марсельские федераты! – закричала толпа.

И те же руки, которые только что готовы были растерзать меня на части, теперь обнимали, ласкали меня и с триумфом понесли к выходу…

Я искал глазами Сюрто и Жакарас. Но злодеи успели скрыться, воспользовавшись тем, что внимание толпы было отвлечено мною.

Вот я снова на улице, один…

События этого последнего часа – гибель старого маркиза, нож гильотины, нависший над моей головой, – так потрясли меня, что от опьянения не оставалось и следа.

Я машинально засунул руку в карман и тотчас же в ужасе выдернул ее: карман был пуст, – от семи экю жалованья, полученного в марсельском батальоне, от трех подаренных господином Рандуле экю не осталось ничего… Куда делись деньги? Очевидно, я пропил их. А ведь эти деньги не принадлежали мне: я должен был отдать их Воклеру, который приютил меня: кормил и поил в течение шести месяцев.

Щеки у меня горели от стыда. Как я мог сделать это? Как теперь смотреть в глаза Воклеру, Лазули, Аделине? Подадут ли они мне руку или отвернутся от меня, как от бесчестного человека.

– Нет, нет, все что угодно, но только не этот позор! Как жаль, что епископ Мендский вступился за меня и помешал Сюрто убить меня!.. Тогда все было бы кончено!

Я шагал по улицам, не замечая, куда иду, сворачивал в какие-то переулки, равнодушный ко всему, кроме своего отчаяния. Напрасно я силился удержать слезы – они потоком катились по щекам.

Мне кажется, я страдал сильней, чем в ту ночь, когда обнаружил, что наша хижина в Гарди опустела и отец с матерью исчезли…

Вдруг я услышал за рекой рокот барабанов, бьющих тревогу.

Я остановился и огляделся. Случай привел меня к Новому мосту. На противоположном берегу реки виднелась громада королевского дворца. Казалось, звуки барабанов доносились с дворцовой площади.

Рран! рран! рран! – стучали барабаны, как в ту ночь, когда мы шли на штурм дворца.

Что это? Марсельский батальон выступает в обратный поход? Нет.

Тиран пытается вновь завладеть дворцом? Может быть.

Я побежал к дворцовой площади. Здесь на невысоком помосте стояли трое патриотов. В руках у одного развевалось трехцветное знамя нации – синее, белое, красное. Другой высоко поднимал над головой плакат:

«Отечество в опасности!»

Перед третьим на столике лежала тетрадь и чернильница: он записывал имена добровольцев, желающих поступить в армию революции.

Юноши и подростки не старше меня, полные сил мужчины и седоусые старики, ремесленники, рабочие и крестьяне подходили к помосту и вписывали свои имена в тетрадь.

Те, кто уже записался, с возгласами: «Да здравствует нация!» отходили в сторону и становились в ряды по указаниям бригадиров.

Как только набиралась рота добровольцев, бригадир раздавал ружья, порох, пули, и рота выступала в поход, на фронт, к границам родины, которой угрожали армии иностранцев.

«Отечество в опасности!» – подумал я, и сердце бешено заколотилось в моей груди. Расталкивая толпу, я бросился к помосту и закричал:

– Запишите и меня! Да здравствует нация!

Патриот, составляющий список, занес мое имя в свою тетрадь. Я хотел уже сойти с помоста, чтобы стать в строй, но он задержал меня:

– Гражданин! Получи свое жалованье за месяц, как все другие! Здесь три экю!

Затем, пристально поглядев на меня, он добавил:

– Мне кажется, я знаю тебя. Ты живешь в переулке Гемене у доброго патриота Планшо, моего соседа?

– Да, я живу у Планшо, – ответил я.

Неожиданное упоминание имени Планшо взволновало меня, – внезапно передо мной возникли дорогие образы Аделины, Воклера, Лазули, и сразу стыд и отчаяние овладели мной с прежней силой и слезы навернулись на глаза.

Но я постарался справиться со своим волнением. Не пристало плакать добровольцу революционной армии! Подавив дрожь в голосе, я сказал патриоту:

– Так как ты наш сосед, гражданин, я поручаю тебе передать прощальный привет всем моим домашним и вручить Воклеру эти три экю. Скажи, что Паскале посылает ему деньги в благодарность за все, что Воклер и Лазули для него сделали, что Паскале теперь доброволец революционной армии, что опасность, угрожающая отечеству, заставляет его немедленно выступить на фронт, чтобы защищать революцию…

Опуская три экю в карман патриота, я почувствовал, что с совести моей свалился весь груз стыда и отчаяния.

Рран! рран! рран! – барабан забил поход, и наш отряд тронулся в путь, к северной границе Франции, навстречу иностранным захватчикам.

Ровно два года спустя, 16 фрюктидора II года республики [39]39
  В 1793 г. в ознаменование провозглашения Французской республики во Франции было упразднено христианское летоисчисление и установлен новый, революционный календарь. Первым днем этой новой эры считался первый день Республики – 22 сентября 1792 г. Месяцы нового календаря получили свое название в соответствии с особенностями времен года. Фрюктидор – месяц плодов (с 18 августа по 16 сентября). Следовательно, Паскале вернулся в Париж 3 сентября 1794 г.


[Закрыть], я вернулся в Париж вместе со своим отрядом.

Мы сражались на берегах Рейна и в болотах Голландии, пока последний враг не покинул земель республики. Теперь, накануне переброски отряда в итальянскую армию, нам дали несколько дней отпуска и отдыха в Париже.

Но в этот день, 16 фрюктидора, я был назначен в наряд при гильотине, рубившей голову врагам республики.

Держа ружье на-караул, я стоял на эшафоте, возле самой «национальной бритвы». Взгляд мой блуждал по толпе зевак, тесным кольцом обступивших подножие эшафота. Телеги одна за другой подвозили на площадь все новые и новые партии приговоренных к смертной казни врагов народа – аристократов. Некоторые держали себя мужественно, были спокойны и даже веселы, словно их привезли на праздник. Другие были бледны – ни кровинки в лице; они шли, шатаясь, уже сейчас более мертвые, чем живые.

Я обратил внимание на телегу, в которой сидели трое приговоренных: один мужчина и две женщины. Когда эта телега подъехала к эшафоту, мужчина, поглядев на меня, вдруг отвернулся и низко опустил голову. Я пристально посмотрел на него, и внезапно вся кровь бросилась мне в голову: это был Сюрто! А женщины – маркиза д’Амбрен и Жакарас…

Вот приговоренные поднялись по лестнице… Трус Сюрто отступил назад, чтобы не проходить первым. Маркиза дрожала и читала молитвы. Жакарас хриплым голосом изрыгала проклятия. Но палачу некогда. Он схватил Сюрто и швырнул его под нож гильотины.

Я хотел напомнить Сюрто о всех его преступлениях, сказать ему, что он заслужил свою кару, но не мог выговорить ни слова. У меня только-только хватило сил указать пальцем на нависший над ним нож.

Все трое – Сюрто, маркиза и Жакарас – одновременно подняли глаза, и вдруг все вместе испустили крик ужаса. Да и сам я, содрогаясь, отступил…

Не вид ножа произвел такое впечатление. На перекладине гильотины черной краской было написано:

«АДЕЛИНА».

Трижды нож скользнул по желобкам вертикальных балок. Три головы с глухим стуком одна за другой упали в корзину…

Скоро меня сменили с караула.

Через несколько дней наш отряд уже присоединился к итальянской армии, которой командовал генерал Бонапарт, будущий император Наполеон I.