Текст книги "M&D"

Автор книги: Федор Московцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 52 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

Три свечи горели в огромном медном канделябре. Мягкий свет играл на многочисленных зеркалах и на палисандровом карнизе. Отблески трепетали по всей комнате, на простынях и разбросанной одежде, мягко замирая в складках занавесок. Имоджин отодвинула ширму, раскрыв импровизированный альков. К тем зеркалам, что были в комнате, прибавилось большое прямоугольное зеркало, вделанное в стену над кроватью. И во всех этих отражающих поверхностях отражались два тела. В этой фантастической множественности было что-то апокалиптическое, и она сказала:

– Можно подумать, что это групповая любовь.

Он начинал терять себя в этом богатстве физических ощущений, а в неизменном притягательности её тела было нечто почти беспощадное. Слова, которые она произносила сквозь жадно стиснутые зубы, были ему непонятны (она говорила по-венгерски), и в этом горячем воздухе им словно не было места. Для него они звучали бесполезным напоминанием о том, чего больше не существовало. Он находился в её волшебном мире, в котором она властвовала несокрушимыми женскими чарами. Обрывки мыслей проносились в его голове. Он был всецело захвачен физической страстью, такой сплошной, что она почти не оставляла места ни для чего другого. Андрей пристально посмотрел на лицо Имоджин, исступленное и одухотворенное, на полуоткрытые её губы, чем-то напоминавшие волнистые линии рта каменной богини, виденной им однажды в городском музее Лучеры. В зеркалах по-прежнему двигались многочисленные руки, плечи, бедра и ноги, и он начал задыхаться от этого впечатления множественности.

– Sweetheart, – сказала она дрожащим голосом, и ему показалось, что этим звукам трудно пробиться через густую чувственную муть, – у меня есть моральные устои, которые не позволяют мне предаваться любви втроём.

– ?!

– О ком ты думал только что?

Она лежала теперь рядом с ним, усталая и точно измятая длительным напряжением. Но постепенно её голос становился глубже и звучнее. Она сказала, глядя на него с острым любопытством:

– …как будто ты был со мной, а думал о другой. Я всё ещё вижу твой отсутствующий взгляд. Я говорила, что люблю тебя, а ты на меня смотрел, и видел другую. Расскажи мне, не мучай меня.

Он уже достаточно пришёл в себя и принялся уверять её в том, что виноваты зеркала.

– Это же просто смешно – о ком я могу ещё думать, кроме как о тебе?!

– Самой смешно, – эхом отозвалась она. – Наверное, стоило приехать сюда, в этот город, в эту комнату зеркал и масок, чтобы все почувствовать и вмиг понять.

Он промолчал. Она лежала обнаженная – рядом с ним, над ним, и вокруг – отражаясь в неподвижном блеске зеркал. И ему показалось, как было тогда, в кошмарном 97-м, – что из страшной, стеклянной глубины на него смотрят пристальные и остановившиеся глаза, в которых он с холодным отчаянием узнает Катин взгляд. Чтобы не видеть его, он закрыл глаза, и перед ним появилась мягкая мгла, та самая, в которую он тогда окунулся, перед тем, как уйти в другой мир, в котором он нашел себя в беззвучной пропасти. Он снова погрузился в безмолвие, которого не ощущал после того случая, пустое и мертвое настолько, что там глохли отзвуки даже минувшего несчастья, потому что там больше ничего не имело значения. Еще какой-то свет, слабея, мерцал перед ним, где-то далеко умирали последние смутные звуки, доходившие до него. И рядом с ним, в этом безмолвном пространстве, лежало обнаженное женское тело.

* * *

Джованни постарался. Завтрак отличался от тех огрызков, что подавали в гостиницах 3* и даже от завтраков в Starhotel. Многочисленные чикетти – небольшие закуски: миниатюрные бутерброды со свежей ветчиной и колбасой, кусочками сыра, сильно обжаренными фрикадельками, крошечными артишоками с чесноком и оливковым маслом, маленькими жареными сеппье (каракатицами), и т. д. – настоящее лакомство. Из напитков – соки на выбор, чай и кофе из кофе-машины.

Имоджин была уязвлена до глубины души – во-первых, бесчувственностью своего друга, в которой он невольно признался; а во-вторых тем, что в момент близости он представлял другую. Это подтвердил тон, которым он потом оправдывался и отшучивался.

Однако, эгоизм пустил в ней такие глубокие корни, что даже в обстоятельствах, когда фактически любили не её, а какую-то другую девушку, Имоджин ухитрилась получить довольно качественный оргазм.

Да, всё было бы прекрасно, если бы не глупый женский инстинкт, вечно путающий секс и человеческие отношения. Немного поразмыслив, она решила хотя бы до конца поездки побороться со своим любопытством и не выпытывать у Андрея, что же это была за девушка, которую он исступлённо насиловал минувшей ночью.

Глава 37

Каждое утро они выходили из древнего одноэтажного дома с остроконечным готическим порталом на Большом Канале, и город, мерцающий своими отражениями в воде, похожий на мираж из сложных готических линий, открывался им. А вечер пробуждал некую рассеянную мечту, среди огней и движения на Пьяцце она приходила внезапно и уносила далеко, так далеко, что говор и смех праздной толпы звучал в ушах, как слабый шум отдаленного моря. Эта мечта напоминала старый забытый сон, в котором был покой, какого не бывает в жизни. Умиротворенность, созвучная неподвижности мелких вод, безлюдью, тишине заброшенных зданий; или уединению Мурано, окруженного лагуной. Маленький остров разделен надвое широким, извивающимся в виде петли каналом. Это почти река, только река, которая течет ниоткуда и никуда. На плоских берегах стоят пережившие своё время, часто необитаемые дома; встречается скудная растительность, напоминающая о прежних садах. Умирание или как бы тонкое таяние жизни здесь разлито во всём. Лица работниц на стеклянных фабриках бледны, как воск, и кажутся еще бледнее от черных платков. Это тени, так же, как гондола, без шума и усилий скользящая в летейских водах венецианских каналов. И это был подлинный лик потерянного города.

Они прошли Венецию вдоль и поперёк, и даже стали понимать неожиданную логику лабиринтов переулков и мелких каналов; откатали все маршруты вапоретто (водных трамваев), побывали во всех открытых для посетителей музеях и соборах. В часы, проведенные у старых картин, украшающих венецианские церкви, или в скользящей гондоле, или в блужданиях по немым переулкам, или даже среди приливов и отливов говорливой толпы на площади Марка, Андрей неизменно угадывал что-то знакомое. «Где-то я уже это видел и слышал», – думал он, любуясь с воды палаццо Ca d’Oro, или рассматривая памятники дожам в церкви Santi Giovanni e Paolo.

Дело было не в конкретных предметах, картинах или зданиях. Дух города был передан Катей в её рассказе о вымышленном Сан-Бенедетто. И хотя описанный ею город находился на материке, такое было ощущение, что рассказ писался здесь, в Венеции. Особенности самоуправления, цеховые союзы, гильдии (в Венеции они назывались Scuola, «скуолы»), нравы – во всём полное или почти полное соответствие. Легко поверить, что в этом городе торговец мог убить конкурента и свалить вину на чужестранца, которого местный суд «отправил в вечность». В Катином рассказе Венеция сквозила повсюду. И в каждой венецианке угадывалась героиня рассказа, блаженная Екатерина, которая привела молодого человека к палачам и во время казни прозрела небесные кущи. Она была одурманена таинством крови настолько, что не пожелала расстаться с головой казненного. «…палач опустил меч, и отрубленная голова упала на руки девы. И вдруг Екатерине почудилось, будто вся кровь казнённого разлилась по ней, наполнив всё её тело тёплым, точно парное молоко, потоком; ноздри её затрепетали от чудесного благоухания; перед подёрнутыми слезами взором замелькали тени ангелов. В изумлении и восторге она мягко погрузилась в бездонную глубину неземных утех».

За красотой города стояло величие и власть. Более тысячелетия Венеция внушала не только восхищение, но и страх, это независимое государство господствовало в политической жизни и в торговле по всему восточному Средиземноморью. Как торговцы и рыбаки умудрились достичь апофеоза могущества, а затем всё потерять – даже интереснее, чем то, что они построили город посреди моря.

Для украшения своих дворцов венецианцы свозили ценности со всего света – похищенные в Египте мощи евангелиста Марка, вывезенное из Сирии порфировое изваяние «Тетрархи»; бронзовые кони, когда-то возвышавшиеся над ипподромом в Константинополе и ставшие гордостью Венеции с 1204 года, и так далее до бесконечности. В те времена не было международных трибуналов и службы судебных приставов, люди жили поспокойнее. Жили по принципу «всё, что вижу, то моё».

Венецианское государство уверовало в свою безопасность настолько, что правители здесь проживали не в укрепленных замках, как во Флоренции и других городах, а в элегантном, лёгком и воздушном палаццо, каким является Дворец Дожей. Чтобы подчеркнуть своё величие, устраивались бесчисленные праздники (даже по поводу поражения в войне!), регаты, торжественные выезды на золочёных барках и гондолах, карнавалы. Многие из этих фестивалей и торжеств отмечаются до сих пор – Ла Сенса, или день Вознесения, символическое «обручение с морем», когда дож во главе процессии лодок направляется к Сан-Николо, чтобы бросить золотое кольцо в воду со словами: «Мы обручаемся с с тобой, о Море, в знак истинной и вечной власти»; праздник Реденторе в третье воскресенье июля, когда от Дзаттере до Джудекки сооружается понтонный мост, по которому все идут в церковь Реденторе; венецианский карнавал, продолжающийся десять дней, предшествующих великому посту, обычно в феврале; и многие-многие другие.

Стремясь добиться могущества во всём, Венеция сопротивлялась попыткам папского престола направлять политику республики, отношения с Ватиканом всегда были напряженными. Не раз весь город оказывался отлученным от церкви, но эти эдикты игнорировались как священниками, так и населением. Набожность оттеснялась на второй план соображениями выгоды.

О нравах говорит тот факт, что жизнь в венецианских женских монастырях мало чем отличалась от светской. Монахини пользовались косметикой, завивали волосы, устраивали вечеринки и маскарады, их абсолютно свободно посещали мужчины. Общеизвестен случай с бенедиктинскими монахинями в Сан-Дзаккарии. В 1514 г, когда священник, посланный патриархом, пришёл закрыть гостиную, где они развлекались в мужской компании, они прогнали его камнями.

Когда Наполеон захватил Венецию, он закрыл монастыри и многие снёс, вместе с их церквями. В настоящее время в городе всё ещё есть несколько женских и мужских монастырей, но их становится всё меньше.

Венеция – родина знаменитого авантюриста и ловеласа Джакомо Казановы, чьё имя стало нарицательным. Венецианец Андреа Гритти, его предшественник, менее знаменит, но в своих похождениях ничем не уступал своему прославленному земляку. И если в Турции у него было несколько официальных жен, то на своей пуританской родине рассерженные горожане подвергли его гонениям, используя для этого самые немыслимые предлоги. Так же, как Казанову, его заключили в тюрьму по обвинению в шпионаже. Только Казанова спасся побегом, а Гритти освободили благодаря ходатайству знатных турчанок. Впоследствии он стал дожем, руководил самыми запутанными дипломатическими интригами, и с великолепием монарха председательствовал на самых роскошных торжествах Венеции. Обладая огромным личным обаянием, Андреа Гритти и в восемьдесят лет находил себе очаровательных женщин, включая монахинь, некоторые из них стали матерями его детей. В настоящее время готический дворец Гритти превращен в фешенебельную гостиницу, которая так и называется – «Гритти Палас».

Первые поселения в лагуне появились примерно в 400–450 гг, а сейчас, спустя 1500 лет, любой приезжий может арендовать под свои нужды церковь, музей, поселиться в палаццо или в монастыре, бывшие хозяева которых руководили республикой, контролировали многочисленные колонии по всему Средиземноморью, рубили в кровавую окрошку греков, египтян, и турок, или просто рубили головы на площади Сан Марко. И нынешняя Венеция – только призрак былой жизни, и вечный праздник на Пьяцце – только пир чужих людей на покинутом хозяевами месте. Город продолжает жить не в разноцветных плитах террас и в мраморе оград и памятников, а в улыбке успокоенных вод, пустоте заброшенных домов, в синеве прозрачного неба. Город – в черном платке на плечах венецианки. И эта женщина, внимающая таинству душ, покинувших мир, и созерцающих мир в его прощальном очаровании – это и есть олицетворенная Венеция.

* * *

Покупок сделали немного. Имоджин купила набор кукол в карнавальных костюмах и муранского стекла яркий разноцветный светильник. Андрей приобрёл несколько масок и картину с изображением веселящейся группы – девушка в белом парике и длинном белом платье, с завязанными глазами, выставив вперед руки, пытается кого-нибудь поймать; а вокруг неё беснуются люди в масках, плащах, куртках, камзолах и диковинных платьях. Контуры двух сплетающихся фигур – изображение, наложенное поверх основного, идущее вторым планом – это события, неизбежно следующие после того, как выбор сделан. Картина называлась «Мы выбираем, нас выбирают».

В последний день они отправились на прогулку по тому же маршруту, с которого началось их знакомство с городом. Дойдя до площади Сан-Марко, повернули в сторону Славянской набережной. Большой Канал, извиваясь в каменных берегах, пропадал в том необъятном нагромождении крыш, колоколен и куполов, имя которому – Венеция. Свет, падавший на золотого ангела Кампанилы, преломлялся снопом лучей. Был ясный синий день, кое-где застыли белые облака.

Если в других городах небо так далеко, оно где-то в самой вышине, в самой глубине, то в Венеции оно везде. Оно ласкает воду и землю, окутывает свинцовые купола и мраморные фасады, бросает в радужное пространство свои жемчуга и хрустали.

Возле гостиницы «Даниэли» они остановились, чтобы послушать флейтиста. Настраиваясь, музыкант сыграл несколько странных музыкальных фраз. Затем вдруг зазвучали красивые мелодии, в которых трели сверкали, как жемчуга и бриллианты на бархате. Под искусными пальцами флейта пела, не срываясь на слишком низкие ноты, тембр был её неизменно ровен и чист; казалось, слушатели внимали сразу и соловью, и музам, и человеку. Музыкант выражал, излагал, развивал свои мысли в музыкальной речи, грациозной и смелой. Он пел любовь, страх, бесцельные распри, торжествующий смех, спокойное сияние разума, острые стрелы мысли. Он пел Радость и Страдание, этих близнецов, склонивших свои головы над землей, и Желание, которое созидает миры.

Постояльцы, выходя из гостиницы, бросали ему монетки. Андрей последовал их примеру, и они вместе с Имоджин продолжили прогулку.

– Ответь мне, sweetheart, ты когда-нибудь был счастлив?

– Счастлив лишь тот, у кого бьется сердце за родину! – ответил он невозмутимо.

После недолгой паузы она, глядя в сторону, произнесла:

– Мои родители рассказывали: тогдашнее правительство долгое время внушало венгерскому народу, что люди станут счастливыми, когда их сердца будут биться за вашу родину.

Гуляя, идя, куда глаза глядят, они оказались в Кастелло. В этом сестьере, или районе, не так много достопримечательностей, зато здесь расположены Общественные сады; это дыхание природы в городе, где камни иногда могут и тяготить.

Продуваемые ветрами лагуны, они шли вдоль парка по набережной Vittorio Veneto. На западной оконечности острова, возле пристани Sant Elena, остановились, это была последняя пристань, откуда они могли уехать на вапоретто.

– Спасибо, darling, ты подарил мне незабываемые дни, полные удивительных открытий!

Он ответил, что это ему полагается сказать ей спасибо за всё, что она ему подарила.

Имоджин знала, что увезёт домой бесценные воспоминания о проведенном времени, о блаженной усталости и воскресающих желаниях, которые вместе составляли ту нить, что соединяла в одно целое часы, отданные любви. Бездумный сон наяву всё ещё длился, sweetheart держал её за руку, и даже приехав в Будапешт, она некоторое время будет жить в этом жгучем счастливом полусне. Но здесь, в конечном пункте их последней прогулки, они уже начинали отрываться друг от друга. То, что было сейчас, ласки, ещё горевшие на её теле, всё это уходило вдаль. Постель, зеркала, ширмы с масками, медный канделябр, – всё это она как будто видела мимоходом сквозь стекло чужого окна. Пройдёт какое-то время, и она будет вспоминать тот порыв души и плоти, в котором отдавалась ему, все подробности, даже мелкие и незначительные, слова, что он ей говорил; но ей уже будет казаться, что всё это случилось с какой-то другой, совсем посторонней женщиной, которую она не особенно любила и не могла понять. Имоджин не хотела этого, всё её естество восставало против такого окончания их истории, но она знала, что это конец. Роман заканчивается, как падающий камень в конечном счете оказывается на земле. Когда-то она придумала сказку, игрой ума создала воображаемый волшебный мир, а теперь, в этом странном городе, образ которого запечатлелся в памяти каким-то единственным мгновением равновесия между жизнью и смертью, Имоджин не просто расставалась с видениями дорогого ей мира, а хоронила их в своей потрясенной душе.

Такова была её Венеция.

Когда они покидали дом цвета запекшейся крови на Большом Канале, прежде чем проститься с Джованни, Андрей спросил его, что означает «Casa del Boia».

– Дом палача, – ответил хозяин.

Из его объяснения Андрей понял, что в течение нескольких столетий венецианское правительство предоставляло этот дом палачам. Он не считал себя особо чувствительным человеком, но это открытие показалось ему шокирующим.

Глава 38

Возвратившись в Будапешт, Имоджин не решилась встретиться с Ференцем ни в день приезда, ни на следующий. Сославшись на то, что плохо чувствует с дороги, отменила свидание, которого он так долго ждал. Она поехала к святому Геллерту посоветоваться, что ей делать. Но он молчал, бесстрастно глядя вдаль.

Холм Геллерта было тем местом, куда она приходила в дни тяжёлых сомнений, и здесь шестое чувство подсказывало ей спасительный выход. В этот раз ей нужно было знать, как развеять подозрения Ференца – отнюдь не безосновательные – но, к сожалению, капризная интуиция так ничего и не подсказала. Пришлось идти на встречу, не имея готового решения. После того, как она отказала ему в свидании, они созванивались три раза, и он говорил с ней с плохо скрываемым раздражением. И даже намекнул на то, что она его обманывает.

В ресторан они прибыли каждый своим ходом. Войдя в зал, она увидела его, корректного, спокойного, сидящего за столиком, перед ним стоял нетронутый бокал вина. Заняв место напротив него, поздоровалась, с досадой и вместе с тем с каким-то облегчением отметив, что он не вышел к ней навстречу и не поцеловал её. Лишь обронил:

– А, ты здесь!

– Мы же договорились встретиться.

Она сделала заказ, едва заглянув в меню.

Пытаясь выглядеть непринуждённо, Имоджин сообщила, что ходила поздороваться со святым Геллертом, и что

– …его статуя вызывает у меня восторг. Вид у него честный и прямой; так и кажется, заговори он только, и его уста говорили бы одну правду.

Он с горечью заметил:

– Да, это не женские уста.

Она поняла его мысль, и очень мягко спросила:

– Почему ты говоришь со мной так? Ведь я искренна.

– Что ты называешь быть искренней? Ты же знаешь, что женщине приходится лгать.

Она помедлила с ответом. Потом сказала:

– Женщина бывает искренней, когда не лжёт без причины.

Тогда он сухо сказал:

– Имоджин, есть что-то такое, чего я не знаю. Расскажи мне.

Помолчав секунду, она мучительно медленно ответила:

– Меня беспокоит твоё настроение. Ты и по телефону разговаривал со мной так, будто не рад моему приезду. Ты не хочешь объясниться?

– Объясняться – мне?! Нет, должна говорить ты, а не я. Мне-то незачем объясняться. Я ведь не водил тебя за нос.

Она поняла, что он обо всём догадался, и не нашла в себе сил выступить в свою защиту. Тогда заговорил он. Сначала он упрекнул её в том, что не мог дозвониться на мобильный телефон и в гостиничный номер. А то, что она сама звонила ему в определённые часы, наводит на мысль, что в остальное время она находилась с человеком, при котором неудобно разговаривать со своим мужчиной. А при ком неудобно разговаривать со своим мужчиной? Конечно же, при другом своём мужчине.

– Ты слишком подозрителен.

– Я в порядке, Имоджин, а вот ты ведёшь себя подозрительно.

К ней вернулось её самообладание.

– Но у меня может быть личное пространство, куда я могу удалиться, чтобы никто меня не трогал?

– Когда я познакомился с тобой, то у меня кончилось моё личное пространство и началось наше общее. Я забыл все свои холостяцкие привычки, и, хочу подчеркнуть – все прежние связи! Поэтому я требую того же от тебя.

– Да я не говорю, что это должно быть в порядке вещей, просто у нас пока не было речи о совместной жизн… о чём-то серьёзном, вот я и подумала… одним словом, если б мы были как муж и жена, я бы не повела себя столь легкомысленно.

– Так у тебя там что-то было, в Италии, ты действительно была там с другим мужчиной?

– Нет, Ференц, мне просто хотелось побыть в одиночестве. Просто приступ депрессии, ничего больше.

– Но я не замечал за тобой склонности к депрессиям. Да и сейчас ты выглядишь так, будто… неплохо провела время в хорошей компании… Ты даже не приехала ко мне позавчера с вокзала, хотя мы не были вместе целых две недели.

– Этот злосчастный приступ… он внезапно возник, и так же внезапно закончился. Внешность очень обманчива.

– А если завтра тебя прихватит приступ бродяжничества, или чего-нибудь похуже, что тогда?

Она пожала плечами – мол, всё может быть.

– Знаешь что, я не настаиваю, что у тебя не должно быть разнообразных приступов, не должно быть личных пространств, и что ты постоянно должна быть в пределах досягаемости, особенно по ночам. Можешь позволить себе любые чудачества. Мне необходимо, чтобы моя девушка соответствовала этим требованиям.

Он сам испугался своих слов, ультимативно предполагавших выполнение некоторых условий и подводивших некую черту, и, чтобы смягчить их резкость, торопливо произнёс:

– Я ничего не понимаю – ни твоих слов, ни твоего настроения. Говори яснее… яснее – слышишь? Придумала депрессию, и личное пространство, чертовщина какая-то. Между нами возникла преграда. Она возникла именно за то время, что ты отсутствовала, до этого всё было хорошо. Не знаю, что это такое. Я хочу знать. Что случилось?

Она тихо опустила голову и снова подняла её, сосредоточенная и безмолвная. Это означало только одно – говорить она не будет, хотя ей есть о чём рассказать. Это вывело его из равновесия. Он возмущённо заговорил.

– Меня всегда раздражало, что девушки тратят лучшие годы на разных недостойных парней, такое впечатление, будто им нужно перепробовать всё, что дурно пахнет. Тогда в их поступках нет никакой закономерности. В один день они принимают цветы и бриллианты от респектабельного мужчины, но отказывают ему в близости, а уже на следующий день встречают плохого парня на мотоцикле и падают в его объятия на ромашковом поле. Респектабельному мужчине невдомёк: «Чего хочет молоденькая девушка?» О! Подожди, старина, через несколько лет она предъявит полный перечень… В её поступках будет прослеживаться такая закономерность, что с ума сойти. Всё будет разложено по полочкам, будет блестеть и сверкать, и во всём будет своя логика. Только это добро уже никому не будет нужно!

– Это намёк на то, что я такая старая, или что ты вообще хотел этим сказать?

– Нет, ты еще молодая.

Сделав над собой усилие, она сказала:

– Ференц… Твоё появление в моей жизни совпало… с уходом другого человека. Мы с ним расстались, и это было непосредственно перед тем, как я встретила тебя. Так все совпало. Я думала, что у меня с тобой все получится, я старалась… Но я не компьютер, чёрт возьми, я не могу сразу переключиться, перестроиться, на другого. Щёлк! Перезагрузка, и ты готов к работе с другим пользователем.

Он сосредоточенно слушал её, и теперь лицо его выражало не столько гнев и возмущение, сколько страдание. Она никогда не видела у него таких сухих, обведённых синими кругами глаз, не замечала таких впалых висков, редких волос. Казалось, он состарился за один час. Она с трудом продолжила.

– Мне нужно побыть одной… пару месяцев. Хочу отключиться на время и разобраться в своих чувствах. Не то, что хочу, мне это просто необходимо, я чувствую безумную тяжесть. Конечно, я могла бы и дальше тебя разыгрывать, но… ты этого не заслуживаешь. Я хочу сказать, ты не заслуживаешь моего неискреннего отношения, и поэтому я предпочла тебе прямо обо всем сказать. Прости меня, но я… В общем, так надо.

– Значит, ты встречалась со мной, занималась любовью, и всё это время представляла себе другого? – спросил он, не глядя на неё.

– Что?

От всего ею сказанного Имоджин стало действительно тяжело. Ей захотелось поскорее закончить разговор и оказаться дома одной.

Ему всё стало ясно. Он так и думал, но надеялся, что всё будет по-другому, и даже требуя объяснений, подсознательно хотел быть обманутым. Да, он готов был поверить в её депрессию и вообще во всё что угодно, лишь бы сохранить эту девушку. И теперь, поражённый неожиданностью, он не мог прийти в себя от изумления. Её слова положили между ними преграду. Через два месяца она про него и не вспомнит.

– И ты была с ним в Венеции, – сказал он отрешённо.

Бледная, с блуждающим взглядом, она накручивала вокруг ладони свой бордовый шейный платок. От лёгкого шороха материи, который когда-то был так восхитителен для него, Ференц вздрогнул, взглянул на неё, и пришёл в ярость.

– Кто он? Я хочу знать.

Имоджин не шевельнулась. Она кротко, но с твёрдостью ответила:

– Я сказала всё, что могла сказать. Не спрашивай больше ни о чём. Это бесполезно.

Он посмотрел на неё жёстким, незнакомым ей взглядом.

– Что ж, не называй мне его имени. Мне будет нетрудно его узнать.

Она молчала, полная тоски и опасений, и всё же ни о чём не жалея, не чувствуя ни горечи, ни скорби; душой она была не здесь. Он как будто смутно понял, чтó в ней происходит. Видя её такой кроткой и спокойной, ещё более прелестной, чем в дни их любви, но прелестной для другого, Ференц готов был её растерзать, чтоб она никому не досталась.

Потом, обессиленный этим приступом ревности, обхватил голову руками. Его страдание тронуло её, она сожалела, что своим неосмотрительным поведением выдала себя, возможно, она смогла бы полюбить Ференца так же сильно, как… Конечно же, и что за чепуха – неискренность, можно было как-то потерпеть, и дальше продолжать разыгрывать влюблённость. Однако, вспомнив Андрея, поняла, что не сможет жить в двух измерениях. Ей нужно забыться, забыть его. Сначала забыть, а потом начинать новую жизнь. Одновременно не получится.

– И ты его любишь до сих пор? – вдруг опустив руки, спросил он.

Думая, что разговор окончен, и они обо всём договорились, она была застигнута врасплох этим вопросом. Не зная, как ответить, уклончиво проговорила.

– Сказать, кого любишь, кого не любишь, это нелегко для женщины, по крайней мере для меня. Не знаю, как поступают другие, признаются ли в любви, рассказывают ли другим о своих чувствах. Жизнь беспощадна. Она бросает нас, толкает, швыряет…

И тут же пожалела о своих словах. Не нужно было играть, раз уж она повела серьёзный разговор.

Ярость Ференца перешла в грусть, он было захотел великодушно простить ей всё, забыть, лишь бы она сразу же вернулась к нему; но теперь, отчаявшись во всём, уже не знал, что делать.

Они едва дождались, когда придёт официант, чтобы закрыть счёт. Выйдя на улицу, холодно кивнув друг другу, разошлись в разные стороны.