Текст книги "ГДЕ ЛУЧШЕ?"

Автор книги: Федор Решетников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

– Ты этим наш кредит подрываешь!

– И нам не станут платить из-за тебя, – кричали рабочие.

– Кто вам говорит, што я даром работаю? – спросил Горюнов.

– Сам ты говорил, што Назарко не дал тебе денег.

– Даст.

– Не даст, помяни меня: он не тебя одного надувает.

– А вот што: коли храбер, подем с нами теперь к нему.

– Нет, братцы, я теперь не пойду. Идти придется рекой.

– Ты нас за кого считаешь?

Начался крик. Горюнова стали бить, но в это время в заведение вошел Ульянов с мужчиной в полушубке.

– Стой!! Команду слушай! Братцы! Поберегитесь – сила! – кричал Ульянов навеселе.

Рабочие затихли и подступили к Ульянову.

– Прощайте, братцы! Прощай, моя служба!

– С ума сошел, Ульянов! – кричали рабочие.

– Глядите, как нализался! Дай-ко, Фадей, ему косуху!

– Я вас потчую… Фадей, полуштоф!.. Кон-ченно!!. – И Ульянов крепко ударил рукой о стойку, так что посуда на полках задребезжала.

Рабочие хохотали, ругали Ульянова шутя, и сколько ни допытывались от него сути, он ничего не сказал никому, кроме Горюнова, которому сказал на ухо, что завтра, чем свет, он идет на прииски, и если Горюнов хочет, то он его приглашает с собой.

– Послушай, брат, тулуп-то у тебя хорош; только если пойдем, он тебе будет мешать. Променяемся, – проговорил вошедший с Ульяновым мужчина Горюнову.

Ульянов угощал своих приятелей, и поэтому на Горюнова и вошедшего мужчину не обращали внимания.

– Ты не беспокойся. Я, братец ты мой, подрядил Ульянова на прииски и тебя подряжу. Хоть сейчас пять рублей задатку, – говорил мужчина.

– Об этом мы потолкуем завтра.

– Завтра надо ехать… А вот тулуп-то я бы у те взял.

– Как же без тулупа?

– Ох ты, кайло! Ну, променяемся. Пять рублей придачи!

– Десять!

– Шесть!

– Семь!

Горюнов променял свой тулуп на полушубок и получил придачи шесть с полтиной.

Немного погодя Ульянов, Горюнов и мужчина вышли из заведения.

– Ну, други, решено? – спросил мужчина по выходе из заведения.

– Я плохо што-то понимаю, – сказал Горюнов.

– Узнаем всё – не покаешься, – сказал Ульянов.

– Уговор такой: никому не говорить, куда мы идем, и никого больше не брать, – сказал мужчина.

– Ну, так завтра мы к тебе придем в заутреню.

– Ладно. Прощайте. Помните: никому не говорить! – И мужчина пошел налево; Горюнов с Ульяновым пошли направо.

Дорогой Ульянов вполголоса рассказал Горюнову, что этот человек кум его кумы, Кирпичников, которого он не видал годов пять и о котором не имел никакого известия. Теперь он встретил его у кумы и узнал, что он ездил с приисков к одному купцу, которому обязался разыскать какой-нибудь прииск, и находится на одном прииске доверенным. Ульянов стал соболезновать о своей жизни, и Кирпичников предложил ему работу на прииске с платою в месяц по пятнадцати рублей и согласился принять даже Горюнова за ту же плату, как человека грамотного, который может ему сводить счета. Эту плату он обещал дать только на первый раз. Ульянов заикнулся было о семействах, своем и Горюнова, но Кирпичников сказал, что семейство и здесь может жить, а что туда идти далеко, и хорошо еще, уживутся ли они там с беглыми.

Дома, ложась спать, они ничего не сказали своим семействам о предстоящей поездке. Но утром без сцены у Ульянова не обошлось.

Ульянов пробудился в четвертом часу, встал и зажег лучину, что удивило Степаниду Власовну.

– Ну, хозяйка, ставай благословясв. Далеко сегодня пойду.

– Будь ты проклятая, хвастуша, – отвечала хозяйка и отвернулась к стене.

– Кроме шуток… На золотые иду.

– Наплевала бы я тебе!.. Еще не всю водку-то вылакал в кабаках!

Елизар Матвеевич стал собираться не на шутку в дальний путь. Жена следила за ним сперва прищурившись, но потом ее стало брать раздумье: неужели он так рано идет?.. У меня и хлеба-то для него не напечено…

– Как же ты на кордон без хлеба идешь?

– Шабаш! Деревья еще вчера куме продал. Баста!.. Ставай, говорю, кроме шуток.

Жена села и проговорила:

– Да ты чего?

– На золотые иду с Кирпичниковым.

– А он разве здесь?

– Вчера приехал к куме, а сегодня едем с ним.

– Да ты в своем ли уме-то?

– У тебя, што ли, стану займовать?

Жена все еще не верила.

– Да ты это взаболь али…

– Ну-ну! На вот тебе десять рублей, – сказал Ульянов, подавая жене деньги, и постучал в стену к Горюнову.

Оттуда послышался голос Терентия Иваныча:

– Сейчас!

Дети Ульянова, кроме Марьи, тоже пробудились и глядели на родителей.

– Ты, тятенька! Как же это?.. Ничего не еказал… – проговорила Лизавета Елизаровна.

– Тятька, я с тобой! – сказал Степан.

– Давно я знала, што это твое знакомство с Машкой до добра не доведет… Подлый ты человек! – проговорила Степанида Власовна.

– Послушай…

– Нечего мне слушать!.. Дети на возрасте, сами должны иметь понятие… Што, небось, и Машку с собой берешь?

– Послушай, жена…

– Убирайся, подлая рожа!.. Господи! И зачем я за эдакого подлеца вышла замуж? – заплакала жена.

– Мамонька… – сказала дочь.

– Кроме горя, ничего не было… Ну, чем я кормиться-то буду? Че-е-м?

– Прокормишься… дети прокормят…

– Хорош отец, што семейство бросает… Кормитесь, говорит, сами…

– Дура ты, и больше ничего! Прощай, мила дочка!.. Хорошо будет, я приеду за вами.

– Да ты, тятенька, не шутишь?

– Я, знаешь, не люблю шутить… Береги мать…

– Нечего меня беречь. Меня хорошие люди накормят, а дочь мне не кормилица… Я знаю, што она…

– Мамонька! – крикнула дочь в испуге и упала на колени перед матерью.

– Это еще што такое? Што за комедьи? – спросил Елизар Матвеич в недоумении.

– Ты бы дочь-то наперед устроил, а то куда мне с ней, с…

– А-а! В матушку, значит, пошла!

– И батюшко-то хорош!..

Елизар Матвеич сел в большом волнении на лавку. Его лицо выражало и горе, и злость, но он старался преодолеть себя. До сих пор он еще не знал, что его дочь беременна, что не редкость в селе, на промыслах, где девчонки часто, особенно летом, увлекаются молодыми парнями и даже смотрителями и припасными. Ему досадно было, что он об этом не узнал раньше… Но что бы он мог сделать тогда?.. Ему и противны казались в это время жена и дочь, но ему и жалко было их, жалко было покидать свой дом, потому что бог знает, что может случиться в его отсутствие. Жена и дочь плакали, сидя первая на кровати, вторая на печке, куда она спряталась из боязни, чтобы отец не сделал ей что-нибудь худое; Степан, сидя на полатях около лежащего Никиты, смотрел то на родителей, то на сестру, думая, что такое сделала сестра; Никита тупо глядел на всех, ковыряя пальцем в носу, и готов был заплакать каждую минуту.

Вдруг все вздрогнули. Кто-то шел на крыльцо, отчего ступеньки скрипели.

– Ну… Делать нечего. Слово дал, – нельзя. Собирайтесь.

В избу вошли: Горюнов, Пелагея Прохоровна и два ее брата. Пелагея Прохоровна плакала. Дети Ульянова слезли с печи и полатей.

Теперь всем стало ясно, что Ульянов не шутит, но ни вошедшие, ни хозяева ничего не проговорили друг другу.

– Сядьте, – сказал Ульянов.

Все сели. Женщины заплакали, парни смотрели друг на друга, стараясь не плакать; но эта немая сцена пробрала даже и отцов: даже они утерли по разу ладонями свои глаза и, как бы устыдившись этого, встали. За ними встали и остальные.

– Ну, хозяйка, прощай! Не поминай меня лихом… А ты, мила дочка… Эх! не думал я, не думал! Ну, Степка! Взял бы я тебя с собой, да сам не знаю еще, хорошо ли там. А вы не баловать у меня, слушаться старших… Эх, горе, горе! – говорил хозяин, целуясь с женой и детьми, которые рыдали, да и сам Ульянов плакал.

– Прощай, Степанида Власовна. Покорно благодарю за ласки… Моих-то не обидь. Будьте вместе… – говорил Терентий Иваныч, прощаясь с хозяйкой.

Ульянов и Горюнов вышли: за ними вышли семейства и стояли за воротами до тех пор, пока тех не стало видно в темноте.

VIII РАЗОРЕНИЕ

Степанида Власовна была оскорблена. Ее бесило то, что мысль о золотых приисках подала мужу не она, а, как ей думалось, торговка Машка, или Марья Оглоблина, с которой она подозревала Елизара Матвеича в связи.

Забрав себе это в голову, Степанида Власовна в Оглоблиной уже видела непримиримейшего врага своего и старалась всячески нанести ей какую-нибудь обиду и словом и делом.

На первых порах она отправилась на кордон – удостовериться в том, действительно ли ее муж продал лес Оглоблиной. Увидала она вот что.

Перед входом в шалаш был разведен огонь, но, как видно, он был разведен давно, потому что дрова уже догорали и легкий дымок едва заметно развевался ветром в разные стороны. В шалаше она нашла чью-то котомку, худые рукавицы и кусок ржаного хлеба. Значит, здесь уже хозяйничали чужие люди, – здесь, в том самом шалаше, в котором ее муж жил десять лет, командуя над лесом и сбирая гривны с порубщиков, где она не одну ночь провела в продолжение десяти лет… Обидно сделалось Степаниде Власовне… Она сразу почувствовала, что и воздух в шалаше иной и она точно невесть куда забралась. И слышится ей стук топоров и ширканья пил, чего она во все десятилетие не слыхала около шалаша.

Нарушилось спокойствие леса, настало варварское разорение, и все это по милости Машки Оглоблиной, которую она не дальше как прошлым летом, в именины мужа, первого августа, на полянке между шалашом и лесом угощала пивом и пирогом с малиною!..

Вышла она из шалаша и стала смотреть по сторонам. Направо стоят двои дровней, на каждые положено по два длинных бревна; недалеко от них крестьянин в рубахе обчищает бревно от сучков, другой, в полушубке, так и хлещет топором в дерево, которое только как будто вздрагивает немного; третий уже наклал целый воз долготья и все еще накладывает, ругая мальчугана за то, что он еле-еле шевелится; налево стоят трое дровней, и около них тоже идет потеха… А на том самом месте, где в третьем годе Степанида Власовна нашла много рыжиков, двое – по-видимому, мастеровых – пилят за раз две березы…

– Мошенники! Варвары!! Кто вам дозволил хозяйничать здесь? – прокричала, не помня себя от злости и обиды, Степанида Власовна и подбежала к пильщикам.

Те поглядели на нее, захохотали и ничего не сказали, продолжая свою работу.

– Откуда это явилась? – проговорил крестьянин, увязывающий воз с долготьем.

– Да кто вам позволил, говорю, лес рубить? – кричала Ульянова.

Порубщики захохотали и начали отпускать на ее счет насмешки и сарказмы.

– Да ты-то кто такая? – спросил ее один из порубщиков.

– Не узнали?! Теперь и знать не хотите, а прежде боялись…

– Глядите, баба чья-то с цепи сорвалась!

– Связать ее надо – искусает.

Степанида Власовна разъярилась, но скоро заметила, что чем больше она ругается, тем больше смешит порубщиков, которые нарочно еще старались разозлить ее. Но двое порубщиков знали ее, их очень удивляло присутствие здесь жены Ульянова.

– Послушай! Тебе чего здесь надо? – спросил ее серьезно порубщик, подошедши к ней с угрожающим видом.

– А то и надо, што я не дозволю рубить лес, не дозволю!! – кричала Степанида Власовна.

– Хо-хо! Видно, ноне баб стали приделять в полесовщики? А есть ли у те форма? – начали острить над Ульяновой порубщики.

Степанида Власовна совсем растерялась. Она не знала, что ей еще сказать порубщикам; она даже забыла, зачем она пришла сюда!

– Хорошо! Я не я буду, што не пожалуюсь на вас! – сказала она и пошла домой.

– Свяжемте ее, ребята!

– Пожалуй; штобы худа не было, всамделе?

– Стоит с бабой связываться! Не видите, что ли, што она полоумная! И без нас околеет дорогой.

– Ну, нет. По-моему, надо допросить ее. Эй, тетка, иди-ко сюда!

Степанида Власовна, ускорившая шаги от первых слов порубщиков, теперь остановилась.

– Иди, говорят, сюда. Может, ись хошь?

Степанида Власовна, успокоившись, что порубщики ей ничем не угрожают, подошла к ним.

– Послушай, тетка, ты зачем пришла сюда?

– Я к мужу пришла на кордон…

– Ай, врешь! Твоего мужа, коли он Ульянов, уж нет теперь, и тебе это должно быть известно.

– Связать ее да зашибить!..

– А вот я зачем пришла… Правда ли, што Ульянов продал лес Машке Оглоблиной?

– Мы почем знаем… А тебе што из эвтого?

– А то и дело, што Оглоблиха похваляется этим передо мной.

– Ну, значит, ты дура, што веришь этому.

Порубщики поехали – кто направо, кто налево. Степанида Власовна пошла за возом с дровами и всячески старалась выпытать от порубщика, действительно ли Ульянов продал лес Оглоблиной, но тот отмалчивался.

Пришла она в село, рассказала Пелагее Прохоровне о виденном и заплакала.

– Нет, – говорила она, – я не попущусь! Я пойду к лесничему.

– Чтобы худо не было, мамонька, – сказала дочь.

Однако Степанида Власовна пошла к лесничему и сказала, что ее муж неизвестно куда скрылся. Пришла она на кордон и видит, мужики рубят лес без разбора. Спросила она о муже, те сказали: спроси, говорят, у торговки Марьи Оглоблиной. Теперь, говорят, уже не Ульянов караульщик, а Машка Оглоблина; она нам и лес продала.

Лесничий плохо понял жалобу Ульяновой и через неделю поехал осматривать лес. Потребовал Ульянова; Ульянова не оказалось, а в дистанции его много оказалось порублено лесу. Притянули к суду жену. Степанида Власовна повторила свою жалобу. Потянули и Оглоблину, но та отперлась не только от того, что давала деньги Ульянову за лес, но и от всякого знакомства с ним. Она говорила:

– Ходить, может быть, он ходил ко мне за калачами, потому ко мне много ходят. А што если его жена приплела меня в это дело, кумовства ради, – так по одной злобе и потому, что-де легче на куму свалить всю беду… А имела ли я право покупать и продавать лес, так это в ее безмозглую голову могла зайти такая дурь.

Завязалось дело: было спрошено множество разных крестьян и мастеровых, но остался по делу виноват один Ульянов, а так как его в селе не было, то у него и описали дом и все его имущество и стали гнать из дома его жену и жильцов. Скоро нашелся и покупатель. Купив дом, он пустил за деньги на квартиру Ульяновых с Мокроносовой и Горюновыми.

Все это обделалось в два месяца после отсутствия Елизара Матвеича, и все в селе говорили, что о продаже дома Ульяновых особенно хлопотала вдова Оглоблина за то, что Степанида Власовна не хотела покориться ей, не хотела извиниться перед нею за нанесенные ею Оглоблиной оскорбления.

Можно себе представить гнев госпожи Ульяновой, когда она, вскоре по въезде в ее дом нового хозяина, узнала, что Оглоблина исчезла из села. Ульянова нарочно сходила в ту улицу, где жила Оглоблина, и увидала, что в ее дом въезжает ее племянник из Демьяновского селения.

– Хоть бы узнать мне, куда мой муж спроважен! Уж я пошла бы туда.

Теперь Степанида Власовна казалась помешанною не на шутку: она целый день с утра и до вечера бродила то на промыслах, то на рынке и все выспрашивала, нейдет ли кто на золотые.

IX ПРИЗНАНИЕ ЛИЗАВЕТЫ ЕЛИЗАРОВНЫ

Со времени отъезда Ульянова и Горюнова Пелагея Прохоровна с каждым днем все больше и больше сближалась с Лизаветой Елизаровной. Пока еще был здесь дядя, она могла гордиться им, человеком, попавшим в уставщики, – значит, имеющим кое-какое значение на промыслах; но теперь, когда дядя исчез, она очутилась совершенно одна с братьями. Но что ей братья? Братья хотят жить сами для себя, и от них не жди помощи. Вон даже когда дядя подарил ей пять рублей, Григорий стал укорять ее в том, что ее больше любят, и деньги следовало бы дать не ей, а им. Чтобы отвязаться от братьев, она отдала эти деньги Григорью, который ей за это и спасибо не сказал. Отдала она деньги и стала горевать, ругая себя глупою. «Ведь мне с этими деньгами можно бы было дойти до города!» – думала она на первых порах. Но как она пойдет в город одна, не зная дороги? Еще нападут на нее, ограбят и бог знает что сделают с ней. Другое дело, если бы она была пожилая женщина. Но и не это еще удерживало ее в селе: она дожидалась известия Короваева. Уйди она из села – и не узнает ничего о Короваеве, о котором она думала теперь больше прежнего, зная, что он любит ее и не хочет жениться на ней зря.

Сознавая, что она здесь чужая, она рада была поговорить с кем-нибудь от души. Но говорить было не с кем, кроме Лизаветы Елизаровны. Лизавета Елизаровна тоже рада была своей соседке и старалась раскрыть перед ней свои тайны, надеясь на то, что она ее не выдаст, потому что Пелагея Прохоровна не ищет знакомства с другими женщинами и вообще женщина молчаливая. И они скоро сошлись, понравились друг другу и стали приятельницами. Хотя Пелагея Прохоровна и много странного находила в поведении своей подруги, но приходила к тому заключению, что здешняя жизнь не похожа на заводскую в том отношении, что там девушки до выхода замуж большею частию живут дома, и если знакомятся с парнями, то в церкви, на гуляньях и на вечорках, – здесь же они рано сталкиваются с мужчинами и парнями на промыслах. По промысловым понятиям ничего не было странного в том, если пары заходили слишком далеко и девушка делалась беременною, потому что скоро после беременности она выходила замуж. Но Лизавета Елизаровна не говорила о своей беременности. Однако же Пелагея Прохоровна стала замечать, что Лизавета Елизаровна дуется на одного парня, который любезничает с черноволосой невысокой девицей и носит за нее соль, и при этом парне старается оказывать большие ласки Григорью Прохорычу, который от парня получает насмешки и угрозы. Ясно казалось Пелагее Прохоровне, что или парень разобидел чем-нибудь Лизавету Елизаровну, или Лизавета Елизаровна разобидела парня. Пелагее Прохоровне, со свойственной женщинам любознательностию, хотелось расспросить свою подругу об этом, но было неловко начинать прямо, и она только намекала на парня; но та или сердилась, или отмалчивалась.

Дело в том, что Лизавета Елизаровна была гордая девушка. Она требовала, чтобы тот, который любит ее, исполнял малейшие ее капризы; например – уронит она с лестницы платок, Ванька Зубарев должен сходить за ним; нужны ей к празднику сережки – Ванька Зубарев должен купить их, хотя бы и в десять копеек. Ванька Зубарев хороводился с ней полтора года и целый год угождал ей беспрекословно. Сперва, конечно, поломается, поогрызается, но все-таки исполнит приказ Лизаветы Елизаровны. Никто так не мог угодить Лизавете Елизаровне, как он, и зато как было хорошо и весело с ним, особенно летом! Хотя Зубаревы и жили в Демьянове, только Иван Демьяныч работал на Моргуновских промыслах, потому что на них было больше требования на рабочих и плату давали больше на целых десять копеек против Притыкинских промыслов. У него была своя лодка, в которой он каждый летний день переплывал два раза речку Улью и в которой после работы катал и Лизавету Елизаровну. Очень любил Зубарев Лизу Ульянову, и та любила его, как только может любить шестнадцатилетняя промысловая девушка, дочь бедных родителей. Бывало, сидят они ночью в лодке обнявшись, а лодка плывет как попало по течению, и далеко так уплывут они; случалось ворочаться им домой верст из-за пятнадцати, и тогда Зубарев или п л а с т а л с я на веслах, или шел бечевой, а Лизавета Елизаровна правила на корме веслом, подсмеиваясь над возлюбленным. Случалось возвращаться им и в грозу, и тогда Лизавета Елизаровна, сидя на берегу с Зубаревым под опрокинутой лодкой, от страха молила всех угодников, каялась в грехах и клялась, что она в последний раз плавает с Зубаревым. На промыслах, само собою разумеется, все знали про связь Лизаветы Елизаровны с Иваном Зубаревым и не обращали внимания на них, потому что у каждого или у каждой были любовницы или любовники; мать тоже знала, что Зубарев ухаживает за ее дочерью, и, думая по себе, что он на ней женится, не очень бранила ее за поздние возвращения домой; отец же, живя на кордоне, конечно, ничего не знал, а если и замечал отсутствие дочери, то удовлетворялся каким-нибудь ответом своей жены. Все шло хорошо около года, а потом Лизавета Елизаровна стала замечать, что Иван Зубарев стал холоднее с нею, меньше исполнял ее прихоти и капризы. И случалось это с ним с тех пор, как они были в чаще леса, где провели всю ночь с полным удовольствием. Правда, после этого Лизавета Елизаровна сильно привязалась к Ивану Зубареву и в первое время из гордой девушки сделалась до того кроткой, что дозволяла прикрикивать на нее Зубареву, исполняла его приказания; но потом заметила, что Зубарев не только взял над ней верх, но и обращение его с нею стало уже не то: точно она ему надоела. И вот стала она замечать, что Зубарев реже показывается на промыслах, а если и придет, так дожидается, чтобы она его из милости попросила поносить соль. Наконец он ее весьма оскорбил: снес два мешка соли и ушел, а немного погодя стал носить соль за другую девицу.

У Лизаветы Елизаровны, как она увидела это, чуть мешок с солью не свалился с плеч, и она сама не помнит, как она доносила до вечера соль, получила расчет и пришла домой раньше обыкновенного, так что мать ее, не носившая в этот день соли по нездоровью, удивилась и спросила:

– Али Зубарев не был?

Но Лизавета Елизаровна ничего не сказала. Она никак не могла понять поведения Ивана Зубарева. Этот человек так любил ее, так много обещал ей впереди хорошего, обещался после рождества жениться на ней, а как прошел Екатеринин день, вдруг выкидывает с нею такую штуку. Это что-нибудь да значит. Хотелось ей переговорить с Зубаревым, но он целую неделю не являлся на промыслы, а на другой неделе на всех промыслах не было работы для женщин. На третьей неделе об этом парне заметила Лизавете Елизаровне Пелагея Прохоровна. Тогда Лизавета Елизаровна думала, что Зубарев подойдет к ней, возьмет ее мешок, но он как будто сам хотел, чтобы Лизавета Елизаровна поклонилась ему. Когда Григорий Прохорыч понес за нее соль, хотелось Лизавете Елизаровне поговорить с ним, высказать ему, что она беременна, – но не время было, а вызвать Зубарева в другое место во время рабочее неприлично, потому что таких примеров еще не бывало на промыслах.

Григорий Прохорыч видал девушек и покрасивее Лизаветы Елизаровны; он уже два раза был влюблен и в последний раз даже хотел жениться на любовнице приказчика, у которого он был лакеем; но вместо женитьбы угодил в острог по обвинению его в краже вещей, а его невеста задавилась – не от любви к нему, а не желая более переносить каторжную жизнь. Острог его не испортил, так как он из него скоро был выпущен по просьбе приказчика, имевшего обыкновение прощать всех своих врагов в свои именины, но научил смотреть на жизнь более практически, чем прежде. Еще бывши в остроге, он поклялся не увлекаться д е в к а м и, не слушать ихних любезностей, но, встретившись с Лизаветой Елизаровной, он не мог устоять. Она с первого же дня огорошила его, задев его самолюбие пустяком – неуменьем расколоть сучковатое полено. Столкнувшись на промыслах с женщинами, он, как молодой человек, не мог не вглядываться в них и не вслушиваться в их слова. Как он ни крепился, как ни заключал по-своему, что все эти бабы и девки отчаянные, но кровь в нем волновалась, и ему нравилось употреблять в дело щипки. Не зная никаких отношений между девицею Ульяновою и парнем, погрозившимся обломать ему ноги, он думал, что Лизавета Елизаровна легко ему достанется. Но не так вышло на самом деле. Еще в воскресенье, перед отъездом дяди, он очень разыгрался с Лизаветой Елизаровной, и когда она вышла зачем-то в сени, то догнал ее, обнял, но получил за это такую пощечину, что ему долго было совестно показаться на глаза перед Лизаветой Елизаровной, да и она сама, завидя его во дворе, отворачивалась от него и уходила скорее домой.

Наступило рождество – и прошло весьма скучно в обоих семействах. Лизавета Елизаровна очень редко захаживала к Горюновым, и то в такое время, когда Григорья Прохорыча не было дома, а Пелагея Прохоровна, узнавшая, что брат ее сделал глупость, и не настаивала на том, чтобы она ходила при брате. Прошли и святки скучно. Прежде, бывало, у Ульяновых перед крещеньем всегда вечорка устроивается, а нынче нет. Прежде отбоя нет от девиц: приходи ради Христа на вечорку, – нынче только разве на улице попадется Лизавете Елизаровне девушка и спросит: а што это ты не была на вечорке? – и тут же прибавляла: а Ваньку Зубаревского не видала? Братья, впрочем, ходили на вечорки, ходил и плясал на вечорках и Григорий Прохорыч, только к нему не благоволила ни одна девица, так как у каждой был свой кавалер, и каждый из этих кавалеров старался разругать девицу Ульянову для того, чтобы выжить из компании Гришку Горюнова, как пришлеца. Невесело было Григорью Прохорычу на этих вечорках, чужой он был на них, неприятно ему было слышать, как конфузят и обзывают девицу Ульянову, говоря даже про нее, что потому-де у них в доме, в п р и д е л е (в новой половине, где жил Григорий Прохорыч), нет вечорки, что Лизка брюхата и любовник ее бросил, так как она горда некстати и с пороком, – но обо всем слышанном там он ничего не говорил сестре.

В крещенский сочельник обе женщины гадали в новой половине. Пришел Григорий Прохорыч; гаданье прекратили.

– Погадайте на меня, – сказал он, подойдя к гадальщицам.

– Не стоишь, – сказала Лизавета Елизаровна.

– Тебя, што ли, просят! Палагеюшка, погадай!

– Какой ты сегодня ласковый сделался!.. Гадай сам, – сказала Пелагея Прохоровна, отдавая поварешку брату, и обратилась к Лизавете Елизаровне: – Пойдем к тебе.

– И я с вами.

– Очень нужно! – сказала Лизавета Елизаровна.

– Важна уж что-то больно стала некстати!.. Послушала бы ты, што говорят-то про тебя!

– Ну, так што? Язык-то ведь без костей…

Подруги пошли к двери.

– Што мне, околевать, што ли, здесь!

Подруги захохотали и ушли.

Григорий Прохорыч бросил поварешку под лавку, потушил лучину и лег на печь. Брата дома не было: он со Степаном Ульяновым еще не приходил из села. Спать ему не хотелось, и он стал думать, может быть в тысячный раз, о том, как бы ему хорошо было найти где-нибудь клад и потом жениться… жениться на Лизке. Чем больше думал он о девице Ульяновой, тем больше она ему нравилась. Нравилась ему в ней ее гордость, ее речи, труд, и он ставил ее выше первых двух своих любовниц, из которых первая ничего не умела делать, а только хныкала; вторая, живя у приказчика, сделалась барышней и едва ли бы перенесла с ним тяжелую жизнь. А на Лизе жениться хорошо: она будет работать, и он тоже, да и дома строить не нужно. Тут мысли его приняли другой оборот: он находил себя ничтожным человеком в сравнении с Лизаветой Елизаровной; халатишко у него худой, починить его нечем да и не стоит: станет затягивать нитку – так рвется; полушубка нет, сапоги оборвались, подошвы на них отпадывают, а новые купить не на что, потому что сестрины деньги он издержал по пустякам. "Вот сегодня у одного сапожника я украл шило и дратву выпросил, завтра надо будет починить как-нибудь. Опять кожи нет. Кабы было лето, можно где-нибудь найти в грязи или в назьму кусок кожи…"

Вдруг он услыхал стук в стене от Ульяновых. Стал слушать. Еще стучали, и, кажется, сестра произнесла его имя.

– Не пойду! Сам хотел – обругали. А теперь не пойду. Не смейся горох, не лучше бобов! – проговорил про себя Григорий Прохорыч.

Его так и порывало идти к Ульяновым, но и не хотелось ему уступить. "Брюхо толще, так губа тоньше", – сказал сам себе Григорий Прохорыч и решил не идти, хотя бы они там все кулаки об стену отбили. Однако он не утерпел, слез с печки и, подошедши к стене, наставил левое ухо, чтобы услыхать оттуда что-нибудь, но стена была бревенчатая; он слышал, что кто-то говорил, – и вдруг захохотали, сперва Ульянова девица, потом его сестра. "Это они надо мной смеются".

Опять смех.

"А черт с ними!.. Нечего мне там делать…"

И Григорий Прохорыч лег на печь, но лежать было скучно, хотелось идти; он злился и на себя, и на Лизавету Елизаровну, и на сестру.

Пришла сестра.

– Ты што же не пришел? – спросила она брата.

– Очень нужно.

– Ну, брюхо толще, так губа тоньше.

– Послушай, Палагея, што это она надо мной издевается?

– Кто?

– Кто?! Лизка!

– Да и как не издеваться над дураком. Зачем ты ее в сенях-то обхватил?

Григорий Прохорыч замолчал. Теперь ему стало понятно, что сестра его стала приятельницей Лизаветы Елизаровны.

– А што, Палагея, как ты думаешь, пойдет она за меня? – спросил вдруг брат сестру, когда та уже стала засыпать.

– Выдумывай.

– Нет, всамделе!

– Спи-ко лучше. Скоро утро.

Легли спать. Пелагея Прохоровна заснула скоро, но Григорий Прохорыч не мог заснуть. Утром брат и сестра молчали: брат стыдился сестры, сестра что-то обдумывала. Григорий Прохорыч уселся за сапог около окна, повертел его: починить без кожи нельзя – как ни верти, а нужна заплата.

– Поговоришь? – сказал вдруг дрожащим голосом брат сестре. Щеки его покраснели.

– И што ты это выдумал, брат! Какая она тебе ровня?

– А тебе што за ровня?

– Я другое дело… Говори сам… это твое дело.

– Как я буду говорить, коли она такая фря…

После обеда Пелагея Прохоровна зазвала к себе Лизавету Елизаровну. Лизавете Елизаровне, вероятно, уже было известно о намерении Григорья Прохорыча, потому что она поклонилась ему неловко, щеки покраснели более обыкновенного и голос ее был неровный.

Стали играть в карты. Все молчали. Каждый хотел что-то начать, но что-то удерживало.

Наконец первая начала Лизавета Елизаровна.

– Какие нынче женихи-то молчаливые… – проговорила она, сдавая карты, как бы про себя.

Григорий Прохорыч покраснел, как рак, и не знал, что ему делать: сидеть или бежать?

Минут пять никто не промолвил слова.

– Женишок! Што же ты молчишь? – сказала вдруг Лизавета Елизаровна.

– Я… – сказал Григорий Прохорыч, вздрогнув.

Обе женщины захохотали.

– Хорош же ты будешь муженек, нечего сказать… Однако, Григорий Прохорыч, позвольте вас спросить: какие вы имеете на меня виды? – сказала уже серьезно Лизавета Елизаровна.

– Лизавета Елизаровна…

– Убирайся!!.

И Лизавета Елизаровна, бросив карты, ушла от Пелагеи Прохоровны.

– Поди к ней, пока матери нет дома, – сказала сестра брату.

Брат послушался сестры.

Когда он пришел к Ульяновым, Лизавета Елизаровна, сидя у пялец, плакала и, казалось, не заметила вошедшего Горюнова, который остановился в дверях и не смел тронуться дальше.

– Лиза! – сказал он.

Лизавета Елизаровна вздрогнула.

– Зачем ты пришел? – крикнула она.

– Лизавета Елизаровна!.. Я люблю тебя.

Лизавета Елизаровна захохотала.

Григорий Прохорыч подошел к ней, обнял ее и поцеловал.

Она не сопротивлялась, но плакала.

– Голубчик Гриша! Ты мне нравишься… Но…

– Лизанька!.. – говорил Горюнов, прижимая Лизавету Елизаровну.

– Гриша!.. Я не хочу тебя обманывать… – говорила, рыдая, Лизавета Елизаровна.

– У! Дура! Ее целуют, а она плачет! Лиза, не смей плакать!.. – говорил шутя Григорий Прохорыч, утирая слезы с глаз и щек Лизаветы Елизаровны.

Лизавета Елизаровна боролась сама с собой, наконец встала и сказала:

– Подумал ли ты о том, што про меня говорят на промыслах и на вечорках?