Текст книги "ГДЕ ЛУЧШЕ?"

Автор книги: Федор Решетников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

IV КВАРТИРА КУХМИСТЕРШИ ОВЧИННИКОВОЙ

Во дворе окружили Анну Петровну сидевшие на крыльце и игравшие мальчики и девочки от трех до десяти лет. Они кричали:

– Бабушка, гостинцев! Бабушка в рынок ходила!

– Ну-ну… отвяжитесь! Не та пора, чтобы гостинцы раздавать! – И она, кое-как освободившись от повиснувших на ее платье детей, повела за собою кухарку в квартиру.

Был хотя и вечер, но еще светло. Зато на лестнице, по которой они поднимались, была совершенная ночь, так что Пелагея Прохоровна едва не заблудилась в переходах.

Лестница эта была не высока; на площадке было сделано слуховое окно. По краям над лестницей сделаны перила, около самой крыши, справа и слева, протянуты бечевки, на которых сушится белье.

В кухне с небольшой русской печью и небольшою плитою, с полками, на которых лежала посуда и судки, и пропитанной запахом жареных гусей и сосисок, около большого стола сидели дочери Анны Петровны, из которых Вере было годов с тридцать, а Надежде годов двадцать восемь. Вера была девушка здоровая, румяная. Заметно было сразу, что она любит наряжаться и заботится, чтобы у ней и платье было в порядке, и воротничок на шее не был грязен и измят, и волоса не сбиты. Взгляд у нее был гордый, смелый и лукавый, и лицо принимало в несколько минут различные выражения, точно она воображала себя актрисой. Другая сестра, Надежда, была худощава, и хотя сидела в ситцевом капоте с широкими рукавами и в кринолине, но и это не придавало ей полноты. Лицо ее было бледно, с небольшим количеством веснушек, но привлекательно; карие ее глаза выражали не то тоску, не то покорность; темно-русые волоса немного растрепались, сетка сползла набок. Она сидела, нагнувшись к работе, и торопливо шила. Около печки, на лавке, сидел мальчик, на вид годов десяти, с худощавым лицом, запачканным до того, что, казалось, он не мылся в бане целый год или только что пришел с фабрики, где работал неделю. Его черные волоса лоснились, черные глаза смотрели со злостью то на Веру, то на Надежду. На нем был надет тиковый халат, весь пропитанный салом, опоясанный ремнем и застегнутый на вороте на крючок.

– Вон взяла разиню, а она там заблудилась, – сказала, входя, Анна Петровна.

– Неужели? В коридоре заблудилась? – проговорила Вера, смеясь.

– Налей-ка воды! – сказала хозяйка повелительно кухарке.

– А где у те ковшик-то?

Вера хихикнула над чем-то.

– Ты не должна говорить – у те, у те! Что это за слово? Ты должна говорить – у вас, потому что ты у господ живешь! – проговорила наставительным голосом Анна Петровна.

– Давно Петр Иваныч лег спать? – спросила она дочерей.

– Уж час будет. Он из м а с к а р а д у пришел.

– Ничего не принес?

– Вон Наде катушку ниток принес.

Надежда покраснела.

– Экая скряга! – сказала Анна Петровна.

Минут пять все молчали. В кухне было тихо, только мальчик фыркал носом да Анна Петровна плескала водой; из соседней комнаты слышался храп.

– Много ли было сегодня? – опять спросила Анна Петровна, обращаясь к дочерям.

– Да все те же. Мясоедов съезжает от нас, – сказала Вера и взглянула на сестру.

Щеки Надежды покраснели, и она еще ниже нагнулась.

– Ну, и с богом. И так надоел со своей скрипкой. Я ему давно хотела отказать, да только ради бедности держала.

– Он, мамаша, вовсе не беден, – проговорила робко, но с заметным волнением Надежда.

– Ну, это еще неизвестно.

– У него всегда есть деньги, и он всегда трезвый.

– Ну уж!.. Все-таки пусть съезжает. Не забыть мне, как он однажды нагрубил мне за то, что не велела ему пилить в то время, когда Петр Иваныч спал.

– Петр Иваныч не в свою квартиру пришел.

– Все-таки он нам близок.

– Я бы на вашем месте давно ему дверь показала.

– Что такое? – строго спросила Анна Петровна.

– То, что он мазурик.

Анна Петровна подошла к Надежде и ударила ее по щеке ладонью.

– Мамаша, – проговорила Вера, встав и подойдя к матери, которая собиралась влепить Надежде другую оплеуху.

– Ах ты, негодная!.. Человек платит нам деньги, сватается за вас… А она… Что, мне долго еще кормить-то вас? – проговорила запальчиво Анна Петровна, ежеминутно мигая.

– Я сама себе заработываю хлеб, – начала Надежда.

– Молчать!.. Сука!..

Надежда заплакала; Анна Петровна присела на стул, подперла левую щеку рукой и стала ворчать. Это ворчание заключалось в том, что у нее дочери хотя и дворянки, но девицы очень неблагодарные, грубые, как мужички. Иные давно бы уже успели завлечь такого жениха, как Петр Иваныч, и выйти за него замуж, а они заставляют Петра Иваныча ждать, тянут время, говорят про него бог знает какие вещи, чего в старые годы и думать даже было непозволительно. Пока она ворчала вполголоса, дочери молчали, точно она говорила не им и не об них, точно все это им было уже несколько раз говорено. Надежда не плакала, но по лицу ее заметно было, что она, если бы было можно, вскочила бы и убежала; Вера шила по-прежнему, и по глазам ее заметно было, что она что-то соображала.

В кухню вошел молодой человек с темно-русыми волосами, с маленькими усами, с лицом, изобличавшим в нем чахоточного человека. На нем надет был красный кашемировый халат.

– Потрудитесь поставить самовар, – сказал он Анне Петровне.

Та приказала Пелагее Прохоровне поставить самовар и вежливо спросила молодого человека:

– Вы, я слышала, съезжаете?

– А! уже это довели до вашего сведения… Да, мне казенная квартира вышла по жребию.

– А! Жаль! Человек вы хороший!

– Благодарю за комплимент. Мне и самому не хотелось съезжать по некоторым причинам… – Он кашлянул в кулак и взглянул на Надежду Александровну, щеки которой покраснели.

– Кухарку изволили нанять? – спросил молодой человек, которому, как видно, хотелось посидеть в кухне.

– Да, как видите. А ты еще здесь? – обратилась вдруг хозяйка к мальчику, точно этот мальчик до сих пор не существовал в кухне.

– Куда ж я пойду без паспорта? – проговорил мальчик резко-охриплым голосом, который изобличал в нем девятнадцатилетнего мальчугана, а не десятилетнего.

– Слышите, как отвечает? – сказала Анна Петровна жильцу с удивлением.

– Сс! Да, он немного груб.

– Нет, он постоянно груб. Я бы его ни одной минуты не держала у себя, да надо кухарку познакомить с господами; ведь она не знает, куда нужно носить кушанье.

– Так, так, – заметил чиновник.

Чиновнику говорить было не о чем. Он было вынул из бокового кармана папиросницу, но только повертел ее в руках. Анна Петровна учила кухарку, как ставить самовар. Надежда нагнулась еще ниже к работе и точно боялась поднять голову; Вера несколько раз поправляла ладонями свои волосы и важно взглядывала на чиновника.

– Ну… я пойду. До свидания! – сказал вдруг чиновник и ушел. Через пять минут он в своей комнате настроивал скрипку.

Когда он ушел, Вера Александровна вдруг захохотала.

– Вот образованность! – проговорила она сквозь смех. – Ты, Надя, заметила, что он пришел в туфлях и на правой ноге у него туфля разодравши?

– Очень нужно мне замечать! – сказала та сердито.

– Ах ты, наказанье! Опять запилил! – проговорила отчаянно Анна Петровна и вскочила на ноги. – Кухарка! Поди-ка скажи ему, чтобы он не играл, – сказала она Пелагее Прохоровне.

Пелагее Прохоровне это приказание показалось странным, и она подумала сперва, что ее хозяйка дурит.

– Ну, что ж ты стоишь? двадцать раз тебе, что ли, надо приказывать?

– Да как… – начала было Пелагея Прохоровна, но в это время что-то затрещало в соседней комнате, и оттуда вышел майор.

Если бы этому майору пришла фантазия нарядиться в башкирский малахай и серый войлочный зипун, опоясав его ремнем и заткнув за ремень нагайку, никто бы в нем не узнал русского человека; он даже и теперь, в своем майорском сюртуке, походил скорее на отъевшегося кондуктора железной дороги из башкир.

Он вошел в кухню, тряхнул правой рукой, заглянул на полку одним глазом, нюхнул воздух и сел на стул, растопырив ноги и сделав руки фертом.

– Славно выспался, – проговорил он охриплым голосом и уставил на Веру глаза, точно бульдог.

– Я думаю, этот прохвост помешал со скрипкой?

– А! – промычал майор, вопросительно повернув голову и уставив глаза на Анну Петровну.

В этом взгляде так и замечалося, что майор не любил часто ворочать голову.

Анна Петровна повторила свои слова.

– Ну, дак что ж? Пусть пилит… Мне какое деле, – проговорил нехотя майор.

Все молчали. Девицы, казалось, тяготились бульдожьими глазами майора; майор сопел.

– Вы что же удрали от меня? – спросил вдруг майор, глядя на Веру.

– Еще бы не уйти! Вы напились пива-то и нас лезете угощать, – сказала Надежда.

– А! Угощать, говорите, лезу… А! – улыбаясь, говорил майор.

– Бутылок десять, кажется, выпили. Колька! сколько ты покупал бутылок? – спросила мальчика Вера. Майор тоже повторил этот вопрос.

– Только восемь; а в прошлый я шесть раз бегал; бутылок двадцать выпили, – ответил мальчик.

– Ах, ты!.. Ты с пивом и арифметике выучился!

– Ну, что вы тут сидите! Идите в комнату! – сказала Анна Петровна.

– А надо еще пива купить! не купили?

– Нет.

– Што! Брр!!. Вас все нужно учить…

– Ну-ну! Идите-ка в комнату.

– Ой!.. А я еще и не пойду один-то… Вы здесь, и я здесь; вы там, и я там; где вы, там и я, – проговорил майор, мотнув головою, и захохотал.

– Ну, а вы-то что глаза тут портите! Уж темно становится.

– Да, в жмурки можно играть, – проговорил майор, встал, махнул рукой, поглядел одним глазом на полку и заковылял в коридорчик.

Девицы пошли за ним. Анна Петровна пошла к жильцу унимать, чтобы не пилил на скрипке.

– Экая махина! – проговорила Пелагея Прохоровна, когда в кухне остались мальчик и она.

– Здоров! Этта как-то смазал Надежду Александровну, так цельный месяц она провалялась.

– Отец, што ли, ихной?

– Отец! любовник ейной!

– Што ты врешь!

– Я правду говорю, не маленький. Слава богу, мне девятнадцатый год.

– Ох ты хвастушка! – Пелагея Прохоровна захохотала.

– Помереть сейчас… У меня и невеста есть.

И Пелагея Прохоровна захохотала пуще прежнего.

Вошла хозяйка.

– Это што за смех! Уж не любезничаете ли вы?

– Да вон он говорит, ему девятнадцатый год и невеста есть! – проговорила, смеясь, Пелагея Прохоровна.

– Вот как! – И Анна Петровна захохотала и со смехом пошла в комнату, откуда пришли вместе с нею майор и дочери ее.

– Невеста, говоришь, есть? – проговорил, хохоча, майор, подняв мальчика.

– Што ж такое?

– И свадьба скоро?

– Не по-вашему.

– Не по-нашему, говоришь? Молодец! Умница!.. Женишок!!! Скажите! а мы и не знали, что у нас жених есть… Кто же твоя невеста?

– Это уж мое дело.

– Конечно! Конечно! Про это не говорят… Скажите пожалуйста! А! Брр!!. И приданое есть?.. Ах ты, каналья!

Мальчик рванулся и выскочил в сени. Майор минуты две держал руку в том положении, как он ею поддерживал мальчика. Он глядел в потолок, тогда как Анна Петровна побежала в сени догонять мальчика. Девицы хохотали. Но больше всех хохотала Пелагея Прохоровна, которую чрезвычайно смешила вся фигура майора.

– Каков?! Бр!!. Скажите! – сердито говорил майор.

– Выскочил! – говорила, смеясь, Вера. – А еще хвастались: шашкой по десяти человек сразу в Польше убивали!

– Я?! – проговорил запальчиво майор и двинулся.

Девицы взвизгнули и убежали в комнату. Майор заковылял за ними.

Несколько минут из комнаты слышался хохот девиц и визг Веры Александровны.

Пришел тот жилец, который просил самовар.

– Что же самовар?

– Ой, барин, тут не до самовару… Тут у нас комедия; ох ты, господи! – хохотала Пелагея Прохоровна.

– Ну, подай самовар!

Пришла Анна Петровна запыхавшись и объявила, что мальчишка исчез.

Майор сидел у Анны Петровны до двух часов. Сперва он играл в карты с Верой и Надеждой, потом выпил четыре бутылки пива и пел непонятные для Пелагеи Прохоровны романсы. Сели опять играть в карты; но майор скоро заспорил, обругал всех сволочами, уронил стул и ушел, грозя всем перебить скулы. Чахоточный жилец еще после чаю ушел, сказав, что он сегодня домой не придет, а у другого жильца было двое гостей, для которых Пелагея Прохоровна два раза бегала в кабак за водкой и которые, попев и пошумев немного, скоро уснули в комнате жильца, где попало.

V КОТОРАЯ ВКРАТЦЕ ОБЪЯСНЯЕТ ОТНОШЕНИЯ МАЙОРА К ДОЧЕРЯМ КУХМИСТЕРШИ ОВЧИННИКОВОЙ

Майор Петр Иваныч Филимонов стал известен в Мокрой улице года с четыре, с тех пор как он, пересмотрев в этой улице несколько комнат, проклиная Большую Садовую, Гороховую, обе Подьяческие, все три Мещанские улицы – за треск, за прокислый воздух, за то, что там он большею частию нарывался на немок-хозяек, которые будто бы лупили с него большие деньги и не уважали его майорскую особу. Он водворился в мезонине, нанимаемом вдовою-полковницею, доживавшею в то время седьмой десяток. Комната у майора была большая, светлая; кровать его была занавешена; окна выходили в огород, и поэтому он мог вволю наслаждаться пением петухов, мяуканьем кошек и лаем собак; полковница была старушка добрая, прислуга у нее была послушная. Зажил майор хорошо. Но через четыре месяца ему сделалось скучно. Делать нечего: считать деньги надоело, писать и читать он не любит, я идти никуда не хочется. Придет он к полковнице, сядет против нее. Полковница, в огромных очках и огромном чепчике, вяжет чулок и что-то нашептывает; в комнате у ней накурено ладаном. Она успела уже выведать от майора все его прошлое и настоящее, так же, как и он в четыре месяца выведал от нее не-только настоящее и прошедшее, но и будущее, которое состояло в том, что полковница ежедневно ждала себе смерти, тогда как майор ни за что не желал умереть и не знал только, что делать ему завтра. Не о чем даже было и говорить. Новостей в Мокрой улице так мало, что о них довольно поговорить с четверть часа. Полковница вяжет, майор сидит, смотрит на полковницу, и в голове его вертится только одна мысль: умрешь! И он силится развить эту мысль, но и развивать тут нечего: «Умрешь – и все тут, а мы поживем».

– Черт ее дери – скуку! – сказал однажды майор.

– На службу бы вам поступить! – сказала на это полковница.

– Баста!.. Будет: с одного вола двух шкур не дерут.

– Гулять бы не то шли.

– Сапоги драть?!

– Ну, пасьянс бы…

– Это по-немецки?.. А я их терпеть не могу. Я под Севастополем их палашом по пятнадцати человек сразу рубил.

– Да вовсе вы с немцами тогда, кажется, не воевали!

– Так-то оно так… Только что немец, что француз – все не русские. Вот что я вам доложу!

– Ну, не то женились бы!

– А? Отлично… Но боюсь…

– Чего?

– Толст я очень и силен. Меня в полку называли Ильей Муромцем. Боюсь!

– Ну, вы как-нибудь… А вам надо жениться… Дети будут, заботы будут, хлопоты, возня…

Полковница просветила майора. Стал он теперь думать, что, в самом деле, толстота его не мешает жениться, а рукам можно и не давать воли. Но вот что его сбивало с толку: уживется ли он с женой – и какая такая будет у него жена? И он опять обратился за советом к просветительнице.

– Это дело вкуса, – сказала полковница.

– А именно?

– Надо, чтобы она вам понравилась и имела капитал.

– Так, так. Капитал чтобы имела… ну, чтобы повиновалась…

– И чтобы хозяйкой была, – добавила полковница.

Майор задумался. Он привык к одинокой жизни, привык сам покупать, платить и получать деньги. На своем веку он немало имел любовниц, но уже годов с десять отстал от этого, вследствие какой-то нехорошей истории. Этих любовниц он не любил, не доверял им, а просто сорил деньги. Теперь, о с т е п е н и в ш и с ь, он должен, как говорит полковница, завести хозяйку, а хозяйка, по его понятию, значила то же, что и всякая квартирная хозяйка. Он ужасался, что его о б е р у т, опоят и отравят. Он сообщил это полковнице, но та разъяснила, что жена может и свои деньги иметь. Майор несколько успокоился, но его затрудняло теперь то, какая у него должна быть жена: равных с ним лет или молодая, толстая или тоненькая, высокая или низенькая, грамотная или неграмотная.

– Да где взять невесту?

– Мало ли у нас невест? – сказала полковница.

– Но я их не вижу.

– Вы думаете, они сами так вам в рот и полезут. Вон, например, против ваших окон, через огород, виден мезонин с двумя окнами. Тут живет кухмистерша.

– Слыхал.

– Ну, у нее есть две дочери. Девушки красивые, рукодельницы. Я иногда им даю кое-что починить.

– Отлично! – крикнул майор.

Но он с месяц не решался приступить к делу. Он думал о женитьбе у окна с трубкой и смотрел на мезонин. Раз он заметил у окна в мезонине мужчину. Заклокотала кровь у майора, рассвирепел он ужасно и пришел в таком виде к полковнице.

– Мужчина! мужчина!!. – проговорил он трагически, указывая руками в ту сторону, где мезонин.

– Да они не тут живут.

– А?!

– Не тут, говорю, живут.

– Не тут?

– Я вам советовала познакомиться с ними, а вы, как колода, все сидите или лежите.

– Ужо!

Майор успокоился и через день, выпарившись предварительно в бане, надев мундир с десятком орденов и взяв трость, поковылял к кухмистерше.

Если бы не девицы, он воротился бы с первой лестницы, но его, несмотря на темноту, нехороший запах и грязь, что-то так и тянуло вверх.

Анна Петровна совсем растерялась, увидав в коридорчике такую особу, которую она с переполоха признала за генерала; ее дочери украдкой смотрели на него из двери комнаты. Глаза майора в короткое время успели разглядеть их, и он сам растерялся, говоря дрожащей Анне Петровне: "Я к вам! Я к вам!.." Ни Анна Петровна, ни ее дочери не понимали, что означал этот визит. Анна Петровна думала, не родственник ли какой дальний эта особа; ее дочери думали, не мазурик ли какой. Недавно был случай, что какой-то мазурик нарядился генералом и обокрал чуть не весь магазин, – но подойти и шепнуть матери об этом они боялись, потому что он стоял в коридорчике. Наконец майор пришел в себя.

– Я к вам из дома Королева… Я живу у полковницы Головиной и имею честь рекомендоваться: майор в отставке Петр Иваныч Филимонов! – проговорил он с расстановкой и по окончании крякнул, точно с его плеч свалилась огромная ноша.

– Ах, это вы и есть, господин майор! Слыхала! Только вас что-то мало видать на улице, – проговорила Анна Петровна, утирая губы и обдергивая свое платье.

– Я домосед-с! Да. Такой домосед, что…

– Пожалуйте в комнату.

– Покорно благодарю… Я к вам по делу…

– Пожалуйте! – семенила Анна Петровна, думая, по какому это делу мог прийти к ней майор, которого редко кто видит в Мокрой улице…

В комнате майор объявил, что он намерен брать у кухмистерши кушанья. Он просидел до вечера, похвалил и чай, и обед, и кофей, и пиво, и девиц за то, что они шьют хорошо, и, обещав бывать в кухмистерской ежедневно, заплатил за все съеденное и выпитое, несмотря на то, что кухмистерша отказывалась брать деньги за чай, кофей и пиво на том основании, что она рада знакомству.

Майор сообщил полковнице, что он положительно женится; но вот горе: ему нравятся обе дочери кухмистерши…

– Господь с вами – вы ведь не татарин, чтобы на двух жениться.

Майор задумался. Обе молоды, красивы, любезны; которую выбрать?

– Предоставьте это времятечению, – сказала полковница на сетование майора.

Майор не понял.

– Очертя голову нельзя делать, что не следует. Потерпите, всмотритесь и рассмотрите ихние характеры, и со временем вы отличите из них достойную вас, – разъяснила полковница.

Стал майор посещать квартиру кухмистерши и каждый раз возвращался домой в недоумении, которая из дочерей кухмистерши достойна быть его женой: обе красавицы, обе умны… И думая об этом, он попивал пиво.

Прошло лето, осень, наступил мороз. Майор ходил к кухмистерше и засиживался у нее до вечернего чая, рассказывая про свою военную жизнь, удаль, силу и про то, что в нем весу с лишком десять пудов. Но перемены в дочерях кухмистерши он не замечает. Так же просто они одеты; так же на вате у них салопчики, и так же они стыдятся их, как и прежде. Как и прежде, они говорят бойко, недолго задумываясь, только что стыдятся его меньше и стали смеяться над ним, как ему кажется. Но теперь уже время проводится с ними скучнее прежнего, даже и в карты играешь – далеко нет той веселости, какая была летом и осенью.

– Что бы это такое значило? – спрашивает майор полковницу.

– А что же вы предложение не сделаете и ходите с пустыми руками?

– Подарить, небось, надо?

– Разумеется… А выбрали ли невесту-то себе?

– Да вот Надежда мне лучше нравится: она скромна, только горда больно.

– Ну, это пройдет! Вот вы ей и купите что-нибудь – ну, хоть лисий салоп.

– О-о!!! – завопил майор и замахал руками.

Однако полковница успокоила его, и он на другой день отправился в Гостиный двор. Оказалось, меха дороги. Ему там посоветовали сходить на аукцион в гороховскую компанию, и там он купил дешево старенький лисий салоп, который и предложил Надежде Александровне в подарок к празднику.

Та удивилась и спросила:

– Это за что же?

– Извольте принимать, Надежда Александровна, не то силой надену! – сказал майор, улыбаясь.

– Нет, силой вы не можете и не имеете права, – ответила Надежда Александровна с большим волнением.

– Ну, так я мамашу вашу попрошу.

А Анна Петровна стояла у двери и отчаянно кивала головой, как будто говоря: бери! бери!

При последних словах майора она подошла к нему.

– Позвольте вас спросить, за что вы дарите Наде салопчик? – спросила она робко.

– За то… Ах!! не мо-гу-у! – простонал майор.

– Мы люди не бедные, Петр Иваныч. Вы нас обижаете, – проговорила слезливо Анна Петровна и стала куксить глаза.

– Обижаете!.. Да мне плевать… – начал майор, что-то соображая, но дальше ничего не мог выговорить, потому что понял, что нарвался, и хотел идти к полковнице за советом.

– Не ожидала я от вас. Да вы, позвольте вас спросить, – за кого вы моих дочерей принимаете? – продолжала Анна Петровна запальчиво, сообразив, что словом "наплевать" он выразил что-то дурное.

– Анна Петровна… Ох!! Отдайте за меня Надежду Александровну…

– Я ее не держу: как она хочет!

– Я не хочу… Вы мне не нравитесь! – отрезала Надежда Александровна.

– Я так и думал… – сказал жалобно майор, сел и задумался.

Он сидел с полчаса. В это время Анна Петровна, вызвав дочерей в кухню, шепотом ругала их и приказывала Надежде Александровне изъявить свое согласие, а так как та не соглашалась, то она употребляла в дело руки.

Майор очнулся, девиц нет. Он пошел в кухню.

– Так как?

– Она согласна, – ответила Анна Петровна.

– Нет, я не согласна, ни за что на свете! – крикнула Надежда Александровна.

– Ну, так прощайте… А салоп я дарю, потому мне на что же он?

И майор ушел.

Он не приходил целых два месяца, потому что его обидели отказом.

Однако, несмотря на такую явную обиду и трату денег на салоп, его почти ежедневно порывало сходить к кухмистерше и посмотреть, что там делается. И вот он задумал план: нельзя ли ему взять к себе Надежду Александровну в любовницы?

В эти два месяца сестрам покоя не было от матери: она ругала и била, умоляла их, плакала и опять ругала.

Ни в чем не повинной Вере надоело все это страшно, и она стала тоже уговаривать Надежду Александровну пожалеть хотя ее.

– Ты изъяви согласие, пускай он ходит. Может быть, он еще и раздумает, – говорила она сестре.

Та плакала, хотела убежать, но ей грешно казалось обидеть своим побегом мать, да и пугала будущность, если она попадет куда-нибудь в магазин. Думалось также, что если она уйдет, то Вера не пойдет с ней; а если Вера останется, то майор непременно будет за нее свататься. Она знала характер Веры – ее уговорить не трудно. И что будет за жизнь с этим бульдогом, который может одним взмахом руки убить слабую женщину? Она начинала соглашаться с мнением сестры, что, может быть, он и раздумает жениться, может быть, со временем мать сама убедится в своей несправедливости… Ну, а если он да в самом деле женится?.. И она сказала об этом сестре.

– Я бы на твоем месте вышла за него потому, что такие толстые умирают от удара. Мамаша то же говорит. Она надеется, что он долго не проживет, и когда он умрет, все нам достанется. А если бы не это, стала бы мамаша выталкивать нас за него?

Надежда Александровна подумала об этом и решилась изъявить согласие. Анна Петровна обрадовалась – и, откормив нахлебников, оделась по-праздничному и пошла к майору.

Майор лежал на кровати; при входе Анны Петровны он не вставал.

– Что это вы, Петр Иваныч! Здоровы ли? – проговорила Анна Петровна.

– А что?

– Да вас не видать нигде…

– Чего мне делается! Я здоров.

– А я все собиралась к вам с Надей, попросить у вас извинения. Да тут Надя захворала, хлопот было много. Она и больная все говорила мне: сходите за Петром Иванычем, я, говорит, сказала ему грубости потому, что его сватовство было так неожиданно… И теперь все пристает да пристает: сходи да сходи… А я все думаю, хорошо ли это будет? Может быть, вы и отменили свое решение жениться?

Майор лежал, глядя в потолок и поглаживая живот. С полчаса ни кухмистерша, ни майор не сказали ни слова.

Наконец Анне Петровне надоело стоять.

– Прошу извинить, что беспокоила вас, – сказала она.

Майор повернул голову к Анне Петровне и уставил на нее свои глаза, которые выражали и радость, и зверство.

– Так она согласилась? – проговорил майор.

– Одумалась и согласилась.

– Так… А если я не согласен?

– Воля ваша.

– Ну, я прощаю… И чтобы вперед этого не было! – проговорил он и встал.

Майор сделался любезен, напоил кухмистершу чаем и пивом. Анна Петровна пришла домой навеселе и разбила в кухне миску, купленную ею на Сенной.

Майор не скоро собрался к кухмистерше; он пришел через неделю после визита к нему Анны Петровны.

Месяца два майор приходил раза по два в неделю. Он обыкновенно приходил к обеду и уходил вечером. Вел он себя скромно, как следует жениху, рассказывал о своих походах, о том, как он в старые годы учил солдат, говорил, что ему не нравятся нынешние порядки, играл в карты и мало пил пива. На сетования Анны Петровны, что содержание стало дорого, нахлебники плохо платят, он посоветовал давать под залог вещей или за проценты деньги и, под предлогом быть участником в этом, дал ей денег и обещал вперед давать. Одним словом, Петр Иваныч оказался отличнейшим человеком, и все им были довольны, даже Надежда Александровна не косилась на него по-прежнему. Но о свадьбе ни майор, ни кухмистерша с дочерьми не заикались; последние считали вопросы неловкими, да и думали, что лучше будет, если жених и невеста до свадьбы узнают друг друга. На третьем месяце майор принес Надежде Александровне шелковой материи на платье и потребовал, чтобы она поцеловала его. Отказываться было неудобно. Майор стал приходить по вечерам. Надежда Александровна должна была целовать его по приходе и при уходе из квартиры. Но и это ничего; к майору привыкли, и он в течение года был в квартире кухмистерши как свой человек. Иногда он снимал с себя сюртук, иногда приносил халат, трубку, ложился на диван; ему эти вольности допускались за то, что он носил кое-какие подарки невесте или ее сестре, а мать ссужал деньгами. А о свадьбе все-таки не было речи, и сестры стали говорить между собой, что им надо как-нибудь выйти из этого положения, потому что, как видно, майор не такой дурак, каким кажется, и подъезжает к ним довольно ловко.

Раз Надежда Александровна возвращалась домой из Малой Дворянской улицы, куда она ходила за работой. Попадается ей п р е д м е т. Оба замлели, но спросили друг друга о здоровье. Потом предмет вдруг спрашивает ее: скоро ли ее свадьба с майором? Та сказала, что майор об этом не говорит им. Предмет пригласил Надежду Александровну в парк, дорогой купил апельсинов, груш, яблоков. В саду они сидели до вечера, говорили долго, изъяснились в любви, и предмет просил ее подождать немного, потому что ему обещают казенную квартиру и награду. А так как он ее очень любит, то просит приходить в парк. Но Надежда Александровна сказала, что ей нельзя часто ходить в парк, потому, что бульдог по вечерам сидит у них, – "а лучше будет, если ты, Паша, будешь жить у нас. У нас теперь есть порожняя комната…" Паша переехал к кухмистерше, которая ничего не подозревала, а как только нет матери, а Паша дома, сестры или сидят у него, или он у них. Прошло два месяца; Паша живет, обнимается и целуется с Надей, майор тоже ходит, обнимается и целуется с Надеждой Александровной. Надежда Александровна весела, сделалась даже веселее Веры, которой было завидно счастию сестры, сумевшей своего Пашку поместить в одной квартире; майор тоже весел: ему казалось, что его наконец-таки полюбила гордая и своевольная девчонка. Теперь майор повел дело начистоту.

Приходит он раз в первом часу ночи с узлом и трубкой. Анна Петровна спала, но дочери работали.

Анну Петровну стали будить, майор не приказывал.

– Что вы так поздно пришли? – спросила его Надежда Александровна.

– Долго после обеда спал. Стели, Надя, пастель.

– Это не для вас ли уж?

– Именно. Сегодня моему терпению конец. С сегодняшнего дня ты жена мне будешь.

Надежда Александровна побледнела и, шатаясь, дошла до постели и закрыла лицо руками.

– Стыдитесь говорить-то! – сказала с сердцем Вера Александровна.

– Да!

Вера Александровна подошла к двери, вынула ключ и крикнула:

– Мамаша! Кухарка! Жильцы! идите!..

Но майор угостил ее оплеухой, и она упала.

Явилась мать, жильцы, кухарка. Вышла сцена.

– Вон!! – ревел майор, толкая то того, то другого.

– Вон!! – кричала испуганная Анна Петровна, видя поднимающуюся с полу и с кровью во рту Веру и плачущую Надю.

– Деньги подай или дочь!

– Павел Игнатьич! сходите за полицией! – просила Анна Петровна.

– А! вы так?! Я вас проучу!.. – ревел майор – и сел.

Но он сидел недолго и ушел вслед за жильцом, пошедшим за полицией.

Теперь всем стало ясно, что за штука этот майор, и решено было жаловаться на него полиции и возвратить не только все вещи, но и деньги по возможности.

Но это было решено сгоряча. Утром явился майор в мундире с орденами и, войдя в кухню, стал перед кухмистершей на колени.

– Виноват-с!.. простите… Вперед не буду! – проговорил он.

– Идите прочь. Не надо мне вашего прощенья, – проговорила запальчиво Анна Петровна.

– Но я майор, и… я был пьян.

– Я хоть и не имею чести именоваться майоршей, но все-таки дворянка и не позволю обижать меня и бить моих дочерей.

– Я плачу за бесчестие.

– Ничего я не хочу!

Майор встал, сделал руки фертом и начал:

– А вот это как, по-вашему? – бесчестье или нет? Сижу я у окна и вижу Надежду Александровну в комнате вашего жильца. Потом вижу, жилец обнимает…

– Полно вам врать-то!

– Позовите-ко сюда жильца и Надежду Александровну!

Анна Петровна не хотела этого сделать, но явилась Надежда и сказала запальчиво:

– Павел Игнатьич в тысячу раз лучше! Мамаша! позвольте мне идти за него…

– Что я говорил? – сказал майор и захохотал.

Это так удивило Анну Петровну, что она не знала, что ей сказать. Вдруг она пошла в комнату Павла Игнатьича.

– Вы, вы подлец! – произнесла она дрожащим голосом.