Текст книги "ГДЕ ЛУЧШЕ?"

Автор книги: Федор Решетников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

– Ну, так што?

– Ну, он говорит, што найдет рабочих и тут же жить будет. Только это мне не нравится: што будут говорить люди?.. Я уж совсем думала назад идти в Поярков…

– Ну, в Поярков не стоит, потому там работа только летом, а зимой, говорят, и городские-то жители летние заработки проедают.

Итак, Пелагея Прохоровна решила остаться с братом в Петербурге и работать где-нибудь на фабрике.

XII ПЕЛАГЕЯ ПРОХОРОВНА ОПЯТЬ СТАЛКИВАЕТСЯ С МАСТЕРОВЫМ ПЕТРОВЫМ, КОТОРЫЙ И НАХОДИТ КВАРТИРУ ДЛЯ НЕЕ

Ночевавши в барке под крышкой, утром на другой день Пелагея Прохоровна чувствовала себя бодрее и как в этот, так и в следующие четыре дня катала в тележках с барки во двор казарм кирпичи. Хотя заработок был и небольшой – тридцать копеек в день, с шести часов утра до сумерек, – и работа не совсем легкая, но она находила это занятие не в пример лучше ее жизни у майора и кухмистерши. Здесь ее никто не смел обругать, не к чему было придраться, рабочие барки уважали ее, как сестру их молодого товарища, и им даже было веселее в ее обществе, потому что они давно уже не бывали в обществе женщин; хотя же солдаты из той же казармы, куда разгружали кирпич, и подмазывались к Пелагее Прохоровне, но она одного оборвала, другому что-то заметила неприятное, а потом и они стали вежливы. Ела она хотя и не по вкусу, но наедалась досыта; одно было неприятно, что приходилось спать под открытым небом, без защиты от ветра и дождя. Таких постоянных изб, где бы можно было нанять ночлег, здесь не было; да и рабочие говорили, что им уже немного остается терпеть, По мере выгрузки из барки кирпича, становилось меньше работы Панфилу Прохорычу, так как края барки становились все выше и выше над водой, и вода сочилась только сквозь дно. Поэтому и Панфил Прохорыч тоже катал в тележке кирпичи. На барке не знали, какой сегодня день, и потому работали ежедневно, стараясь кончить; за провизией ходили в лавочки, потому что на рынок идти было далеко, да и туда ни один идти не решался, боясь заблудиться; Пелагее Прохоровне покупать не поручали, хотя она и вызывалась, на том основании, что ей не донести пяти ковриг хлеба. Пелагея Прохоровна прожила на барке пять суток, и ей казалось, что она живет в таком обществе, которое нисколько не похоже на остальные, потому что живет она на реке и спит в барке, под открытым небом. Ходит она в мокрых ботинках и чулках, и еле-еле высыхает ее одежонка около костра, который разжигался из лишних досок на барке или из дров, которые рабочие воровали на берегу. Она видела – и на себе ощущала, – как тяжела жизнь рабочих на реке, но находила тут все-таки больше свободы, чем в ее положении у майора и у кухмистерши. Ей нравились эти люди, дружно работающие и редко ссорящиеся между собою и делящие хлеб и заработок поровну, но и это не удовлетворяло ее. «Неужели нельзя им робить што-нибудь другое – они мужчины», – думала она, но тут же узнала, что эти рабочие только и умеют, что дома строить по-сельски, ломать камни и обжигать кирпичи, а этой работы в Питере мало, да и рабочих рук на эту работу много.

Ей было неприятно, что Панфил по утрам и по вечерам уходит с рабочими в питейные заведения. Хотя она и думала, что они пьют с холоду, но то скверно, что брат может втянуться в водку, станет пьянствовать и никогда не будет иметь денег, а это дело скверное. Стала она ему советовать – пить вместо водки чай, – он рассердился, рабочие улыбнулись.

– Вот и видно, што ты не нашего сорта, – сказал молодой высокий рабочий. – Мы к этому чаю непривычны, и если пьем, так в гостях у старшины или у десятского на именинах. На именинах, знамо, все вали; пословица говорится: "В крестьянском брюхе и долото сгниет". А здесь нам не до чаю; проклажаться-то – еще простудишься.

А Панфил на шестые сутки был так пьян, что его на руках принесли в барку, он долго ругался. Пелагея Прохоровна плакала и сетовала на рабочих, которые втягивают мальчишку в пьянство.

– А што ж ему не пить-то? с тобой, што ль, обниматься?.. каки-таки ты ему радости предоставишь? – проговорил недовольно один из рабочих.

Слова эти показались Пелагее Прохоровне справедливыми. Сердце ее стало ныть от предчувствия, что из брата ничего хорошего не выйдет. Она стала на колени, заплакала, стала молить бога, чтобы он спас ее брата, и потом легла с надеждой, что не все же такая жизнь будет.

Очистили барку. Лоцман сходил к подрядчику, получил деньги и роздал рабочим. Панфил Прохорыч получил пять рублей. Все собрались на барке.

– Ну, куда топерь, робя? – начал один рабочий.

– Уж теперь плавать не придется: гляди, скоро лед пойдет.

– А денег-то маловато. Теперь надо обувь купить; не так же из Питера прийти-то. Хозяйке тоже надо – платок просила. А денег-то, гляди, восемь цалковых. На дорогу еще надо.

Рабочие задумались. Половина из них решила остаться в Питере и отослать заработок по домам, другие тоже хотели остаться, но их тянуло домой. Всем работавшим лето вместе тяжело было расставаться и хотелось немного повеселиться. Поговорили было о том, не сходить ли на Сенную, чтобы потолкаться там или, как говорят рабочие, посмотреть Питер, потом найти квартиру. Но так как идти на рынок было не близко и уже поздно, то все пошли делать спрыски; стали звать и Пелагею Прохоровну. Та отговаривалась тем, что ей идти неловко, но она хотела выпить чего-нибудь тепленького, чтобы отогреться; денег у нее было около полутора рубля, и она пошла. Панфил отдал ей на сбережение и свои деньги.

Рабочие вошли в одну из харчевен, примыкавшую к трактиру. Как харчевня, так и трактир с нумерами помещались в одноэтажном деревянном доме, отдельно друг от друга; их содержал мещанин Сидор Данилыч. Фамилии его из рабочих посетителей никто не знал. Это был толстый, среднего роста, пожилой мужчина, с круглою редко-черною бородкою и черными, короткими, всегда примазанными салом волосами. Лицо его было полное, выражало постоянно спокойствие и невозмутимость, как будто уверяло, что Сидор Данилыч с малых лет находится при трактирах, видал всяких людей и переслушал всякой всячины. Он знает все, что относится до жизни рабочего, афериста и торгаша, его учить нечего; знает, как и при каких обстоятельствах можно выбиться из такого-то положения, на что стоит обращать внимание, на что не стоит – и т. д. Сидор Данилыч давно уже занимает трактир с харчевней, которые ему приносят большие барыши, и эти барыши он извлекает от рабочих, которые при расчете предпочитают его заведение другим, может быть, потому, что он верит в долг и со всеми одинаков. Он говорит октавой, не возвышая и не понижая тона ни в каких случаях, так что вызвать с его стороны крик довольно трудно. Он в своем заведении сидит где попало, потому что у него есть сын двадцати двух лет, высокий худощавый брюнет, пошедший относительно наживы денег в отца и с которым не могут ужиться подручные, так как он до тонкости сверяет всякие счеты и украсть из-под его рук довольно трудно. Только деньги мало идут ему впрок, так как он хотя уже и женат, но любит всякую компанию в других гостиницах, которые посещают господа. Зная эту слабость Ивана Сидорыча, Сидор Данилыч сидит попеременно – или днем в трактире, а вечером в харчевне, или днем в харчевне, а вечером в трактире; он ни одного дня не пропустит, чтоб не посидеть в котором-нибудь заведении. Харчевня состояла из трех комнат, из коих в первой, тотчас по приходе с улицы и самой большой, стояла выручка, полки с налитой водкою, железная печь с такой же трубой, протянутой вдоль потолка к окну. За выручкой сидел теперь сам Сидор Данилыч и что-то считал на счетах. На нем надет был черный дубленый полушубок, во рту он держал гусиное перо. В этой комнате, оклеенной старыми серыми обоями, со множеством лубочных раскрашенных картин, под которыми были напечатаны или русские и малороссийские песни, или безграмотные стихи, стояло пять столов небольшой величины и несколько деревянных стульев. Посетителей тут теперь не было.

– Сидору Данилычу! – сказал молодой высокий рабочий, снимая шапку.

Сидор Данилыч поглядел на сказавшего, оглядел вошедших и стал считать на счетах.

– Аль спесив стал! Не узнал Егора Шилова?

– Проходите, молодцы, проходите!

Мальчик повел пришедших в другую комнату с двумя окнами, в которой также стояла железная печь с трубой, проходящей в третью комнату с одним, не очень светлым, окном. Комната эта была оклеена старенькими палевыми обоями, и в ней стояло четыре стола. За одним из них сидело четверо мастеровых – двое в тиковых засаленных халатах, двое в пальто, с передниками, зачерненными донельзя; у всех были лица черные, руки тоже черные.

Рабочие уселись за два стола. Лоцман потребовал Полуштоф. Пелагея Прохоровна стала было отговаривать брата от участия в водкопитии и уговаривала пить чай, но товарищи Панфила сказали, что здесь, в харчевне, чаю нет, потому что здесь черная половина.

– Это ты откуда, братец, взял, что здесь черная половина? – спросил один мастеровой, вставая и набивая свою трубку табаком.

– Коли не черная! чаю не подают, – в трактир посылают.

– А знаешь ли ты, что такое черная половина?

– Ты не приставай, – обиделся молодой высокий рабочий!

Появилась водка, стаканы; лоцман налил стаканы, налил и Пелагее Прохоровне. Та стала отказываться.

– Ну, полно! здесь мы с тебя деньги не возьмем: мы по-дружески. Пей.

– И эта барышня тоже с вами на судах работала? – спросил опять мастеровой с трубкой.

– Нешто нельзя бабе на судах робить?

– Самое последнее дело, я тебе скажу, если баба чем иным прокормиться не в состоянии.

– Это верно, – подтвердили товарищи мастерового.

Наши рабочие не возражали. Мастеровые отстали; они разговаривали между собой о своих фабричных мастерах, десятских, о заработке; рабочие, с своей стороны, рассказывали впечатления по сплаву каменья – и между разговором скоро распили полуштоф, закусывая редькой и ржаными сухариками.

– Похлебать бы чего, робята? – предложил лоцман.

Оказалось, в харчевне есть щи. Принесли на стол две небольшие деревянные чашки, две деревянные тарелки, на которых на каждой было мясо фунтов по пяти и ложки: хлеба для щей от харчевни не полагалось.

Один из рабочих сходил за хлебом и принес с собой фунта три ситного и полфунта тешки, что вызвало смех его товарищей.

Однако щи оказались – одна вода, без круп и капусты, и холодные до того, что в них плавало сало; чистого мяса было не больше двух фунтов, да и то жесткое, остальное – всё кости.

– Ну уж и еда! угостил Егорка Шилов! – говорил лоцман.

– И на этом говори спасибо. Аль лучше едал?

– Пойдемте в трактир.

– Ну, нет… Все равно ись надо, потому после нас ись не станут… Эй, мальчонко, вали полштоф! – говорил Шилов.

Рабочие стали одобрять Шилова и бранить харчевню.

– Што ни говорите, а супротив здешней харчевни едва ли где другая устоит. Уж я где-где не был. И по московской машине езжал из Тосны, и из Царскова, и из Красного по петергофской, – везде в тех краях харчевни хуже здешней. Пра! Здесь ящо благодать!

– А ты што же в Царском-то делал? – спросил мастеровой Шилова.

– Там за Ижорой камень ломал.

– Выгодно?

– Я зимой робил; ну, так за сажень платили по цалковому на своих харчах.

– Мало. Чать, сажени-то в день не наломаешь?

– Каков камень… Иной такой твердой, што порохом надо брать, на такое уж место попадешь. Ну, тогда, конешно, берешь и посутошно – цалковый и с укладкой вместе. А ежели теперь камень ломкой – знай только подковыривай ломом. Тогда и полторы сажени наломаешь. Вот кабы лошадь своя была, возить бы стал к речке на пристань – тоже по цалковому за сутки платят.

Двое рабочих закурили трубки, от них попросили закурить и мастеровые.

– Ну, а теперь как же вы? – спросил мастеровой, раскуривая трубку у судорабочего.

– Да кои по домам, кои здесь остаются.

– Ну, теперь по вашему-то занятию вряд ли будет работа. Ваша работа што наша: мы вашу не умеем, вы нашу.

– И што это за работа! Вот наша работа, так работа, – сказал с гордостью другой мастеровой.

– Кто спорит – вы кузнецы, по облику видно.

– То-то и есть.

– Што вы хвалитесь-то! – вскричал Панфил Прохорыч. – Вы думаете, што только вы и есть люди, а мы и не люди!

Мастеровые захохотали.

– Чево смеетесь? Вы думаете, и мы не умеем полосы лить, али в горнах огонь раздувать, али по ремню наждаком сталь шлифовать? – проговорил с азартом Панфил Прохорыч и закраснелся.

– Э-э! Ты, брат, верно, слыхал что-нибудь от людей.

– Не слыхал, а сам робил в заводе.

– Што про это говорить! А знаешь ли ты, што такое бурав?

Панфил Прохорыч рассказал.

– Што ж, тебя немец-мастер прогнал, што ли?

Панфил Прохорыч рассказал про свое житье в заводе. Он долго толковал им устройство горных заводов и спорил насчет плавки металлов. Оказалось, что питерские мастеровые имеют смутное понятие о происхождении чугуна и железа, потому что этот материал они получают в готовом виде и перерабатывают на разные вещи. Горюнов хвастался тем, что они, петербургские мастеровые, может быть, перерабатывают то железо или ту медь, которую он с своими земляками сперва добывал из земли в виде руды, а потом плавил, – и начинал рассказывать, каким образом добывается руда и т. д., но петербургские мастеровые и тут задели его за живое, сказав, что у них на фабрике употребляется в работу только английское железо, а сибирское железо нипочем, и им только обивают крыши.

Скоро, после разговора, трое мастеровых ушли, а четвертый остался. Он сказал, что на квартиру не пойдет, вздремнет здесь, а вечером что бог даст.

Вошел хозяин, оглядел наших рабочих.

– Ну, что? Кончили? – спросил он, обращаясь к Егору Шилову.

– Будет. А все-таки, Сидор Данилыч, плоховато, больно плоховато становится год от году.

– Это уж так. Теперь вот железная дорога много портит вашему делу, ну, опять и народу ноне много. Ныне я посмотрел на железной дороге, так народу, братец ты мой, из Питера страсть што едет. Это – полон вокзал; билетов даже недостало. Так половина и не уехала. И это еще ничего, а то человек двадцать и билеты взяли, да в вагоны не попали – некуда.

– В другой раз уедут.

– Ну, нет. Я было им посоветовал просить обратно деньги – не дают. Я взял два билета и пошел к начальнику станции, стал просить деньги – не дают. Зачем, говорит, опоздали? Мы, говорит, и билетов выдаем столько, сколько в вагонах может приблизительно поместиться народу, поэтому мы, говорит, и кассу ране запираем. Так-то. А прежде не то было. Худое, должно быть, житье в Расее.

– И не говори.

– А! Потемкину! Што, друг сердешный? – проговорил Сидор Данилыч весело, подойдя к оставшемуся мастеровому.

Мастеровой снял фуражку и принял прежнее положение.

– Али старуха опять?

– Чево и говорить!

Сидор Данилыч старался добиться от Потемкина слова, но тот упорно молчал, глядя в пол. Сидор Данилыч пошел.

– Сидор Данилыч… Голубчик…

– Что, верно, недопито?

– Все пропито. Дай косушечку, голубчик.

– Ну, нет.

– Сидор Данилыч… Эх! – Потемкин встал. – Али ты меня не знаешь?.. Семь лет я к тебе хожу.

– Знаю, Потемкин, знаю… Только, брат, ты забаловался много.

– Вчера же я тебе отдал трешник.

– А обещал сколько?.. Нет, брат, шалишь! Ты у меня обманом-то на одной неделе на три цалковых забрал.

– Сидор Данилыч!

– Будь спокоен, не дам. Иди, куда хошь… Ах, Потемкин! человек-то ты хороший, по шестидесяти рублей заработываешь…

– При людях-то хоть бы не страмил… Ей-богу, ходить к тебе перестану.

Сидор Данилыч ушел, а Потемкин сел к печке и задумался.

У наших рабочих был только что подан полуштоф. Видя болезненную фигуру петербургского мастерового, пренебрежение к нему хозяина харчевни и его мольбы об водке и думая, что он будет рад выпить даром стаканчик, Егор Шилов сказал ему:

– Эй ты, как тебя?

– Потемкин.

– Иди сюда.

– Мне и здесь хорошо.

– Мы угостим тебя.

– Убирайтесь вы к черту!

– Нет, друг, выпей… Мы от души.

– Што у вас много денег, што ли? Удивить меня хотите?

– Ну, полно, выпей.

– Не стану… Я еще не нищий и не хочу, чтобы меня укоряли тем, что я водку христа ради пью.

– Ты, верно, только сам угощать любишь! ишь, какой барин! – сказал Панфил Прохорыч.

– Я с теми пью, кого знаю.

– А мы, по-твоему, што такое? – пристал Егор Шилов.

– Глуп, братец, ты, и больше ничего, Неужли я не знаю по обличью, что вы судорабочие.

– Отчего же ты не пьешь?

– Не хочу. Компания ваша мне не по сердцу; о чем я, столяр, стану толковать с судорабочим? Нешто мне интересно, што у вас там творится! также и вам со мной скушно будет, если я насчет своего ремесла стану говорить. Да я вот еще о своем занятии и говорить сегодня не намерен и сижу потому, что мне здесь очинно хорошо. И если бы хозяин дал косушку, еще было бы лучше, потому я скоро бы заснул… Я сегодня молчать хочу – и буду молчать.

И Потемкин, нахлобучив на лоб фуражку, обнял руками трубку и уперся на печь.

Наши рабочие очень захмелели к вечеру и поэтому уж не могли идти гулять. Пелагея Прохоровна хотя и не пила водки, но у нее разболелась голова от табачного дыма и начинало болеть горло. Она звала брата искать постоялый двор, но он не хотел отстать от компании. Поэтому она ушла на барку, выдав брату по его настойчивой просьбе два рубля. В барке она устроила себе гнездо, под досками, но не могла долго уснуть. Ночью явился Панфил с Егором Шиловым и еще другим судорабочим, Фролом Яковлевым.

Утром у Пелагеи Прохоровны заболело горло.

– Што это, как у меня горло заболело? Прежде болело, да не так.

– Пройдет. Вот сегодня найдем квартиру, завтра в бане выпаришься – и пройдет, – говорил Егор Шилов.

– И у меня тоже горло болит, – сказал Панфил, как бы желая показать товарищам, что на болезнь нечего обращать внимания.

Наконец пошли нанимать квартиру с Егором Шиловым, который оставался в Петербурге и хотел поступить куда-нибудь на фабрику или возить зимой снег и разные нечистоты. Он слыхал, что этим занятием крестьяне много в зиму зашибают денег. Егор Шилов был знаком с Петербургской и Выборгской стороной; было у него несколько приятелей из мастеровых, и поэтому он знал, где больше живут рабочие разных фабрик и заводов, а попавши на квартиру к рабочим, он скорее рассчитывал поступить на место.

Было воскресное утро, и поэтому народу на набережной было мало; кабаки заперты, и около них нет ни одного человека, только в воротах дровяных складов и в местах, примыкавших к фабрикам и заводам, толпился рабочий люд. Несколько заводов, несмотря на праздник, были в действии, и там тоже рабочего люда без дела не виделось.

– Пелагее Прохоровне! – услышала Мокроносова голос Петрова.

Пелагея Прохоровна остановилась. Из одной кучки, человек в двадцать, стоявших наискосок от ворот дровяного двора, отошел навстречу Пелагее Прохоровне Игнатий Прокофьич. На нем надето было пальто на вате, крытое черным драпом, на ногах триковые брюки и на шее ситцевый розовый платок; на голове была новенькая фуражка, на ногах простые сапоги. Он курил папироску. Во всем этом наряде Пелагея Прохоровна не скоро узнала Петрова.

– Ну, как дела? – спросил он.

– Да вот брата я разыскала – камень плавил.

– Поздравляю. А вы, молодой человек, как теперь думаете?

Панфилу Прохорычу показалось, что этот франт издевается над ним, называя его молодым человеком; Петров ему сразу не понравился, и он не ответил на вопрос.

– Ну-с, а я все знаю-с… Я вчера был в доме Филимонова, – продолжал Петров: – дворник-то целые сутки просидел в части, требовали и майора – нейдет; к нему опять повестку, а наконец и сама полиция приехала. Стали с него взыскивать деньги за непрописку вас. Теперь он в водянке, и Вера Александровна очень ухаживает за ним.

– Што ж, и кухарка есть?

– Как же. Старушонка какая-то. Ну, где же вы поселились?

– Мы идем квартиру искать.

– Постойте… Молодой человек, вы к чему приспособлены, то есть к какому ремеслу?

– Это мое дело! – отвечал нехотя Панфил.

– Какой ты, Панфил, неуч, вот и видно, все с судорабочими бы тебе жить!

– Видите ли, я почему спрашиваю. Квартиры у нас вы, пожалуй, не скоро сыщете, потому что здесь по нашему вкусу мало квартир, и поэтому рабочие каждой фабрики или завода живут отдельно от рабочих других фабрик; это уж редкость, штобы в том же доме жило несколько человек из разных фабрик и заводов; к тому же здесь и домов больших нет. Ну, если вы хотите найти квартиру для себя, то вам какую же надо квартиру? Рабочее семейство вас всех не примет, потому что оно вас не знает; нанимать целую квартиру – две комнаты с кухней – еще не отдаст домохозяин; скажет: может, еще мазурики какие… Право. А вот если ваш братец захочет с нами работать на литейном заводе, тогда мы легко сыщем квартиру.

– А мне там можно робить? – спросила Пелагея Прохоровна.

– Нет, у нас женщины не работают. Вот тут недалеко обойная фабрика была, назад тому два года, работали и женщины, только теперь женщин там заменили мальчиками. А то, если хотите, можно на сахарный завод поступить.

– А сколько там платят?

– Ну, вы уж и об цене!.. Вам копеек сорок дадут, не больше. Если вы хотите, то я схожу к Лизавете Федосеевне. Она вот тут за дровяным двором с сестрой и с мужем живет, у ней теперь есть комната, потому вчера ихний жилец повздорил с ними и вечером же перешел на другую квартиру. Сестра-то Лизаветы Федосеевны на сахарном заводе работает, так вот вам и легко будет поступить туда.

– А разве у вас трудно на заводы поступить?

– То-то, что у нас, молодой человек, в народе никогда нет недостачи, и нашему брату, мастеровому, тоже хочется, чтобы все работали поровну, а то за что же другой будет получать деньги, не умея ничего делать? Поэтому у нас мастера и не нуждаются в приходящих, говорят – не надо; а если такого человека никто в заводе или фабрике не знает, то его осмеют рабочие, и ему не попасть туда. А если он с кем-нибудь работал прежде где-нибудь или просто знаком, тогда его примут тотчас же, и уже за него в ответе тот, который рекомендовал его.

Петров ушел во двор. Свободные рабочие пристали к Панфилу Прохорычу и Егору Шилову и стали острить над их произношением, но Панфил скоро заинтересовал их всех знанием мастерских оборотов и своими остротами, так что все мастеровые решили, что этот оборвыш непременно состряпал какую-нибудь штуку на какой-нибудь фабрике или заводе, почему и слоняется по судам. С своей стороны Панфил Прохорыч видел в этих мастеровых людей гораздо более речистых и с большей сметкою, чем мастеровые его родины.

С Егором Шиловым почти не разговаривали, и он не знал, что ему делать.

– Панфил, я пойду! – сказал он.

– Куда ты пойдешь? живи с нами.

– Что он, жених твоей-то сестре, што ты его приглашаешь? – спросил Панфила один молодой мастеровой.

– Глуп, братец, ты, и больше ничего, – сказал, рассердившись, Егор Шилов и пошел прочь.

Мастеровые захохотали. Егор Шилов ушел, не простившись ни с Панфилом, ни с его сестрой.

– Нанял, за два рубля одна комната. Пойдемте, – сказал Петров, выходя из-за поленницы.

Пелагея Прохоровна и брат ее поселились на квартире у мещанки Лизаветы Горшковой.