Текст книги "После России"
Автор книги: Фёдор Крашенинников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)
18. Битва за Урал
…После окончания молебна о даровании победы уральскому оружию, всё руководство Республики и гости вышли на оцепленную войсками и жандармами площадь перед кафедральным собором. По заранее утвержденному плану, здесь должен был состояться митинг. Полухин был краток:
– Для нашего отечества, для Урала наступили суровые дни испытаний! В ближайшие дни, если не часы, наши доблестные воины могут лицом к лицу встретиться с кровавой сворой московских мародёров, рвущихся к сердцу Урала! Но я верю в наши силы, верю нашим союзникам и потому не сомневаюсь – битва за Урал будет нами выиграна!
Все ожидали от Президента более пространных излияний, но он свои мысли развивать не стал и передал слово архиепископу Иннокентию. Это был щекотливый и чрезвычайно ответственный момент, может быть, самый важный во всём мероприятии. Важно было показать всем, в том числе и жителям мятежным регионов, что православная церковь не на стороне Пирогова, во всяком случае не вся. На фоне всё более многозначительного молчания патриарха, жёсткое антимосковское выступление иерарха православной церкви должно было стать своеобразным сигналом.
…Иннокентий же чувствовал себя крайне неловко. Оказавшись на Урале перед самым Кризисом, он волею случая оказался вовлечён в процесс построения уральской государственности. Сначала он внутренне сопротивлялся, много молился и даже плакал ночами, но потом постепенно и привык и уже без запинки мог говорить об особом уральском православии. После первых публичных рассуждений на эту тему (довольно невинных и откровенно выморочных), он получил встревоженное письмо от патриарха. Но его сомнения была развеяны мощной поддержкой со стороны руководства Республики и своих коллег из Сибири и Дальнего Востока. Он осмелел, а патриарха убедили не лезть в дела суверенных государств. С тех самых пор Иннокентий больше не сомневался ни в чём, и потихонечку вынашивал в голове проект создания Уральской Православной Автокефальной Церкви, видя себя Митрополитом. Тем не менее, необходимость отслужить молебен о даровании победы уральскому оружию и проклясть московских вождей с трибуны всё-таки внутренне пугала его. Он, как и многие другие, в глубине души продолжал надеяться, что всё как-нибудь рассосётся само и лично ему не придётся участвовать в таких вот сомнительных мероприятиях. Но Водянкин, который проводил с архиепископом инструктаж, был непреклонен: надо быть жёстким! Он недвусмысленно пообещал Иннокентию митру и тот, в очередной раз внутренне содрогаясь, на всё согласился.
Иннокентий отчётливо понимал, что этим своим выступлением он навечно поставит себя в один ряд с самыми злобными врагами русской церкви. Знал, что даже в его ближайшем окружении большинство молилось за победу Пирогова. Не сомневался, что террористы будут охотиться за ним. Но он понимал и другое: один неверный шаг – и его место займет мерзкий интриган, настоятель верхотурского монастыря, отец Вонифатий. А он, проклятый Вонифатий, колебаться не будет! И это в том случае, если власти вообще не сделают ставку на пронырливых сектантов, как уже случилось в свое время в Конфедерации финно-угорских народов.
Взойдя на трибуну, он размашисто перекрестился и заговорил, размеренно и солидно:
– Братья и сестры! Ныне настал день испытаний для нашего уральского отечества. Подлые изменники родины, клятвопреступники и бунтовщики против Бога и законной власти дерзновенно пытаются навязать нам свою злую волю. Но силён Урал духом! С нами правда и закон! Ныне я хочу ещё раз благословить наше воинство на ратные подвиги в деле защиты пределов нашего отечества и борьбы с клятвопреступниками до полного их уничтожения! Я буду молиться за нашу победу! Мои молитвы и молитвы всех верных чад нашей церкви пусть ведут наших воинов в бой!
Иннокентий перекрестился и вопросительно посмотрел на удовлетворенно кивающего Водянкина.
«Старика-то аж корчит! Всё-таки с православием пора что-то решать, существование церкви с московским патриархом – это нонсенс… Надо, что б Жабреев что-то подумал насчёт уральской национальной духовности!», – думал в это время Водянкин, задумчиво качая головой. «Уральский язык – это здорово, хорошо бы ещё какую-нибудь свою религию. В Челябинске вроде были какие-то неозороастрийцы, может их взять за основу?».
Внезапно по толпе пробежал шёпот и спустя секунду сидящие на вип-местах руководители Республики увидели моложавого лысеющего мужчину в белом костюме и белой рубашке без галстука, идущего сквозь толпу. «Ого, какие люди! Да это же преподобный Элиягу!», – присвистнул сидящий рядом Овчинников – «Ой, что сейчас будет! Ну, мошенник!»
Появление на площади перед собором американского проповедника было сюрпризом, и не факт, что приятным. Он бодро взбежал на сцену и, бесцеремонно пожав руки архиепископу Иннокентию, без приглашений взошёл на кафедру.
– Хэллоу, май френдс! Буду говорить по-русски, если буду ошибаться – простите меня! – Элиягу явно улучшил свои познания в русском языке и собирался использовать их максимально.
– Я хочу поприветствовать вас от имени миллионов евангелистов Урала, Сибири и Дальнего Востока! Я хочу поприветствовать вас от имени терпящих унижения от богопротивной власти евангелистов Западной Евразии, преследуемых и гонимых антихристом! Да, говорю вам я, Пирогов – антихрист! Он – зверь из бездны, враг Иисуса и сын дьявола! Слышите, что говорю вам я? Он – сын дьявола и сам дьявол! Я каждый день молюсь об избавлении от дьявола! Армия Христа победит армию Антихриста, алилуйя! Я верю в это! Я знаю это! Господь знает это! Мы все знаем это! Давайте же помолимся о победе Иисуса! Давайте откроем своё сердце для молитвы! – он на мгновение склонил голову к соединенным рукам.
Элиягу Годворт как феномен религиозной жизни впервые заявил о себе на Украине. Туда он приехал из американской глубинки. Во всяком случае, какая-то база в США у него была, но речь никак не могла идти о мало-мальски влиятельной организации. Однако, приехав на Украину, пастор Элиягу вдруг оказался крайне уместным. В течении нескольких лет этот пронырливый мужчина оказался лидером значительно религиозного движения, активно действовавшего от Украины до Владивостока, осваивавшего параллельным курсом Африку и недавно открытый для свободной проповеди Китай.
…На самом деле Элиягу Годворда звали Джон Элайя Коэн. С раннего детства его мучили две большие темы – христианство и гомосексуальность. В каком-то странном, неповторимом коктейле два этих разных мира сосуществовали в его голове, толкая его вперёд. Он, несомненно, был очень талантлив. Безусловно – дерзок. Но главное – он верил в свою правоту. Либерализация мира ждала своего духовного пастыря и как-то ночью, ощущая в себе мощный член своего нового знакомого и прихожанина, брата Эндрю, ему вдруг явилось откровение. В один миг ночные молитвы и исступление запретного секса слились в учение, которое он понёс по миру. По большому счёту, это было всё тоже пятидесятничество, но уже совершенно отбросившее приличия, нормы и ограничения. В один момент странноватый пастор Джонни Коэн почувствовал себя вновь явившимся в мир пророком Илией и Иоанном Богословом в одном лице! Так завертелось колесо новой секты. Пастор Коэн шокировал своих прихожан, изложив своё учение в ближайшее же воскресенье с кафедры. Ощущая небывалый подъём духа, он заставил всё собрание задёргаться в невероятных конвульсиях. «Любите, любите друг друга! Сегодня и всегда! И к вам придёт бог! И вы будете богом! И бог будет в вас! И вами бог войдёт в тело и душу другого человека!», – вопил он, и слёзы лились у него по щекам.
Известие о диковинном и суперсвободном христианстве пастора Элиягу Годворта стало сенсацией сначала в масштабах штата, потом – в масштабах Америки. И тут сработал некий тайный, но чрезвычайно эффективный механизм, вышвырнувший ставшего опасным пастора в космос постсоветского пространства. Откуда-то взялись деньги, открылись миссии, началось вещание по всем возможным сетям. Внешне его никто не поддерживал, но робкие попытки остановить Церковь Последнего Призыва (так назвал свою организацию пастор Элиягу) оборачивались грозными окриками из Вашингтона.
Чем-то его последователи напоминали хлыстов, но – не таились, а шли по улицам, громко говоря апостольскими языками и вовлекая в свои толпы всё новых и новых людей. Как некогда захлестнула Россию мутная и странная напасть хлыстовства, так и новое хлыстовство американского разлива в несколько лет оказалось религией миллионов. От Владивостока до Петербурга (в Кёнигсберг «призывников» не пустили немцы), в городах и городках, собирались каждое воскресенье и сотнями, тысячами впадали в полубезумный транс, выкрикивая какие-то невнятные мантры, а потом, в поту и слезах совокуплялись между собой… Впрочем, не все, но кто хотел, а остальные заливались слезами, хлопая в ладоши и распевая: «Jesus is God, Jesus is love, Jesus is Lord!».
Последний раз Годворт был на Урале всего пару месяцев назад и уже тогда его проповеди были проникнуты животной ненавистью к Пирогову и Москве, столь востребованной в возбужденной слухами и неопредлённостью Екатеринбурге.
…Несколько секунд паузы – и проповедник снова поднял глаза, и, воздев руки к небу, закричал:
– Москва – это Вавилон! Москва – город греха! И мы должны принести туда слово истины! И мы пойдём туда, неся слово божье! И мы приведём Иисуса в эту цитадель дьявола, и сокрушим твердыню антихриста! Ибо мы принесём кару божью на головы язычников! Мы – дети божьи, мы – дети Иисуса! Аллилуйя и аминь! Мы ныне армия Иисуса Христа и он наш генералиссимус! Слышите, что я говорю вам? Ныне здесь собирается божье воинство! Слышите, как он зовёт нас в бой? Слышите, как архангелы трубят? Это сын человеческий благословляет верных своих на бой с дьяволом!
Площадь молчала, хотя у некоторых по щекам полились слёзы. На своих последователей, а судя по всему, их было достаточно среди собравшихся (а это, в свою очередь означало одно: вся акция была спланирована заранее) преподобный Годворт действовал безотказно – даже некоторые стоящие по стойке «смирно» военные стали вскидывать руки, шепча «Джизус из гад, джизус ис лав, джизус ис лорд!».
– Мы сокрушим дьявола? – закричал преподобный.
– Аллилуйя! – откликнулось на его призыв несколько десятков голосов с разных сторон.
– Мы победим антихриста?!! – крикнул он ещё громче и на большом экране было видно, как пот струится по его вискам и высокому лбу.
– Аллилуйя! – закричали уже сотни голосов, и какая-то женщина забилась в конвульсиях, выкрикивая бессвязные слова.
– Мы армия Иисуса?!!! – крикнул он истошно, и лицо его стало страшным и притягательным одновременно.
– Мы армия Иисуса?!!!– крикнул он снова, сквозь громкие вопли «Йес!» и «Халилуйя!»
– Мы армия Иисуса!!!!! – уже не спрашивал, а утверждал он. Это был условный знак и пароль, который знали все его последователи. После троекратного восклицания вместо ответа всегда и везде, на всех собраниях Церкви Последнего Призыва пелся боевой гимн движения – «We are the Army of Jesus Christ!». И сейчас, вместо гимна республики, оркестр заиграл именно эту мелодию.
Архиепископ Иннокентий, итак сидевший всё время страстной проповеди с растерянным лицом, окончательно стушевался и стал судорожно озираться, лепеча что-то о неуместности происходящего. Но его уже никто не слушал. Охваченные каким-то стадным гипнозом, люди на площади затянули сектантский гимн и это зрелище транслировалось по телевидению. Конечно, Годворт всё спланировал заранее, но спланировал гениально.
«Может быть, сделать ставку на этого парня? Уж он-то точно не пойдёт с хоругвями встречать Пирогова, если не дай бог всё плохо кончится!», – Водянкин кивнул охране и незаметно удалился.
19. Пермская катастрофа
Известие о пермской катастрофе застало Пирогова на рабочем месте: он как раз принимал делегацию из Воронежа, состоявшую из разного рода «бывших», которые во множестве всплыли на поверхность сразу после того, как мятеж вышел за границы Рязани.
Сначала Пирогов не знал, что с ними делать и как на них вообще реагировать. Куда девать бывших сотрудников ФСБ, МВД и офицеров армии он прекрасно понимал. Осознавал, что без скучных хозяйственников Россия рухнет под тяжестью проблем чёртовой коммуналки. Но эти вот! Цвет и гордость рухнувшей Федерации! Отставные и опальные мэры и губернаторы, имевшие в кризисный год несчастье занимать крупные посты в правящей партии, крикливые экс-депутаты и, самое противное, партийные активисты. Эти назойливые бездельники вгоняли Пирогова в ступор. Они так горячо его поддерживали и приветствовали, что он первое время даже робел. Но потом привык и к велеречивым восторгам, и к своим портретам в кабинетах. Это даже вдохновляло его, чего уж там греха таить.
Так вот в роковой день Владимир Егорович сидел в одном из бесчисленных кремлёвских залов и внимал воронежским делегатам. Встречи эти организовывал неугомонный Бурматов. Министр информации, казалось, готов был «общаться с народом» сутками напролет. Собственно, этим он и занимался, пересказывая на одной встрече услышанное на другой, а потом – обобщая полученные сведения в своих выступлениях и по всем каналам коммуникаций, в которых рассказывал миру о том, где и как возрождается Россия.
На той приснопамятной встрече солировал неприятный мужичонка, представившийся как Леонид Константинович, председатель самопровозглашенной Воронежской Думы. Это было целое поветрие: во всех освобождённых от коллаборационистов областях первым делом разгонялись избранные при Юркевиче местные собрания депутатов, но вот что делать дальше – было непонятно. Кое-где власть присваивали себе мрачные патриоты-подпольщики, но чаще всего они были не способны даже к минимальной самоорганизации, а потому ограничивались митингами и погромами. Реальную же власть каким-то образом в итоге прибирали к рукам или экстренно раскаявшиеся чиновники коллаборационистской администрации, или, что ещё парадоксальнее, пересидевшие смутное время по тёмным углам деятели из политической элиты времён поздней Федерации. В Воронеже, судя по физиономиям и заранее рассмотренным биографиям членов думской делегации, события развивались по последнему сценарию, и это успокаивало верховного правителя.
…Пирогов инстинктивно боялся подпольщиков-патриотов, отчасти справедливо полагая, что его «полицайского» прошлого они никогда не забудут и не простят. И с этим страхом он не мог справиться: не помогали ни горящие верой глаза, ни готовность умереть за него, и вообще, никакие рациональные аргументы не помогали. Их искреннее обожание, очевидную преданность «великому делу возрождения России» не только ничуть его не радовали, но даже и более того, пугали. Каким-то подкожным ментовским чутьём он понимал, что случайно оказался их вождем, и что терпят они его только до тех пор, пока он отвечает их глупым представлениям о жизни и русской судьбе. «Сначала мы разгромим сраных сепаратистов, а потом эти патриоты мне припомнят мои похождения, и меня на той же виселице, ага!», – эта мысль постоянно посещала его, и в той или иной степени это мнение разделяли и в его окружении. Заостровский, с которым он как-то поделился своим видением ситуации, полностью с ним согласился и, сделав трагическое лицо, изрёк мысль, которая негласно и стала доктриной пироговского режима: на время возрождения России необходимо дать им возможность приносить пользу, а после победы персонально разобраться с каждым. В какой-то момент Пирогов вдруг сообразил, что ему стала понятной логика его кумира – бывшего президента РФ Путина.
Пирогов всегда мучился вопросом – почему этот харизматичный и популярный президент, явный патриот России (даже несмотря на его поведение во время и после кризиса, да ведь он уже не был президентом, преемнички подкачали!) сделал ставку не на патриотов, а на ту самую шушеру, которую, как казалось юному и наивному Пирогову тогда, именно и надо было пересажать в первую очередь. А вот так вот! Вот она, управленческая логика, черт её побери. Управлять проще управляемыми, а не восторженными упрямцами, у которых по всем вопросом «своё личное, выстраданное мнение», как кричал ему в лицо, плюясь слюнями, один выпущенный из Тайной Полиции профессор.
Только порывистый министр информации Бурматов считал, что все эти чудаки чего-то стоят и не представляют никакой опасности. «Ну да и ладно, потом разберёмся!», – Пирогов заметил, что потерял нить разговора и прислушался к выступающему воронежскому деятелю.
– Значит, это самое, провели мы мероприятия… Да, я уже говорил, Владимир Егорович, восстановили, так сказать, это самое, вертикаль власти в полном объёме! Так и знают все пусть, наш город и область – это самое, опора России! На нас, это самое, можно положиться…
Назойливое «это самое» шлёпало по ушам, но заткнуть фонтан верноподданнического красноречия Владимир Егорович не решился.
– Это самое, как сбежал-то наш главный полицай, Яхлаков его фамилия… так мы сразу, это самое, приступили… ну к восстановлению, – продолжал рапортовать воронежский думец.
– Яхлаков? А куда делся-то? – Пирогов вдруг вспомнил Яхлакова, отчётливо и ясно. Хороший такой был парень, исполнительный, хоть и не кадровый… Когда всё началось, Пирогов всё ждал, что он тоже присоединиться к их движению, но… Почему-то Яхлаков повёл себя иначе, сначала чего-то ждал, а когда заняли Воронеж, его там уже не было. В суете Владимир Егорович совсем про него и забыл, хоть и пытался вроде бы даже лично с ним поговорить.
Думец удивленно воззрился на верховного правителя.
– Как куда? Это самое, сбежал он… Поймали только Борейко, начальника Тайной Полиции… Предатель был, это самое, повешен… Ну, народ на сходе решил…
– А мэр города? Губернатор? – Пирогов почувствовал неуместность своего интереса к судьбе какого-то полицая.
– Так это самое… Эти-то сразу дёрнули, это самое… В первый день. А этот Яхлаков всё ждал чего-то. Иуда, это самое! – Леонид Константинович изобразил на лице решимость и непримиримость, а другие члены делегации закивали головами.
– Значит, господа, всё у вас там идёт хорошо? Поднимается Россия? А? – Бурматов сделал незаметный знак оператору и тот начал протокольную съёмку именно с этой красивой фразы.
– Подымается, это самое! Мы все верим, что под руководством Владимира Егоровича Россия возродится… И, это самое, будет единой… Это самое, сильной! – воронежский предводитель приосанился и верноподданнически попытался заглянуть в глаза Пирогову.
– Возрождение России – это вопрос времени. Пути назад нет, господа. Это ясно нам, это ясно всем. Рано или поздно мировое сообщество должно будет смириться, и никакие коллаборационистские правительства с их конференциями никогда нам уже не помешают. Русское знамя уже развивается над Пермью, на днях падёт марионеточная Уральская республика… мы нигде не встречали сопротивления и не встретим его вплоть до Тихого океана! Разве что какие-то бессовестные наёмники поднимут руку против своего народа, или мы столкнёмся с попыткой повторной интервенции, но наш народ такого больше не допустит! – Пирогов на взлёте своей полицейской карьеры открыл в себе талант запоминать большие куски заранее написанных речей, помнить их и комбинировать из них новые, и, оказавшись Верховным правителем, активно пользовался дремавшим в нём многие годы талантом. Чрезмерный пафос изрекаемого его не пугал. В своё время Бурматов внушил ему, что пафоса люди чураются только в конце века, а в начале века пафос не только уместен, но даже необходим, а потому Владимир Егорович пристрастился к высокой риторике и употреблял её постоянно, чем, как ни странно, стал похож на злосчастного Юркевича.
Заработал коммуникатор китайской спецсвязи. Это явно было что-то очень важное, иначе бы никто не посмел мешать общению с делегацией, особенно в момент, когда по плану Пирогов должен был изложить программу дальнейших действий.
Бурматов сморщился и жестом велел прекратить запись. Пирогов прочитал анонс сообщения и встал из-за стола. Вызывал командующий армией Дробаков.
– Хорошие новости? Лёня, все хорошо? – Пирогов понимал, что произошло что-то большое и страшное, но гнал от себя это чувство.
– Всё плохо, Владимир Егорович! Всё плохо! – сквозь системы глушения сигнал китайской спецсвязи позволял видеть на небольшом экране бледное лицо Дробакова на каком-то непонятном фоне.
– Господа, прощу вас выйти… к чёртовой матери! – Пирогов сорвался и испуганный Бурматов только что не пинками выпроводил из зала растерявшихся воронежских думцев. Владимир Егорович перевёл изображение на стационарный приёмник и в углу комнаты увидел большое изображение собеседника, который, судя по интерьеру, его окружающему, находился в каком-то заброшенном сарае.
– Всё пошло по плохому сценарию… Нас встретили огнём, вертолёты, танки… Эти суки, похоже, серьёзно решили нами заняться, – голос командарма дрожал, толи от отчаяния, толи от страха. По всему было видно, что это худшие минуты его жизни.
– Так что с армией? Вы где? У нас никакой информации, всё глушится. Далеко продвинулись на Восток? – Пирогов говорил бодро, как перед собранием, мысленно ругая себя за неуместные интонации.
– Да ты ебанулся, Вова, какой Восток? Я, блядь, в какой-то дрянной деревне, они расколотили весь наш транспорт, буквально в пол часа… Побежали как зайцы! И я, бля, первым. Это же только в кино всё так красиво и героично, вперёд в атаку! Мне страшно, я тут один, может удастся выбраться. Я думаю, что они уже подходят к Перми…
– Что будете делать? А? – верховный правитель перешел на шёпот.
– Ничего не буду… – пошли помехи и изображение исчезло. – Меня, наверное, уже засекли. Не поминайте лихом, – звук исчез.
«Всё?!» – Пирогов судорожно сдавливал коммуникатор в руке – «Это всё?» Василий Михайлов встретил известие о пермских событиях в своём кабинете. Давящее напряжение последних дней подействовало на него странным образом – он впал в какое-то оцепенение и часами тупо сидел на рабочем месте, глядя невидящими глазами в экран с мировыми новостями. Там бурлила своя жизнь: в Шестой провинции стреляли, в ООН заседали по лунному вопросу, Организация стран-экспортеров органического топлива в очередной раз вынуждена была снизить цены… Ничего про Россию… Ничего про Урал…
«Успею ли убежать? А надо ли? Шлёпнут пусть. И всё… И не мучится… пусть всё катится…», – мысли медленно шествовали сквозь его мозг.
Включился коммуникатор.
– Ну что, Вася, наша взяла! – Жихов широко улыбнулся ему с экрана.
– В смысле? – Михайлов явственно читал на лице начальника следы мучительных суток. Разве что вместо отупения Жихов очевидно пребывал в какой-то лихорадочной эйфории.
– Всё, Вася, всё! Корейцы с казахами вломили им! Наши тоже успели… Короче, эти лопухи реально поверили, что их буду встречать испуганные полудурки и стоит только начать движение, как все сразу перейдут на их сторону! Обманули дурачков, Вася, всё! Наши уже в Перми, началось наступление со всех сторон, им осталось, может дней 10, и всё, крышка!
– И что? И всё, да? Можно расслабиться? – оцепенение проходило, Василий почувствовал животную радость, поднимающуюся из самой глубины души.
– Готовь мундир, скоро будут парады и раздача орденов! Всё, поехал на заседание, можешь передать привет нашим борцам за возрождение России! – Жихов исчез, а Василий, ещё несколько минут посидев в оцепенении, действительно решил прогуляться по казематам.
…Была ночь и спали не только задержанные, но и охрана. Растолкав дежурного, Михайлов внимательно оглядел экраны и обнаружил, что бедный студент Егорушкин тоже бодрствует. «Его и навещу!», – решил он.
…События последних суток так радикально изменили всё внутри и вокруг Сергея, что казались ему вечностью. Споры, разговоры, планы, загадочные намёки московских друзей по общению, появление москвича… Москвич! Странно, но сейчас, после глупого допроса, обидного избиения и бесконечных часов сидения в одиночке Сергей бы уже не был бы таким легковерным. Да не был ли пресловутый москвич провокатором? Может, его «пасли» с самого начала? Кто вообще такой этот самый Борис Борисович, который привёл его? Почему ему стоило доверять? Неспешно разбирая свою недолгую карьеру политического террориста, Сергей Егорушкин отчётливо видел всю нелепость своих приключений и детскую наивность своих планов. Подумать только, в условиях реально существующего политического надзора не просто собираться вместе и обсуждать пресловутые «пути возрождения России», но и бравировать своими оригинальными по нынешним временам воззрениями перед окружающими! Может быть, послабление режима было мнимым? Может быть, вообще вся эта оторопь власти была балаганом? Сергей мучительно нуждался в новостях из внешнего мира, но их не было совершенно. Что твориться в городе? Что в Москве? Что в Перми? Из того, что его не освободили торжествующие «свои», следовал очевидный вывод – победы нет. Но почему? Неужели в Перми оказали сопротивление? Или уже на подступах к Екатеринбургу? Или бои в городе? Бесконечное прокручивание в голове одних и тех же мыслей в условиях тишины и изоляции превращали простое заключение в камеру в изощрённую пытку. Несколько раз Сергей пытался молиться, но молитвы путались, и он снова начинал мечтать о русском флаге над Екатеринбургом, представлять, как было бы здорово, если б ему всё-таки удалось потравить верхушку ненавистной республики. Сценарий этот так часто им прокручивался, что он даже после своего задержания не сразу поверил, что всё кончено. Сергей живейшим образом представлял себе, как на фоне всеобщей паники восстают офицеры-патриоты и, за несколько часов, трухлявая и нелепая республика падает к ногам русских воинов-освободителей, и уже даже и не сомневался, что всё именно так и будет. Но что-то сломалось в механизме… Да и был ли механизм? И что вообще произошло? И что будет? В какой-то момент Сергей вдруг почувствовал какое-то растущее изнутри ощущение: в итоге всё будет хорошо. «Победа близка!», – вслух произнёс он и попытался улыбнуться. Он встал с жёсткой лежанки и принялся расхаживать по камере, напевая запрещенный гимн Российской Федерации. Он разрешил себе мечтать и радужные картинки заполнили его воспаленной бессонницей мозг.
«Арестованный, встать у стены! Руки за голову!», – раздалось в камере. Включился яркий свет и Сергей неуверенно подошел к стене: хотелось бунтовать, показать хоть жестом этим идиотам, что часы их сочтены, но было страшно. «Вроде для еды рановато… Допрос? Казнь? Освобождение? Что?», – вопросы вмиг заполнили сознание, затмив картины русской победы. После первого допроса, окончившегося унизительным избиением, его больше никуда не вызывали и ни о чём не спрашивали, и потому внезапный визит из внешнего мира явно что-то да означал.
– Ну, как ощущения от жизни? – Сергей услышал за спиной хрипловатый голос того самого нервного «кокуровца», который говорил с ним сразу после ареста и обернулся.
Михайлов стоял на пороге, опершись на косяк, лицо его было землистого цвета, да и вообще выглядел он помято. В руке он крутил тонкую сигаретку, потом медленно поднёс её ко рту и щелкнул зажигалкой.
– Я могу… отойти от стены? – Сергею хотелось узнать хоть что-то о внешнем мире и в этом неприятном человеке он видел единственный доступный источник информации.
– Да, отойди уж… Сядь, – Михайлов оглядел ссадины на лице студента и косо улыбнулся.
– Что… что вы хотите? – Сергей робко сел на нары.
– Да ничего… Пришёл вот тебе сообщить пренеприятное известие, господин террорист! – Михайлов затянулся и не спеша выдохнул облачно седого дыма.
– Меня…убьют? Да? – Сергей почувствовал, что у него дрожат пальцы, а на глаза наворачиваются слезы.
– Ну… Про это пока не знаю… Теперь уже наверное нет, – Михайлов улыбнулся, с издёвкой, очень неприятно. – Вот смешные вы люди, русские патриоты! Как лозунги кричать – так всё о ней, о вашей России, а как пренеприятное известие – так сразу за свою жопу трясётесь!
– Что случилось? – задавая вопрос, Сергей уже знал ответ. Случилось всё то, чего он боялся.
– Да всё хорошо… У нас… Дружбанов твоих мы переловили сразу после тебя. Тогда же – всю эту банду гадёнышей в армии и полиции. Ну а сегодня наши войска… Наши и союзные, разгромили Дробакова. Да там и громить было нечего, впрочем… Так что в ближайшие часы мы будем в Перми, ну а там дальше – на Москву! Понятно тебе, дурак? Конец вашему Пирогову. Так что сиди и жди, пока мы возьмём Москву, а потом уже будем решать, что с вами, дураками, делать. Ясно тебе? А? – к концу тирады Михайлов почувствовал себя глупо. «Зачем вот ему всё это рассказывать-то?», – подумал он рассеяно.
– Пермь? Ну и что? Да все ещё впереди, ясно? Мы ещё победим! Предатели! – Сергей сорвался и вся накопившаяся за долгие часы ненависть и обида выплеснулась в нескольких словах.
– Дурак! – Михайлов нажал на кнопку и дверь открылась. Сергей судорожно думал, что бы такого крикнуть ему в след, но так ничего и не крикнул. «Пермь ещё ничего не значит, ещё вся Россия впереди!», – попытался он успокоить себя, но на самом деле ему было совершенно ясно, что с этого дня события будут развиваться по самому печальному для России сценарию.
