Текст книги "За рычагами танка"

Автор книги: Федор Галкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

– Вот и хорошо, что понял. Теперь подкрепись и отдохни. А мне нужно в операционную.

– Уговорила, – иронически заметил выздоравливающий сосед справа, когда Софья Давыдовна скрылась за дверью. – Ей теперь что? Отрезала, и ладно, возни меньше. А то ведь лечить надо…

– Ты не ной над ухом! Чего напеваешь человеку, хочешь, чтобы, кроме ноги, он еще и веру в себя потерял, жизни собственной не рад стал?

– Бороться, бороться… Затвердили одно. А много на одной ноге поборешься! Да на этом, может быть, и не кончится. Чего доброго, и того, вперед ногами…

– А ты меня, дядя, не хорони раньше срока! – вдруг вспылил Рагозин. – Я жить хочу и буду жить, потому земля наша родная теперь очищена от врага. Наш народ всю свою мощь вложил в этот удар, и моя доля ратного труда тут есть. А ты каркаешь – «вперед ногами». Земля-то наша теперь в глубоких шрамах и рытвинах. Чтобы залечить эти шрамы, каждый человек будет нужен. Ты, верно, сам-то пробежал по жизни вскачь и не заметил, какая она? Вот и напеваешь, – все больше распаляясь, продолжал Рагозин. – Верно сказала Софья Давыдовна: если нос повесишь – сломаешься. Ты, верно, этого хочешь, коли каждый день наговариваешь мне?

– Правильно, танкист, – вмешался в разговор приковылявший на костылях к койке Рагозина пожилой комиссар. – Не гнись и не ломайся. Ведь молод еще. У тебя вся жизнь впереди.

Комиссар, сложив костыли, присел на край койки Рагозина и, пристально глянув ему в глаза, спросил:

– Коммунист?

– Да, на фронте перед боем приняли.

– А на гражданке кем был?

– Шахтер я, на угольке работал, а потом метро в Москве строил.

– Значит, коллеги. Мы вот с лейтенантом, – указал он на молодого симпатичного парня с забинтованной рукой, – тоже из Донбасса. Он комсомолом заправлял на Ирмино, а я у врубовой. В первый же день войны ушли добровольно. Хотя и были под бронью. Он стал руководить комсомольской организацией дивизиона, а я – на батарее. Вместе воевали, вместе и в госпиталь попали. Жаль только, что я уж отвоевался. А лейтенант – хват! Недаром вторую неделю на фронт просится. Берлин брать он наверняка еще успеет.

…Осмотрев культю, хирург покачал головой и тихо сказал:

– Растревожил ты, брат, рану: плохо она заживает. Постарайся вести себя спокойнее, меньше ворочайся, не нервничай.

Однако и эти предосторожности теперь не могли помочь. Разбереженная рана не заживала, боли усиливались.

Через неделю Рагозину снова пришлось идти на операцию, или, как выразилась Софья Давыдовна, на реампутацию. В этот раз он вел себя спокойнее, но вернулся из операционной с культей, укороченной еще на несколько сантиметров.

Через два дня во время очередного обхода к Рагозину зашел начальник госпиталя вместе с Софьей Давыдовной.

– Как дела, танкист? – спросил полковник Будников.

– Хвалиться не буду, товарищ полковник: второй раз резали, боюсь, что не последний. Говорят, кость не заживает, а мне все кажется, что нога-то целая. Встану утром, будто и коленка сгибается и пальцы шевелятся, только почему-то очень чешутся. А попытаюсь почесать – на пустоту натыкаюсь, и снова голова кругом…

– Э! Да ты, я вижу, нос опускать начинаешь, духом падать. Для такой мужественной военной профессии, как танкист, разве это похвально?

Рагозин замолчал, насупившись.

Будников и Софья Давыдовна долго осматривали культю, потом, откинув привычным движением руки прядь волос, нависшую на лоб, хирург сказала то ли вопросительно, то ли утвердительно:

– Остеомиелит…

Софья Давыдовна, к сожалению, оказалась права, и кость не заживала. Не только этой, но и несколькими последующими операциями ограничиться не удалось. Шесть операций, каждая из которых укорачивала культю на несколько сантиметров, не дали положительных результатов. Кость не заживала.

Поистине нужно было Рагозину обладать неизмеримым запасом моральной стойкости и физических сил, чтобы не сломиться, не пасть окончательно духом и еще и еще ложиться на операционный стол, каждый раз веря, что это последняя, завершающая операция.

Было и еще одно подтверждение несгибаемой духовной силы коммуниста Ивана Рагозина: несмотря на предельную физическую усталость от многих операций, он ни на один день не переставал интересоваться ходом событий на фронте. Он радовался, когда из сводки Совинформбюро узнал, что войска его армии снова блестяще выполнили боевую задачу. Его товарищи вышли к берегам Балтики, отрезав крупную восточно-прусскую группировку гитлеровцев от Померании, и это придавало ему новые силы.

Не довелось Рагозину разделить ликование советского народа по случаю победы и полной безоговорочной капитуляции гитлеровской Германии: 8 мая, когда все уже с часа на час ждали правительственного сообщения, Рагозин в седьмой раз лег на операционный стол. На этот раз силы его сдали. Лежа на операционном столе, он вдруг почувствовал, что потолок комнаты поплыл кругом. Голова отяжелела, словно налилась свинцом. Конца операции он уже не чувствовал, впав в глубокое обморочное состояние. Под постоянным врачебным надзором его поместили в отдельную палату.

Рагозин пришел в сознание лишь через два дня. Врачи, зная, что это будет для него лучшим лекарством, сообщили радостную весть о победе. Он встретил ее, против ожиданий, спокойно, как само собой разумеющееся, лишь только сказал:

– Жаль, не удалось штурмовать Берлин. Семь тысяч километров прошел я за рычагами танка, а каких-то полтысячи до победы не дотянул. Жаль!

Через несколько дней после тщательного осмотра врачи сообщили, что кость наконец-то стала заживать.

– Плохая культя, Ванюша, но небезнадежная, – успокаивающе сказала Софья Давыдовна, осматривая Рагозина. – Скоро начнем учиться ходить. До полного выздоровления мы тебя отсюда не выпустим.

Начались тягостные дни заживления раны. Скучные и однообразные. Одно утешало Рагозина: больше резать не будут.

Люди в палате стали чаще меняться. Из числа выздоравливающих большинство комиссовалось и отправлялось на родину с той или иной группой инвалидности. Другие направлялись в резервные части или в свои соединения. На места выбывших прибывали другие из полевых госпиталей.

Жаль Рагозину было расставаться с комсомольским работником Николаем Бережным – соседом слева. Более трех месяцев соседства сблизили их. Николай в тяжелые минуты поддерживал Ивана, подбадривал. При выписке из госпиталя, прежде чем попрощаться, Николай долго беседовал с Иваном:

– Ты, Иван, прошел необычный жизненный путь. Сам, собственными силами вскарабкался на трудовую лестницу, с трудом одолевая каждую ступеньку. При защите Родины вышел в число лучших солдат. Не всякому такая честь. Так что держи эту позицию и дальше. Не скисни, не надломись. Стать полезным обществу будет зависеть от тебя, от твоего упорства. Расслабишься, повесишь голову – покатишься вниз. Мне кажется, твой ближайший путь – учеба. По твоей же специальности. Ну, прощай, Ваня, будь счастлив, – сказал он на прощание, по-братски поцеловав Рагозина.

Пожилой артиллерист, земляк Николая, выписался несколько позднее. Он уже ходил без костылей и не меньше Николая старался подбодрить Рагозина. Комиссия списала его «по чистой», а он мечтал снова о своей шахте, о своей врубовой.

– Об угольном комбайне думаю, Иван, – сказал он прощаясь. – Для восстановления порушенной врагом промышленности уголька потребуется много. Скажем и мы свое слово.

Лечение продолжалось, культя постепенно заживала, но подготовленный протез пришлось неоднократно переделывать: то он совсем не сгибался в колене, то наминал бедро после нескольких минут ходьбы.

Вот уже и первая послевоенная зима стала уступать место весне. Ласковое солнце все чаще заглядывало в госпитальные окна. Днем с крыш звенела капель, а по ночам, когда по небу рассыпались звезды, карнизы крыш одевались в хрустальные гирлянды сосулек.

Как-то воскресным днем сестра, проветривая палату, настежь открыла все окна. Вместе с солнечным лучиком в одно из них влетела бабочка крапивница. Попорхав по палате, она села на подушку Рагозина и, сложив свои красные с черными крапинками крылышки, замерла.

– Жизнь просыпается, – тихо проговорил Рагозин, ни к кому не обращаясь, – талой землей запахло. А как Волга, сестричка, еще не трогается?

– На закрайках вода, Ванюша. Старики говорят, что через пару дней подвижка льда должна быть. Весна свое берет.

Дня через три ранним утром в приоткрытое окно ворвался какой-то особенный шум, похожий на отдаленную артиллерийскую канонаду.

– Волга тронулась, ледоход начался! – сообщила сестричка, вбегая в палату.

– Вот и жизнь проснулась, – повторил Иван с какой-то особенной грустью в голосе. – Пора бы и мне воспользоваться ею, – продолжал он все тем же тоном.

Он приковылял к окну, распахнул его настежь и, вдыхая прохладный, пропитанный запахами весны воздух, сел на подоконник, глубоко задумался. Потом, высоко вскинув голову, тряхнул ею, словно отгоняя от себя неприятные мысли, и сказал решительно:

– Довольно! Второй год государственный хлеб ем без пользы и людей на себя работать заставляю. Пора за дела приниматься.

Через несколько дней, в конце апреля 1946 года, Иван Федорович комиссовался и, получив соответствующие документы, выехал в Москву – «к постоянному месту жительства»– как было указано в проездных документах.

Прощание было трогательным. Около пятнадцати месяцев пребывания в госпитале сблизили его с медперсоналом. Особенным уважением у Ивана Федоровича пользовалась Софья Давыдовна. Под ее строгой внешностью и постоянной требовательностью скрывалась мягкая материнская душевность, готовая в любую минуту прийти на помощь упавшему духом. Сколько раз она, присев на койку Рагозина, вселяла в него стойкость и мужество. Вот и сейчас, перед отправкой на поезд, она пришла в палату, примостилась на койку и начала:

– Учти, Ванюша, таких, как ты, да еще в значительно худшем состоянии, в селениях и городах, в том числе и в Москве, куда ты едешь, будет много. Среди них найдутся и такие, которые смалодушничают, жизни своей не найдут, правильного пути, могут пойти по наклонной плоскости. Не последуй за ними, не поддайся минутной слабости, останься человеком и помоги им подняться. Помни – не жизнь делает человека, а он делает ее, своими руками, своей головой. Будь стойким и рассудительным в любой обстановке. Инвалидам войны поможет и наше общество, наши советские люди. В этом отношении уже кое-что предпринимается. Советую тебе найти газету «Красная Звезда» за двадцать восьмое октября сорок четвертого года, там опубликована статья нескольких крупных ученых. Называется она так «Вернем тяжело раненных воинов к творческой жизни». Прочти ее. А теперь прощай, Иван Федорович. Счастливой тебе дороги!

Жить для людей

Поезд, на котором отправлялся Рагозин и еще некоторые из числа комиссованных, отходил поздно вечером. Было туманно и зябко. Над железнодорожными путями висел матовый диск луны, слабо отражаясь на отшлифованных рельсах. Дым от паровоза густо стелился над крышами вагонов. Иван Федорович сразу лег на показанную ему проводницей лавку и крепко заснул.

Утром он проснулся, когда солнце весело заглянуло в окна вагона. Долго возился со своим протезом, сопя и чертыхаясь, потом подсел к окну и, наблюдая за бегущими мимо вагонов забурьянившими полями, задумался.

– Что приуныл, старшина? – спросил его пожилой сосед с черной повязкой на глазу. – Где ногу потерял? Небось от бомбы или снаряда?

– Наверно, там же, где и ты свой глаз, – не отрываясь от окна, нехотя ответил Рагозин.

– Да? А я вот и без пилы, и без занозы, а окривел. Да еще, к счастью, только на один глаз. Другой-то чудом цел остался.

Рагозина заинтересовали слова соседа и, оторвавшись от окна, он спросил:

– Это как же понимать: другой чудом цел остался?

– А так вот. Толкнуло меня в висок и обожгло, боль несусветную в глазу почувствовал. На лице ни царапины, а глаз вырвало с корнем. Доктора сказали, что вакуум какой-то позади летящего снаряда образуется, он и вытянул глаз живьем. Половину войны прошел с пехотой, везло, во всяких переделках был, ни царапины, а вот случилось – без глаза.

– Ну и что же теперь?

– А ничего. Сразу демобилизовали. Землю обрабатываю, хлеб делаю, колхоз восстанавливаю. Земля тяжелая стала: обедняла, рук требует. На земле и с одним глазом работать можно.

– Везло, говоришь? Мне вот тоже везло. Сколько раз на стволы пушек лез, с вражескими танками сшибался, все сходило, а перед самым концом войны осколок, от своей же брони, в коленку вонзился, как заноза, от этого все и пошло. Запустил, жалко было с ногой расставаться, а после пришлось расплачиваться. До гангрены довел. Шесть раз резали, терпел, а на седьмой не выдержал, как в холодный погреб провалился, память отшибло. Очнулся, когда уж весь народ победу праздновал.

– Что же теперь думаешь делать, танкист?

– То же, что и ты, трудиться. Труд от каждой болезни излечивает. А может, дальше учиться пойду.

– Правильно мыслишь, танкист. Без дела размякнуть можно, опуститься. А учеба, она тот же труд. Тебе еще не поздно. Мне вот за полсотни скоро завалит, а я все-таки на агрокурсы осенью пойду. Земля тоже знаний требует, если от нее желаешь хлеб, а не бурьян получать.

Два фронтовика еще долго вели разговоры и о войне, и о будущем труде, пока хлебороб не сошел на одной из станций, тепло попрощавшись с Рагозиным.

К концу четвертых суток, когда медленно угасал закат, а длинные тени от деревьев и построек легли на весеннюю землю, поезд медленно подходил к перрону Павелецкого вокзала.

Выйдя из вагона и протолкавшись на привокзальную площадь, Рагозин остановился в нерешительности. Жизнь в Москве после госпиталя показалась ему слишком шумной, суетливой. Несмотря на вечерний час, все куда-то спешили, расталкивая и обгоняя друг друга, словно боясь опоздать на поезд. По улицам сновали разномарочные автомобили – начиная с видавшего виды «газика» и кончая лакированными трофейными «мерседесами». Все они во всю прыть перекликались разноголосыми, порой хрипловатыми гудками, ревели моторами и безжалостно дымили темно-сизыми газами, наполняя ими улицы. С волнением спустившись в метро, которое не так давно он сам строил, Иван через полчаса был уже возле своего дома. Здесь-то его и ожидал первый «сюрприз». Комната, которую он имел до ухода на фронт, оказалась занятой фронтовиком-инвалидом. Выселять его Рагозину не захотелось. Да и как это можно – выселять фронтовика?

Комендант метростроевского общежития, к которому Рагозин обратился, сказал, разводя руками:

– Нет, паря, ни единого свободного местечка. Перебейся как-нибудь немного, может, скоро и освободится.

Рагозин было вспылил, но увидев, что у коменданта одна нога деревянная, покачал головой и пошел «перебиваться».

Он вернулся на вокзал и, найдя свободный уголок на одном из диванов, примостился тут, сунув под диван немудреные солдатские пожитки – вещевой мешок со сменой белья и остатками дорожного сухого пайка.

«Перебиваться» пришлось около месяца. Часто ходить по учреждениям, в обязанность которых входило размещение демобилизованных, Рагозин не мог: протез был плохо пригнан и нередко сильно беспокоил, набивая мозоли и в кровь растирая кожу.

Однажды Иван зашел в приемную Михаила Ивановича Калинина на Манежной площади. Дежурный по приемной, молодой человек в защитной гимнастерке без погон, внимательно выслушал Рагозина, обещал доложить о нем лично Михаилу Ивановичу.

Рагозин вернулся на вокзал на этот раз особенно уставшим. Втиснувшись в свой уголок, он глубоко задумался, а потом вздремнул. В полудремоте ему показалось, что кто-то назойливо нашептывает ему: «Не справишься, пропадешь тут на вокзале…»

– Сдюжим! Не то еще видали, – вдруг громко проговорил Рагозин, тряхнув головой, прогоняя сон.

– Это ты о чем, служивый? – спросил пожилой мужчина с седой козлиной бородкой и черными, как бусинки, бегающими глазами, примостившийся на чемодане недалеко от Рагозина.

– Это я так, сам с собой разговариваю.

– А! Понимаю, – с ухмылкой проговорил пожилой, – С умным человеком беседуешь.

Рагозин улыбнулся.

– С умным ли, нет ли, а иногда не вредно и с собой совет держать. Был я сегодня в приемной Калинина, о своем положении рассказал. Дежурный обещал доложить Михаилу Ивановичу. Не знаю, верить или нет?

– Верь! Обязательно верь! Доложит или не доложит, все равно верь: вера от уныния излечивает, черные мысли прочь гонит, жить помогает. А с собой совет держать – значит думать. Думать всегда надо и над большим, и над малым, это тоже жить помогает, верный путь в жизни найти помогает.

Дня через два Иван снова наведался в приемную. Тот же дежурный, что и в прошлый раз, встретил его радушно, как старого знакомого, и сразу заявил:

– Все в порядке, танкист, Михаил Иванович лично тебя примет. Заходи послезавтра в двенадцать часов.

Следующие двое суток Рагозин жил ожиданиями предстоящего приема. Мысленно он представлял себе, как Михаил Иванович оторвется от бумаг, обернется к нему, Рагозину, когда он войдет, и начнет расспрашивать – как воевал, много ли врагов убил, за что получил ордена и медали. А потом куда-то позвонит и прикажет отвести для инвалида Отечественной войны комнату.

В действительности же все произошло гораздо проще. Тот же молодой человек в защитной гимнастерке провел его в приемную, попросил немного обождать и скрылся в боковой двери. Через полминуты он вышел и пригласил Рагозина следовать за собой.

Войдя в скромный кабинет с длинным столом и расставленными вокруг него полумягкими стульями, Рагозин очутился прямо перед Михаилом Ивановичем Калининым.

Он сидел за столом, опустив голову. Во всем его виде угадывался уставший от огромных государственных забот человек. Когда Рагозин сделал шаг вперед, стукнув при этом костылями, Михаил Иванович поднял голову и тихо, но участливо спросил:

– Ну что, солдат, обижают тебя «бюрократы»? Ничего. Ты на них не обижайся. Среди них большинство добросовестных людей. В трудное время мы живем, товарищ. Нехватка во всем. Потерпи, скоро будет лучше. А сейчас тебе, сколько возможно, помогут. Где ранило?

– Недалеко от Эльбинга, – тихо ответил Рагозин.

– Значит, перед самым концом войны. Ну, не унывай. Отдохнешь, пойдешь работать. Желаю успеха.

Рагозин понял, что разговор окончен, и забыв о ноге, хотел было по-военному повернуться кругом. Но вместо этого неуклюже развернулся и чуть не упал на паркетный пол. Михаил Иванович ободряюще улыбнулся, кивнув головой, и снова наклонился над бумагами.

Когда Рагозин вышел из кабинета, помощник Калинина тут же позвонил куда-то, справился, выполнено ли указание о комнате, и, удовлетворенно улыбнувшись, сказал:

– Посиди немного, танкист, сейчас будет машина, и тебя подвезут до места.

Через несколько минут подошла машина, и Рагозина пригласили ехать. Привезли его в семейное общежитие метростроя на Несвежеском переулке и вселили в отдельную девятиметровую комнату.

– Не дворец, но временно пожить можно, – сказал сопровождавший его человек. – Располагайся, солдат, и будь хозяином.

Оставшись один в пропахшей какими-то лекарственными запахами комнате, Рагозин подошел к окну и тихо открыл скрипнувшие створки. В комнату ворвалась волна весеннего воздуха. Иван сел на низкий подоконник и глубоко задумался: что дальше?

Ведь он шахтер, техник, а место шахтера – забой, штрек.

Можно ли добиться полной отдачи труда в забое, когда приходится передвигаться на далеко не совершенном протезе или на костылях? Не лучше ли, сохранив свою профессию, повысить ее квалификацию до инженера; работать не физически, но с большей пользой. И Рагозин принимает твердое решение – учиться.

Избранный путь был не из легких. Прошло больше десяти лет, как он закончил техникум. Правда, за это время он приобрел большой практический опыт в горном деле, но многое забыл из теории. Однако и это не остановило коммуниста Рагозина. Не колеблясь, он пошел на ускоренный курс Московского института инженеров транспорта с трехгодичным обучением.

Снова учебники, чертежи, схемы. Были моменты, когда сдавали нервы, казалось, что окончательно иссякли силы. Но минуты слабости обычно длились недолго. Стоило вспомнить те моменты, когда сквозь всесокрушающий огонь врага пробивались вперед – и снова возвращалась уверенность в себе и в будущем.

Так, где сметкой, где нечеловеческими усилиями и упорством, просиживая над учебниками и чертежами от зари до зари, Иван Рагозин в конце 1949 года успешно закончил курс обучения и пошел работать в систему Метростроя на инженерную должность…

Он продолжает трудиться и сейчас в должности старшего инженера, активно участвуя в строительстве подземных стальных магистралей столицы.

Иван Федорович скуп на разговоры, однако и он не может удержаться, чтобы иногда при случае не напомнить, как растет и развивается подземная дорога столицы:

– После ввода в строй первой очереди, в строительстве которой мне довелось участвовать, – говорит инженер Рагозин, – под Москвой ходили трехвагонные составы с пятиминутными интервалами и перевозили сто восемьдесят тысяч человек в сутки. Однако, и это тогда было диковинным. А теперь с восьмидесятисекундными интервалами под московскими улицами несутся голубые экспрессы в семь вагонов, которые перевозят из конца в конец столицы до семи миллионов человек в сутки!

А ведь во всем этом немалая частица труда ветерана Великой Отечественной войны, кавалера двух орденов Славы, бывшего механика-водителя, коммуниста Ивана Федоровича Рагозина.

Не обошло ветерана стороной и личное счастье – ему удалось создать хорошую семью. В 1952 году Иван Федорович женился на девушке, работавшей на метрополитене. Вера Ивановна оказалась хорошей хозяйкой, примерной спутницей жизни и отличной матерью. Вместе они воспитывают дочь. Иван Федорович гордится своей Людмилой, которая, окончив десятилетку, наметила дальнейший путь в учебе, связанный с профессией отца.

Рагозин не забывает о ветеранских обязанностях – воспитывать молодежь в духе преданности Родине и готовности к защите ее. Он бывает в школах и на встречах с трудящимися селений и городов, в боях за освобождение которых довелось участвовать.

Побывал Иван Федорович и на Танковом поле под Прохоровкой. Ездил он туда в день тридцатилетия танкового сражения в составе делегации совета ветеранов 5-й гвардейской танковой армии. Участвовал в торжественном открытии памятника-танка, сооруженного прохоровцами. Стар и млад собрались на Танковом поле со всего района, чтобы приветствовать своих освободителей, преподнести им цветы.

Не порывают связи между собой ветераны 5-й гвардейской танковой армии. Как и прежде, съезжаются они в Москву с юга и севера, с Дальнего Востока, Кавказа и таежных просторов Забайкалья.

В сквере против Большого театра, возле величественного памятника Карлу Марксу, они собираются шумно и радостно. Здесь и начинаются воспоминания:

– А помнишь, как под Прохоровкой… А помнишь, как в корсунь-шевченковской?.. А помнишь?..

И, нечего греха таить, бывает – обнимутся ветераны, расцелуются, и потекут слезы по щекам. Слезы радости за себя и за тех, кто уцелел, выжил в смертельной схватке с фашизмом. Слезы горя о тех, кто не вернулся к родному очагу, отдав жизнь за счастье Родины.

А бывало и так: встретились, обнялись, а имя и отчество забыли, да и где сражались вместе, тоже запамятовали. И немудрено: были тогда совсем молодыми, а прошли уже десятки лет. Годы… Нет-нет, да и тронет ненароком сердце непрошеная грусть. Только радость одна на всех: как ни было тяжело, а одолели, победили сильного и жестокого врага. И шумит вокруг такая прекрасная, молодая жизнь. За нее и шли в бой.