Текст книги "Живём ли мы свой век"

Автор книги: Федор Углов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Глава десятая

Вот уже две недели живут русские гости в кишлаке Чинар. Певец наслаждается природой, просыпается с рассветом, выпивает кувшин парного молока и уходит в горы. Иногда часу в пятом или шестом в раскрытое окно сакли доносится протяжное: о-о-о, э-э-э, и-и-и... Эхо подхватывает неясные звуки, раскатисто повторяет их в ущельях и низинах, и Сойкин, проснувшись, узнает голос Молдаванова. Певец берет ноты – одну, другую; вверх по октаве, вниз; голос его раздается в горах – то неясным дальним шумом водопада, то звуками грома, сотрясшего воздух где-то далеко за снежными вершинами.

Вечером певец приходит усталый, говорит: «Нигде никогда ничего подобного не видал!.. Этот воздух, эта красота вливаются в меня бальзамом. Вы как хотите, а я тут буду жить долго!»

Художник ничего не говорит ни о своих делах, ни о планах. После завтрака уходит в горы и там до самого вечера до изнеможения пишет картину «Таджики». На фоне гор, расцвеченных утренним солнцем, две фигуры – величественный старик Курбан-ака и молодой человек Мурад. Художник не стремится придать им сходство с оригиналом. Он хочет выразить дух времени, колорит природы, величие гор и неба, которые под кистью художника олицетворяют понятие Родины. Уловить духовность образа, во всей силе отразить мысль и чувства. Он чувствовал – картина удается.

Состоянием здоровья Сойкина и Молдаванова доктор остался доволен, похвалил за верное решение продолжить лечение в горах; и Курбан-аку подлечил, прописал ему уколы и прислал сестру – она колет его каждый день. Выписал желудочный сок: «Это вам до конца жизни – перед обедом, с водой». Старик попробовал и в первый же день оценил его чудодейственную силу: чашка бульона прошла хорошо, и два белых сухаря съел, и кружку виноградного сока выпил. А ещё через три дня старик поднялся, гулял по кишлаку, окруженный ребятней. Гладил по головке младшего из внучат, приговаривал: «Мы ещё с тобой поедем в Москву, поклонимся праху Ленина».

Много раз спускался Виктор в Нурек, побывал в комсомольско-молодежной экскаваторной бригаде, где работает Мирсаид. Здесь его интересовало всё – как живут ребята, о чём думают, к чему стремятся. Он жаждал постичь перемены в судьбе таджикского народа, чтобы сделать свою картину правдивой. Не забывал и о поручении профессора.

Поздними вечерами засиживался на лавочке у гигантского ствола чинара, беседовал со стариками, с молодежью. Здесь-то и открылись ему подробности жизни Мирсаида.

Старший сын Хайрулло Хайруллаева, парень восемнадцати лет, проснулся рано. Настывший за ночь воздух слабой волной вливается в растворённое окно сакли, растекается по углам бодрящей прохладой. В окно Мирсаид видит, как солнце, выкатившись на вершину Сандук-горы, уставилось малиновым глазом на кишлак Чинар – его кишлак, Мирсаида. Здесь родился он, его отец, здесь, у красного камня на кладбище, покоится его дед, и дед его деда, и многие люди, от которых пошла его жизнь. Здесь покоится мать Мирсаида.

Про кишлак Чинар говорят: древний, высокогорный. Давным-давно, когда у таджиков было много врагов, они, спасаясь от злых и неверных, взбирались всё выше и выше, и поднялись к самым звездам, пока белые кудряшки облаков не стали плавать у них под ногами, а могучий шумливый Вахш не превратился в лезвие меча, кинутого в ущелье.

Середина лета в горах южного Таджикистана – пора жаркая. Трава выжжена под корень, склоны гор, скалы, камни отливают золотом, дышат огнем. Прохлада уползла глубоко в ущелье – человеку туда нет хода. Птицы и те не залетают...

Мирсаид напрягает слух: в ранние утренние часы он слышит шум, доносящийся издалека. Там, внизу, в долине Пулисангина, грызет гору большая машина. В ковше этой машины уместится иная сакля. Машина извергает гром, и гром этот на разные голоса отражается горами.

Про машину рассказывал дядюшка Мироли – непоседа-хлопотун, вечно снующий на своей серенькой лошадке то вниз, в долину, то вверх, в кишлак. Машина пришла в горы – в то место, где ещё семь лет назад работали геологи, было много тракторов и автомобилей. Они искали площадку для гидростанции. Теперь же пришла большая машина – с ковшом и хоботом, она вынимает из горы камни и насыпает плотину. И делает это на том месте, где стоит кишлак Нурек, где давным-давно учёные открыли камень, помеченный человеком, – тому камню двенадцать тысяч лет. Может, тогда же здесь была слеплена из глины первая сакля Нурека?..

Когда о камне рассказали самому старому человеку в Чинаре, Одинахол-бобе, тот долго качал молочно-белой реденькой бородкой, вздыхал: ох-хо!.. А однажды вечером, сидя в кишлачном клубе под окном на самом толстом и ярком матраце, сказал:

– Двенадцать тысяч лет – очень много!.. Тогда и прадед моего прадеда ещё не жил...

Отец перебирает струны рубаба. По вечерам он садится на рыжий холмик под чинаром, в пяти шагах от входа в саклю, и долго смотрит на горы, за спину которых только что скатилось солнце, медленно, как бы нехотя трогает струны, они поют визгливо, печально.

– Отец! Я пойду в Нурек к тетушке Ойшагул, – сказал Мирсаид, накладывая в сумку фисташковых орехов. – Ночью меня не жди. Приду завтра.

– Ступай, Мирсаид. Захвати две лепёшки и побольше орехов. Поживи день-другой у тетушки, сходи к строителям, послушай, что они говорят.

Отец хотел сыну добра: понравится стройка, пусть там и останется. Мирсаид заспешил вниз по тропинке. Душа его пела; он чувствовал – скоро его жизнь переменится. Многие его сверстники уже живут в Душанбе, с восторгом рассказывают кто о заводе, кто об институте, но Мирсаид пока живёт в родном кишлаке. Крестьяне здесь растят фруктовые деревья, собирают орехи, ягоды, сдают их государству.

Почтенные старые люди говорят: кишлак – родное место, а человек не птица, не может он летать туда-сюда.

Думает Мирсаид о судьбе кишлака, что будет с ним, если все молодые люди уйдут в город? И хотелось бы ему остаться под отцовской крышей, под тенью древнего и могучего чинара, но тянет его вниз долина. Слушает он железный гул машин и сердцем устремляется туда, к людям, которые решили укротить Вахш, дать свет горам и воду долинам.

В тот раз он почти сбежал с гор. Мирсаид не торопился к тетушке Ойшагул, а пошёл на шум, который походил на рык грозного зверя, поглощал все другие звуки, властвовал над кишлаком, над долиной, над Вахшем. Машина открылась внезапно, когда парень, перебежав по камням широкий ручей, взошёл на взгорок и увидел берег Вахша. Она работала на том берегу: точно жук подползала к отвесной стене и, размахивая хоботом то влево, то вправо, загребала зубьями камни, сыпала их в стоящие тут же большие грузовики. Мирсаид перебрался по хлипкому висячему мосту на тот берег, сел на горячий лобастый камень, положил рядом сумку с орехами и лепёшками. Он завороженно следил за работой машины: вот громадный ковш, точно пасть чудовища, сомкнул челюсти и потащил гору камней к грузовику... Вздрогнул над кузовом, качнулся и разжал челюсти. С грохотом полетели камни в кузов. Ещё раз набрал камней – ещё высыпал. И ещё раз высыпал. Кузов полон. «Да, – вспомнил Мирсаид рассказы дядюшки Мироли, – в пасти этой машины сакля со всеми потрохами уместится». Мирсаид провожал взглядом груженые машины – они отвозили камни в сторону плотины. Самой плотины он пока не видел, но по рассказам знал место в ущелье, где её насыпают. Гора камней. Много камней!

– Парень, тебя как зовут?

К нему подошёл человек с чёрными усиками, в серенькой кепчонке с лаковым козырьком. Кажется, это он сидел в кабине большой машины, орудовал рычагами.

– Мирсаид, говоришь? Хорошо. Так вот что, Мирсаид, я пойду поужинаю, а ты покарауль экскаватор. Нельзя его, черта, без присмотра оставить, а сторожа у нас пока нет. Ладно?

Мирсаид согласно кивнул, он подошёл к машине ближе, обошёл вокруг. «Ишь как тебя назвали – экскаватор! – сказал он себе, не сводя глаз с машины и снова садясь на камень. – Мудреное слово, жаль, что не знаю его значения, нет такого слова в нашем таджикском языке».

И ещё подумал: «Так и скажу в кишлаке – отцу, ребятам, всем скажу: – Экскаватор пришлось караулить. Нельзя его оставлять без присмотра. Пожалуй, за всю историю кишлака, а может быть, и всех этих гор, что окружают долину, не было такого случая – не доверяли простому кишлачному парню такой сильной и большой машины. Нет, что там ни говори, а счастье тебе, Мирсаид, подвалило большое».

Не заметил, как в долине сгустился сумрак. Машинист не приходил. Подъезжали самосвалы – один, другой, третий. Шофер, заметив Мирсаида, крикнул:

– Ты чего тут, парень?

– Экскаватор сторожу. Показал рукой на машину.

– Присмотри и за нашими машинами. Мирсаид с готовностью согласился.

А тут и ночь упала вороньим крылом; внизу, за экскаватором, лениво ворчал Вахш, от реки шёл сырой, щекочущий ноздри воздух, белесым шлейфом тянулся он у подножия гор, не поднимаясь к вершинам, над которыми в холодной синеве, точно глаза невидимых зверей, светились звезды. Холодало. Мирсаид прошёлся вокруг экскаватора – ночью он и совсем казался железной горой) – потрогал зуб лежавшего на земле ковша, снова поднялся на лобастый камень. Никого не слышно, не видно. Достал из мешка лепёшку, поел. Камень дышал теплом, но спина и плечи замерзали. Пошарил в мешке – нет, одежки не захватил.

Накинул на плечи мешок и ждал. Но проходил час, другой – хозяин не приходил. И ни один из шоферов не являлся.

В кишлаке Нурек в глиняных саклях, разбросанных по берегу Вахша и в долине, прилепившихся орлиными гнездами на склонах гор, голосили петухи, утробными плачами перекликались ишаки. Голоса людей глухо доносились до Мирсаида: он напрягал слух, ждал, но голоса замолкали, и никто к нему не приходил. Наконец он замерз совсем. Решительно подошёл к лестнице, взобрался наверх. Дверца кабины оказалась незапертой. Влез в кабину и, к великой своей радости, ощутил тепло – жарко, как в бане. С минуту Мирсаид блаженствовал, привалившись к мягкому сиденью кресла, потом взор его остановился на приборах. Цифры на них светились, мигали, точно они были живые; круглые стекла изливали мягкий зеленый свет.

Он долго разглядывал приборы, читал надписи, а когда не осталось чего читать, слушал звуки засыпающего кишлака и немолчный рокот Вахша. Не заметил, как и уснул. Проснулся он на рассвете. Испугался. «Хорош из меня сторож!» Сошёл с лестницы и побежал к дальнему самосвалу, на ходу оглядывал другие машины: не случилось ли что с ними? Но нет, все три автомобиля, а вместе с ними и экскаватор стояли целехоньки, ждали своих хозяев.

Первым на работу пришёл машинист экскаватора. Лицо помято, под глазами синева: потянулся, зевнул смачно, увидев Мирсаида, спросил:

– Ты чего здесь? – И вспомнил: – А-а... – Посмотрел удивленно: – И ты... с тех пор?..

Мирсаид кивнул. Улыбнулся смущенно: дескать, что же тут удивительного? Ты же меня просил.

Парень с усиками, покачав головой, сказал:

– Мда-а, молодец!

Ещё раз зевнул и полез на экскаватор. Уже из кабины крикнул:

– Спасибо тебе, приятель!

Мирсаид снова улыбнулся, помялся возле своего лобастого камня, пошёл к мостику через Вахш. И уже далеко отошёл, экскаваторщик его окликнул:

– Зовут тебя как? Ах да, Мирсаид. Хорошо. А ты, Мирсаид, сторожем не хочешь к нам? Экскаватор сторожить? Сутки дежурить, двое отдыхать – а, пойдешь?

Мирсаид подошёл к экскаватору, задрал голову. Он ничего не говорил, но было ясно: предложение ему по душе.

Машинист взял Мирсаида за руку, завел в будку. Тут за столом сидел пожилой человек с добрыми синими глазами и большими залысинами на лбу. Поодаль от него в углу расположилась девушка, очень красивая и, как показалось Мирсаиду, совсем молодая, может быть, школьница.

Машинист, тронув Мирсаида за локоть, сказал:

– Вот, Алексей Иванович, сторожа привел.

Алексей Иванович поднял на Мирсаида синие глаза.

– Паспорт есть?

И потом, рассматривая паспорт:

– Где живёте?.. Кишлак Чинар? У черта на куличках. Мда-а... Далековато. Дежурить будешь через день. Это тебе подходит?

Мирсаид кивнул: «Да, он согласен».

Алексей Иванович повернулся к девушке:

– Зина, отведи его в отдел кадров. Пусть оформляют.

Девушка изучающе смотрела на парня. Глаза у неё были веселые, зеленовато-серые.

«Может, я кажусь ей диким, страшным? – подумал Мирсаид, и от этой мысли его кинуло в жар. – Почему она смеется? Зачем?..»

Мирсаид чувствовал, как горячий пот ручьями стекает по спине, боялся, что сердце его разорвется на части.

А потом они шли вместе. Он тащился сзади, понурив голову, а она бойко шла впереди и, казалось, забыла о нем.

Перед тем как Мирсаиду идти на первое дежурство, отец сказал ему:

– Сын, тебя зовет Сулаймон-ака.

– В саклю?

– Нет, бабаи в клубе. Они хотят слушать твой рассказ о машине.

Сулаймон-ака – старейший после Курбан-аки житель аула. По законам и древним таджикским обычаям старейший – самый мудрый и самый почетный. Клуб предназначался только для мужчин – пожилых, уважаемых. В древнем кишлаке Чинар так было всегда. И никто здесь не думает о том, что когда-нибудь будет иначе.

Мирсаид застегнул рубашку, надел новенький пиджак. Отец волновался – его сын удостоился чести беседовать с бабаями. А вдруг они скажут: Мирсаид, сын Хайрулло, глупый, пустой парнишка, зря мы его позвали.

Отец и сын вошли в просторное здание клуба вместе: по обычаям сложили на груди руки, поклонились. Отец прошёл на своё место в левом дальнем углу, а сын задержался у двери – ждал, когда Сулаймон-ака покажет ему место. И это понравилось бабаям: они оценили почтительную неторопливость юноши, и Сулаймон, не поднимая на Мирсаида взгляда, показал рукой место на кошме. Мирсаид сел под узким окошком клуба, рядом со спускавшейся с потолка керосиновой лампой – совсем близко от самых старых почтенных бабаев, от Сулаймона. Старцы поглаживали белые длинные бороды, ждали, когда заговорит почтеннейший. Курбан-ака ещё болел, его место занимал Сулаймон. Он сказал:

– Это ты, Мирсаид, вчера делал гром в горах? Расскажи о своей машине.

Мирсаид опешил, услышав такие слова. Разве он говорил кому, что управлял машиной? Это было бы откровенным хвастовством и неправдой. Да и как можно поверить в такое?

– Я был вчера в долине, – начал Мирсаид и не узнал своего голоса: так он волновался. – Я видел экскаватор. Он рушит гору, выгрызает из неё камни. Машина очень большая. Очень!

Мирсаид замолчал и потупил голову. Чувствовал, как румянится от прилива крови его лицо, слышал биение собственного сердца. Утром он сказал ребятам, что лазил в кабину, устроился сторожем – и вообще много рассказывал диковинного, интересного. Уж не сболтнул ли он им чего лишнего?

– Ты теперь там работаешь, и тебе будут давать деньги? – спросил Сулаймон-ака.

– Я буду работать сторожем, и мне будут давать деньги.

Бабаи кивали головой, поглаживали бороды. Видно, они одобряли Мирсаида. «Значит, обошлось, – думал Мирсаид, – никто меня ни в чем не обвиняет».

И тут же про себя решил: впредь не говорить ничего лишнего. Упаси, аллах!

Из другого угла раздался голос:

– Бабаи верят, что ты, Мирсаид, будешь хорошим работником. Пусть русские инженеры и наши учёные таджики, которые строят станцию, знают: жители кишлака Чинар – честные, трудолюбивые люди. Мы им братья.

Мирсаид кивает головой. И все другие кивают. А молодой учитель в ярком шёлковом халате продолжил:

– Ты у нас первый пошёл строить станцию. В Душанбе наши люди есть, но на станции ты первый. Когда будут новости, приходи сюда, рассказывай. И если тебе будет трудно, говори, мы поможем.

Мирсаид поднялся, наклонил голову. Повернулся к Сулаймон-аке, тот кивнул, показал на дверь: дескать, свободен, можешь идти по своим делам.

Выйдя из клуба, Мирсаид направился к чинару – к десятиствольному гигантскому дереву, растущему посреди кишлака и дающему тень едва ли не всем саклям. Сел на выбившийся из-под земли корень, задумался. Перед ним внизу чернела падь Пулисангинского ущелья, в кромешной таинственной темноте серебряной нитью сверкал Вахш – река, которой, как и ему, Мирсаиду, суждена была новая жизнь.

Думал Мирсаид о жизни, о старом мудром человеке Сулаймон-аке, который хотя и живёт долго на земле, но не потерял интереса к жизни, умеет находить для каждого сердечные умные слова.

Молодые люди редко задумываются о быстротекучести дней, им кажется, что молодость будет продолжаться вечно, и они не представляют себя в преклонных летах. А если и заходит речь о стариках, то многие юноши полагают: старикам жизнь неинтересна, они устали от жизни и уж ничему не рады.

Но это, конечно, не так. Как правило, человек, если он здоров, не чувствует себя стариком. Французская пословица гласит: «Стариков не так много, как кажется семнадцатилетним».

Наш прославленный полевод, академик Терентий Семенович Мальцев в свои 85 лет замечательно сказал: «Говорят, старость – не радость. В моем возрасте пора думать о конце жизни, а у меня этого никогда не бывает.

Думаю, что я могу считать себя человеком счастливым. Все-таки в таком возрасте у меня интерес к знаниям, к жизни не уменьшается, а увеличивается – хоть верьте, хоть нет. Никогда мне не бывает скучно, земля меня не оставляет в покое, настолько я к ней привязан, настолько люблю её, так ею увлечен...

Я иногда думаю: некоторые люди уходят на пенсию в 60 лет, болтаются между жизнью и смертью, ничего не делают. Они уже только о смерти и думают. А ко мне смерть никогда не придёт... На самом деле, я просто об этом не думал. Некогда».

Французский философ Ренувье записал в восьмидесятивосьмилетнем возрасте: «Я нимало не заблуждаюсь насчёт моего старения. Я знаю, что я скоро умру, через неделю или через две. А между тем мне ещё так много хотелось бы сказать относительно моего учения. В моем возрасте непозволительно надеяться, дни уже сочтены, быть может, даже часы. Нужно примириться с этим. Я умираю не без сожаления. Мне жаль, что я никоим образом не могу предвидеть судьбы моих воззрений. Я умираю, не сказав последнего слова. Все умирают, не успев выполнить своей цели. Это самая печальная из печалей нашей жизни. Это ещё не всё. Когда человек стар и привык к жизни, то умирать очень тяжело. Мне кажется, что молодые люди легче мирятся с мыслью о смерти, чем старики. Перейдя за 80 лет, человек становится трусом и не хочет более умирать. И когда он видит, что смерть приближается, то душа наполняется большой горечью. Я изучал этот вопрос со всех сторон; вот уже несколько дней, что я переживаю всё ту же мысль. Я знаю, что я умираю, но не могу убедить себя в том, что я умру. Во мне возмущается не философ: философ не верит в смерть, но против неё возмущается старик. У старика нет силы для примирения со смертью. Тем не менее нужно примириться с неизбежностью её».

В этих словах – вся трагедия преждевременной смерти, хотя, казалось, человек, достигнув столь преклонного возраста, должен бы относиться к мысли о смерти с философским спокойствием. Нет. Пока мозг работает нормально, он не может примириться с мыслью о смерти. И этому не противоречат примеры, когда смерть воспринимают спокойно и с достоинством.

И. С. Тургенев в своих воспоминаниях рассказывает о последних днях Петра Александровича Плетнева – профессора русской словесности, поэта, близкого друга Пушкина (это ему Александр Сергеевич посвятил своего «Евгения Онегина»).

«...В последний раз, – пишет Иван Сергеевич, – я видел его в Париже, незадолго до его кончины. Он совершенно безропотно и даже весело переносил свою весьма тягостную и несносную болезнь. «Я знаю, что я скоро должен умереть, – говорил он мне, – и, кроме благодарности судьбе, ничего не чувствую; пожил я довольно, видел и испытал много хорошего, знал прекрасных людей; чего же больше? Надо и честь знать!»

Ему в то время было семьдесят три года.

Страх перед смертью, тоску и уныние здесь побеждает высокоразвитый ум человека, большой интеллект поэта и учёного, философский склад мышления.

Байрон воспринимал смерть как освобождение от всех земных тягот:

– Ещё одно усилие – и я свободен.

Силой ума, волей и чувством рыцарского достоинства подавил в себе страх перед смертью другой близкий друг Пушкина – учитель его и наставник Василий Андреевич Жуковский.

В стихотворении, посвященном памяти Жуковского, Ф. Тютчев скажет:

Я видел вечер твой,

Он был прекрасен.

Нам думается, что смерть настолько страшна и нелепа, настолько противоречит всему существу человека, что вряд ли в здоровом мозгу, в здоровом существе возникнет желание умереть. Если мозг, так же как и тело, одряхлел настолько, что уже не осознает всего окружающего, то ему, может быть, безразлично, жить или умереть. Бывает, что из-за тяжких недугов, очень трудных условий жизнь кажется человеку невыносимой, и он готов произнести роковое: «Хочу умереть», но как только встанет перед ним реальная угроза смерти, он тут же скажет: «Нет, я жить хочу».

Известна глубоко философская, основанная на знании природы человека притча Л. Толстого «Старик и смерть». Старик несёт тяжелую вязанку дров. Он изнемогает от тяжести и взмолился: «Где ты, смерть моя? Хотя бы пришла скорее ко мне». Тут же перед ним предстала смерть. «Ты звал меня, старик? Зачем?» Старик сразу же опомнился и говорит: «Я звал тебя, чтобы ты помогла нести мою вязанку».

Смерть не в старческом, а в пожилом возрасте не может считаться естественной, хотя она и наступает в результате перенесённых ранее тяжёлых заболеваний, принявших хроническое течение. В пожилом возрасте защитные механизмы резко ослаблены и какой-нибудь, иногда незначительный, толчок может нарушить равновесие и привести к печальному исходу. У пожилого человека, да ещё ослабленного болезнями, небольшая травма, легкая инфекция и даже рюмка водки может прервать жизнь организма.

И. Мечников приводит рассказ одного француза, переданный Токарским: «Моя бабушка 93 лет была при смерти. Хотя она уже некоторое время не покидала постели, но ещё сохранила все свои умственные способности, и мы заметили её состояние только благодаря уменьшению аппетита и ослаблению голоса. Она всегда выказывала мне большую привязанность, и я оставался у её кровати, нежно ухаживал за ней. Это не помешало мне наблюдать её тем же философским взглядом, какой обращал на всё окружающее.

– Здесь ли ты, племянник? – сказала она едва внятным голосом.

– Да, бабушка. Я к вашим услугам и думаю, что вам бы хорошо выпить немного славного старого вина.

– Да, милый друг. Жидкость всегда может пройти. Я поторопился, тихонько приподнял её и заставил проглотить полстакана моего лучшего вина. Она тотчас оживилась и сказала, обратив на меня некогда очень красивые глаза:

– Спасибо за эту последнюю услугу. Если ты доживешь до моего возраста, то увидишь, что смерть становится точно такой же потребностью, как сон.

Это были её последние слова. Через час она уснула вечным сном».

И. Мечников приводит этот случай как пример инстинкта естественной смерти. Нам же кажется, что это пример насильственной смерти. Ослабленной годами, а может быть, и какой-нибудь болезнью, престарелой женщине оказалось достаточно полстакана вина, чтобы прервалась её жизнь. И с точки зрения врача-клинициста, это вполне объяснимо. Вино вызывает резкое и быстрое действие на сердце, заставляя его работать усиленно. При этом чем старше человек, тем меньшая доза вина ему нужна, чтобы получить тот же эффект. Здесь у 93-летней женщины полстакана вина оказались непереносимой дозой. Что же касается её слов, то они скорее говорят о быстро наступившей эйфории, чем об инстинкте естественной смерти.

Не одна только болезнь приводит к преждевременной старости. М. Петрова, ученица И. Павлова, показала, что грубые нарушения деятельности центральной нервной системы, вызываемые повторными срывами, могут привести у собак к изменениям, напоминающим признаки старения.

Нервная система регулирует обмен веществ; возрастные изменения в ней ведут к изменениям во всём организме. Происходит нарушение обменных процессов в клетках, которое влияет и на процессы биосинтеза белка.

Большую роль в жизнедеятельности потомства оказывают гены родителей. Чем ближе они стоят друг к другу по родительской линии, тем менее в них жизнестойкости.

К деградации потомства ведёт также и передающееся из поколения в поколение в иных семьях презрение к физическому труду, паразитический образ жизни. Отсюда узкие плечи, впалая грудь, тонкие жидкие руки и т. д.

Нужно учитывать и такой неожиданно возникший в последние десятилетия перед человечеством феномен, как акселерация (ускоренный рост). Он отмечен во многих регионах мира и пока не нашёл достаточного объяснения. Многие учёные считают акселерацию одной из важных проблем нашего времени, могущую привести к укорочению продолжительности жизни. Юноши и девушки стали на восемь-десять сантиметров выше, чем их сверстники в прошлом веке и даже в начале этого века. Такой разницы в росте человека за исторически столь короткий срок раньше не наблюдали.

Акселерация у женщин совпала с очень интересным процессом, получившим название секулярного тренза. В последнее десятилетие наблюдается более раннее наступление периода менструаций (на два-три года) и более позднее (на три-четыре года) их прекращение. Таким образом, репродуктивный период возможной плодовитости увеличивается на пять-шесть лет. В свою очередь, это обстоятельство в какой-то мере может способствовать увеличению сроков жизни.

Всё это подтверждают выводы многих учёных о том, что биологические возможности организма человека далеко не исчерпаны.

Благотворно на продолжительности жизни сказывается философия оптимизма. Оптимистически настроенный человек всегда верит в лучший исход дела, он надеется. Оптимист умеет находить источник радости в себе самом, умеет не огорчаться по всякому поводу, в том числе незначительному, ничтожному. И наоборот: явления положительные, пусть даже мелочи, доставляют ему большую радость.

Оптимист живёт по принципу: помнить о хорошем дольше, чем о плохом. Наблюдения клиницистов установили, что такие отрицательные эмоции, как уныние, печаль, страх, тоска, ненависть, злоба, зависть, недоброжелательность, корысть, хитрость неблаговидные, нечестные поступки, обман, преступления, даже нераскрытые, клевета на других, эгоизм, себялюбие, эгоцентризм, стяжательство, грубость, хамство, злоупотребление властью, зазнайство, равнодушие к нуждам других людей стремление к обогащению, стремление получить не положенное тебе по моральному праву, особенно же предательство близких людей, – всё это оказывает угнетающее действие на центральную нервную систему, а через неё и на весь организм и в конечном счёте приводит к одряхлению в такие годы, когда человек должен бы находиться в расцвете сил.

И наоборот: бодрая психика, положительные эмоции, жизнерадостность, доброта, заботливость, жизнь по принципу «рука дающего не оскудеет» – всё это наполняет человека жизненными силами, сообщает энергию, помогает преодолевать без особых потерь для здоровья даже серьёзные трудности. Отмечено, что все долгожители делали людям добро и очень часто себя отдавали людям, а между тем сами жили долго и счастливо.

Конечно, человек не может, не должен быть добреньким к врагам, приносящим ущерб, причиняющим людям несчастье и горе. По отношению к таким людям не только доброта, но и примиренческое отношение, не говоря уже о потакательстве, оборачивается преступлением. Как бы себя человек ни оправдывал, в глубине души он будет чувствовать, что он соучастник зла, предательства по отношению к честным людям и своему народу. И это также угнетает его психику.

Очень интересные наблюдения сделали врачи во время агрессивной войны Америки против Вьетнама. Один из авторов был во Вьетнаме в 1967 году, когда бомбежки не раз заставляли скрываться в ямы-бомбоубежища, подготовленные при всех жилых домах и учреждениях. По существу, за городом вьетнамцы могли двигаться по дорогам только ночью. Казалось бы, нервная система постоянно напряжена, должно быть много коронарных болезней из-за постоянного спазма сосудов. На самом деле в большом госпитале за пять лет было всего восемь больных со стенокардией. Все остальные не жаловались на болезнь сердца. Мало этого, вскрытие погибших не выявило грубых изменений в сердце и сосудах даже у немолодых людей.

Из американской литературы мы узнали о патолого-анатомических вскрытиях американских солдат, погибших во Вьетнаме и Корее. У многих из них обнаружены значительные склеротические изменения в сердце и сосудах, в том числе и в коронарных. А ведь воевали в основном молодые люди. И казалось, что их рассудок затемнен империалистической пропагандой. Но всё равно в глубине души они чувствовали, что творят преступление, и оттого их сосуды подвергались постоянному спазму, что и приводило к раннему склерозу.

Большое значение для продолжительности жизни имеет образ жизни самого человека. Некоторые полагают, что для долгой и счастливой жизни нужны полный покой, отсутствие волнений, переживаний, всего того, что тревожит и беспокоит человека. Это не совсем так. Полная изоляция от кипения жизни с её радостями и печалями, с её приятными и неприятными переживаниями создаёт застой в организме. Человеку несвойствен покой. Он всю жизнь боролся за своё существование, и вся его жизнь была полна радостей побед и печалей поражений.

В то же время сильные отрицательные раздражители, особенно часто повторяемые, почти не сменяемые покоем и радостными моментами, несомненно, действуют отрицательно на человека. Это было наглядно продемонстрировано в опытах на животных.

Ученые взяли три группы крыс. Одну из них поместили в условия, где ничто не нарушало их покоя: ни звуковые, ни световые раздражители, никаких столкновений у кормушек и т. д. У крыс второй группы периодически звуковым воздействием, мышечными нагрузками, извлечением из клеток вызывали кратковременные стрессы. У третьей группы стрессовые ситуации возникали часто, они следовали друг за другом и были значительны. Оказалось, что продолжительность жизни крыс второй группы больше, чем у первой и третьей. То есть ограждение от всего окружающего, привычного, от необходимых усилий, эмоциональных встрясок, так же как и перенапряжение, истощение приспособительных механизмов, укорачивает сроки жизни.

Мечников, говоря о долголетии, писал, что одним из самых опасных врагов человека являются излишества. Поэтому-то он и считает, что социальные преобразования должны идти прежде всего по линии уничтожения богатств, дающих человеку неограниченные возможности для излишеств во всём. Богатство не обязательное условие долголетия, хотя и создаёт самые широкие возможности в выборе диеты, соблюдении правил гигиены и т. д.